Константин Станюкович
Похождения одного матроса
– Ишь ты… Небось, обманул?
– То-то, нет… И очень даже меня вызволил, я тебе скажу, этот Мошка. Честный человек оказался… Вовсе на совесть поступил! – заметил рассказчик.
Он закурил трубку и продолжал:
– А платили за выгрузку и нагрузку очень хорошо. Такой цены у нас в России и не слыхивали. Вначале по два, а потом и по три доллара в день зарабатывал. Ну, зато к вечеру уставал, потому здесь работа требуется чистая, без лодырства. Здесь, братец ты мой, платят хорошо, ежели ты сильный и умеющий человек, но уже зато и требуют с тебя всей твоей шкуры, и чтобы ты соблюдал себя, пьяный на работу не приходил, а не то живо сгонят… И вскорости, как стал я работать на пристани, я и оделся по-хорошему, и квартиру нашел, и ел сытно. Приду с работы, умоюсь, пообедаю и завалюсь спать до утра. И хозяева добрые люди были. Харч давали свежий… И комнату содержали в порядке. И понимали меня: чехи были. И по-английски приучали… В первое же воскресенье вечером явился Мошка ко мне на квартиру и доллар принес. «Чистая, говорит, прибыль…» И счет подает… Чехи смеются: «Все, говорят, как следует: в запасный капитал доллар, ему за труд доллар и по доллару на брата выручки. Правильный, мол, жид Мошка!» И веселый он такой был. И все хвастал: «Скоро лавочку, говорит, откроем!»
– И что же, открыл?
– Через полгода открыл, а теперь у него лавка во Фриски.
– И ты его компаньон?
– Нет… Я сам просил меня выделить… Однако и сон клонит. Давай-ка, братец ты мой, соснем, а завтра буду тебе досказывать в дилижансе о моем житье… Времени-то у нас много еще впереди до Франциски… А ночь-то какая тихая… Вон и небо прочищается… Звезды блестят…
И Дунаев разложил две шкуры и, покрываясь одеялом, предложил Чайкину лечь рядом.
– Шкуры и на тебя хватит, землячок! – проговорил он, зевая. – Уже первый час на исходе. Спать-то немного. С рассветом поедем…
И Дунаев скоро захрапел.
2
Чайкин подбросил несколько сучьев в костер и поглядел кругом.
Перед ним высились темные пятна гор по обеим сторонам ущелья. Направо – маленький одинокий домишко станции. Налево – теплая даль степи. Высоко над головой Чайкина сверкали звезды. Ночь была теплая. Кругом царила мертвая тишина.
Только по временам раздавалось ленивое чавканье волов и тихое ржание проснувшегося мула в обозе, бывшем недалеко от фургона. Раздавался храп спящих людей. Спали и обозные часовые у тлевшего костра, спал и Старый Билль.
Вдруг Чайкину послышался странный тихий вой, донесшийся с гор.
Он прислушался с напряженным чутким вниманием. Рассказы о нападениях агентов большой дороги невольно пришли ему в голову, и ему сделалось жутко.
Прошло еще несколько минут, во время которых Чайкин напрягал свой слух, чувствуя, как усиленно бьется сердце, и глядел во все глаза в ту сторону, с которой он услышал вой.
Вой повторился, но уже ближе.
Тогда Чайкин, помня приказание Старого Билля разбудить его, дотронулся до его плеча.
Старый Билль, словно моряк, моментально проснулся и поднялся.
– Что поздно разбудили? – проговорил он, взглядывая на часы. – Или все болтали с соотечественником?
– Да, Билль. И Дун уже спит… И все кругом спят…
– И часовые… Вижу. Беспечный народ…
– А между тем я сейчас слышал…
– С этого бы начали. Что вы слышали? – тревожно спросил Старый Билль и взял ружье.
– Какой-то вой… Слышите, Билль?
Вой повторился.
Билль прислушался и затем сказал:
– Это не агенты большой дороги. Это действительно настоящий волк. По-волчьи только индейцы перекликаются, но слух у меня хорош, – это не индейцы. Ложитесь-ка спать, Чайк. Спать уже недолго. Скоро я вас разбужу, и мы поедем дальше… Агенты, наверное, теперь далеко. Поняли, что им не было расчета нападать здесь. А я им не дался в ловушку, не поехал ночью в ущелье…
– Почему вы догадались, Билль, что агенты нападут в ущелье?..
– А справился здесь. Да и молодцы мои не внушали доверия. Еще придется иметь с ними дело. И вы скажите своему товарищу, чтобы дорогой он сидел против них. И вы так же сядьте… И следите за ними, особенно после того, как минуем Виргинию. Там они любят пошаливать, собаки! А пока ложитесь и спите спокойно. Старый Билль не будет спать! – успокоительно прибавил он.
И с этими словами Билль закурил трубку и стал ходить взад и вперед около костра. Подходил он и к фургону.
Чайкин все это видел, когда лег. Но скоро он уже ничего не видал и не слыхал. Сон крепко захватил его в свои объятия.
Но, верно, не особенно приятные сновидения посетили его, потому что он часто ворочался на своем ложе и по временам вскрикивал и просыпался.
И, просыпаясь, он радовался, что его вели на бак наказывать линьками только во сне, а не наяву, и снова засыпал, взглядывая на фигуру Старого Билля, который ходил мерными шагами, как часовой, на которого можно было положиться.
Действительно, Старый Билль был добросовестным охранителем почтового фургона. Он зорко поглядывал кругом и внимательно прислушивался к малейшему шороху.
Наконец наступила предрассветная пора.
Звезды угасали, и на востоке загорелась заря. Обоз просыпался, собирался в путь. Старый Билль уже давно поставил котелок со свежей водой на костер и, перед тем как идти на станцию за мулами, напился горячего кофе с сухарями и приготовил целый кофейник для Чайкина.
– Проснитесь, иностранцы! Утро на дворе. Пейте кофе, и поедем!.. – проговорил Старый Билль, поталкивая Чайкина и его соседа.
Оба проснулись, и оба тотчас же вскочили, как вскакивали, бывало, при окриках боцмана: «Пошел все наверх рифы брать!»
Оба встретили радостно начинающийся рассвет и пошли к ручью мыться. Помывшись, оба русских человека, на чужбине так же, как и на родине, сняли шапки и, повернувшись на восток, где начинала алеть заря, прочитали «Отче наш», истово крестясь во время молитвы.
– Кофе готов, джентльмены, пейте да закусывайте. Десять минут на завтрак! – смеясь проговорил Старый Билль, ведя четверку мулов к фургону.
Наши матросы стали пить горячий кофе и есть ветчину, колбасу, мясо бизона и хлеб; все это вытащил из своей сумки Дунаев и предложил Чайкину угощаться.
Скоро вылезли из фургона и оба канзасца, заспанные и угрюмые.
Они подошли к костру, кивнув головами обоим землякам, и брюнет стал готовить кофе.
Русский язык, на котором говорили оба иностранца, и их видимая близость, казалось, удивили и не понравились двум янки.
Они торопливо и молча пили кофе, сильно разбавленный коньяком, и завтракали.
– Пора садиться, джентльмены! – крикнул Билль, когда мулы были запряжены.
– Но мы еще не позавтракали, Билль! Дайте позавтракать!
– Даю вам еще пять минут!..
– Однако… не много же вы даете!..
– Торопиться надо, джентльмены. Вы ведь очень торопитесь. Вчера даже ночью хотели ехать!..
– А вы испугались агентов?.. – с искусственным смехом проговорил молодец со шрамом на щеке.
– И, кажется, не напрасно… Свист ночью был… Вы не слыхали разве?
– Свист? Скажите, пожалуйста, какая диковина… свист!
И оба молодца засмеялись.
Они едва успели съесть по куску ветчины, как Билль закричал:
– Прошу джентльменов садиться!
«Джентльмены» поторопились забраться в фургон.
Дорога шла по ущелью в гору, и лошади поднимались шагом по узкой каменистой дороге.
Старый Билль, Дунаев и Чайкин шли пешком с ружьями на плечах. Ружья посоветовал им взять Билль.
– Это ущелье самое любимое местечко агентов! – сказал он. – Хоть я на них и не рассчитываю, а все-таки… до подъема лучше быть наготове. А там, за перевалом, опять степь… Далеко кругом видно… Врасплох не застанут Старого Билля!
Тем временем оба молодца переглянулись, и один из них шепнул:
– Догадался старый дьявол!..
– А если бы нам вдвоем смастерить дело? – сказал красивый брюнет.
– То есть как?
– Без чужой помощи. Я уложу сзади Билля, ты Дуна и потом белобрысого…
– Рискованно. А впрочем, увидим… Не подойдет случая, тогда из Виргинии дадим телеграмму в Чизаквиль, чтобы у Скалистого ущелья… пять агентов напали спереди, а мы сзади… Тогда игра беспроигрышная…
– Хитер эта старая лисица Билль!
– С него и начать.
– Как бы он сам не начал! – сурово проговорил молодец со шрамом. – Недаром они с ружьями и теперь идут… Своя шкура мне дорога…
– А три тысячи этого русского дурака?
– Надо предложить ему сыграть опять в карты…
– А кулак его видел?..
Они замолчали. Пешеходы замедлили шаги.
Вдруг из боковой ложбины показались три всадника в масках.
Билль в мгновение ока задернул спереди фургона фартук и одним словом остановил мулов.
Увидавши трех вооруженных людей, всадники тотчас же повернули лошадей и скрылись в горах.
Канзасские молодцы, развалившиеся в фургоне, не видели появления верховых и только, увидавши себя в темноте, поняли, что Билль закрыл их неспроста. Но все было тихо кругом, и Билль уже отдернул фартук.
– Что случилось? Зачем это вы нас закрыли, Билль? – спросил канзасец со шрамом.
– Боялся, что вас пристрелят, джентльмены! – иронически ответил Старый Билль.
– Кто?
– Агенты.
– Разве вы их видели?
– Сию минуту они показались и, не будь дураки, ускакали… Ну, я первым делом и побеспокоился за вас, джентльмены… Я вполне уверен, что если бы агенты напали, вы были бы убиты первыми! – внушительно прибавил Старый Билль.
– Спасибо, Билль, за заботу о нас… Мы никогда не забудем вашей услуги! – весело проговорил бледный брюнет.
– Не стоит благодарности… Вы знаете, я на ветер слов не пускаю!
И Билль приказал мулам тронуться.
Чайкин был испуган, а Дунаев добродушно его утешал:
– А ты, Чайкин, не трусь… Видишь, они уехали…
– А эти? – шепнул Чайкин, указывая на фургон.
– Этих Старый Билль обработает. Умнее Старого Билля нет, братец ты мой, дилижанщика. Он первый по этим местам и всех людей насквозь понимает… И знаешь ли, что я слышал про этого самого Билля?
– Что?
– Будто он сам занимался такими делами, когда молодой был.
– Ну? – недоверчиво протянул Чайкин.
– Так сказывают. Говорят, он первый по этой части был… Но только скоро бросил это занятие… потому после одного случая совесть зазрела.
– После какого?
– А ошибкой дитю пристрелил. Целил, значит, в фургон, в человека, и рука, что ли, дрогнула, но только дитю убил. И, как увидал он этого убитого дитю, бросил это самое дело… и скрылся из этих мест… И только через несколько лет поступил в дилижанщики… И стал первым дилижанщиком… И пассажиров бережет и этих самых агентов изничтожает… Ненавидеть их стал… И те его не любят… Однако редко на его дилижанс нападают… Знают, что он стрелок отличный и винтовка у него, брат, на редкость.
Правда ли это была, или же кем-либо сочиненная сказка, обратившаяся потом в легенду, трудно было сказать, но что в те времена на большой дороге между Денвером и Сан-Франциско о Старом Билле ходила такая молва, в этом Чайкину пришлось убедиться и потом.
К восьми часам фургон поднялся на перевал. Оттуда дорога спускалась в равнину.
– Ну, садитесь, джентльмены… Теперь поедем рысью… И ружья можно положить… А на случай чего револьверы в кармане… Не так ли, Дун?
– Правильно, Билль. И нож вдобавок за кушаком! – прибавил Дунаев, указывая на пояс.
– Вы, я знаю, бывалый… А все-таки сдурили.
– Знаю, знаю… Извините, Билль…
– Теперь этим молодцам вы задали заботы! – сердито сказал Старый Билль.
Он остановил мулов, и все сели в фургон.
Канзасцы хотели было дать место Дунаеву, но он, к их удивлению, сел рядом с Чайкиным, лицом к двум молодым канзасцам.
– Вам, Дун, неудобно… Садитесь к нам. Место есть! – предложил один из них.
– Мне и здесь хорошо… благодарю вас! – ответил Дунаев.
Канзасцы опять переглянулись, и Чайкин заметил это.
ГЛАВА XVI
1
Между тем фургон спустился с горы и поехал по красивой зеленой равнине, полной цветов. Дорога была отличная, и в фургоне почти не трясло.
– Ну, земляк, теперь можно и про твое житье-бытье продолжать. Очень ты любопытно все обсказываешь про Америку! – проговорил Чайкин.
– Да, братец ты мой, вольная сторона… И всякого народу здесь есть. Со всяких стран сюда приезжают – счастия искать. А главное – нет прижимки. И коли ты себя соблюдаешь, тебе все дороги открыты, даром что ты из простого звания… Да здесь звания не разбирают… Сегодня ты, скажем, дрова пилишь, а завтра тебя выберут в сенаторы, и никто не удивится… Наш один российский тоже на большую должность попал… после пяти лет, когда настоящим американцем стал, с правами, значит.
– И ты американец?
– Форменный… Хоть в губернаторы могу! – добродушно рассмеялся Дунаев. – Я ведь уже седьмой год как здесь… И если правду тебе говорить, так еду во Франциски жениться.
– На американке?
– На американке… Обученная! В школе была. Здесь, братец ты мой, все должны обучаться… Хочешь не хочешь, а учись!.. Свадьбу справлю и открою мясную… Надоело скот гонять… Ты на свадьбу-то ко мне приходи. Ужо я тебе и адрес дам…
– Приду беспременно… А ты, Дунаев, сказывай про свою жисть-то здесь…
– Да на чем я тогда остановился?
– А как ты Мошкиным компаньоном был и как он тебя вызволил… А по какой причине, ты и не объяснил…
– По какой причине?.. А из-за пьянства. Я, братец ты мой, на конверте первый пьяница был! Запоем пил до последних сил. И чуть бы я не пропал, кабы не добрые люди… Ну, так слушай, Чайкин, как все это вышло. Я расскажу тебе, как я в самом начале закурил в этой Америке. Думал, порки за поркой не будет… валяй вовсю… И вальнул…
Дунаев на минутку примолк, откашлялся и продолжал:
– Месяц это либо полтора этак жил я по-хорошему. Работал на пристани, и босс меня первым рабочим считал, и у чехов в полном, можно сказать, удовольствии находился. Добрые люди были: и чех и жена его, чешка. Он столяр был, а она шитьем занималась. Ладно. Жил я таким манером и вовсе напитками не занимался. Потому в будни некогда: придешь домой, пообедал, да и спать. А по воскресеньям, когда, значит, шабаш, я около чехов остаюсь. Они непьющие, и мне нежелательно. Так только за обедом пивка кружки две выпью с чехом, – вот и всего…
Дунаев остановился… Он увидал карты в руках у одного из канзасцев и вдруг обратился к вчерашнему партнеру:
– А хотите сыграть? Мне хочется рискнуть на одну карту.
– С большим удовольствием. На одну так на одну Какая будет ставка?
– Двести долларов.
– Ставьте карту.
– Нет, ставьте вы, а метать буду я…
– Зачем же вы? Вчера метал я.
– А сегодня хочу я! – настаивал Дунаев.
Билль обернулся и сказал:
– Так-то оно правильнее будет… Вы сообразительны, Дун…
– Я не люблю понтировать… и никогда не понтирую! – сказал канзасец.
– Так, значит, не хотите?..
– Метать могу, а понтировать нет…
– Ну, ладно, мечите. Позвольте-ка колоду!
Дунаев внимательно пересмотрел карты.
– Ставьте деньги! – сказал он.
Игрок бросил двести долларов. Вынул и положил на пустой ящик такую же сумму и Дунаев.
– Готово? – спросил он.
– Готово.
– Так позволите снять?
– Извольте.
– Опять на даму, что ли, поставить? – воскликнул Дунаев.
И, вынув из колоды пятерку, положил на нее двести долларов.
– Угодно открыть карту? – спросил банкомет.
– Нет, зачем же. Мечите втемную. Хочу попробовать счастия на темноту…
– Будь по-вашему…
Билль про себя выругал русского простофилю, который заранее объявил карту, и обернулся, чтобы посмотреть на игру.
Молодец со шрамом стал метать… Через несколько карт направо упала дама, налево – пятерка.
– Ну, Дун, вы несчастливы. Ваша дама бита! – проговорил банкомет.
– Напротив, мне повезло. Пятерка дана!
И с этими словами Дунаев перевернул свою карту. Увидевши пятерку, канзасец понял, что опростоволосился, поверив восклицанию Дунаева, и проговорил:
– Вы сегодня счастливы, Дун!
– Ну, Дун, втемную, видно, вам более везет! – проговорил Билль и засмеялся, подмигнув ему глазом: дескать, ты не такой простофиля, как я полагал!
А Чайкин, ничего не понявший, заметил по-русски:
– Брось! Не играй больше!
Между тем Дунаев опустил четыреста долларов в карман и, улыбаясь своими серыми глазами, проговорил простодушным тоном:
– Сквитались, и будет. Не хочу больше обыгрывать вас.
Канзасец убрал карты и заметил смеясь:
– И я не желаю обчищать вас, Дун…
– Так-то оно и лучше! – внушительно промолвил Билль и погнал мулов.
– Ну, теперь можно и рассказывать, Чайкин… Двести долларов я вернул. А ловкий шулер. Его и не поймать. А то свернул бы ему на сторону хайло! – сказал Дунаев не без простодушия в голосе. – Да еще, пожалуй, придется… Подозрительный народ…
И, закуривши трубку, продолжал прерванный рассказ.
2
– Так жил, говорю я, братец ты мой, по-хорошему, как в одно воскресенье вышел я погулять. Побродил по улицам и спустился к пристани… А там, знаешь, салунов видимо-невидимо. Зашел я в один салун и выпил, сперва один, потом другой, третий стаканчик, а там все больше да больше… И так, милый человек, пьянствовал я недели две, в запой, значит, вошел. Все деньги пропил, платье пропил, ночевал в ночлежных домах и был вроде последнего скота… И когда несколько пришел в себя, пошел на работу к своему старому боссу. Увидал он меня, значит, оборванного, пьяного, в одних штанах, и сердито покачал головой: нет, мол, такому пьянице работы. И прогнал… Ходил я по разным местам просить работы – везде гнали вон… И в ту пору голодал я… Корки по ночам на улицах собирал… До точки до самой дошел… Вот тут Мошка, дай бог ему здоровья, и вызволил меня… Проходил я по одной глухой улице в самой полной отчаянности, можно сказать, как слышу, меня кто-то окликает. Смотрю, Мошка с лотком. Я к нему и первым делом: «Хлеба, говорю, дай»… Он мигом сбегал в съестную и принес хлеба и кусок мяса… И смотрит на меня, удивляется, в каком я виде и как я вроде будто голодного пса набросился на пищу. И как наелся я, так он и говорит: «Я вас на квартире искал, на пристани искал, – все хотел вашу долю отдать, но нигде вас сыскать не мог. Пойдемте, говорит, ко мне». Пошли. Жил он в каморке, однако хоть и жид, а чисто. Приютил меня и первым делом принес костюм и все как следует; одним словом, в человеческий вид привел, и вечером, когда вернулся с улицы со своим лотком, сейчас мне счет подает: «На вашу, мол, долю причитается барыша пять долларов, а издержано, мол, на вас десять долларов – пять, говорит, из запасного капитала. А завтра идите на работу. В таком виде вас примут. А чехи о вас беспокоились. Тоже искали. И живет у них теперь заместо вас один тоже русский, из беглых. А бежал он оттого, что свою веру хотел исполнять, а ему не позволили. Очень, говорит, хороший человек и тоже о вас спрашивал. А работает он у того босса, где и вы работали… А наши, говорит, дела идут хорошо. И товар хороший держу и кредит имею. И не забываю, что вы мне помогли тогда, и никогда не забуду!» – говорит. И так тронул меня за душу этот Мошка, что и не объяснить. Прямо-таки спас… Отдал он мне свою койку, а сам лег на пол спать… А в пять часов утра побудил, напоил кофеем, и мы вместе вышли… Прихожу к боссу на пристань…
– Что же, взял он тебя?
– То-то, не хотел брать сперва. Он страсть не любил пьяных и сам не пил. Зарок положил никогда не пить. И вызвал он этого самого русского, что жил у чехов. И велел ему объяснить, что он такого пьяницу принять не может «Пусть, говорит, даст слово, что не будет пьянствовать, – тогда, говорит, приму». Перевел это мне все русский и спрашивает: «Даешь зарок?» – «Не могу, говорю, дать зарока, а постараюсь». Ладно. Доложил он мой ответ боссу. Тот усмехнулся в бороду и велел мне идти на работу… Ну и старался же я… Ах, как старался… Как к вечеру окончил работу и мне выдали два доллара, этот самый русский – из раскольников он был – позвал к себе ночевать… Чехи обрадовались, накормили. И остался я у них опять жить вместе с Игнатием, этим самым раскольником. И скоро сдружились мы… Очень строгого поведения был человек, а добер… Все меня больше добрым словом наставлял, чтобы я не пьянствовал… А месяца так через два сманил он меня ехать в работники на ферму… «Там, говорит, у земли, лучше, чем в городе. И воздух легкий. А жалованье дают хорошее…» Ну, мы и поехали, и перед отъездом я ушел из компаньонов Мошки. А он за это выдал мне двадцать пять долларов. Шибко он торговал и о лавочке начал думать. И славное житье было на ферме, куда лучше, чем таскать ящики на спине… Благодать одна. Хозяин попался рассудливый и толковый. Очень доволен был работой. Мы вдвоем всю работу справляли, а ферма была большая. Завтракали и обедали мы вместе. Хозяйка приветная была… И так, братец ты мой, прожили мы с Игнатием два года… И было скоплено у нас у каждого по двести долларов… И я водки не пил вовсе: не достать было на ферме, да и не тянуло… Стыдно хозяев и Игнатия…
– А скоро ты языку обучился?
– Через год говорил по малости, а понимать, почитай, все понимал… И, верно, жили бы мы и дольше, но только тут случай вышел… Игнатий женился и ушел свою ферму строить… А участки тогда дешево продавались… А женился Игнатий на одной переселенке… И чудно это вышло, я тебе скажу. Остановилась недалеко от фермы партия переселенцев… на Соляное озеро шли, где мормоны живут… Так бесстыжая секта на Соляном озере обзывается. Там они и живут… Видел небось город ихний?
– Видел. Хорош город.
– А прежде тут пустыня была. Эти самые мормоны выстроили… Народ трудящийся, да только неправильный…
– Чем?
– Многожены, вроде бытто турок… Ну, так пошли мы под вечер к этим самым переселенцам, что пристали на ночевку… Всякого народа там много – бедноты больше – и мужчин и женщин… Посмотрели мы это, как они, усталые, варят себе пищу, послушали, как они молитвы распевают, и пошли домой на ферму, как видим: у перелеска сидит одна переселенка и горько-горько плачет. Ну, подошли. Видим, молодая и бледная девушка, с лица чистая и пригожая… И спросил ее Игнатий: «Чего, говорит, вы в сокрушении находитесь?» Она и обсказала, что смутили ее из Лондона обманом и что теперь только она узнала, куда она идет… А ей идти к мормонам не хочется… И как ей быть, не знает! «А вы не идите!» – это ей Игнатий. «А как не идти? Куда я денусь? И меня не пустят!» – говорит. На это ей Игнатий и объяснил, что мы живем на ферме и можем ее там укрыть до времени. И работа там найдется. А на ферме, мол, хозяева хорошие люди… «От беззаконной жизни вас спасут… Потому, говорит, мормонская жизнь беззаконная!» И так он это убедительно ей обсказал, что она доверилась и обрадовалась. И говорит: «Ежели спасти в самом деле меня хотите… приходите к этому самому месту, но ночью, когда в нашем лагере спать будут, и укройте меня где-нибудь, пока они не уйдут дальше». На том и порешили и, вернувшись на ферму, рассказали хозяину. Он согласился, а хозяйка даже очень хвалила Игнатия, что пожалел девушку, и обещала взять ее к себе в помощницы… «Только, говорит, не попадитесь переселенцам… А то вам плохо будет. Убьют!» Как настала ночь, пошли мы к тому самому месту, у перелеска. А ночь была темная. Боялись, что не найти переселенку. А голос подать громко опасно. У лагеря мормонского часовые ходят и, слышим, молитвы свои распевают… Однако нашли ее. Сидит на пеньке и дрожит в одном платье, – а ночь была свежая. Ну, мы увели ее и спрятали в стог сена. Небось не отыщут, если б и хватились.
– А хватились? – спросил Чайкин.
– Хватились. Только что рассвело, как на ферму при ехали пять человек верхом и с револьверами и стали спрашивать: «Не здесь ли переселенка?.. Не заплутала ли, мол, она?..» Хозяин ответил, что никакой переселенки не знает и не видал. Тогда они слезли с лошадей и попросили позволения осмотреть дом… Обшарили всю ферму, звали переселенку и так и уехали… Однако извинились… Только к утру, когда переселенцы уже давно уехали, вышла переселенка из стога… И плачет и смеется… И хозяйку целует… Ну, на другой день определили ее к месту, по птичьей части, и очень была довольна эта самая Эмма. Из ирландок она была. А вскорости после этого Игнатий поехал с ней в Сакраменто венчаться, а с месяц спустя и задумал сам строиться… Звал и меня…
– А что ж ты?
– А я задумал по другой части… в возчики… Тоже, братец ты мой, случай вышел. Встретил я как-то артель возчиков, что возвращались в Канзас, – они гоняли оттуда скот, – и вдруг услыхал, что по-русски говорят… И так обрадовался, что и не сказать. Всю ночь просидел с двумя земляками. Они и уговорили меня идти с ними… И так это мне вдруг захотелось быть со своими, что я утром явился к хозяину и рассказал, что так, мол, и так. Очень пожалел, что ухожу, однако понял мое желание. Вот с тех пор я и стал возчиком… Наработал денег, а теперь вот хочу мясником быть! – заключил свой рассказ Дунаев.
– Оказывается, здесь жить можно! – заметил Чайкин.
– То-то, говорю, очень даже можно. И российские наши, что скот гоняют, даже большим пользуются доверием. Им без всякой расписки большие деньги поручают. Небось наши себя здесь не подгадили… Это разве по городам, которые русские из господ от долгов сюда бежали или от каких-либо уголовных дел, – тем плохо… Потому форсу много, а работать не умеют. Привыкли все на готовом да на звании своем. А здесь – шалишь! на форс не обращают внимания, а главное – каков ты работник и чего стоишь!..
– А есть здесь такие?
– Есть. И во Францисках есть, и одного такого беспардонного в Канзасе видал. В отрепьях ходит, даром что барин и всяким наукам обучался. И ничего не умеет делать, ни к чему не приспособится… И места ему давали – не годится… Потому лодырь… Так мы этого самого барина тоже хотели приспособить… И вышел только один смех с ним.
– А как же вы хотели приспособить?
– А счеты наши записать все, чтобы представить хозяину и объяснить, на что израсходовано… В те поры я еще писать не умел, и никто из наших не умел по-аглицки.
– Ну, и что же?
– А то же. Взял это он от нас три доллара, да ничего и не сделал… Насилу счета вернули… А барин был важнеющий… Сам в отрепьях, а нас сиволапыми в пьяном виде называет… «У меня, говорил, у самого тысяча душ крепостных было… Я, говорит, в каретах ездил, а не то чтобы вам, мужикам, служить да счеты писать». Ну мы смеемся, бывало: форси, мол, да нет-нет и накормим… Однако, братец ты мой, и есть захотелось.
– И мне хочется.
– Давай-ка у Билля спросим, скоро ли станция.
Дунаев спросил у Старого Билля.
Тот лаконически ответил:
– Через полчаса. На станции обедать будем!
Нельзя сказать, чтобы наши земляки ехали очень удобно, сидя в передней части фургона. По временам и встряхивало порядочно, и солнце нестерпимо жарило им спины. Но они терпеливо переносили эти невзгоды, слушаясь совета Старого Билля, и, по обычаю простых русских людей, умеющих терпеть, еще шутили и смеялись и, несмотря на долгую и скверную дорогу, чувствовали себя бодрыми.
Под вечер они обыкновенно, выходили из фургона и шли пешком, а на ночных остановках всегда спали у костра, дежуря по очереди, чтобы дать и Биллю возможность поспать. И держали они при себе ружья и револьверы главным образом потому, что Старый Билль боялся предательского нападения двух канзасцев.
Они уж более не заговаривали ни с Биллем, ни с русскими и держались особняком.
Только раз как-то, на ночной стоянке, один из молодцов насмешливо спросил:
– Кого это, джентльмены, все сторожите по ночам?
– Мало ли здесь мерзавцев бродит! – отрезал Билль.
– Однако никто из мерзавцев не нападал?
– Сунься только! – промолвил Дунаев.
– А что?
– А то, что я очень хорошо стреляю…
– Очень приятно слышать. Нам зато спокойно спится, зная, что нас сторожат. Спокойной ночи, джентльмены!
В ту же ночь, когда дежурил Билль, он заметил, что из фургона вылез один из молодцов, и тотчас же приготовил револьвер…
Но «молодец», постояв минуту, полез в фургон.
– Бдительны! – шепнул он товарищу.
– То-то и есть. Надо подождать еще несколько дней. За Виргинией мы их всех уложим! – проговорил канзасец со шрамом. – А пока и не пытайся. Они не так глупы, эти русские, как ты полагаешь. Тогда с дамой этот барбос ловко меня провел, очень ловко. И вообще надо быть с ними осторожными.
– А что?
– Билль шутить не любит… Знаешь, как он одному пассажиру-агенту всадил пулю в лоб.
– Слышал.
– Как бы и нам не всадил.
– За что?
– Разве ты не видишь, что он догадывается, кто мы…
– Вижу… Но догадка – не уверенность…
– Убеди-ка в том Билля! – со смехом отвечал более осторожный агент.
– А как ты думаешь, у этого белобрысого глупого русского есть деньги?
– Есть.
– Сколько?
– Пятьсот долларов есть.
– Откуда ты знаешь?
– А он сам хвастал на пароходе. Я тогда там с наклеенной бородой был.
– Значит, у Дуна три тысячи да у этого пятьсот. Итого три тысячи пятьсот. Ну, у Билля с собой ничего нет. Он не возит денег… Зато его пробитый череп порадует агентов… Чего, дурак, не идет в компанию?
Разговаривая в фургоне очень тихо, они не догадывались, конечно, что Старый Билль в эту минуту стоял рядом с фургоном и слышал все от слова до слова.
Убедившись окончательно в том, что он везет двух агентов, Билль на следующее утро не подал им никакого вида, что знает, кто они, – напротив, он даже стал любезнее и несколько раз заговаривал с ними…
Прошло еще семь дней томительной дороги, и, наконец, одним жарким утром фургон въехал во двор гостиницы маленького городка Виргинии.
