Иван Федулов
Диалоги у картин
235 У зеркала
Как эта комната пуста,
где, в диалоге отражений,
её парижский чистый гений
увидел тему для холста
исповедальней, обнажённой
перед бесстрастностью стены,
в которой болью обретённой
не искупается вины
за отклик понятого тела
на зовы первые, несмелых
под чернью схимовых одежд,
непозволительных надежд,
которых бросить не сумела.
Как жаль, что каждой красоты
не домогаются холсты
и мы уходим в неуют,
где инсталляции жуют
на футуризмы и хиты
обыкновенные мечты.
236 Викторианское
Как жаль, наш век терять готов
манеры, кресла и пространства,
где комнат скромное убранство,
и незатейливость цветов,
и занавески, вполовину
одноэтажного стекла,
и предназначенность кувшина,
который женщина взяла
для церемонии полива,
с вниманьем трепетным воде,
что возвращается земле,
изящно или бережливо…
Её златой головке грустно,
ещё не найдены слова,
про стан, склонённый без искусства,
и юбок тонких кружева,
что белой тронуты рукою…
В ней всё – смиренно негу льёт,
она венца, пожалуй, ждёт,
но… век такого не достоин
и бросит в темноту стихий
полотна наших ностальгий.
237 Ромашки
Под тучи серою громадой
их прелесть стоит ли гроша?
Они дождю, как будто, рады,
но солнцу просится душа!
Мой Бог, меня благослови
на эту панику любви.
238 Портрет Джилл
Все кисти академий мира,
увы, засохшая лоза,
когда Она поправит лиры
и, в тени, погрузит глаза.
Легко коснётся кожи пудра
и лепестки свежайших роз
нам брызнут росами из грёз
уже восторженности утра,
самой возможностью опять
себя соперницам являть…
Несовершенный штрих природы
в минуту будет заменён,
и, бог отступит, поражён,
её искусством прятать годы
ученья, горького порой,
своею властвовать судьбой.
У красоты, мы все – поэты,
но, так ли важен ей герой,
где надлежит беречь рассветы
любимой женщины одной,
и, что бы в жизни не случилось,
в десятилетия продлить
тот час, когда она светилась
надеждой верить и любить.
И, пусть, бесхитростно лукавит,
пусть продолжается игра!
Она – тебе сотворена,
когда тебе дороже правил
и выше мудростей – Она!
Хоть, сам ты – первый из святош,
поверь, так – легче проживёшь…
Где ж, лик прелестный сотворён
салоном дам вооружённых,
и, если, только средство он
интриговать неискушённых,
нас не спасёт и божья сила
от назидания людей:
– Змея, по-своему, красива,
во всяком случае, для змей…
Но, исключение одно
нам это дарит полотно,
где тонкость женская кистей
щедра натурщице своей,
и, значит, девы каждый раз
перед загадкой ставят нас.
239 Узорное
Где горизонт из-под ладоней
и ветры с каплями прохлад,
на холмах тысячью гармоний
ромашки с маками дрожат,
что их сегодня не заметят
не погадают, не сорвут,
не задохнутся счастьем дети,
и девы в косы не вплетут,
и странник пеший, осторожный,
не обронит усталый взор
на их божественный, роскошный,
неповторимейший узор…
Они согласны и… в покос,
но, чтоб косарь, поэтом рос.
240 Скалы Этрета
Где, вдалеке приливных бурь,
темнеет мирная лазурь,
моих трудов усталый бег
мгновенный дарует ночлег
и хлеб солёный рыбаков…
Красоты мира – для Богов!
Зачем же старые челны
так жаждут гибельной волны!?
241 Альтернатива
Нам с небес альтернатива,
если радость взаперти,
просто, чисто и красиво
в сердце грустное войти
и, без вечной утра смуты
в полусуточный забег,
посидеть, хотя б минуты,
у таких молочных рек.
242 Ворожба
Там мелки холмы Эвереста,
где этих смолей ворожба…
О, не учите деву жесту,
когда в руке её – судьба…
И, пусть, иронии прохладу
вы ей пытаетесь вернуть,
но, не учите деву взгляду,
когда вы нравитесь чуть-чуть.
243 «Судьба»
Ученья в Штабе Генеральном
и, к встрече значимых персон,
так нынче…
дёрн кладёт дневальный
на мрамор, кафель и бетон.
Наш Генри – недоакадемик,
Уэст-Пойнт покинул для кистей
и заработал кучу денег
на планах девичьих затей
заполнить «мельницы ночные»
страстями грешного плода…
Когда таланты есть иные,
оставьте службу, господа!
244 Небеса и дороги
Чуть иные ограды
и, деревья, чуть-чуть,
и, по веку ещё, колея тарантаса…
Так ли важно,
где путник решит отдохнуть,
на славянских полях
или землях Техаса?
Мы равны на земле
синевой с облаками
или негой листвы
безмятежным ветрам,
что летят провидением
божьим над нами,
будто зовы спешить
полюбившим сердцам.
Не затем ли, нам
кистей и красок вино,
небеса и дороги
кладут в полотно?!
245 Бабочка
У груды перламутровых обложек,
незавершённость более живёт,
где ситец в незатейливый горошек
и ангел синий рисовальщиц ждёт…
Но, пантеоном с новою богиней
без галерей уйдут в аукцион
две красоты,
два совершенства линий,
две тишины у музыки времён.
246 Ангел
Как просто вечного коснуться,
где ангел, в рубище, счастлив
уж тем, что можно улыбнуться,
ладошки тёплые сложив,
и Бога возблагодарить,
что дело можно отложить,
раз рисовальщик из столиц,
средь сотен запылённых лиц,
её родителей приметил
и шиллинг обещал за час…
А, всех трудов – смотреть на нас
из глубины своих столетий
и рушить перлы чистоты
в осколки слёз и удивления -
как может жизни продолженье
калечить души и цветы…
247 Гиннессу
Ну, что мне – копии природы
без мысли мастера язвить
своим открытием народы
и мира суть отобразить?!
Зачем усилья повторений,
где фотография – точней,
а время мудрого ценней
для небанальных размышлений…
Похоже, Гиннессу пора
открыть страницу – «Мастера»,
где благородные мужья
свистят подругам соловья.
248 Канон нежности
На тёмной блажи аналоя,
перед супружества рабой,
мерцают сполохи покоя
и тишиною, и судьбой…
Пусть, за иллюзией прочтенья,
или условностью игры,
ждёт холст,
распятый для творенья,
опередившего миры,
но, здесь, по нежности канону,
что выше Стюартов кровей,
Sir Lavery творит икону
шотландской прелести своей.
249 Восхождение
Им только вздрогнуть, чтобы ты
летел, пылинкой, с высоты
и, окровавленный, признал,
что непосильного дерзал –
в нагромождении высот
достичь истока горных вод,
всё так же, видя над собой
вершины вензель вековой…
И, всё же, только тот – мессир,
кто видел дальше этот мир.
250 Пяточки Ариадны
Пока заказу рад сапожник,
богиня может подремать.
– Поставьте пяточки, художник!
Ну, дайте женщине поспать!
Уделы прерафаэлита -
извечность женская забав!
Так Ариадну пишут бритты,
в притворстве ей не отказав,
что, в гобеленной мастерской,
она – пастушкою простой.
251 Грааль
Здесь осторожные громады
не дышат, кисть благословя…
Взор отрицает круги ада,
врата небесные гневя…
Грааль усталых примирений…
Где чаша ровная воды,
нам – шаг до чуда сотворений
и век… до завтрашней беды.
252 Рубцы
В путях господних всё случайно
и мы летим друг друга мимо,
что впереди – завеса тайны,
что позади – непоправимо,
хотя б и тысячу свечей
поставить вздорности своей.
Увы, иллюзии добра,
что мы намерились творить,
нас вынуждают не любить,
а жить, исследуя с утра
уже намерений мотивы,
ломать свои прерогативы
и ставить всё на роковой
поступок женщины земной…
Такой, всегда ума достанет
женить и достоверно знать,
как муж одной супругой занят,
поскольку в паспорте – печать!
А, он, ножом рванув арканы,
и, в судьи вызвав алкоголь,
простит себе чужую боль,
чтобы свои не множить раны…
Сюжет обычен для кафе,
где роскошь новых ожиданий,
и, рядом, аутодафе,
как бегство бракосочетаний…
Не счесть и долгие примеры:
где не дерзнут рубить концы,
и, кто, сегодня ставит веру
на сердца битого рубцы!?
Зачем, не ведая итога,
нам выбирать дано от Бога,
когда, печальным дефиле,
мы исчезаем на земле.
253 Херувим
Подвала мутная стена,
недолгий отдых херувима,
где продолжается война
толпы с толпой неумолимо.
Ну, почему, вдали детей,
мы их не слушаем затей,
как будто верим наперёд,
что их иная участь ждёт.
254 Секреты мастерства
Ах, эти мюнхенские нравы –
портрет вдовицы молодой
искусно бросить на расправы
прелестной женщине другой!
Для панегирика брюнетке,
наш Karl прилежный, без затей,
утяжелил лицо соседки
и покалечил палец ей.
И как, скажите, за сто лет
не обнаружился секрет?!
255 Митенки
Таскали лишнюю бретёры,
три смены требовал салон,
одну имели мушкетёры
и двести пар – Наполеон.
Но, даме, надо в день – десяток!
Одна, чтоб перстень показать,
концы отрезала перчаток
и модным стало отрезать.
Иным сто лет загадкой этот
ушедший женский реквизит.
Последний штрих – она одета!
– Пожалуй, эти, – говорит.
Потом, кондукторша в трамвае,
потом на рынке – балагур,
и, наконец, топор в сарае
для… упрощенья процедур.
256 Сиеста
Ей в мире солнц восторгов мало,
а, здесь, бунтует белым кисть!
Она из оперы сбежала,
чтобы разок, вот так, пройтись…
для всех, свободнее невесты,
и, к чёрту правильный жених,
когда она взорвёт сиесты
цикадой туфелек своих.
257 Поэзия
Замечено от эллинского века,
что, в безднах необузданных страстей,
Поэзия – не свойство человека,
а жажда Бога делать мир добрей.
Как, право, жаль, что прелести стиха
душа ожесточённая глуха.
258 Олимп
Простыней трафаретность,
без эмоций черты,
европейская бледность
далека красоты,
а, уж, если блондинки,
то, легко потерять
на пастельной картинке
беломрамора прядь.
Времена развенчают
позолоту дождей,
пусть любовь засыпает
на Олимпах людей,
где… грудей Эвересты,
и очей полусинь
с вечной прелестью жеста
настоящих богинь.
259 Санавардо
Без наций, лет и географий,
у родников и горных рек,
как у грядущих эпитафий
склоняет душу человек
и покоряется желанью,
вдали автомобильных трасс
припасть к началам мирозданья
и чистоте, что выше нас.
260 Большие чувства
Где грань забавного искусства
и абсолютов на века?
Уронит в холст большие чувства
её «наивная» рука
и, мир, от грохота обманов,
рванётся из своих теснин
на свет банальнейших картин
без аллегорий из туманов,
дождей, призывных обнажений
кубизмов, лэндов, лоскутов…
Я, жизни, всё простить готов
за этот чистый женский Гений.
Он – все стихии красоты
короновал венцом мечты,
которой боговый алмаз
гранится живописью в нас.
261 Синие леса
Искусств и мудрости атланты,
превознося свою гуашь,
мы оставляли ей таланты,
как утешительную блажь,
лишь до поры, пока она,
не из ребра сотворена,
мир, акварелево-иной,
писала лёгкою рукой.
Снегов завьюженные храмы,
озёра, полные дождей,
безлюдье, чистое от драмы
цивилизации людей.
К чему советские начала,
у Скандинавии свобод,
ведь дивой северных широт
её не родина признала
за эти глади ледяные,
за отражений чудеса
и, верно, очи голубые,
что видят синими леса.
262 Земная суть
Не обернусь, мне смысл ясен…
Всё наперёд благословив,
мой ангел, вряд ли, так прекрасен,
но, точно, юн и терпелив.
Здесь голубые неба волны
не рушат замков из песка,
пока трудов надежды полны
и солнца полны облака,
но…
гаснут «перлы» сочиненья,
где не сложна земная суть:
– Ребёнок просит разрешенья
в чудесный домик заглянуть.
263 Чистая нить
Какое редкое свеченье,
среди привычных взору дней,
полупрозрачны отраженья
и совершенно нет теней,
как будто, солнц у мира много,
как будто, в каждом, кисть взяла
и бесконечного тепла
и щедрость тайную от бога…
и.. чистой нитью чистых вод
нам холст диковинный плетёт…
264 Бережное
Какая бережная точность
из недоверья и надежд…
Небрежность выбора одежд
и знаний первая порочность,
что у Неё – миров начало
и скорбь, не данная богам,
что не единственен Адам,
а счастья… так на свете мало,
и, чем его ни заслужи,
не избежишь банальной лжи,
как торопить его устала…
Признаем, некогда – отцы,
что перед женщиной земною,
хотя б, единственной, одною,
мы все – немного… подлецы.
265 Портрет
Вот, так, сойдётся белый свет
у совершенного портрета
и гибнет рифмовый поэт
от кисти, подлинно, Поэта,
где галереи из «Джоконд»
смиренно полнят горизонт.
Что есть Любовь без искушенья
восторгом самых тихих слов,
своих галактик сотворенья
и вер своих колоколов,
и тайны самой нежной муки
за сумасшествие признать
необходимыми разлуки
для наслажденья к ней писать
и, знать, что строк, наверняка,
коснётся тонкая рука.
266 Прикосновения
Открой тетради белизну,
где иероглиф совершенства,
Так бог творит себе жену,
оберегая и храня
её домашнего огня
и материнство, и блаженство…
Так волны, в линиях простых,
созвучны прелести гармоний,
что поклонюсь без церемоний
вселенской праведности их.
А, он, едва ли, десять раз,
коснулся кисточкою нас.
267 Ирреальное
Умозрительность шока
ирреальность сметает,
принесли издалёка
то, чего не бывает,
на зеркальном паркете
незамеченный день,
исчезает в рассвете,
как портьеры сирень.
Словно ветер с волною
из проёма стены
наполняют судьбою
неслучайные сны,
будто богослуженьем
вековая река
нас зовёт, погруженьем,
отменить берега.
Жаль, что этой планеты
никуда не уйти
и такие рассветы
наяву не найти,
утешаемся горем,
обретаем порог,
где меж сердцем и морем
целый мир одинок.
268 Маленькое сердце
Зачем терзать себя в мечте
о театральном восхищеньи,
где танца лёгкой высоте
так много жертвуют терпенья,
где это маленькое сердце
фатальным выбором судьи
смыкает крошечные дверцы
едва означенной груди
во имя сцены без сюжета,
лишь увертюра и финал,
в котором не ликует зал
девчонке из кордебалета…
В принцессы, каждой, не дано…
Она взмолит веретено
и бросит первою цветы
в пуантов серые бинты,
прощенья выпросит у мамы
и возвратится в мир земной,
где обещается покой
ценой иной, не детской, драмы…
Душе оставив тонкий лёд,
минует то̀лпы простодушно,
пока естественно воздушны
осанка, руки и полёт…
Но, здесь, ещё ликуют хоры,
ещё распахнуты крыла,
как будто юность Терпсихоры
для кисти мерою была.
269 Чудо
Привычно солнце обнажает
переплетение ветвей
и воды тёплые качает,
как люльки сонные детей…
И, в чём же, тихой кисти сила
и назидания итог,
где, людям, магию светила
полжизни посылает рок,
но… только, перед полотном
мы, это, чудом признаём.
270 «Скаген-Бич»
Напрасно критик возмущался
манерам живописных школ,
когда, у моря, рисовался
сухим до снежности подол!
Сюжет придуманного лета –
лишь раз годится на клише,
реальность женского портрета
её не надобна душе
и, тем вернее, мужа взгляд:
светлейшей нежности волной
художник выписал наряд
своей супруги молодой…
Потом придут кубисты, сюрры,
и корчеватели красы
парящей ангельской натуры
на глади пляжной полосы.
271 Элегия
Мне странен замысел творца –
подушки пёстрый аналой,
и образ девы молодой,
случайной мрамору дворца.
Уж век, как приучают нас
платить за прелестей показ
и бледным лицам предпочесть
загаров выверенных смесь,
что многим в светлом полотне
желанной кажется вполне.
Зачем, метровые холсты
нам полнят стены галерей
чередованием идей,
из пустоты и наготы!
Когда не удаётся лето,
его дописывают в фон,
но, тщетна классика колонн,
где нет элегии портрета.
272 Облачное
Мир бесконечен вдохновенья –
высокой россыпью щедрот
нам облака из Возрождения
доплыли северных широт
писать в небесные чертоги
земной палитры колдовство…
Так, верно, небо пенят боги,
похитив кисти у него.
273 «Крейцерова соната»
И что есть ревность, кроме веры
в богоназначенность свою,
когда, у вопля на краю,
супруга, в образе Мегеры,
терзает преданность мою
или моё ничтожит эго,
в котором, пусть и нет любви,
но пеплы бешеной крови
черны под девственностью снега
непогрешимости семьи,
и благочинья аналоя,
где тел приемлемый союз
или неволя брачных уз,
как наказанье вековое.
Нам, вряд ли, много есть сонат,
что схимы плотские твердят
за диких нравов обнаженьем,
когда больным воображеньем
убийства точится булат.
274 Чудь белая
Ни забыть, ни пройти
не проложенный путь,
неподвижно грустит
эта белая чудь,
где прозрачная высь
наливает ручей
в берега, что сошлись
в силуэты зверей.
Здесь, безмолвным ночам –
одинока струна,
здесь, чистейшим снегам
прикоснулась весна
и теплеет парок
над водою живой,
будто тешится Бог
пирамидами хвой.
Эту нежность возьми
в продолжение лет,
на пространства любви
опрокидывать свет,
где устали леса
нам печалиться в снах,
как бывает краса
тяжела на ветвях.