Ирена Гарда
Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-«антихриста»
– Гляди, гляди, воевода идет!
– А где ж его конь?
– А между ног болтается. Эй, князь, на ком теперь скакать будешь-то?
– Эй, князюшка, прими гостинец от Самойловича! – С этими словами из-за солдатских спин вылетел комок мокрой глины и ударился о телегу рядом с Голицыным.
– Ну-ну, жеребцы стоялые, – беззлобно прикрикнул на них один из конвоиров, – дайте проход. Садись, князь, поедем. Дорога дальняя, успеешь еще воздухом подышать.
Дождавшись, когда князь с сыном заберутся на солому, преображенцы уселись по бокам телеги, крестьянин чмокнул губами и чуть тронул лошадку вожжами по спине. Недовольно тряхнув гривой, та переступила с ноги на ногу, и побрела по разбитой многими колесами дороге, отмахиваясь хвостом от мух.
Вскоре к князю с сыном присоединилась княгиня, и они долгим и трудным путем поехали в холодные и неприветливые места, где не было места ни праздности, ни отвлеченным разговорам о мироустройстве. Болота, гнус, вечный холод и бедность, граничащая с нищетой стали спутниками княжеской четы до самой их смерти, и только во снах и запоздалых мечтах князь Василий Васильевич Голицын иногда видел свой дом на углу Тверской и Охотного ряда, покрытый медной крышей.
Последним соратником Софьи, попавшим в страшные жернова петровского дознания оказался Сильвестр Медведев, пойманный в Дорогобуже. Его кровью Нарышкины расплатились с патриархом за поддержку претензий Петра на шапку Мономаха. Церкви оказалось мало закрытия первой на Руси светской Верхней типографии и Заиконоспасского Славяно-латинского училища, высылки иезуитов и искоренения вольного духа в Славяно-греко-латинской академии. Надо было уничтожить любое проявление вольнодумства в церковных рядах, любой, даже легкий намек на католическую ересь. А чтобы неповадно было, устроить показательное избиение кого-нибудь из «папежников». Настоятель Спасского монастыря, справщик и книгохранитель Московского печатного двора, поэт и писатель Сильвестр Медведев годился на эту роль лучше всего.
Патриарх торжествовал победу. По его требованию ученик Симеона Полоцкого был лишен иноческого звания, ломан на дыбе и приговорен к казни путем отсечения головы «за воровство и измену и за возмущение к бунту», а до исполнения приговора посажен в тюрьму Троицкого монастыря, где монахи полтора года пытались заставить его отречься от своих взглядов. Не известно, действительно ли Медведев отрекся от ереси или его отречение было подделкой, но только один из образованнейших людей того времени был публично казнен, а его книги сожжены. Nomina sunt odiosa (“Имена ненавистны»).
Глава 12. Царственная затворница
Победитель может себе позволить милость к побежденным, и молодой царь Петр не стал преследовать свергнутую сестру, ограничившись ее ссылкой в Новодевичий монастырь, где бывшей государыне была предоставлена почти полная свобода. Софье позволили взять с собой целый штат слуг с кормилицей Вяземской и неизменной Веркой. Царевне разрешалось посещать церковные службы, беспрепятственно передвигаться внутри монастыря, а также принимать по праздникам сестер и, когда случиться оказия, гостинцы от них. Кроме того, ее оставили на дворцовом довольствии, так что она не только не страдала от голода, но и понемногу подкармливала своих караульных в расчете, что те немного ослабят бдительность.
Первое время монастырская тишина и размеренный уклад пошли раздавленной последними событиями Софье даже на пользу. Медленно, очень медленно приходила она в себя после казни Шакловитого и отлучения от почти царской власти. Зато здесь можно было сколь угодно долго предаваться размышлениям и молитвам, чем царевна и занималась все время. С верными людьми ей удалось переслать Василию Голицыну письмо и большую часть своих денег, и она была счастлива, хотя не получила ни строчки благодарности в ответ. Что ж поделать, если князь оказался слаб в минуту испытаний. То ли дело Федя… Она часто вспоминала брошенный им напоследок взгляд и подмигивающий хитрый глаз. Господи, ну почему она стояла столбом вместо того, чтобы кинуться к нему и не дать совершить то, что сделал ее сорвиголова.
Потом к Софье зачастила доверенная кормилица Марфуши, приносившая ей в большой корзине всевозможные деликатесы, под которыми прятались письма. Верка тоже часто выходила за пределы монастыря, неся за пазухой бумаги, за которые преданная служанка легко могла попасть на дыбу, а ее хозяйка в далекий монастырь.
Получив очередные гостинцы, Софья первым делом искала среди них бумагу, сообщающую очередные дворцовые новости, которые то радовали ее, то приводили на грань отчаяния.
Дорвавшийся до власти Петр так и не стал правителем. Поиграв в царя, он вернулся к военным забавами и плаванием по Плещееву озеру, предоставив управлять государством матушке и всем, кому хочется. Хотелось, разумеется, его родственникам, которые живо разобрали все приказы. Самый жирный кусок – Посольский приказ – и право контроля других судей получил Лев Кириллович Нарышкин, человек ума весьма посредственного, пьяница и доброхот, делающий добрые дела не по необходимости помочь ближнему, а в зависимости от собственного «гумору», то есть настроения.
Со злорадством в душе Софья узнала, что победа Петра не принесла радости Борису Голицыну, которого царевна ненавидела всей душой. Его чуть не постигла судьба Хованского. Решив, что молодой царь будет плясать под его дудку, князь сильно просчитался, и при дележе «добычи» получил Казанский дворец – приказ, ведающий Поволжьем за Нижним Новгородом. Потрясенный такой неблагодарностью, он разобиделся на весь белый свет и запил – дело обычное на российских просторах.
Кстати, пострадал не только князь Борис Голицын, но и другие первостатейные вельможи, поехавшие с поклоном к Петру. Худородные Нарышкины не желали видеть рядом с собой людей, чьи фамилии оказались неразрывно связанными со славой Руси: их быстро выдавили со всех государственных постов, заменив полуграмотными выходцами из низов, не имеющими никакого представления об управлении государством, но зато не морщившимися, видя, как царь ест руками, ковыряет в зубах и пускает газы за столом.
Впрочем, Петр не часто удостаивал царский дворец своим присутствием, предпочитая военные экзерциции. Перейдя от штурма потешной крепости к широкомасштабным маневрам, он учинил в подмосковному Кожухове форменную войну, продолжавшуюся полтора месяца от Успенья до октябрьских холодов. Одну «армию», состоявшую из преданных Петру полков возглавлял князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, другую – собранную из полков, которым царь не доверял, – Иван Бутурлин.
Тридцать тысяч человек шесть недель месили грязь, ведя боевые действия по всем правилам военного искусства. В результате «царь Федор Плешпургский» разгромил войско «царя Семеновского», и участники сей забавы, получили, наконец, возможность перевести дух, оставив на «поле боя» двадцать четыре человека убитыми и около пятидесяти ранеными.
Все эти «экзерциции» сопровождались беспробудным пьянством и другими непотребными развлечениями, от которых даже видавшие виды москвичи приходили в изумление, поминая добрыми словами прежних тихих царей, не позволявших себе подобного времяпрепровождения. Развлечения царя носили столь пагубный для горожан характер, что по тому, насколько свободно жил город можно было догадаться, если ли молодой царь в Москве или нет.
Патриарх Иоаким попытался по-отечески призвать Петра образумиться, но получил такую отповедь, что предпочел далее не перечить молодому царю. Кто знает, может быть в глубине души он уже жалел о тех временах, когда мог диктовать Великой государыне свою волю, и она, хоть и, огрызаясь, уступала его диктату?
Пока царь предавался веселью, Нарышкины, не теряя времени даром, расхватывали себе деревеньки, кто сколько может забрать. Дворцовый приказ едва успевал отписывать земли то одному брату Натальи Кирилловны, то другому. Федор Кириллович забрал голицынское Медведково, Мартемьян Кириллович – Хорошово и Мякинино, царский кравчий Кирила Алексеевич – Братцево, а Лев Кириллович – Фили, Чашниково и Черкизово.
Наконец, в 1695 году, грезивший о военной славе молодой царь отправился под Азов, померяться силами с ханом… и вернулся назад ни солоно хлебавши. Хорошо укрепленная крепость, получая подвоз с моря продовольствия и боеприпасов, легко могла выдержать многолетнюю осаду.
Разъяренный неудачей Петр явился в Москву и, потребовав от думы денег, умчался строить корабли.
В начале следующего года тихо увял царь Иван, отдав богу душу двадцатого января 1696 года. С глупыми формальностями, признающими двоевластие в Московском царстве, было покончено раз и навсегда. Петр, уже как единый русский самодержец, отправился в новый поход под Азов. В этот раз Фортуна повернулась спиной к туркам, и крепость пала к ногам завоевателей. Правда, что с ней делать было не очень ясно, потому что ее захват не открывал России путь не только в Средиземное море, но даже в Черное.
Слушая дворцовые сплетни, приносимые Марфой или теткой Татьяной Михайловной, Софья едва сдерживалась, чтобы не завыть от отчаяния: все, что делали ее отец, брат, да и она сама, превращалось в прах. В Приказах началось такое мздоимство, сутяжничество и казнокрадство, что все только диву давались. Неукоснительное исполнение законов, о которых так пеклись первые Романовы, на глазах превращалось в средство сведения счетов с неугодными людьми.
Однажды Марфа вздохнула:
– Знаешь, Сонечка, иногда я тебе даже завидую. Ты здесь сидишь и слушаешь мои рассказы, а мне приходится с ними жить бок о бок. Я на прошлой неделе зашла в наш садик и, не поверишь, час проплакала, вспоминая, как мы там гуляли. Помнишь, как я тебя убеждала приблизить Федора Леонтьевича?
Брови Софьи сошлись на переносице, и она поспешила потянуться за чайником, чтобы сестра не заметила выражения ее лица.
– Не помню.
– Ну как же, дорогая, еще осень была, и ты все куталась в соболью душегрею, которая так мне нравилась.
Спина царевны напряглась. Не поворачивая лица к сестре, она четко и раздельно повторила, стараясь не повышать голоса.
– Я не помню, как мы гуляли. Я не помню, о чем мы говорили. Я вообще ничего не помню о том, что было до моего появления в этих стенах.
Поставив на стол рюмку с венгерским вином, которое держала в руке, Марфа растерянно посмотрела на сестру.
– Но как же, Сонечка… А как же Федор Леонтьевич? Василий Васильевич?
Сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, Софья повернулась к сестре, и та поразилась ярости, которая горела в ее глазах, ставших почти черными из-за расширившихся зрачков.
– Дура ты, Марфушка, что спрашиваешь об этом! Да если я буду вспоминать то, что было, так только и останется, что удавиться на косе! Не смей бередить мои раны! Оставь меня в покое с воспоминаниями, Христом-богом прошу!
Вскочив, перепуганная гостья обхватила несчастную сестру, прижав ее к своему сердцу.
– Успокойся, Сонечка… Успокойся… Поплачь, и все пройдет… Поплачь, а я с тобой посижу.
Но вместо того, чтобы разрыдаться, Софья вырвалась из ее рук и отшатнулась в сторону, схватившись за виски.
– Оставь меня… Пожалуйста… Если бы я могла плакать, то рыдала бы день и ночь… Но я не могу! Не могу! Не могу… У меня нет даже слез, чтобы их оплакать…
– Кстати, Сонечка… – Начала Марфа и осеклась, прикусив язык.
Хорошо, что сестра не обратила внимания на ее слова. Не стоит отягчать ее горе плохими новостями. Накануне они с Татьяной Михайловной долго спорили, говорить царственной узнице о том, что князь Василий не только не помнит ее доброты, но и строчит Петру одно письмо за другим, открещиваясь от дел своей бывшей возлюбленной, сваливая все беды на Шакловитого и выказывая полное раскаяние и верноподданнические чувства. Петр, однако, прощать его не собирался, и челобитные его выкидывал, не читая.
Потом решили не добивать Сонечку рассказом об очередном предательстве Василия Васильевича. Кто ж знал, что он таким окажется? А ведь когда-то она сама поглядывала в его сторону, и только Сонечкина любовь к нему не позволила Марфе попытать счастья.
А Софья продолжала держать свое сердце в ледяном панцире. Даже когда, спустя шесть лет после воцарения в Кремле умерла «медведица», она не выразила ни гнева, ни радости. Поздно, все поздно… Какой смысл торжествовать над мертвым врагом? И что изменилось со смертью Натальи Кирилловны, если Петька продолжает куражиться над страной так, что кроме Ивана Четвертого, никому и не снилось. Ей хотелось все забыть, сладость любовных утех, важность государственных дел, но каждый раз, когда приходили весточки от царевен, она нетерпеливо развертывала бумагу, словно душевные мучения доставляли ей наслаждение.
Но как бы ни старалась Софья забыть годы своего величия, как ни ограждали ее царевны от горьких переживаний, прошлое не отпустило ее и вторглось даже в далекий от суетной жизни монастырь.
Двадцать пятого февраля 1697 года едва Софья вышла с заутрени, как около монастырских ворот остановились крытые сани царевны Марфы, запряженные тройкой серых в яблоках лошадей. Не успели караульные приоткрыть ворота, как Марфа проскочила в них боком и почти побежала по заметенной снегом дорожке, торопясь передать сестре страшную весть.
– Соня, Сонечка, – закричала она, едва войдя в келью, – говорят, вчера заговор против Петьки открылся!.. Я же тебе говорила, что он вот-вот должен с Великим посольством уехать? Так вот, вчера у него должна была быть очередная попойка у Гордона по поводу отъезда. Петр уже собрался было ехать к нему, как прибежали два стрельца, может, помнишь Лариона Елизарьева? Ну, того, который в Преображенское примчался с изветом, будто ты с Федором Леонтьевичем заговор супротив него готовите? С ним был еще один, которого я не знаю. Так вот, они прибежали к Петру доложить, что, мол, раскрыли заговор, будто полковник Ивашка Цыклер подбивает стрельцов царя убить. Ну, тут и началось! Петр заорал так, что по всему дворцу слышно было. Цыклера тут же арестовали и увезли в Преображенское. Петр тоже туда помчался дознаваться, кто еще причастен к этому делу. А я – быстрее к тебе, чтобы рассказать.
Поднявшись с ларя, на котором сидела, Софья размашисто перекрестилась и поклонилась образам.
– Услышал Бог мои молитвы! Жаль только, что ничего у Цыклера не вышло. Ну, ничего, не последний раз… Ох, чую я, не в последний раз пятнадцать лет назад колокол гудел.
– Сонечка, я не об этом… Если их будут пытать, как бы Цыклер чего не наговорил. Он ведь сума переметная: то тебе служил, то Петьке. А вдруг, чтобы спасти свою шкуру, он тебя оговорит? Ты уж будь поосторожней, хорошо? А то, как бы чего не вышло. А теперь мне пора. Поеду назад и если что разузнаю, то сообщу. Крепись, моя дорогая! Видно мы не испили чашу до конца.
С этими словами она расцеловалась с сестрой и, поспешив назад к саням, понеслась во дворец, поднимая полозьями саней снежные вихри. А Софья долго сидела в задумчивости, глядя пустыми глазами в пространство. Марфа зря опасалась, что ее сестра воспримет новость слишком близко к сердцу. Ей, вечной затворнице, было все равно, что будет завтра. Если бы вдруг Петр захотел ее сослать куда-нибудь в Каргополь или еще какой медвежий угол, то она бы приняла перемену жизни спокойно, как само собой разумеющееся. Да и сильно ли отличается один склеп от другого, если смотреть на него изнутри?
Как показали дальнейшие события, Марфа не зря опасалась, что открывшийся заговор затронет сестру. Цыклер под пыткой выдал двух бояр – Соковнина и Пушкина, а также двух стрельцов. Петр собственноручно вел следствие, присутствуя при пытках. Когда же стало ясно, что больше из несчастных выбить ничего не удастся, их приговорили к казни, которой молодой царь уделил особое внимание. Как позднее узнала Софья, на одном из допросов изнемогший от боли Цыклер «вспомнил» как Софья со своим дядей уговаривали его убить маленького Петра. Не задаваясь вопросом, было это или нет, Петр отомстил своим родственникам. У ворот Новодевичьего монастыря была усилена охрана и запрещен допуск к царевне любых гостей без разрешения лично Петра или князь-кесаря Ромодановского.
Но еще больше, чем сестру, царь ненавидел Ивана Михайловича Милославского, умершего за несколько лет до описываемых событий. Какой же надо было обладать фантазией, чтобы выкопав гроб с телом своего врага, привезти его на упряжке, запряженной свиньями в Преображенское! Но и этого показалось мало озверевшему государю. В день казни Цыклера и его сообщников, открытый гроб с телом Милославского поставили под помостом, где палач, как мясник, разделывал свои жертвы, отрубая им руки, ноги и головы, и их кровь лилась на полуразложившегося покойника.
Хоть посетителей к Софье больше не допускали, но ее «почта» работала без перерыва. Письма в корзинках с гостинцами шли одно за другим, и весть о страшной казни Цыклера долетела до узницы Новодевичьего монастыря на следующий день. Прочтя торопливые каракули Марфы, царевна содрогнулась от отвращения, представив себе младшего брата, придумывавшего столь извращенную месть своему умершему врагу. Боже мой, Феденька, как же ты был прав, когда предлагал спасти Русь от пришествия Антихриста! Но разве можно было предположить, что в маленьком мальчике таилось столько злобы? Хорошо хоть он уезжает с Великим посольством, и Москва отдохнет от его чудовищных причуд.
Однако Петр и здесь сумел неприятно поразить Софью, оставив вместо себя на Москве своего меделянского пса князь-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского, громадного, с вислыми польскими усами и длинными сальными волосами монстра, о котором ходили страшные слухи, будто он собственноручно пытает людей. Может, это и не совсем соответствовало правде, но у царевны не было никакого желания ни видеть, ни слышать человека, принимавшего участие в пытках Шакловитого.
Когда князь-кесарь, тяжело отдуваясь, ввалился к ней в келью, чтобы самому убедиться в правильности применяемых мер по охране Софьи, она отвернулась от своего тюремщика и простояла так все время, пока он находился в комнате. Надо бы, конечно, быть похитрее, но ее буквально тошнило от одного вида его выпяченного живота, цепкого взгляда глубоко посаженных, с набрякшими веками глаз, запаха чеснока и перегара, исходившего изо рта ее добровольного тюремщика.
Заметив отвращение, которое царевна не посчитала скрыть, он осклабился:
– Не вороти нос, Софья Алексеевна. Нам теперь часто встречаться придется, так что не обессудь, если твоя комната провоняет чесноком, гы-гы!
Софья передернула плечами в тихой надежде, что князь-кесарь наконец уйдет, он задержался на пороге:
– Иоаким плох, – сообщил он доверительным тоном, точно они перед этим не признавались друг другу в своей ненависти. – Помолись за него, царевна.
Со смертью Иоакима не осталось почти никого из главных действующих лиц этой трагедии, кто стоял у одра царя Федора. Однако все это еще не было концом эпохи Милославских. Затаившись как кошка, Софья ждала, когда Петр оступиться, чтобы дать ему последний бой. Жизнь сделала ей шах, но ведь это еще не конец партии?
Теперь из письма в письмо она просила Марфу рассказывать ей обо всех новостях, случавшихся во дворце, но их было мало. Царь уехал за границу, стрельцы распиханы по дальним гарнизонам. Но в воздухе снова повисло ожидание грозы, которое она уже не раз ощущала в своей жизни. Что ж, остается только ждать и не пропустить момент, когда Фортуна еще повернется к ней лицом, и она постарается не пропустить этот момент.
Глава 13. Каждому дается по силе его
Мало кому судьба дает второй шанс. Софье она его дала. В апреле 1698 года четыре полка стрельцов, стоявших на литовской границе, оставили, выражаясь военным языком, место своей дислокации, и двинулись на Москву. Стрельцов можно было понять: во все время существования стрелецких полков, их «базой» была Москва, ее тихие слободы, где в свободное от несения караулов время можно было заниматься своими делами. Кроме того, стрельцы были царской гвардией, а гвардия, как известно, всегда имеет много льгот.
Теперь же, ненавидимые Петром, стрельцы были вынуждены нести службу на порубежьи Московского царства, вдали от своих домов и семей. Получая весточки из дому, где жены жаловались на отсутствие мужских рук, запустение хозяйства и холодную постель, они все больше приходили в недовольство от существующего положения дел. Им что, всю жизнь болтаться по плоским, как стол, степям, где нет ни единого деревца, которое можно прижать к сердцу, как память из дома, или мокнуть в болотах? Где справедливость в этом мире?
Тут-то стрельцы вспомнили еще об одной гвардейской «привилегии», а именно – праве делать и свергать королей, которые гвардейцы присвоили себе еще во времена Древнего Рима, когда преторианцы меняли императоров как перчатки, опускаясь до торговли императорским венцом. Вряд ли, конечно, стрельцы слышали о римском претории, но память о 1682 годе еще не успела превратиться в их душах в предание старины глубокой.
Если у них уже раз получилось посадить на трон Петра, потом добавить к нему Ивана, а затем, загнав их за Можай, утвердить правительницей Софью, то почему бы не попробовать повторить этот номер «на бис», тем более что вышла задержка с «кормовыми деньгами», а на голодное брюхо воевать совсем уже не хочется.
Обсудив на круге сложившееся положение дел, стрельцы решили идти домой, то есть на Москву, а перед этим послать в столицу несколько десятков челобитчиков к царевне Софье. Благополучно добравшись до столицы, выборные «растворились» в слободах и начали искать случая передать Софье свою просьбу идти на царство. Однако, здесь вышла заминка: ворота Новодевичьего монастыря оказались на запоре, а его стены охраняли преображенцы и семеновцы, давние враги стрельцов.
Пришлось действовать через царевну Марфу, которая, перекрестившись, трясущимися руками положила на дно корзинки стрелецкую челобитную, заложив ее кучей гостинцев. Остается только удивляться, как злобный монстр Ромодановский не насторожился бесконечными хождениями туда-сюда прислуги, и не пожелал ни разу интереса ради посмотреть, что за вкусности передаются опальной царевне в таком количестве.
Но так, или иначе, стрелецкое послание попало в руки царевны. Вот он, второй шанс, возможность вернуться на трон и отомстить за Федю с Василием Васильевичем, Неплюева и Касогова и других соратников отца и брата, казненных или сосланных Петром! Глаза царевны, сиявшие тихим монастырским светом лампад, загорелись огнем. Она не думала ни минуты. Да, конечно да, она сядет на престол, если появится такая возможность. И ситуация сложилась лучше не придумаешь: Петра нет в стране, говорят, где-то там чего-то строгает, или кует или еще какой работой занимается, недостойной царского сана. В государстве такое мздоимство, воровство и разбой, что население волком воет, а он в Голландии кораблики строит, «волчонок» проклятый! С обратной корзинкой поехало согласие Софьи на царство. Софья словно пробудилась ото сна: вместо закованной в ледяной панцирь пленницы, появилась энергичная царевна, готовая биться за трон. Каждый день она ждала с нетерпением писем от сестры, часами глядя на открывающееся перед окнами Девичье поле.
Марфа тоже была готова во всем поддержать сестру, оказывая гостеприимство гонцам, которые привозили ей стрелецкие письма и забирали ее ответы. Правда, она поостереглась отдавать выборным стрельцам подлинные письма Софьи, которые поторопилась сжечь, и передала только на словах, что негоже делить шкуру неубитого медведя. Вот придете в Москву, тогда и поговорим, но вообще Софья зла за предательство на них не держит, и готова принять из их рук царский венец, который носили ее брат Федор и отец Алексей Михайлович, цари добрые и справедливые.
Стрельцы немного поупрямились, что, мол, чего же ради они будут рисковать своими шкурами, коли царевна не хочет дать им свое письменное «добро», но потом согласились и отправились назад, в свои полки.
Для царевен начались тревожные дни. Почти ежедневно служанки с корзинками всякой снеди бегали туда-сюда под носом у страшного князя-кесаря, как приказал величать его уехавший царь.
По Москве меж тем поползли слухи, что царь – это не царь, а сын покойной царицы и патриарха Иоакима, а, может, и не патриарха, а вообще одного из ее братьев. Особо одаренные фантазией обыватели договорились до того, что немцы царя подменили, а настоящего убили. Одним словом, царь не настоящий, и бей немцев!
Между тем, челобитчики вернулись в свои полки, и зачитали перед сослуживцами воззвание Софьи идти на Москву и звать ее на царство. Возможно, такое воззвание действительно существовало, но, не похоже, чтобы, мудрая Софья, зная стрелецкое непостоянство, стала давать им документы, которые могли бы оказаться ее смертным приговором. Если уж Петр казнил своего сына, родную кровь, то расправиться с ненавистной сестрой ему было бы только в радость. Похоже, что выборные просто пересказали стрельцам все, что говорила Марфа. Но и этого оказалось достаточно.
И вот четыре полка двинулись к Москве. Шли быстро и восемнадцатого июня остановились в сорока верстах от города. Новость об их появлении всколыхнула город, прекрасно помнивший предыдущий Стрелецкий бунт. Особо впечатлительные москвичи, заперев двери московских домов, бросились в свои вотчины, чтобы быть подальше от неприятностей.
Но князь-кесарь не собирался сидеть, сложа руки и дожидаясь, пока город окажется захваченным своими же стрельцами. Навстречу бунтовщикам вышел московский гарнизон во главе с Шеиным и генералами Гордоном и Массальским.
Дальнейшее хорошо известно. Стрельцы, пребывая в благостном настроении от мысли, что скоро окажутся дома, улеглись почивать, не выставив караулов, а когда проснулись поутру, то обнаружили перед собой хорошо обученных воинов, поддержанных артиллерией.
Гордон предложил бунтовщикам возвратиться туда, откуда пришли, предварительно выдав зачинщиков. Те ответили отказом и, вместо того, чтобы построиться в боевой порядок, начали переругиваться с противником. Гордон приказал дать залп по столпившимся перед его полками стрельцам. Пушки дружно рявкнули, затем еще раз, и стрельцы бросились врассыпную, оставляя на поле убитых и раненых. Так закончился «стрелецкий бунт», который, по большому счету, таковым не являлся. Пока шла перебранка, стрельцы всего лишь просили, чтобы их на три дня пустили в Москву, обещая потом вернуться на Литовскую границу. Был ли это хитрый маневр, или они действительно хотели только повидать стрельчих, остается загадкой, но только за свое неповиновение они были жестоко наказаны. После произведенного боярином Шеиным дознания несколько десятков человек были повешены, а остальные разосланы по дальним тюрьмам и монастырям. Стрельцы умирали, но о венценосной пленнице Новодевичьего монастыря не сказал никто.
Софья была в отчаянии. Столько надежд, столько бессонных ночей, и все закончилось каким-то кровавым балаганом. Мечась по маленькой комнатке, она заламывала руки, оплакивая свои несбывшиеся надежды. То, что ее саму может коснуться следствие, Софью совершенно не волновало. Более того, зная о жестокости петровского собутыльника, она ждала, что Ромодановский потащит ее в пыточную камеру, как и несчастных стрельцов, но князь-кесарь, сложив руки на толстом чреве, посмотрел не нее снисходительно:
– Ништо, царевна. Со дня на день твоего брата ждем. Вот приедет Петр Алексеевич, с ним и говорить будешь, лебедь белая.
Вернувшись в свои палаты при Напрудной башне, она упала на колени перед образами:
– Господи, за что мне все это? Зачем поманил надеждой и бросил? Изнемогаю я под твоим бременем, и нет сил идти дальше.
– Сказано в Священном Писании: «Каждому дается по силам его», – раздался за спиной мягкий девичий голос.
Софья обернулась. В дверях стояла совсем юная инокиня, смотревшая на царевну глазами с совершенно иным, чем у обычных людей, выражением.
– Прости меня, Софья Алексеевна, что потревожила тебя за молитвой, но мне передали для тебя записку, – девушка протянула Софье в несколько раз сложенный кусочек бумаги, на которой незнакомой рукой было написано «Конец света через неделю. Будь готова».
Скомкав листочек, Софья внимательно посмотрела на девушку, не понимавшую, что рискует своей жизнью, общаясь с ней.
– Как тебя зовут? И как ты сюда попала?
– Мария я. Попросила солдат пропустить меня к тебе.
– Что? – У Софьи даже горло перехватило. – Ты понимаешь, что с тобой теперь сделают?
– Значит, такова Божья воля, – опустила ресницы девушка. – Ну, я пойду, а то меня сестры ждут.
И видение растворилось за дверью, зато в комнату заскочила возбужденная Верка:
– Ой, матушка-государыня, чуть сейчас не попалась! Иду, значит, я с корзиной от Марфы Алексеевны, а тут князь-кесарь: «Дай-ка посмотреть, что ты там несешь». Хорошо, что его окликнули, а я опрометью к вам побежала.
– Давай письмо сюда! – Она протянула руку. – Кстати, ты не знаешь, что за девушка от меня сейчас вышла?
Копавшаяся в корзине в поисках письма Верка изумленно посмотрела на хозяйку.
– Отсюда никто не выходил, Софья Алексеевна. Я пока шла, никого не видела. Да и кто пойдет сюда, если инокиням строго-настрого запрещено с нами разговаривать? Кстати, на рынке говорят, что скоро Петр Алексеевич приедет. Через неделю или около того.
Софья еще раз повертела в руках записку и перечитала шесть написанных в ней слов. Не привиделась же ей юная монахиня! Но Верка стояла на своем: никого не было, никого не видела.
Так Софья и не поняла, кого же она принимала у себя в гостях.
Петр примчался из-за границы как Ангел Смерти: злобный, решительный, не знающий милосердия. Всех сосланных стрельцов вернули из тюрем и монастырей для новых пыток. Софье было запрещено сношение с внешним миром, а Марфа посажена под домашний арест в своем тереме.
Москва замерла от ужаса, передавая шепотом из уст в уста страшные рассказы о том, что делалось в Преображенском. Рассказывали, что там бичевали людей, сдирая с них кожу вместе с мясом, тех, кто выдерживал такие муки, клали на раскаленные угли. И часто среди палачей видели царя, самолично занимавшегося допросами несчастных.
Спустя несколько дней в Софьины палаты вдруг ввалилась толпа преображенцев, и увела всех ее слуг, включая Верку, которая, не желая добровольно идти на мучения, брыкалась так, что с ней едва справились шесть здоровенных преображенцев. В конце концов, ее торжественно вынесли за дверь, держа за руки – за ноги, четверо дюжих молодцев, а она ругала их такими словами, о которых царевна даже не слыхивала.
