Ирена Гарда
Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-«антихриста»
Глава 6. «С ханом воевать – не ложкой щи хлебать»
Переговоры с Речью Посполитой шли трудно. Воевода Познанский вместе с Кшиштофом Жемултовским цеплялись к каждой запятой. Временами появлялось опасение, что переговоры в очередной раз закончатся ничем, и русские дипломаты проявляли чудеса политеса и изворотливости, чтобы не дать полякам хлопнуть дверью. Камнем преткновения, как и ожидалось, стали Киев и Смоленск. Но если со Смоленском все было более-менее ясно, и поляки поминали его только чтобы придать своим требованиям большую весомость, то из-за Киева борьба шла не на жизнь, а насмерть.
Осунувшийся Голицын ходил с кругами под глазами, поляки выглядели не лучше. Если бы не давление на них со стороны других членов Священной Лиги, гордые послы Речи Посполитой, скорее всего, уехали бы ни с чем. Но Австрии, Венеции и Мальтийскому ордену были позарез нужны русские войска, чтобы отвлечь крымского хана от поддержки турок. Их янычаров европейцы боялись гораздо меньше, чем свирепых степняков, которые неслись подобно урагану на своих выносливых лошадях, засыпая противника тучами стрел.
Наконец, поляки сдались и согласились «обменять» Киев на сто сорок шесть тысяч рублей – сумму по тем временам запредельную. Пришлось Софье, скрипя зубами, на это согласиться.
Таким образом, Московское царство получило Левобережную Украину, Киев, Смоленск и Чернигово-Северскую землю с Черниговом и Стародубом. За «приращение земли», помимо выплаты огромной компенсации, Софье пришлось согласиться на вступление в Священную лигу, что влекло за собой расторжение договоров с Османской империей и Крымским ханством.
Все думские люди в эти дни тоже работали не покладая рук. Не успевала забрезжить заря, как они собирались в Грановитой палате и заседали, пока хватало сил. Спорили до хрипоты, ссорились и мирились, заключали союзы и матерно ругали несогласных, невзирая на присутствие в зале царевны. Каждый считал, что больше всех радеет за интересы Отечества и был, по-своему, прав.
Однако любое, даже самое долгое и трудное дело имеет свой конец. В один прекрасный день поляки отбыли в Краков. За ними для ратификации договора тронулось русское посольство во главе с Борисом Петровичем Шереметевым, а Софья с Голицыным смогли перевести дух, и побыть вдвоем, забыв о государственных делах. Правда, свидание получилось каким-то унылым: князь, мучимый дурными предчувствиями, был скучным и молчаливым, и девушке стоило больших трудов вытянуть из него несколько пресных фраз. В конце концов, она оставила сердешного друга в покое и уютно устроилась у окна, наблюдая, как какой-то босоногий мальчишка гоняет разжиревших кремлевских голубей. Романтический период непростых отношений с женатым амантом давно закончился, и она уже не прощала ему того, на что вначале закрывала глаза. Девушке было предельно ясно, что князь всегда будет любить свою жену, а в ней видеть только источник власти и благ. Для гордой царевны такое положение дел было невыносимым, и она уже почти ждала, когда сможет отправить «милого друга Васеньку» на войну с крымским ханом.
Сидя у раскрытого окна и грызя яблоко, она не без злорадства искоса поглядывала на кислое лицо Голицына, читающего донесение из Кракова. Ничего, поживет в походных условиях, будет больше ценить прелести царского дворца.
Почувствовав ее взгляд, князь оторвался от бумаг:
– Знаешь, Сонюшка, Борис Петрович пишет, что Ян Собесский плакал от злости, когда подписывал договор.
– О, это полякам полезно, – улыбнулась молодая женщина, – а то ишь, возгордились сверх всякой меры, никак забыть не могут, что их предки пировали в Кремле. Нет уж, голубчики, времена теперь не те. Хватит, погуляли, пора и честь знать. А тебе тоже пора за дело браться. Отдохнешь немного – и давай, собирай войско. Придется хана воевать. Вернешься с победой – тогда нам никто не страшен, даже патриарх со своими кознями. Разведешься с женой и сыграем свадьбу. Негоже царевне в блуде жить. Тебя, князь, тоже прелюбодеяние не украшает. Да и «медведица» со своим ублюдком хвосты подожмут. Не нравятся мне Петькины забавы. Затребовал в Пушкарском приказе шестнадцать пушек, а подлец Зоммер пообещался научить его из них палить. Тоже мне, огнестрельных дел мастер! Набрал из Конюшего приказа охотников, обрядил в иноземное платье и устроил форменное безобразие. Вчера впервые стреляли из пушки. Чуть не насмерть зашибли какого-то холопа, а Петька и доволен. Вырос с версту коломенскую, а ума как не было, так и нет. Слава Богу, что это была репа, а не картечь. Мужик Богу душу отдает, а этот ржет, как стоялый жеребец, да еще ругает пушкаря, что, мол, плохо целился. Хорошо хоть прислуга прибежала, помогла бедняге в себя придти. Говорят, что ежели что не по нем – совсем бешеным становится, дергается, точно припадочный. Может и прибить под горячую руку. В кого только такой уродился? Не в отца же! Совсем на Романовых не похож! Небось, «медведица» за отцовской спиной с кем-то сошлась, да и родила на грех такого выродка. Вчера Федор Леонтьевич снова предупреждал об угрозе от Нарышкиных. Говорит, берегись волчонка, царевна, как бы он тебя не загрыз… Может мне самой прежде Петьку загрызть, а, Васенька?
– Софьюшка, что ты говоришь! – Едва пришел в себя от изумления князь. – Как только у тебя язык повернулся такие страшные вещи произносить! Помнишь, чего стоила для Руси смерть царевича Дмитрия? А ведь Годунов, не в пример тебе, гораздо крепче на троне сидел…Что-то Шакловитый много себе позволять начал. Надо бы тебе, ласточка моя, его построже держать, а то Федор Леонтьевич стал место свое забывать. Заслуги его перед тобой, конечно, велики, но он должен помнить, что судья Стрелецкого приказа, всего лишь царский холоп, прах от праха. Не его это ума дело – лезть в дела царской семьи! Даже князья первых родов и те не могут себе позволить того, что говорит этот худородный выскочка.
У Софьи удивленно изогнулась бровь. Что-то раньше князь не позволял себе таких горячих речей в защиту Петра. Интересно, с чего бы это он так разволновался? Подойдя к висящей на стене кабинета карте, она пробежалась глазами по рубежам Московского государства. Со всех сторон его окружали враги, терпеливо выжидавшие момент, чтобы вцепиться в горло. Даже в далекой и непонятной Сибири и то шли какие-то стычки то с местными князьками, то с запредельными китайцами.
– Федор Леонтьевич предан мне что твой цепной пес. Денно и нощно думает о моей безопасности. А вот что ты, Васенька, так горячишься?.. – Поинтересовалась она вкрадчиво, и вдруг, резко обернувшись, заглянула ему в глаза. – Неужто Петькины интересы стали тебе так важны?
Многоопытный царедворец Голицын почувствовал, что над ним начинают собираться грозовые тучи. Софья умела гневаться не хуже Петра, но только ярость ее была иного рода. Если младший царь крушил все вокруг, то царевна только бледнела и начинала говорить тише и раздельнее, но под этой внешней невозмутимостью клокотали такие страсти, что Софья была гораздо более опасным противником, чем ее буйный, но отходчивый младший брат. Другое дело, что Петр вспыхивал при малейшем сопротивлении, а Софья никогда не горячилась по мелочам. Гнев – плохой советчик, как говорил ее отец, и был совершенно прав.
Голицына насторожило, что неизменно преданная ему царевна впервые заступилась за другого мужчину. Не судью или думного дьяка, а именно мужчину. Было отчего смешаться князю.
– Да нет же, Софьюшка, ты меня неправильно поняла, – пошел он на попятный. – Я только хотел сказать, что убийство претендента на престол может повлечь за собой непредсказуемые последствия. Хоть игры Петра Алексеевича весьма предосудительны, но ведь это только игры. Вырастет, жениться, образумится, и все успокоится. Поверь мне, лапочка, все образуется. Посуди сама, в государстве тишь и благодать, Иоаким притих, бояре ведут себя благопристойно, Нарышкины сидят безвылазно в Преображенском. Что ты сама себя стращаешь?
– Твоими устами да мед пить, Васенька, – усмехнулась печально Софья, впервые заметив седину в волосах ее возлюбленного. – Но успех твоей кампании в Крыму нужен мне как воздух. Завоюем его – Петька может со своими живыми игрушками до старости баловаться, авось какая пушка рядом с ним разорвется. А вот если конфуз выйдет, то этот волчонок в меня вцепится. А если не он, то уж «медведица» точно. Ладно, время еще есть. А теперь пойдем со мной… Сколько можно о делах говорить. Не старики, чай.
Протянув мягкую, унизанную перстнями руку, она взяла Голицына за рукав и легонько потянула в направлении опочивальни. Князь безропотно поднялся, подавляя тяжелый вздох. С каждым разом Софья становилась все требовательнее и ненасытнее в постели, а ему хотелось почитать старинные манускрипты или поговорить с кем-нибудь из иностранных дипломатов о возможности проведении реформ в государстве. Его сил уже не хватало на то, чтобы удовлетворить молодую женщину, и Голицын уже не раз подумывал обратиться к бабке за возбуждающим снадобьем. Намек на Шакловитого заставил князя насторожиться, и он дал сам себе зарок постараться ублажить царственную любовницу, чего бы ему это не стоило.
Зайдя в полутемную душную опочивальню, он сжал в объятиях Софью и ласково опустил ее на постель. «Не лежать Шакловитому на этих перинах», – мелькнуло у него в голове.
«А Васенька-то напугался, родимый. Ишь как старается», – усмехнулась про себя Софья, отвечая на его жаркий поцелуй.
Как Василий Голицын не сопротивлялся своему назначению на роль фельдмаршала и воеводы Большого полка, командовать русской армией ему все-таки пришлось. Зима и весна пролетели в подготовке к выступлению в поход, и второго мая 1687 года, после пышного богослужения, стотысячная русская армия выступила из украинского городка Коломак в поход. Тридцатого мая к ней присоединилось войско украинских левобережных казаков, и вся эта огромная людская масса двинулась в направлении Перекопа.
Сначала кругом было спокойно, только вдали иной раз мелькали татарские дозоры, но стоило только рейтарам поскакать им навстречу, как они мгновенно растворялись в июньском мареве. Русские солдаты и рейтары, не привыкшие к жаре, с трудом переносили летнее пекло. Под солнечными лучами быстро жухла еще недавно зеленевшая трава. С каждой новой верстой становилось все меньше источников живительной воды, нехватку которой первыми ощутили лошади.
Вскоре передовые русские отряды подошли к реке, которую казаки называли Конкой, а турки – Илкысу. За ней начинались чужие земли, таившие для пришельцев угрозу. С другой стороне реки за передвижением русских наблюдал большой отряд татар.
Голицын приказал поставить шатер и созвать на совещание воевод и атаманов. Надо было решать, что делать. Всегда высказывавшийся против войны с татарами гетман Войска Запорожского на Левобережной Украине Иван Самойлович на сей раз молчал, печально слушая, как жаждавшие славы военачальники наперебой рвутся в бой. Кто, как не он, знал, какая сложная задача стоит перед ними.
Решено было начать переправу на рассвете следующего дня и, поставив шатры, а то и просто лежа у костров, сделанных из найденного плавника и тростника, уставшее войско отошло ко сну.
А в это время в Москве царевна Софья не находила себе места в ожидании вестей от Голицына. Это было невыносимо – находиться в бездеятельности, когда где-то решалась ее судьба. Хотелось что-то предпринять, кого-нибудь куда-нибудь послать, казнить, в конце концов… А вместо этого приходилось сидеть и ждать у моря погоды. Единственным занятием, отвлекавшим царевну от дурных мыслей, было открытие Славяно-греко-латинской академии. Она была счастлива, что хоть этим немногим может отплатить своему учителю Симеону Полоцкому за те годы обучения, что он был с ней, помогая, наставляя, ограждая от нападок Иоакима, который всячески отговаривал Алексея Михайловича от обучения дочери, видя в этом подрыв «Домостроя».
Еще больше был рад открытию академии еще один ученик отца Симеона – Сильвестр Медведев -один из немногих, кого Софья считала своим другом и кому безоглядно доверяла. Того, что царевна отдала преподавание в академии ставленникам патриарха, оба по молчаливому соглашению старались не вспоминать. А что оставалось делать хозяйке Кремля, если Иоаким, прослышав о том, что обучение в академии, готовившей людей для высших государственных и духовных должностей, будет доверено «папежнику», пришел в такую ярость, что Софье пришлось пойти на попятный и доверить эту миссию патриаршьим ставленникам братьям Лихудам? Первое, что сделали закоренелые враги Медведева – это в пику изгнанным из Московии иезуитам исключили преподавание в академии латыни – международного языка дипломатов, сосредоточившись на греческом, риторике, пиитике, грамматике, логике и физике.
Софья с Сильвестром, стиснув зубы, наблюдали, как выхолащивается идея Полоцкого, но что могла поделать царевна супротив всемогущего Иоакима, власть которого была ненамного меньше царской? Оставалось радоваться тому, что получилось, втайне надеясь, что после победы в Крымском походе амбиции патриарха можно будет слегка подсократить.
«Сему нашему от нас, великого государя, устроенному училищу бытии общему, и всякаго чина, сана и возраста людем, точию православныя християнския восточныя веры приходящим ради научения, без всякаго зазора свободному, в нем всякия от церкви благословенныя благочестивыя науки да будут…» – Перечитывала в который раз Софья оставленную ей Федором «Привилегию» для будущей академии. – «Аще же которые люботруднии отроцы, сего предрагаго сокровища, то есть мудрости, по грамматической хитрости, и прочих наук свободных, аки из недр земли злата, из различных диалектов писаний, наипаче же Славенского, еллино-греческаго, польскаго и латинскаго потщатся изыскивати пилежно; и оным за их в науках тщание, за свидетельством училищ блюстителя и учителей, от нас великаго государя, имати быти достойное мздовоздаяние…»
По просьбе Софьи, Медведев составил ей гороскоп Голицына, который не сулил ничего хорошего, и молодая женщина окончательно приуныла. По всему выходило, что ее надеждам не суждено сбыться: звезды сулили князю неудачи во всех начинаниях, происки врагов и дальнюю дорогу. Но если два последних пункта могли означать неизбежные бои с врагом и поход в Крым, дело обыкновенное на войне, то неудачи князя могли привести к весьма неприятным последствиям, и сердце царевны томилось от ожидания беды.
Предчувствия царевну не обманули. Когда Шакловитый, срочно вызванный к Софье, примчался во дворец, то застал российскую государыню в слезах. Это было так не свойственно умевшей держать себя в руках царевне, что глава Стрелецкого приказа совершил самый отчаянный из своих поступков. Убедившись, что остался наедине с предметом своей безнадежной любви, он бросился к ней и, вместо того, чтобы смиренно дожидаться, когда не него будет обращено внимание, упал на колени перед молодой женщиной, схватив ее за руки.
– Сонечка, душа моя, что случилось?
– Я получи-и-ила весточку от князя… Они отступа-а-ают…
– Боже милостивый! – В другое время Шакловитый, возможно, и порадовался бы в душе конфузу, приключившемуся с его покровителем, но сейчас при виде слез любимой женщины он легко пожертвовал бы жизнью, если бы это помогло князю вернуться в Москву не опозорившимся полководцем, а победителем крымского хана.
Пружинисто поднявшись с колен, он одной рукой подставил стул к креслу, в котором сидела Софья и успокаивающим жестом приобнял ее за плечи.
– Не бойся, царевна, все будет хорошо. Пока я рядом, тебе нечего бояться. Что там стряслось у князя? Может, я смогу ему помочь?
– Да я не понимаю ничего толком. Вася пишет ужасные вещи: что у него многие занедужили и даже померли от плохой воды, что татары подожгли степь, и никто, даже его помощники не верит в победу. Что мне теперь делать?
Она по-детски шмыгнула носом и только тут заметила, что сидит в объятиях мужчины, положив голову ему на плечо. Это было до такой степени странно, что Софья не нашлась сразу, что сказать, и только, отшатнувшись, смотрела на царского холопа полными изумления глазами. Шакловитый смущенно вскочил, ломая в руках шапку.
– Прости, государыня, раба твоего, но только я не могу смотреть, как ты плачешь. Или позволь мне тебя утешить, или отправляй на дыбу.
Софья окончательно растерялась. «Интересно, что он понимает под утешением?», – промелькнуло у нее в голове.
– И отправлю, – неуверенно добавила она вслух.
Пренебрежительно пожав плечами, мужчина продолжал стоять перед ней, как ни в чем не бывало.
– Только позволь мне перед этим прочесть письмо Василия Васильевича.
Порозовевшая от смущения Софья быстро спрятала руку с зажатой в ней бумагой за спину. Еще не хватало, чтобы этот грубиян читал нежные слова Васеньки, адресованные только ей.
Шакловитый понял причину ее смущения и криво усмехнулся.
– Как же я смогу тебе помочь, если не буду знать, что там делается? Ты же сама говоришь, что это конец, а в таких случаях стыдливость – вещь излишняя. Клянусь, что содержание этого послания умрет вместе со мной. Ну, дай же мне его, государыня, не будь гусыней.
В глазах Софьи мелькнули молнии, и Шакловитый почувствовал, как выворачиваются и хрустят его суставы на дыбе. Молодая женщина приоткрыла рот, но, затем, обмякнув, молча протянула ему скомканное и закапанное слезами письмо. Федор скрипнул зубами. До чего же бабы дуры, даже такая умница, как Софья! Юродивым на паперти – и то ясно, что от нерешительного Голицына на войне проку, как от сапог безногому. Сидел бы дома и писал свои бумажки. Вот теперь и расхлебывай заваренную им кашу!
Быстро пробежав глазами признания в любви, он, наконец, добрался до главного. Внимательно прочтя описание постигших русскую армию бедствий, он опустил руку с письмом и задумался. Легко сказать, что он поможет Голицыну. Но как? Что может сделать судья Стрелецкого приказа там, где оказалась бессильной целая армия? Оставалось одна надежда, что князь не все рассказал в своем послании, и, возможно, он на месте сможет что-то придумать.
– Софья Алексеевна, – предложил он решительно, – мне надо съездить к Василию Васильевичу. Хуже все равно уже не будет, а на месте все виднее. Я быстро обернусь. Галопом туда, галопом обратно.
Царевна внимательно посмотрела на мужчину, уже однажды спасшего ее жизнь. Молод, силен, бесстрашен, не так умен, как Васечка, но хитер, сметлив и решителен. А еще красив, и смотрит на нее с собачьей преданностью. Под взглядом его зеленых глаз она чувствовала беспокойство и, одновременно, покой. Поднявшись из кресла, она перекрестила своего заступника.
– Что ж, попытайся, Федор Леонтьевич. Хуже-то уж точно быть не может. Не сегодня-завтра пронюхают бояре, и тогда мне совсем несладко станет. А уж какой праздник будет в Преображенском и подумать страшно! Всю репу на салюты изведут. Поезжай, судья, а я буду за тебя молиться. Вернешься – ничего не пожалею, если сможешь сделать чудо. Титул, деньги, земля… Все, что захочешь!
– Зачем они мне, Софья Алексеевна? Не за деньги и титлы я служу тебе верой и правдой.
– Так что же ты хочешь, Федор Леонтьевич? – С замиранием сердца спросила царевна, пряча под опущенными ресницами горящие глаза.
Шакловитого словно подбросило пружиной. В одно мгновение, преодолев разделявшее их расстояние, он заключил молодую женщину в объятия и прижался губами к ее рту со всей страстью, на какую был способен.
Это было совсем не то, что чувствовала Софья, когда ее целовал Голицын. Там – медленная ласка, томность и отстраненность, а здесь была такая сила и страсть, что начали слабеть ноги. Сопротивляться мужчине не было ни сил, ни желания, и она ответила на его ласку с не меньшим пылом. Поцелуй длился целую вечность. Наконец, Шакловитый выпустил из рук изнемогавшую от переполнявших ее чувств Софью и, пробормотав: «Ждите от меня вестей», стрелой вылетел за дверь.
Не узнающая сама себя царевна медленно провела ладонью по лицу, точно стирая морок. Что это было: помешательство или подарок судьбы? Ей казалось немыслимым изменить Васечке, но при этом она чувствовала, что теперь всегда, отвечая на ласки Голицына, будет вспоминать губы Шакловитого.
Постояв немного в задумчивости, она вдруг вспомнила, что среди всех навалившихся на нее дел давно уже не говорила по душам с Марфой. Приведя свои мысли, одежду и выражение лица в порядок, она кликнула Верку. Не успел еще затихнуть звон колокольчика, как та уже стояла перед ней, лукаво поглядывая на свою госпожу.
– Срочно беги к Марфе Алексеевне. Скажи, что я приглашаю ее на чашку чаю… Чего это ты так ухмыляешься? Гляди, Верка, не смей дерзить! Не погляжу, что ты моя верная раба! Ты что, умом тронулась?
– Софья Алексеевна, государыня вы наша милостивая, нешто это я с ума сошла? Это Федор Леонтьич, как от вас выскочить изволил, чуть стольника не зашиб, пробегаючи мимо. А до этого мне рубль подарил. Если уж это не сумасшествие, то я уж тогда не знаю, что это такое.
– Придержи язык за зубами и не смей болтать лишнего! – Прикрикнула на нее Софья, но в голосе царевны не было строгости.
Болтовня девки была ей даже приятна, и, подойдя к зеркалу, царевна критически осмотрела отразившееся в стекле лицо с горящими щеками. Может, и не красавица, но темные умные глаза под соболиными бровями, густые волосы, тонкий прямой нос и пухлые губы выглядели вполне симпатично, раз удалой красавец Шакловитый был несколько минут назад готов ради одного поцелуя пойти на плаху. Даже катастрофа с Крымским походом была уже не столь ужасна. Вопреки здравому смыслу, царевна верила своему сорвиголове. Ежели в Европе рыцари ради прекрасных дам подвиги совершали, то почему бы ее удальцу не совершить чудо? Она перекрестилась на образа и улыбнулась уголками губ.
Вон в книгах, которые ей давал читать отец Симеон, сколько приводится примеров, когда рыцарь беззаветно служил своей Прекрасной даме и совершал великие подвиги, не требуя никаких амуров. Таким образом, она и верность Васеньке соблюдет, и Федора Леонтьевича не оттолкнет. Жаль только, что он слишком низкого роду-племени, но ведь это решаемо со временем.
Софья облизнула чуть припухшую после поцелуя нижнюю губу. Господи, но почему Васенька не умеет так целоваться?
Шакловитый действительно совершил ради Софьи чудо. Не прошло и трех суток, как он галопом пронесся по русскому лагерю и, бросив поводья подбежавшему слуге, решительно направился в походный шатер Голицына. Не доходя нескольких шагов до входа, он остановился и огляделся по сторонам. Весь лагерь представлял собой жалкое зрелище: люди и лошади еле таскали ноги и выглядели беспредельно уставшими и измученными, а кое-как сложенное оружие громче любого глашатая кричало о падении дисциплины и апатии, поразившей войско. Софья, как всегда, была права: это была не беда, а настоящая катастрофа.
Не ожидавший увидеть в лагере своего начальника и потому не узнавший его, молоденький часовой, стоявший у шатра Голицына, потянулся заступить Шакловитому дорогу, но судья так на него зыркнул, что парень вытянулся по струнке, выпятив грудь. Откинув тяжелый край полога, царский посланник заглянул в походное жилище князя, давая глазам привыкнуть к сумраку, после яркого солнечного света. Здесь, под пологом, было заметно прохладнее, чем на улице, и Шакловитый вытер пот тыльной стороной правой руки, сжимавшей камчу, которой он безжалостно погонял лошадь, купленную по дороге у случайно подвернувшегося торговца лошадьми. Собственный аргамак судьи был оставлен хозяином в яме недалеко от Малоярославца, поскольку был не в состоянии сделать еще хотя бы несколько шагов. Владелец яма клялся и божился, что по возвращении богатый гость найдет своего коня отдохнувшим и поздоровевшим, в чем этот самый гость сильно сомневался.
– Федор Леонтьевич? – Услышал Шакловитый удивленный голос. – Какими судьбами?
Одеяло на походной кровати зашевелилось, и в приподнявшемся человеке Шакловитый узнал князя Голицына, протиравшего сонные глаза.
Усмехнувшись, Федор склонил в поклоне голову, заметив краем глаза, что даже в походе Софьин амант не отказывал себе в роскошной обстановке.
– День добрый, князь. Государыня послала меня к тебе, дабы на месте разузнать о постигшей наше войско беде. Судя по тому, что я видел вокруг твоего шатра, поход оказался воистину тяжелым.
Не отвечая, князь потер лицо руками, словно стирая с него память о своем позоре, потом спустил ноги с постели и, медленно встав, поправил на себе штаны и рубаху, накинув на плечи походный кафтан. Брови Шакловитого недоуменно приподнялись: знать, изрядно потрепали татары нервы Князю Василию, если он изволит почивать после обеда, не раздеваясь до исподнего.
К Голицыну подскочил денщик, помогая натянуть сапоги. Левый с трудом налез, и Голицын тихо, но внятно ругнулся «пся крев» то ли на сапог, то ли на нерасторопного слугу. Шакловитый терпеливо дожидался, пока командующий войском закончит свой туалет. Дальше оттягивать неприятный разговор было невозможно, и князь тяжело вздохнул.
– Передай государыне, Федор Леонтьевич, что я днями буду в Москве и сам доложу ей обо всех бедствиях этого похода. Пока же могу только сказать, что само небо было против нас. Не успели мы переправиться через Конку, как налетела татарская конница, а наши пушки в походном порядке на середины переправы. Пока вытащили их на берег, пока отпрягли лошадей и развернули… Если бы не стрельцы, рейтары и дворяне верхами, нам бы там и конец пришел, но ничего, с Божьей помощью отогнали басурман. Но это было только начало, потому что с этого времени нам не было ни минуты покоя. Татары как осы – налетят, ужалят, и поминай, как звали! Чуть все пушки из-за них не потеряли. Дальше – еще хуже: жара, вокруг ни деревца, воды нет, люди, лошади от жажды едва ноги переставляют. Я уж думал – все, предел нашим испытаниям настал. Ан нет – разбойники окаянные степь подожгли, а трава сухая, как порох. Дальше идти было чистая смерть! Пришлось поворачивать назад. Тут-то и началось самое ужасное! Татары как почувствовали, что мы ослабли, навалились со всех сторон. Пока до Конки добрались, народу много полегло… А те, кто спаслись, волками смотрят… Не знаю, что скажет Софья Алексеевна… Вот Нарышкины-то обрадуются! Знаешь, Федор Леонтьевич, я много думал о нашем походе, сравнивал его с войнами греческими и латинскими… Если посмотреть историю, то лишь немногие полководцы не знали поражений: Юлий Цезарь, Сципион Африканский… Ганнибал и тот, в конце концов, потерпел поражение… Взять, например, битву при Каннах…
Шакловитый от злости аж зубами заскрипел: опять князь понес мудреную чепуху о покойниках. Нет, чтобы о живых подумать! Ясно, что проку от Голицына ждать не приходится. Он вспомнил заплаканное лицо Софьи, ее мягкую белую руку, стиснувшую письмо… Черт побери, придется выручать князя. Но что можно придумать, когда он столь явно опозорился, и свидетелями тому тысячи человек, что остались на растерзание волкам в чужой земле или сгорели в степном пожаре. Степном пожаре…
– Послушай, Василий Васильевич, – задумчиво проговорил Федор, пощипывая ус, – а кто же все-таки траву запалил? Поймали воров?
– Не знаю… Нет, кажется. Да и где там, в суматохе было по степи за пальщиками гоняться!.. Татары, наверно…
– Татары, – с кривой усмешкой повторил Шакловитый, и в его глазах что-то промелькнуло и ушло в глубину. – Давай-ка, князь, выпьем за встречу, если за стол пригласить не побрезгуешь. А потом я пойду поговорю кое с кем. Мыслишка у меня одна появилась, как тебя от беды уберечь. Только чур, мне не мешать!
– Да делай все, что посчитаешь нужным, Федор Леонтьевич, – безнадежно отмахнулся Голицын. – А что касается стола – милости прошу откушать чем Бог послал! Мой мажордом уже все приготовил. Сам-то я поел вместе с воеводами, но с удовольствием выпью с тобой за компанию.
Он указал на складной походный стол, сервированный не две персоны. На белой скатерти меж китайских фарфоровых тарелок стояла бутылка венгерского вина и лежали в серебряной корзиночке свежие булочки. Перед гостем поставили тарелку солянки, за которой последовали жареные перепела и цукаты к чаю. Шакловитый вспомнил встреченных в лагере изможденных стрельцов, и ему захотелось крепко выругаться, однако вместо этого он поудобнее расположился на стуле и воздал должное еде и питью.
Рожденный в семье бедного дворянина, Федор слишком хорошо знал жизнь, чтобы не относиться к ней с долей здорового цинизма. Если судьба подкидывает тебе вкусный пирог, грех его не съесть, но вырывать его изо рта ближнего – последнее дело. И если он сумел пробиться наверх, не обладая тугой мошной и нужными связями, то не подлостью и коварством, а благодаря своей сметливости, бесшабашной смелости и удаче.
После изматывающей дороги и сытного обеда с вином ужасно хотелось спать, но надо было делать дело, ради которого он мчался сотни верст. Ополоснув раскрасневшееся лицо холодной водой, Шакловитый отправился побродить по лагерю. Среди атаманов Запорожского войска нашлось несколько добрых знакомцев, и они долго сидели у костра, вспоминая завершившийся поход. Казаки не стеснялись крепких слов в адрес Москвы, но еще больше доставалось Голицыну, который, с точки зрения бывалых рубак, не раз бившихся с турками и людьми хана, вовсе не представлял себе всю сложность поставленной задачи и был совершенно не готов к борьбе с сильным противником. А вот их гетман Самойлович другое дело – сразу был против войны с Крымом. Хороший мужик и большая умница.
При этих словах московский гость как бы невзначай обвел глазами лица сидящих вокруг людей, и увидел, как по лицу генерального есаула Ивана Мазепы промелькнула презрительная усмешка. Шакловитый плохо знал этого сухощавого шляхтича, но от Голицына не раз слышал похвалы в его адрес. Князь был в восторге от широкой образованности Мазепы, его умения вести беседу, хорошего знания польского двора, при котором он служил когда-то в числе покоевых дворян. Слышал Федор и глухие слухи о каких-то неблаговидных делах, связанных с этим человеком. Может быть, он – тот самый случай, который поможет, если и не превратить поражение в победу, но хотя бы подсластить его горечь?
Позже, когда все разошлись по своим делам, он под благовидным предлогом пригласил Мазепу прогуляться, и они долго о чем-то беседовали, после чего разошлись довольные друг другом.
На следующий день Шакловитый поднялся с рассветом, и к тому времени, когда за ним прибежал денщик Голицына, пригласивший его откушать с князем, расторопный глава Стрелецкого приказа уже успел переговорить с несколькими нужными людьми и пребывал в великолепном расположении духа. Теперь ему было что предложить Голицыну. Государыня будет довольна. Воспоминание о Софье царапнуло его сердце острым коготком. Кто бы мог подумать, что забияка и бабник Федька Шакловитый влюбится, да так, что ради спокойствия любимой будет готов вытащить из дерьма ее растяпу-любовника! Федор скрипнул зубами и дернул себя за ус. Обхохотаться можно! Он бы и хохотал до упаду, если бы это приключилось не с ним, а с кем-нибудь из его приятелей. Сорвав травинку, он прикусил ее крепкими белыми зубами, задумчиво глядя на бескрайнюю степь.
