Иван Иванович Лажечников
Беленькие, черненькие и серенькие
Приехали в Б – цы. Тогда там не было гостиницы. Лучший постоялый двор находился на главной улице. В него въехали, одна за другою, кибитка и бричка. Из кибитки выползла сначала горничная, за нею только что успела Катя ступить на подножку, ее принял не один старый слуга, а еще незнакомое лицо. Это был спутник ее, в котором она принимала такое живое участие. Лицо его было выразительно и привлекательно. Ему могло быть лет тридцать с небольшим, но серебряные нити изредка пробирались уже в густых каштановых волосах. Катя могла это заметить, потому что незнакомец скинул свой картуз. Катя без жеманства подала ему руку свою и, сходя с подножки, вынуждена была опереться на его руку.
– Благодарю вас, – сказал он с чувством: – вам обязан я спасением своей жизни, и этого никогда не забуду.
– Помилуйте, что ж я могла сделать? – отвечала Катя краснея, – это мой ямщик… А как я перепугалась за вас!
– С тех пор могу дорожить жизнью, – сказал незнакомец, но, увидев, что спутница его еще более краснела от его слов, промолвил: – позвольте вас спросить, кому обязан я так много?
Катя сказала свою фамилию, прибавила, что едет из института в Холодню к отцу своему, тамошнему соляному приставу, поклонилась приветливо незнакомцу и быстро поднялась на лестницу. Несколько минут простоял он на одном месте, изумленный красотой своей спутницы, простотой ее манер и речи, и смотрел ей долго вслед, хотя она уже исчезла.
Он остановился в комнате рядом с той, которую заняла Катя, и имевшей особенный вход. Чувствуя озноб от сырости, так долго державшейся в его обуви, он желал бы напиться чего-нибудь горячего; но не велел людям своим требовать самовар, единственный на постоялом дворе, пока не напьется соседка. Как же удивился он, когда старый слуга ее принес к нему самовар. «Барышня велела отнести к вам, – сказал Филемон, – вам нужнее; небось порядком намокли. Извольте-ка поскорее горяченького испить: это больно пользительно» Разумеется, сосед, тронутый таким вниманием хорошенькой соседки, рассыпался в благодарностях. Она слышала их за перегородкой.
Филемон был любопытен. Он скоро узнал от людей; этого господина, что его зовут Иван Сергеевич Волгин; что он очень богат, имеет поместья в разных губерниях и едет в Холодню хлопотать о вводе во владение прекрасным имением, которое недавно досталось ему в Холоденском уезде. Ему было только тридцать четыре года, да рано седина в голове засела, и немудрено – много горя в жизни видел: женился очень рано, а с женой радостей не знал. Была больно зла, оттого вскоре после брака и с ума рехнулась, с тем года два тому назад и в землю пошла. Детей у них не было. Барин же душа предобрая; житье у них такое, что и на волю не захочешь. Только часто одолевает его тоска, иногда подчас жалко на него смотреть.
«Славный женишок был бы для барышни, даром что седина в волосах пробивает», – подумал Филемон, ноне сказал вследствие дипломатической осторожности: Это рассуждение про себя закончил верный ричард глубоким вздохом, который можно бы перевесть следующим образом: да где ж нашей бедной холоденской пташке залетать в такие высокие хоромы!
Камердинер Волгина спросил Филемона, не знает ли он хорошенькой квартиры для его барина.
– Цену дадим хорошую – промолвил он.
– Как не знать! Словно нарочно к этой оказии напротив дома Горлицына отдавались четыре комнаты в доме бессемейного купца, который хоть и в нужде, а ищет смирного, хорошего постояльца. Не хотел отдать барыне Чечеткиной оттого, что большая сутяжница и девок больно бьет. Снимет с себя башмачище, в пору доброму мужику, да и начнет шлепать по щекам; а каков час, и скалкой отваляет. Чего ж лучше этой квартиры для Волгина!
На обоюдных любезностях слуги соседа и соседки выпили несколько пар чайку, с пожеланиями оставаться соседями и в Холодне.
Через несколько часов лошади наших путешественников были выкормлены и отдохнули. Кибитку подали к крыльцу, но бричка стояла на дворе незапряженная. Катя, прежде чем сесть в свой бедный экипаж, осмотрелась, как будто искала и надеялась встретить своего временного соседа. Ее начал сильно занимать незнакомец. Уж и она стала думать, не само ли Провидение назначило им первое роковое свидание на переправе. Не проезжай она вовремя с надежным ямщиком вброд, немудрено, что незнакомец мог бы утонуть. То представлялся он ей сидящим спокойно, во время опасности, то видела, как он, будто по слову ее, разом вышел из своей апатии и энергически вывел экипаж из омута, который готов был поглотить его. Не укрылись от взгляда Кати и ранние его седины, и грусть, оттенявшая его бледное лицо. Мудрено ль, что интерес происшествия, вместе с чувствами удивления к его отваге, и сострадание к нему сильно зашевелили ее пылкое воображение и доброе сердце. Невольно вспомнила она слова его: «С этих пор могу дорожить жизнью». Непростое, приличное только к случаю, приветствие заключалось в них: слышалось в голосе его глубокое, задушевное чувство.
Волгин не вышел в сени проводить Горлицыну, чтобы из этого не сделали какого-нибудь заключения дворовые их люди и хозяева постоялого двора, охотники, как и вся братия их, выводить из всякой безделицы догадки своего рода. Для этой же причины он не хотел ехать вслед за ней. Между тем сильно затронула и его сердце интересная Катя Горлицына со всею романтическою обстановкой настоящего дня.
Наконец Катя в Холодне. Отец в парадном платье сторожил на берегу Холодянки. Она выпрыгнула из кибитки и упала в его объятия. Ласкам с обеих сторон не было конца. Александр Иванович не насмотрится на нее, не налюбуется ею. Любовь его к дочери была какая-то благоговейная, как будто не к земному существу. Так дивно хороша она ему кажется, так напоминает мать свою! Пошли в гору. Горлицын задыхался от усталости и радости. Катя хотела вести его под руку; он долго спорил, наконец победа осталась за ней. В несколько минут осмотрела она свое новое жилище, находила его слишком обширным, просила отца обменяться комнатами: на этот раз он восторжествовал. Увидав портрет матери в своей спальне, она со слезами пала перед ним на колени. Ей казалось, мать улыбалась ей, посылала ей свой привет и благословение. Не знала Катя, как благодарить отца за то, что поместил с ней в спальне такую дорогую подругу. Отныне будет она ежедневно отдавать ей отчет в каждом тайном помысле, в каждом необыкновенном движении души. Птичкой облетела она сад; полюбовалась цветами, подышала их запахом, приколола розы к груди, в волосы, с межи садика успела налюбоваться живописными видами.
– Боже мой! как это хорошо! да это рай земной! – твердила она.
– Это все твое, душа моя, – говорил Александр Иванович.
– Все мое! – восклицала она и целовала руки у отца, как будто принимала от него в дар дом, сад, окрестность, все, что глазами могла только окинуть.
С этого времени он называл ее молодой хозяйкой.
На третий день Горлицын, счастливый, гордый, выпросив экипаж у Пшеницына, повез свою молодую хозяйку с визитами по городу. Везде, куда приезжал, казалось, говорил: «Смотрите, какова моя Катя! полюбуйтесь ею!» И как было ему не гордиться таким сокровищем? Везде показала она себя скромной, любезной, приветливой; нигде не выставляла превосходства своего воспитания и ума над девицами, мало образованными, с которыми познакомилась; со всеми из них охотно делилась новостями о покроях платья и разных петербургских нарядах, которые составляют важный предмет любопытства даже не одних провинциалок. Все хвалили ее, некоторые с завистью, большая часть от искреннего сердца. Во всех домах, где она была с отцом, говорили: «Ну уж дочка у соляного пристава! Нечего сказать, красавица такая, и разумница, и уважительна к старушкам. Ведь сама государыня жаловала ее в институте. Не худо бы, дочки, и вам перенимать ее деликатность и придворное обращение. Уродилась, видно, под счастливой планидой. Только вряд ли скоро женишка найдет: бесприданница! Отец гол как сокол, а красота не одевает и не кормит. За бедного идти самой не приходится, из куля да в рогожу». Но майорская дочь Чечеткина, не видавши Кати в лицо, с особенной злобой отзывалась, что одни холоденские неотесанные дуры могут найти в ней что-нибудь хорошее; амбиции вовсе не имеют, унижаются перед дочерью соляного пристава. Даже готова была затеять процесс о том, что приезжая и не так красива, и не так воспитана, как о ней говорят.
Ваня Пшеницын мило прочел Кате стихи. Мальчик ей очень понравился. Она целовала его в дутые, румяные щечки, в глаза, исполненные живости и наблюдательности, убирала его шелковые кудри, падавшие по плечам. Объявила также, что он отныне будет ее пажем. Когда ж узнала, что его зовут Ваней, еще более осыпала его своими ласками. Заметив книжный выговор его, когда он произносил стихи, вероятно, по примеру своего наставника-семинариста, вызвалась, от нечего делать, давать мальчику уроки в том, что сама знала. Александр Иванович боялся, что это будет ей трудно. Пшеницыны обрадовались предложению, но совестились принять его, хотя втайне и имели намерение сыскать случай поприличнее отблагодарить дочь Горлицына. Катя настояла на своем. Восьмилетний мальчик очень любил ласки девиц и дам, только хорошеньких, любил целовать их белые, нежные ручки и засматриваться на их глазки. Он прыгал от радости, что его учителем будет хорошенькая Катя вместо долгополого семинариста, у которого голова с овин, вечно в пуху, голос гнусливый, как будто ему прищемили чем-нибудь нос; к тому ж говорил не так, как другие люди, всегда на о и на аго, свысока; иной раз и не разберешь, что толкует.
Катя была в восторге от всего, что нашла в Холодне и особенно от своего домика и садика. Но по временам закрадывалось в ее сердце воспоминание о переправе через реку и образ интересного дорожного спутника. Не могла она дать себе отчета, к чему, на какой конец все эти думы, эти впечатления. Ведь она дочь незначительного соляного пристава, а Волгин, очень богатый человек, вероятно уж и забыл странную встречу, которая только для нее, простодушной институтки, была занимательна. Он и не думает о ней: это легко понять из того, что давно приехал в город, а в доме их не показывается.
Она рассказала отцу все, что с ней случилось в дороге, утаив, разумеется, впечатление, произведенное на нее Волгиным. Александр Иванович крестился и благодарил Бога, что дочери послал счастливый случай спасти от такой беды четырех человек, а пуще всего, что сама избавилась от беды. Не скрыла, однако ж, Катя от отца своего, что слышала о Волгине от старого слуги…
– Кабы видели, папаша, какой он бедненький, грустный, – говорила она. – Если придет, приласкайте его хорошенько.
– Как же, как же, душечка, – отвечал Горлицын. – Жаль, человек не старый, а сколько горя перетерпел! Только не идет что-то, а видели его в суде дня с три.
Эти слова заставили Катю сказать про себя с досадой: «Какой же он негодный!»
Действительно, Волгин дня с четыре был в Холодне; но противясь, неизвестно по какой причине, собственному желанию увидать Катю и переехать на квартиру против Горлицына, о которой уж много ему говорили, искал себе, с необыкновенным упрямством, по разным частям города другого помещения. Однако ж удобной квартиры нигде не нашлось, и он поневоле пошел смотреть ту, которую указывал Филемон его людям. Катя видела из своего садика, как Волгин пошел осматривать дом соседа, как вышел из него, после, на другой день, в него переехал и выезжал со двора, но ни разу ему не показалась. А он – он желал увидать хоть край ее одежды. Странно! Ему стоило только сделать несколько шагов через улицу, чтобы увидать ее. Наконец он не выдержал и послал своего слугу к Горлицыну просить позволения представиться ему, приказав также сказать, что он тот самый, который обязан так много Катерине Александровне. Горлицын отвечал, что будет очень рад дорогому гостю. Во время этих переговоров сердце Кати сильно замирало. Она желала и как будто боялась этой встречи.
Гость был принят на парадной половине Катерины Александровны. Молодая хозяйка не показывалась. С обеих сторон обменялись простыми, задушевными приветствиями. Волгин извинялся, что ранее не исполнил своей обязанности за недосугами по делам в суде. Катя все еще не приходила. Отец, отворив несколько дверь в другую комнату, сказал: «Что ж ты, Катя, не идешь посмотреть на утопленника с того света? А сама еще…» Он не договорил, потому что дочь лукаво погрозила ему пальцем. «Сейчас», – был ответ из другой комнаты. Как ни старалась она, махая на себя веером, освежить свое лицо, на котором румянец жарко разыгрался, не могла в этом успеть и вынуждена была, с разгоревшимся лицом показаться гостю. Обворожительно хороша она была в эту минуту! Красота ее, не обремененная дорожными принадлежностями одежды, в которой видел ее Волгин, озаренная горячим душевным колоритом, так смутила его, что он растерялся и, видимо, отыскивал слова, чтобы начать с ней разговор. В эти минуты можно было принять его за новичка в свете и даже не очень умного. Но, оправившись, он успел завязать с Горлицыным интересный разговор, в котором выказал ум Свой, знание, людей и образование, довольно редкое в тогдашнее время. Старику он полюбился с первого взгляда. Потом обратился к Кате, расспрашивал о впечатлении, сделанном на нее Холоднею, не позволяя себе ни малейшей насмешки насчет городского общества, как это обыкновенно делают приезжие из столиц в провинцию, и спросил, не скучает ли она о Петербурге.
– Мне здесь так хорошо, как нигде не бывало, – отвечала она. – Скромная жизнь здешняя мне очень нравится. Там я жила в палатах; вспоминаю о них с благодарностью, с любовью, потому что в них получила воспитание. Все-таки это была клетка, хоть и золотая… Но здесь, по милости папаши, я хозяйка, вольная птичка. А посмотрите сюда (она указала Волгину из окошка на вид за рекой): это все мои владения. Никто не мешает мне наслаждаться ими.
– И ничто? – спросил Волгин.
– И покуда ничто, – сказала Катя.
Вскоре Горлицына стали вызывать в другую комнату по делам службы. Ему надо было идти, а между тем он совестился оставить гостя. Волгин заметил это и спешил сократить свое первое посещение. Но через день пришел опять.
Молодая хозяйка повела своего гостя в сад, и отсюда указала ему на лучшие виды. Слова ее придавали каждому предмету тот художественный или поэтический образ, который только избранные натуры могут угадывать и уловить в созданиях природы и искусства, в наружности и душе человека. Волгин восхищался садом, восхищался местностью, но более увлекательной, живописной речью своего прекрасного чичероне.
– Если вы так любите природу, – сказал он ей, – что ж с вами станется, когда всю эту прекрасную картину застелят снега?
– А люди? Разве их нет здесь? Со мной отец, который для меня все. Здесь я нашла добрых и любезных людей в семействе предводителя, еще кое-где. Вот, даже в семействе купца Пшеницына… Вы с ним, конечно, не успели еще познакомиться?
– Купца? Нет… я еще… не познакомился. Да что ж, особенно вам, с вашим образованием, можно найти приятного в семействе холоденского купца?
– Познакомьтесь, и вы скажете совсем другое. У этого купца прекрасная русская библиотека. Такой, конечно, нет у всех дворян вместе здешнего уезда. Этот купец живет с большим приличием. Не говорю вам о его доме: в нем найдете вместе с роскошью вкус и любовь ко всему прекрасному. Скажу только, что он выписывает иностранца-учителя для своего сына, премиленького мальчика, что он хочет дать ему отличное воспитание.
– Вы меня удивляете!
– Познакомьтесь, я вам советую, и полюбите там моего пажика Ваню. Видите, я уж набираю здесь свой холоденский штат.
– И верно, успешно. Вам стоит только взглянуть, сказать слово, и преданные служители стекутся к вам со всех сторон. А меня, старика… приняли бы вы в число их, этих верных, преданных служителей?
– Старика? (Катя засмеялась при этом слове.) Какой же вы старик?.. Вас я… знаете ли, какую должность я бы вам дала?
– Желал бы очень знать, к чему удостоите.
– Вас сделала бы я начальником своего холоденского флота. Вы так отважны на водах…
– Мог бы я сказать: немудрено; я служил во флоте. Но, чтоб не солгать, скажу: меня в опасные минуты, на которые вы намекаете, воодушевляли ваш взгляд, слова, которые вы произнесли, когда молились за нас и, скажу еще более, желание жить, от которого я было отвык…
– Разве вам так рано наскучила жизнь?
– Наскучила было; я сделался ипохондриком. Но… вы говорили, что поручили бы мне свой холоденский флот. Я почел бы за счастие быть хоть рулевым на том корабле, на котором вы сами поплывете. О! Тогда не боялся бы ни бурь, ни подводных скал.
– Благодарю вас. Но, как вы скоры!.. Я не успела еще заслужить такой горячей преданности. Мы видимся только в третий раз.
– А путешествие по водам? Оно стоит годов знакомства. Не вам ли обязан…
– Это сделал Бог.
– Но вы были орудием Его.
– Благодарю за это Бога и буду вечно в молитвах своих благодарить.
– Поэтому вы будете помнить и спасенного вами? – Уж конечно.
– Забудете.
– Никогда!
Это слово было так энергически сказано, как будто бы Катя давала священный обет в роковую минуту жизни. Кажется, более с обеих сторон нельзя сказать: так скоро увлеклись они чувством, которое старались оправдывать предопределением судьбы.
В одно из первых затем посещений Волгина, Катя, заметив, что сосед был очень грустен, сказала ему:
– Знаете ли, я желала бы видеть в своем штате людей веселых, счастливых. А вы… – Катя не докончила.
– Говорите.
– Я только что со школьной скамейки и потому скажу вам с простодушием институтки и участием доброй соседки: на лице вашем вижу часто грусть, которая как будто вас преследует. Вот теперь… признайтесь.
– Следы меланхолического характера… Еще прибавлю – и я буду с вами откровенен, как преданный вам человек – может быть оттого, что я в жизни моей не знал счастья, именно сердечного, душевного счастья. Лучше скажу, я был очень, очень несчастлив. Но как же вы… заметили?
– Видно, у женщин есть для этого особенный инстинкт. Как, отчего, – я вам теперь не растолкую. Когда-нибудь после… с летами, с опытом, хотела я сказать… я до этого дойду.
– А ваш инстинкт отгадает ли, что у меня теперь на сердце, кроме печальных мыслей о прошедшем?
– Теперь?.. Нет, моя премудрость отказывается от этой разгадки.
– Жаль, вы прочли бы в этом сердце надежды на лучшие дни. Может быть, безрассудные надежды! Но все-таки они обольстительны. Не знаю, что сталось бы со мной без них.
Подошел к собеседникам Александр Иваныч, который до этого обрезывал сухие сучья на деревьях, и разговор сделался общим.
С этого времени Волгин и Катя виделись чаще. Видеться, говорить друг с другом сделалось для них потребностью жизни. Уже и отец ее полюбил своего доброго, умного соседа, который умел так хорошо рассказывать о морских сражениях под начальством Чесменского и Ушакова, о Греции, родине предков Горлицыной, где природа так хороша, женщины так похожи на портрет, висевший в спальне Кати. Случалось, Волгин не придет день, другой, и шлют к нему посла: «Приказали-де сказать, соскучились по вам соседи». А иной раз Катя прибавит: «Адмирал велит своему капитану немедленно явиться к нему по делам службы». Иной раз Горлицын увидит, что сосед сидит пригорюнясь у своего окна, и махнет ему рукой, а дочка из-за него покажет свое хорошенькое личико: этого было довольно, чтобы сосед сейчас явился. Ужение подле мельницы, прогулки по реке и в роще, путешествие на богомолье в ближайшие монастыри, по обетам, которые каждый держал при себе – всегда с отцом, иногда с семействами предводителя и Пшеницыных, с которыми приезжий успел познакомиться, сблизили еще более Катю и Волгина. Вместе наслаждались красотами природы, веселились одними удовольствиями, вместе в храме молились и, может быть, об одном и том же. Улицы как будто между ними не существовало: казалось, они жили и засыпали под одной кровлей. Хотя между ними не было произнесено слово любви, оно было уже неоднократно высказано в их глазах, в движениях, в прерванной речи, даже в пожатии руки. Катя любила первой и последней своей любовью; порывы ее страстной души были сдерживаемы только чувством стыдливости и приличия, и правилами, данными ей в институте. Не укрылись от отца взаимные чувства дочери и Волгина; партия для нее была блестящая, какой и во сне ему не снилось. Сначала смотрел Горлицын на любовь их с удовольствием, потом она стала пугать его. Прошло три месяца с того времени, как Волгин жил в Холодне и между тем не делал предложения. Дело его по вводу во владение имением было кончено, однако ж, он не выезжал из города. Раз как-то дал он Горлицыну понять темными, таинственными намеками, что у него есть какие-то обстоятельства, которые еще мешают ему яснее открыться… Чтобы такое было? Отец ломал себе голову над догадками, сердце дочери разрывалось от неизвестности. Родителей у Волгина нет, следственно, он волен располагать своей судьбой. Горлицын подумал, нет ли у него тайной связи, которую он желает разорвать, может быть детей, которых обязан обеспечить. Эта мысль очень тревожила старика, слыхавшего нередко, как человеку, особенно честному и благородному, трудно бывает выпутаться из подобных связей, в которые люди вступают часто без участия сердечного. Еще более встревожился Горлицын, когда стали доходить до него слухи, что в городе кумушки, завистницы и сплетницы начали чесать язычок насчет короткого знакомства соседа и соседки. Бог знает, чего тут не прибрали! Все эти обстоятельства заставили Александра Иваныча держать себя с соседом в отношениях более размеренных. Волгин уже не был приглашаем так дружески; Катю не оставляли с ним одну и даже заметили ей, чтобы она была осторожнее. Катя любила сильно, но вынуждена была признать основательность этих замечаний и с глубокой грустью, с тайными слезами исполнила волю отца.
Волгин не мог не заметить этой перемены. Он разрывался от досады, проклинал свою судьбу и – молчал. Зато погрузился в какую-то ожесточенную деловую переписку, точно заразился страстью майорской дочери Чечеткиной. Знали, что он никому не поручал тайн этой переписки и сам занимался ею; знали, что он не отдавал своих писем и посылок на местную почту, а посылал ее с доверенным человеком в другой ближайший городок и оттуда получал всю корреспонденцию. Таинственность эта возбудила в Холодне еще более толков насчет его и нанесла новое огорчение Горлицыну, который с каждым днем видел, что Катя его делается все грустнее и грустнее. Осень обнажила ее садик, успехи ученика ее Вани не утешали ее более, – все кругом ее приняло мрачный вид.
Что ж могло останавливать влюбленного Волгина просить руки той, в чувствах которой он сам был уверен?
Вот что: все, что о несчастной жизни Волгина сказали его люди старому слуге Горлицына, было справедливо. Об одном они только умолчали, что сумасшедшая жена еще была жива.
II
Лет за десять, с небольшим, до происшествия на описанной нами переправе через Москву-реку, в одном из подмосковных губернских городов, именно на святках, появился блестящий метеор. Это был морской офицер Волгин. Двадцати трех лет, свободный обладатель богатого имения, оставленного ему отцом и матерью, привлекательной наружности, умен, ловок, он в несколько дней сосредоточил на себе все внимание избранного городского общества. Ныне прозвали бы его львом. В то время почли бы такое прозвание слишком низким; мода, а за нею художники, писатели и весь хотя несколько образованный люд, лезли во что бы ни стало на высоты недосягаемые. Зато сами обитатели Олимпа, по велению этой моды, сходили на землю, даже в губернские города России, куда только проникал свет из очагов столиц, роднились с простыми смертными и давали им свои имена и качества. И потому богини-девицы губернского города N с душевным замиранием ждали, не поднесет ли счастливейший из них Парис-Волгин золотого яблока; не одна неутешная Калипсо молила небеса о сердцекрушении юного мореходца у берегов ее очаровательных владений. Не одна маменька, скажу низким слогом, старалась, как можно лучше, скрасить свой живой товар, чтобы сбыть его в такие дорогие руки. У всех у них был один напев мужьям, чтобы употребили все возможные и невозможные средства привлечь в свой дом такого завидного женишка для их единственной дщери или одной из бесчисленных дочек. Во что бы ни стало подай Волгина! За удовольствие иметь его у себя на обеде, вечере, фантах и других святочных увеселениях тогдашнего времени, спорили, как ныне спорят за честь и удовольствие иметь у себя в доме севастопольских героев.
Закружился было Волгин в этих увеселениях. В танцах ему не давали отдыха. В менуэте à la reine это был настоящий Аполлон по отзыву прекрасного пола. Никто так грациозно не вел своей дамы в польках, не делал в контрадансах таких мудреных антраша и шассе battu. А казачек? Хотя Волгин, по тогдашнему обычаю, исполнял его в башмаках с стразовыми пряжками и шелковых чулках, старики отзывались, что родовитый казак лучше его не пропляшет своего национального танца. То пригласит его мать сделать честь пройтись с ее дочерью, не имевшей еще случая танцевать с таким ловким кавалером и выказать свои таланты, развитые в столице. То очаровательная девица мимоходом бросит на него молнию своих глаз, которая могла бы поднять и мертвого – а в Волгине, казалось, было две жизни – и понесется он в следующем танце с своей очаровательницей. Никого так часто не поднимали со стула в игру сосед и не требовал к себе оракул; ни на кого так горячо не пал жгут в доказательство, что чем сильнее бьешь, тем сильнее любишь. Зато ничьих фантов столько не было, как Волгина, а фанты в то время, большей частью, выкупались бесчисленным счетом поцелуев.
Приезжая к себе с рассветом дня, утомленный, разбитый, Волгин не чувствовал, как слуга раздевал его и укладывал в постель. Только во сне все еще мерещились ему огненные и томные глазки, тоненькие и толстенькие губки, и отдавался в ушах его звук сладких речей. На другой день встанет свеж, здоров, весел, и опять за те же упражнения. Мудрено ль? Он был так молод, не знал за собой горя и не видал его перед собой.
Чаще других посещал молодой моряк дом Сизокрылова, очень значительного лица в губернском городе, и потому чаще, что у этого лица был сын, приятель Волгина. Молодые люди вместе поступили на службу, вместе делали одну морскую кампанию, вместе кутили. Приняв наследство, Волгин поехал в губернский город познакомиться с властями, с которыми имел дела по своим имениям, повеселиться и повидаться с своим бывшим товарищем, вышедшим уже в отставку. Не испытав еще ни измены любви, ни измены дружбы, мало знакомый со светом, он видел во всех людях одни добрые, благородные качества. За молодого же Сизокрылова, умевшего доказать ему свою дружбу многими послугами, готов был, как говорят, на ножи. Напротив того, этот друг, хотя и немного постарше Волгина, но ловкий, пронырливый, перегоревший уже в опытах жизни, с первого раза, как увидал его в своем семействе, схватился за счастливую мысль загнать эту дорогую птичку в расставленные сети. И вот на какую приманку.
У него были три сестры. Старшая, Гликерия, по календарю, и Лукерия, по народному произношению, была красивее и бойчее других. Она танцевала менуэт, как королева французская, пела русские песни, как малиновка. Если б заглянуть в акт ее крещения, можно бы по нем счесть ей двадцать пять лет. Но кто ж пойдет справляться с актами? Наружность и родители давали ей только двадцать лет. В свете это была самая привлекательная из девиц губернского города N. Увы! местные женихи знали, чем она была дома, и потому не посягали на счастье назвать ее своей супругой. По этой-то причине и засиживалась она в девическом состоянии. Младшим сестрам, хотя и не с такими блистательными наружными качествами, но добрым и любезным, представлялись достойные партии, и напрасно. Мать их, женщина неразумная и бестолковая, страстно любившая старшую дочь, баловавшая ее с малолетства, и слышать не хотела, чтобы, помимо ее идола, шли меньшие ее дочери к брачному алтарю. Старшую дочь величала она Лукерьей Павловной, а меньших не иначе называла, как девчонками. Вы думаете, что баловень-дочка платила ей такой же любовью? Нимало. Часто Лукерья Павловна хохотала над своей маменькой, когда та, за неимением бровей, разрисовывала себе неправильно брови так, что одна уходила концом вверх, а другая утлом загибалась на веки; часто прикрикивала на нее, говорила ей в глаза, что она необразованная, степная барыня, а за глаза, при сестрах и домашней прислуге, честила ее даже и дурой. Мать приказывала, а дочка отменяла приказание, не для того, что считала свое распоряжение лучшим, а для того, чтобы поставить на своем. Чего не терпели от нее две Сандрильоны, ее меньшие сестры! Покупка и выбор для них материй на платья, покрой этих платьев, прическа, выезды, даже рукоделья, все что могло радовать и утешать этих бедных жертв, зависело от домашнего властелина, все получалось от каприза или великодушия его. Сестры не могли любить Лукерью Павловну, но боялись ее и льстили ей из надежды щедрых ее милостей. Зато мало уважали мать, которой несправедливое предпочтение любимой дочки возмущало их душу. Властолюбивая, нетерпеливая и вспыльчивая, Лукерья Павловна жестоко обращалась и с своей прислугой. Сколько раз ее ручка оставляла красное пятно на щеке ее горничной! Даже раз удостоилась эта несчастная кровавого возмездия булавкой за то, что, одевая свою барышню, слегка нечаянно уколола ее. Вот какое сокровище готовил молодой Сизокрылов своему другу! Виды были не глупые. Он хотел, во-первых, избавиться от домашнего тирана, под зависимостью которого и сам находился, хотя и в меньшей степени, нежели другие члены семейства; во-вторых – занять место этого властелина и через то свободнее удовлетворять свои страстишки, до сих пор стесняемые контролем сестры. Надо сказать, что и сынок был маменькин баловень, но занимал только второе место в сердце ее и в доме. Пожалуй, удовлетворение этих видов могло принесть пользу меньшим сестрам, которым, вслед за старшей, открывался выход из нерадостного дома родительского. Тогда-то молодой Сизокрылов мог бы распоряжаться своей маменькой, как хотел.
Отец, не мешавшийся ни в какие домашние распоряжения, озабоченный только делами и через них приобретением денег, и ежедневно искавший развлечения от служебных занятий в карточной игре, довольно сильной и счастливой, не знал и не хотел знать, что происходит в его семействе. Он дал, какое мог, воспитание детям; безоговорочно, по требованию жены, выдавал ей деньги на расходы, протягивал каждое утро и каждый вечер свою руку сыну и дочерям для обычного лобызания и уверен был, что выполнением этих обязанностей делает все, что повелевает ему долг отца и главы дома.
