К. Ю. Ерусалимский
Император Святой Руси

Полная версия

такоже и народи славнаго града Москвы, многое множьство, князи и боляре и гости, старци со юнотами, матери, девици, и иноки, и инокини, мужие и жены и младенци¹³².

Год спустя, 15 сентября 1519 г., состоялся обратный перенос владимирских икон во Владимир, следом за которым была установлена память Пречистой. «Народ» принял участие и в этих торжествах:

И проводиша святыя иконы святейший Варлам митрополит всеа Русии с епископы, и архимандриты, и игумены, и со всеми священными соборы, со псалмопением и молебны; и по них последоваху благочестивый великий государь Василий Иванович всеа Русии с князи своими и боляры; и вси народи славнаго града Москвы, мужие и жены со младенци, многое множество, с великою радостию и молением проводиша святыя иконы за посады, идеже и поставиша церковь нову во имя пречистыя владычицы нашея Богородици, честнаго и славнаго Ея сретениа и провожениа¹³³.

Освящал церковь уже только митрополит и верхушка духовенства («с епископы и со всеми соборы»), однако из этого не следует, что «народ» не присутствовал на освящении, литургии и самом отпуске икон. Впрочем, на пиру у великого князя в тот же день были уже только великокняжеская семья, высшее духовенство и бояре.

В состав летописей вошло видение «инокине слепой», которой в момент нашествия крымского войска в 1521 г. открылось во сне и как будто наяву, как через Фроловские ворота Кремля движется навстречу Сергию Радонежскому процессия из прежних митрополитов, епископов и священства под иконами и святынями,

последоваху же им и народа бесчисленое множество всякого възраста, мужьска полу и женска¹³⁴.

Подробность видения – залог его достоверности, и летописец приводит детали процессии, остановленной святым Сергием. На момент проявления чуда Москву уже покинули, уехав на Волок, великий князь и его братья, и город оставался под защитой духовенства, которое, видимо, не решалось покинуть горожан, а после ряда видений, записанных позднее в летопись, полностью отказалось от подобной мысли.

Летописный «народ» церковных церемоний продолжает жить в текстах середины – второй половины XVI в. Образ Богоматери Одигитрии и икону с ликами святых Николая Чудотворца, Власия Великого, Козьмы и Дамиана встречали 9 августа 1558 г. из Ругодива в Москве у Ржевской Пятницы в Черторьи и принимали из рук юрьевского архимандрита Варфоломея и софийского протопопа Дмитрия царь, царевич Иван, брат царя Юрий, митрополит Макарий со всем освященным собором «и весь сунклит царской и множества народа»¹³⁵. Царица Анастасия Романовна, жена князя Юрия Васильевича Ульяна Палецкая и «множество боярынь» встречали иконы уже после молитвы в храме Пятницы, за Ризположенскими воротами Кремля¹³⁶.

Когда в августе 1560 г. умерла царица Анастасия Романовна, провожать ее тело к Девичьему монастырю у Фроловских ворот вышли

Макарей, митрополит всея Русии, и Матфей, епископ крутицский, и архимандриты, и игумены, и весь освященный собор, со царем же и великим князем брат его князь Юрьи Василиевич и князь Володимер Ондреевичь, и царь Александр Сафа-Киреивичь, и бояре, и велможи, и не токмо множеству народу, но и все нищии и убозии со всего града приидошя на погребение, не для милостыни, но с плачем и рыданием велием провожаше; и от множества народу в улицах едва могли тело ея отнести в монастырь¹³⁷.

Можно было бы подумать, что «множество народу» характеризует здесь всех от митрополита до вельмож, а «нищии и убозии» в их число не входят. Однако эта интерпретация, возможно определившая пунктуацию в издании летописи (перед «и не токмо» здесь поставлена точка), необязательна. «Народ» является как всеми остальными, не считая митрополита, епископа крутицкого и высших сановников, так и всеми вообще участниками церемонии. Тогда как «нищии и убозии» являются участниками не от мира сего, они отличаются от «народа» лишь на мгновение, чтобы соединиться с ним уже в следующей фразе. Они становятся частью «множества народу», поскольку отказываются от своей роли. Они не просят милостыню в стороне от процессии, а присоединяются к самой процессии.

На церемонии прощания с преставившимся митрополитом всея Руси Макарием 31 декабря 1563 г. – 1 января 1564 г., согласно особому «Сказанию», помимо представителей духовенства и властей собралось

все православное христианство, еже невозможно во град вместитися от множества народа, вси со умилением и со слезами плачюще оставше таковаго святителя и пастыря и учителя Руской земли¹³⁸.

Было бы неверно полагать, что официальное московское летописание, тесно связанное с высшими церковными и государственными кругами, воплощает лишь представления одного историко-литературного жанра, а не более широкий язык. Однако распространять этот язык на все области церковной и государственной жизни Московской Руси у нас недостаточно оснований. Еще один источник, который созвучен летописанию, – чины венчания на царство. В них «народ», как и в летописях, присутствует, показывает всехристианское единение и подчеркивает величие и торжественность самой церемонии:

И тогда великии князи изходят из царьских своих полат и идут к соборной церькви по царьскому своему чину со всяким благочинием… А за великими князи идут великого князя братья, и дети их, по тому же царьскому их сану, со всяким благочинием, и по них боляре, и прочия вельможата, и дети боярские, и вся благородная юноша, множество много потому ж, а идут со страхом и с трепетом. И бывает же тогда и всенародное многое множество православных крестьян, им же несть числа, и все предстоят с страхом и с великим вниманием по своим местом. И никто же тогда дерзнет приходити царьского пути до соборные церкви, но вси со страхом предстоят коиждо на своем месте и славят Бога и дивятца царьскому их чюдному приисхождению¹³⁹.

Множество народа и позднее сопровождает церковные церемонии. Ценный источник в этом плане – комплекс текстов церковного почитания московского блаженного Василия. Чтимый в широких массах московский подвижник воспринимался как народный заступник. Служба святому содержит слова: «и в народѣ живый яко в столпѣ пребывая»¹⁴⁰. В описании IX чуда от мощей Василия рассказывается об исцелении женщины по имени Агриппина (жены некоего Ивана) прямо на крестном ходе в память о блаженном. Событие в числе первых чудес от его мощей и может датироваться, вероятно, 2 августа 1589 г. Слепая Агриппина не могла пробиться через толпу к гробу святого, и ее подвели туда под руки. Вот как описано стечение людей к собору Покрова на Рву:

«…и внегда же приспѣвши памяти святаго Василия, царю же и патриярху и со всѣм освященным собором со кресты, бывши памяти его ради и множеству народа собравшеся, женѣ же тои стоявше внѣ гроба святаго и слышавше же еи пѣние и нача плакати лишения своего, яко не могуща еи приити ко гробу святаго множества ради народа, и того ради начат великим гласом вопити и глаголати: „Горѣ мнѣ…“» и т. д. Царь и патриарх взошли на Лобное место, и кто-то из знакомых женщины взял ее под руки и подвел к раке, где она и прозрела. Далее: «И вси видѣвше царь и патриярх и весь народ таковое дивное чюдо, возрадовашеся и прославиша Бога»¹⁴¹.

 

Весь «народ» становится свидетелем чуда от мощей блаженного Василия и удостоверяет весть с прославлением святого, которая незамедлительно распространяется «во вся страны». Царь и патриарх возглавляют церемонию и отстраненно участвуют в чудесном исцелении, санкционируя подвод страждущей к раке с мощами. Вся церемония наполняется особым смыслом благодаря единству народа, царя и патриарха. Людям на площади перед собором так тесно, что поначалу даже не пробиться, а затем едва ли не у всех на глазах совершается чудо, в котором прославление исходит не от клириков или немногих самовидцев, а от всего «народа». Конечно, не только Москва предстает в Житии и чудесах Василия Блаженного центром скопления «народа» на церковные торжества. В Лихвине, где исцелившийся молитвами к Василию ставит в его честь храм, за помощью к святому туда начинают стягиваться «множество народа от области града Лихвина и ото иных градов и из сел и из деревен мужь и жен и множество одръжимыя всякими различными недуги»¹⁴². В службах Василию также встречается образ народа:

Приидѣте, московстии народи, стецѣтеся все русийское православие, приступите всяко достояние и възраст весь к гробу чюдотворца премудраго урода Василиа, и почерпните недужнии здравие и болящеи исцѣление, в скорбех сущии утѣшение, обилно бо изтачает всѣм требующим полезная и дарует мирови мир и душам нашим велию милость¹⁴³.

Видимо, служба блаженному отразила особый страх исторического момента перед нашествием иноплеменников («варварским пленением») и внутренними раздорами («междуособными бранями»). Именно поэтому Василия призывали молиться за царскую семью с «чадами их» (ниже молитва за их «чадородие»), за всех православных князей и «за вся люди языка росийскаго»¹⁴⁴ или за «град и люди православныя»¹⁴⁵. Конечно, это тот случай, в котором «люди» – это и есть прямой аналог упоминаемых ниже после царей, князей и бояр, святителей, архиереев и всех священных соборов, а также иноков: «и всѣ московстии народи»¹⁴⁶. Его заступничество отчасти перенимало молитвенную поддержку Сергия Радонежского в условиях возросшей напряженности в отношениях с Крымом, по всей видимости указывая на определенный момент истории – события 1590–1591 гг.

Моля об отмене клятвы верности Лжедмитрию I и о прощении за беззаконные убийства, приведшие его к власти, в 1607 г. челобитчики обращаются к патриарху Иову и называют себя «росийским народом, православными християнами» или кратко – «народ христианеск, чада твоя» (то есть патриарха Иова)¹⁴⁷. Это в полной мере соответствует принципам, сложившимся еще в Древней Руси. Народ – церемониальная христианская общность, обретающая тождество благодаря своему главе, церковному первоиерарху. Это общность Нового Завета, к которой не примкнули иудеи (хотя могли). Максим Грек допускал, что и евреи – «строптивый и непокорный народ»¹⁴⁸. В то же время в сочинении князя Семена Шаховского «Показание жидом о Триипостасном Божестве и о вочеловечении единородного Сына Божия» избранный народ Ветхого Завета именуется «людьми Божьими» «чадами Авраамлими» или «родом Авраамлим», тогда как «род жидовский» и их «июдейская церковь» (в противовес иронично определяемой в ответ иудеям «нашей языческой церкви») лишены автором права считаться наследниками чад Авраама, людей Божьих¹⁴⁹.

Говоря о «народе» в многолюдных церемониях, московские летописцы и поддерживающие исконную доктрину авторы конца XVI – XVIII в. во всех приведенных примерах не считают нужным изображать общественное устройство. Перед зрителем и читателем – всякий раз неизменное сакральное «шествие», которое «возглавляют» церковные иерархи и высшие светские чины, а «замыкают» все московские христиане, а по идее – все подлинные христиане современности. К началу XVI в. в летописных источниках все более выражен круг контекстов, которые резко отдаляют понятие народ от модерных социальных оптик. В этом понятии невозможно различить чины и профессии, бедность отличить от богатства, высокий статус от низкого. В нем сохраняются шесть принципиальных черт, характеризующих данную общность еще в конце XIV в. и сохраняющих их позднее, вплоть до отмены крепостного права, народников и Льва Толстого:

– это общность всех православных вне зависимости от их происхождения и состояния;

– это временное и непродолжительное церемониальное сообщество одной процессии;

– это все, кроме высших церковных и светских властей, и все вместе с этими властями;

– это городское сообщество, весь город;

– это невооруженные и разоруженные горожане, включая женщин и детей;

– это сообщество, лишенное субъектности за пределами пяти названных функций.

Распад церемониального единства не раз отмечался в российских противоречиях XIX – начала XX в. и вызывал ностальгические высказывания, а также исторические мифологизации. В «Обращении к русским людям» Лев Толстой на рубеже 1905–1906 гг. считал необходимым распад такого всеединства, осмысленный уход народа от правительства и революционеров, как если бы народ – земледельческий и рабочий – мог мыслить и действовать как независимая сила истории¹⁵⁰. Подобным образом воображена демонстрация в словах диктора советской эпохи «старики и дети, мужчины и женщины, рабочие и колхозники». Принципиальная разница в способах «социального воображения» заключается в том, что «народ» Льва Толстого открыт и во многом просто художественно вымышлен самим писателем, а «советский народ» в восприятии комментатора-диктора, как и сама демонстрация 7 Ноября или 9 Мая, – это идеологическая метафора (по сути – метонимия), то есть представительная часть предписанного советского народа, победившего пролетариата, даже если этот мыслимый всемирный пролетариат схож по своим параметрам со всеми христианами более ранней эпохи¹⁵¹.

Летописные контексты позволяют очертить все доступные для исследования репрезентации «народа». Как и в древнерусских летописях, христианская церемония в московских летописях создает то целое, частью которого является «народ» или «православное всенародство». Народ возникает в момент испытаний, перед лицом неверных как репрезентация единения верных, на крестных ходах, при появлении государя или высших иерархов. Народ может быть собран, как паства. Его присутствие возможно, только когда оно зримо, когда ему определено место в церемониальном чине. Во главе «народа» всегда церковный пастырь, великий князь, духовенство, бояре и прочие чины. Никогда «народ» не выбивается на более высокие позиции и не упоминается раньше кого-то из пастырей и аристократии. Никогда «народ» не охватывает все чины, а в качестве субъекта выступает только как дополнение к названным высшим властям. Сами эти власти и чины не заботятся и не выражают никакого интереса к тому, чтобы отождествиться с народом и быть его частью, будучи с ним во всех известных ныне контекстах в одном ряду и возглавляя его. Изредка процессии разделяются, но «народ» никогда не выступает отдельно от высшего духовенства и верховной власти.

Учреждающее значение событий 1382 г. в истории Московского царства заметно по тому, как много внимания им уделено в рассказах на нашествии Тохтамыша и в почитании иконы Тихвинской Богоматери. Тем более острым при этом оказывается двусмысленность спасения и неоднозначность его истолкований в местной исторической памяти XV–XVI вв. Сопротивление татарам оказали не местные власти, а пришлый литовский князь, сумевший не только организовать оборону, но и обуздать хитроумных мятежников. Помощь Богородицы не замедлила, несмотря на то что Москва была сожжена, а ее население едва ли не поголовно вырезано. Вооруженные горожане в пространной повести, вошедшей в состав Лицевого летописного свода и положенной в основу его миниатюр, служат поворотным моментом в российской истории, когда оружие пришлось взять всем, и это закончилось плачевно. Московские книжники передали в данной повести все недоверие к городскому вооруженному сопротивлению, без которого современные им итальянские авторы от Марсилия Падуанского до Никколо Макиавелли и Франческо Гвиччардини не мыслили участие в делах республики. Причем народ по ходу развития событий лишается своих пастырей, как доказывают книжники – во многом под угрозой применения насилия со стороны самих горожан. Это едва ли не единственный момент в московской политической истории, когда сами горожане выступили как свободные защитники своего города и едва не спасли его от войска, возглавляемого законным, хоть и неверным царем. Ни великий князь, ни митрополит, ни часть двора и воинов в защите участия не принимали, а Богоматерь пришла на помощь уже не горожанам, а тем, кто пришел к развалинам и горам трупов и возвестил о чудесном спасении.

Учреждающий момент в истории царства совпал с торжеством республиканского правления, которое и воспринималось книжниками как результат отчаянного положения, и закончилось трагедией, которую читатели и зрители должны были воспринимать как нравоучение о пользе законной монархической власти, верховенстве духовного пастырства и единого закона над разобщенной толпой, возглавляемой временным чужим князем. Из дальнейших появлений народа и других людских множеств на горизонтах летописно-хронографического дискурса редко можно узнать, что именно совершает народ, какие за ним предполагаются функции или хотя бы в чем заключается ритуальное участие с его стороны во время церемонии. Когда кто-то умирает – он плачет и рыдает, криками выражает страдание из‑за утраты (статьи 1472, 1560 гг.). Народ может прийти на благословение к умирающему митрополиту или царице и затем проститься с ними на погребении (статьи 1473, 1560 гг.). Когда Бог обрушивает на страну стихии или врагов, народ молится и постится с покаянием и слезами (статьи 1518, 1521 гг.). Когда встречают и провожают иконы, народ радуется или сооружает посвятительный храм (1518, 1519, 1558 гг.). Народ является в видении и движется навстречу святому Сергию Радонежскому, обретая спокойствие и уверенность в спасении от крымской угрозы (1521 г.).

Народ не существует в социальном воображении того времени как отвлеченная идея, как понятие о носителе суверенитета или «духа нации». Обособление духовенства от народа на похоронах митрополита Филиппа, как и обособление высшего духовенства от народа на встрече владимирских икон, эфемерно и не основано на какой-либо терминологической системе. Народ в московских текстах XV–XVII вв. является церемониальной общностью одновременно всех московских христиан, христиан всего Русского царства и вообще всех христиан¹⁵². Эта идентичность не имеет устойчивого референта. Она актуальна, пока актуально собрание христиан на церемонии – во время процессии, на торжественном собрании, во время венчания на царство. Она не призвана различать христиан между собой и обычно встречается в чиновных рядах как обобщающая категория, в которую попадают все, кому не нашлось места среди духовенства, великих князей, бояр, князей, детей боярских, вельмож, гостей и купцов и т. д. При любом сокращении чиновных рядов эти и подобные им высшие классы вливаются в «народ» и при этом ничего не теряют в престиже или в собственной идентичности¹⁵³.

Московское православие и его глава, митрополит автокефальной церкви, были объединяющей силой для народа. До Брестской унии это не мешало признавать родственный статус церковной иерархии и православной доктрины Речи Посполитой. Однако на практике мы не обнаружим источников, которые свидетельствовали бы о том, что официальное московское православие распространяло категорию народ на паству польско-литовской православной церкви. В 1550‑е гг. в Москве проводились гонения на еретиков, которым вменялось в вину, в числе прочего, признание равенства людей перед Богом. Собор 1553 г. вменял Феодосию Косому в вину проповедь равенства «языков» перед Богом, что, видимо, означало равенство конфессий, признающих единобожие: «Вси людие едино суть у Бога: и татарове, и немцы, и прочие языци»¹⁵⁴. Данное учение нарушало идею единственного богоизбранного «народа», каковым в российской церковной доктрине того времени были православные московской митрополии¹⁵⁵.

То понимание «народа», которое мы находим в русских летописях, чинах венчания, визуальных репрезентациях и т. д., созвучно средневековым описаниям процессий в католической Европе и других многолюдных религиозных церемоний в западном и восточном христианстве тогда же и позднее вплоть до наших дней. В XV–XVI вв. это понимание постепенно вытесняется правовыми интерпретациями, превращающими «народ» в светскую категорию. Римское наследие было переосмыслено в европейском республиканстве, испытавшем сильное влияние ренессансной этики и христианства¹⁵⁶. «Свой» народ возможен был в дискурсе, восходящем к традициям SPQR Римской республики, где светские представления определяли существование и политические функции народа. Высказывания монархов о «своем народе» в XVI в. говорят о том, что церковные (сакральные) функции монархи брали на себя или отказывались признавать в определении «своего народа». Елизавета I Тюдор говорила о «своем народе» и жаловала сэра Уолтера Рэли правом открывать и присоединять далекие земли, «не обладаемые никаким христианским князем и не населенные никаким христианским народом» («not actually possessed of any Christian prince, or inhabited by Christian people»)¹⁵⁷. В Короне Польской популярным был exemplum о том, как Сигизмунд I Старый отвечает доктору Эку: «Прошу позволить мне, мой господин, быть королем не только овец, но и козлищ» (ср.: Мф. 25:32). Этой максиме последовал и его сын Сигизмунд II Август, которому приписываются слова о том, что он король народа, а не совестей¹⁵⁸. Его современнику Максимилиану II Габсбургу приписывали слова, в которых о «народе» не говорится, но подразумевается также нерелигиозная концепция подданства: «Нет более мучительной тирании, чем желание управлять убеждениями»¹⁵⁹.

Ни в Милане, ни в Священной Римской империи, ни в Англии, ни в Короне Польской или Великом княжестве Литовском идея народа не имеет этнотерриториальных коннотаций, хотя и может нести социальный заряд, направленный на территориальное объединение или обособление, этническое ограничение или дискриминацию. Вместе с тем попытки Ивана Грозного или царя Петра Алексеевича в Российском царстве узурпировать «свой народ» не встраивались в римскую традицию, и сами амбиции перенять доктрину христианского народа в поддержку светской власти выражены вне идеи политического народа. Те качества, которые отличали «народ» в Москве 1382 г., не переросли в идеал «шляхетского народа», несмотря на то что в России XVI – начала XVIII в. сформировалось шляхетство со своим самосознанием¹⁶⁰. При этом разоруженный «народ» Святой Руси сохранял те формы, для которых в начале XVII в. достаточно было представительства Богородицы и сонма святых перед Христом, а к концу XVII в. участие «народа» в коронационных чинах выявило сакральные полномочия светской власти, но не ее готовность вести со своим народом какой-либо диалог.