Константин Станюкович
Похождения одного матроса
– Он сдержит слово! – угрюмо проговорил Билль.
– Тем хуже для него! – промолвил Смит.
– Но если я попрошу за него вас, Смит… Если я, положим, внесу три тысячи долларов, – это все мои сбережения, Смит, – вы в свою очередь попросите их, чтобы Дэка выпустили?
– Я, Билль, охотно бы согласился, но они едва ли… Они рассчитывают, что Дэк в последнюю минуту сдастся и напишет письма… Вдобавок они и очень злы на него.
– За то, что он помешал напасть на моих пассажиров?
– Да, Билль. Ему не следовало бы впутываться в это дело, как бывшему агенту. Не следовало! – повторил Смит.
– И при этом не следовало иметь дядю банкира?
– Пожалуй, Билль. Это был приятный сюрприз даже и для меня. И я не знал, что этот Дэк – наследник скаредного банкира и называется Макдональдом. Он был очень скрытен, Билль.
– Так, значит, Смит, вы ничего не можете сделать?
– К сожалению, не могу даже и для вас, Билль. Они не согласятся… Все, что по старой дружбе я сделаю для вас, Билль, это то, что я откажусь от своего комиссионного процента по этому делу. Сходите к банкиру или к мистрис Макдональд, если найдете это более удобным, и попросите их послать по адресу, который я вам сообщу, десять тысяч, и дело будет в шляпе. Завтра же Макдональд явится благодарить и вас и этого олуха русского… Чайка, который своими проповедями совсем сбил с толку Дэка…
– Спасибо, Смит, за сбавку. Я последую вашему совету! – мрачно проговорил Билль.
– Вот и видно умного человека, Билль.
– Я пойду к мистрис Макдональд и посоветую ей обратиться к брату, но прежде…
И Старый Билль был уже на ногах и держал в руке револьвер, направленный на Смита.
– Не шелохнитесь, Смит, если не хотите быть убитым… Вы знаете, я слово держу…
Смит смертельно побледнел. Лицо его исказилось бешенством.
– Ловко поддели, Билль… Сознаюсь, ловко! – проговорил он сдавленным голосом.
Билль тем временем вытащил левой рукой из кармана Смита револьвер и опустил его в карман своих штанов.
– А пока, Смит, покажите мне, куда вы запрятали Дэка. Ведите в ваши подвалы, где хранятся бочки с фруктами… Нет ли там хорошего помещения и для Дэка… И слушайте, Смит, что я вам скажу…
– Говорите: я поневоле должен вас слушать, так как не могу размозжить вам голову…
– Даю вам честное слово, что ни я, ни Дэк ни одной душе не скажем о том, что произошло, и не дадим знать полиции о том, какие у вас фрукты… Вы и без меня рано или поздно попадете на виселицу, и это не мое дело, Смит. Но знайте, что, если агенты или вы еще раз тронете Дэка, то ваши фрукты будут накрыты и сами вы будете на виселице скорее, чем ожидаете… А теперь показывайте дорогу в ваши склады и не забывайте, что я пускаю пули без промаха… Дэк у вас… Я знаю! Ведите к нему, Смит… и не шумите, чтобы не возбудить подозрения вашего Сама.
– Козыри ваши. Я принимаю условия… Вы одурачили меня, Билль. На кой только дьявол вы предлагали три тысячи?
– И дал бы их!
– Тогда вы бы были дурак, давши их, если могли выкупить Дэка даром. Идите за мной! Да не спустите нечаянно курка, Билль. А то вам придется вспоминать убийство старика к убийству ребенка… А это поведет к бессоннице такого защитника обиженных, каким вы стали…
– Будьте спокойны, Смит. Я осторожен не менее вас, когда надо.
– А я оказался неосторожным, принявши вас. Сам был догадливее меня.
Смит между тем открыл едва заметные двери и прошел в следующую небольшую комнату, которая была спальней. Из спальни он вышел в коридор и по крутой лестнице спустился в полутемный подвал, заставленный бочками.
За бочками он остановился и отпер двери небольшой, но довольно светлой комнаты, с одним окном, заделанным крепкой решеткой и выходящим в сад.
– Вот ваш Дэк! – проговорил он, входя в комнату.
При виде Билля Макдональд замер от удивления.
– Идем отсюда. Смит был так добр, что выпускает вас без всякого вознаграждения, требуемого агентами. Он даже ничего не хочет брать за стол и квартиру! – проговорил Билль, не спуская глаз со Смита. – Поздороваемся на улице, Макдональд, а теперь выходите скорей! Смит будет так любезен, что покажет нам дорогу. Не правда ли, Смит?
– Теперь все будет правдой, какую бы глупость вы ни сказали, Билль… А вы вот Дэку повторите при мне то, что обещали и за себя и за него.
Билль повторил. Макдональд дал слово молчать.
– А хорошо ли я кормил, пусть подтвердит Дэк! – сказал Смит.
– Отлично.
– И хорошее ли я давал вино вам, Дэк?
– Недурное.
– И были ли у вас всегда сигары по десяти центов штука?
– Были.
– Имейте это в виду, Билль!
– Имею, Смит, и приношу вам чувствительную благодарность.
Через пять минут Смит привел Билля и Макдональда в свой кабинет и провел их до дверей.
Негр пришел в изумление, когда увидел, что вместо одного посетителя из конторы Смита и К° вышло двое.
– Прощайте, джентльмены!
– Прощайте, Смит.
– Всего вам хорошего!
– И вам так же! – отвечал, улыбаясь, Макдональд.
– Не забудьте условия, Билль, и моего револьвера!
– Не забудьте и вы, Смит. А револьвер я вам пришлю сегодня же.
Оба гостя вышли за двери.
Между тем негр, широко раскрывши свои большие черные глаза, испуганно проговорил, обращаясь к Смиту:
– Другой, масса. Откуда он пришел?
– Дурак! ты сам его впустил.
– Я впустил молодого? Когда это могло быть?
– Перед тем, что впустил старого.
– Клянусь богом, я не впускал молодого! – горячо воскликнул негр.
– Не клянись. Ты впустил. Слышишь? – прикрикнул Смит.
– Слышу.
– Так впустил?
– Не…
– Что?..
– Впустил, впустил, масса! – испуганно пролепетал негр.
Не менее был изумлен и чахлый молодой человек, когда у подъезда столкнулся с двумя джентльменами, выходившими из конторы. Он отлично знал, что если хозяин отправлял его пить пиво, то до его возвращения никакой другой посетитель не пускался в контору.
Он, однако, старался скрыть свое изумление и почтительно раскланялся с клиентами Смита и К°. Войдя в контору, он был еще более озадачен при виде патрона: до того было искажено его лицо злобой и так блестели глаза, глядевшие в окно, мимо которого проходили в эту минуту только что вышедшие посетители.
«Верно, дельце не выгорело!» – подумал чахлый молодой человек, влезая на свой высокий табурет.
– Дильк! – обратился к нему хозяин.
– Что, сэр?
– Можете сейчас же уходить и не являться неделю в контору.
– Слушаю, сэр.
– Я уезжаю на неделю из Фриски. Вывесите на дверях аншлаг, что контора на неделю будет заперта.
– Вывешу, сэр.
– И сами уезжайте из Фриски на неделю.
– Куда, сэр?
– Куда хотите. Но чтоб вас в городе не было. Понимаете, Дильк?
– Понимаю, сэр.
– И вот вам на путешествие деньги…
Смит отсчитал двадцать пять долларов и положил на конторку Дилька.
– Благодарю вас, сэр.
Через четверть часа молодой человек ушел.
Тогда Смит позвал негра и объявил ему, чтобы он никого не пускал в контору.
– Ни души, понимаете?
– Понимаю, сэр!
В ту же ночь подвал Смита и К° был очищен, и бочки с фруктами куда-то увезены.
А утром рано Смит рассчитал негра и, когда тот ушел, запер контору на ключ и отправился объявить хозяину дома, что по случаю отъезда он закрывает контору.
– Куда едете, мистер Смит? – полюбопытствовал хозяин.
– На Восток! – неопределенно отвечал Смит.
И, кивнув хозяину головой, вышел на улицу и направился к пристани. Там он сел на пароход, отправляющийся в Гонолулу, на Сандвичевы острова, и записался в книгу пассажиров под именем Джорджа Брухлина.
Багаж его был доставлен на пароход еще накануне.
2
– Что все это значит, Билль? Объясните: я ничего не понимаю! – обрадованно спрашивал Макдональд Билля, когда они очутились на улице.
Билль вкратце рассказал, как он от Чайка и Дуна узнал об его исчезновении и решил идти к этому Смиту.
– Ну, и я перехитрил его, как видите, Макдональд… получил вас без всякого выкупа! – прибавил Старый Билль улыбаясь.
– Благодарю вас, Билль! – горячо проговорил Макдональд.
– Не благодарите. Мы только расквитались! – остановил молодого человека Билль.
– А я уж решил было размозжить себе об стену голову, Билль, послезавтра.
– Знаю. Смит говорил, но сам он не верил этому: думал, что вы под его подлой угрозой написать вашей матушке о вашем прошлом напишете ей просьбу о деньгах. Но я, Макдональд, верил, что вы не напишете и размозжите себе голову…
– Спасибо, что поверили, Билль.
– И это старый мерзавец делал вам такие предложения?
– Он. И раз я ему плюнул в лицо.
– И он обтерся?
– Сказал только, что прибавит пятьсот долларов к сумме выкупа.
– Скотина! – энергично промолвил Билль. – Но раз дано слово – надо держать. О вашем заточении у Смита ни слова, Макдональд. Сочините какое-нибудь путешествие… Мать ваша поверит… Она всему поверит, увидавши вас… А как она тревожилась…
– Почему вы знаете?
– Я был у нее и старался успокоить. Она сделала все возможное, чтоб отыскать вас: делала объявления, обращалась к сыскной полиции.
– О Билль! чем отблагодарю я вас?
– Вы уже отблагодарили тем, что стали другим человеком. Чайк был прав, когда так горячо защищал вас.
– А он что, поправился, этот славный Чайк?
– Я сегодня был у него. На днях выходит из госпиталя. Очень он беспокоился, когда узнал, что вас нет в городе. «Дал бы о себе знать», – говорил он, уверенный, что вы его не бросили бы больного.
– Еще бы!.. Я сейчас отправлюсь к матушке, успокою ее, а от нее – к Чайку.
– Придем к нему вместе.
– Отлично. Я в девять часов буду у него.
– И я к этому часу приду.
– До свидания, Билль!
– До свидания, Макдональд… Еще слово: дядя ваш Макдональд и К° жестокий человек… Я у него был.
– И у него были?
– Да. Думал, что он даст о вас сведения.
– И что же он?
– Сказал, что ничего не знает, а между тем…
– Смит ему писал три письма, и никакого ответа… Я знаю дядю…
– И лучше не надейтесь на него, Макдональд, а на одного себя. Не правда ли?
Молодой человек крепко пожал руку Биллю, как бы выражая этим свое согласие с его словами, и, кивнув головой, веселый и радостный, впрыгнул в проходившую мимо конку.
А Старый Билль с утра, в поисках за Макдональдом, ничего не евший, чувствовал страшный голод и вошел в первый попавшийся ресторан пообедать. На радостях, что выручил из беды человека, он даже позволил себе маленькую роскошь – спросил к обеду бутылку вина и после обеда пил кофе с коньяком, покуривая свою коротенькую трубочку и глядя в открытое окно на ярко освещенную улицу того самого Фриски, на месте которого всего пятнадцать лет тому назад он видел пустынные красноватые бугры, над которыми вздымались пики сиерр.
И Билль не без горделивого чувства старого калифорнийца посматривал на высокие пятиэтажные дома с блестящими магазинами в нижних этажах, вспоминая, что этот богатый и блестящий Фриски, жемчужина Тихого океана, создан в каких-нибудь двенадцать лет.
ГЛАВА IX
1
Чайкин только что навсегда простился с Кирюшкиным.
Прощание было без слез, без тех чувствительных слов, которыми обыкновенно при разлуке обмениваются люди, и, глядя со стороны, можно было бы подумать, что Кирюшкин и Чайкин прощаются до завтра.
Но, стыдливо боящиеся обнаруживать свои чувства, по обыкновению большей части простолюдинов, они тем не менее оба сильно чувствовали горечь разлуки, хотя в это последнее свидание и говорили о самых обыденных, простых вещах.
Кирюшкин как-то особенно долго рассказывал о том, как чуть было не лопнули тали, когда утром на клипер поднимали здоровенного черного быка, и как за это старший офицер разнес боцмана («Однако не вдарил ни разу, хотя, по всей справедливости, и следовало бы, – потому его дело было осмотреть раньше тали!» – вставил Кирюшкин), рассказывал, что на клипер было принято пять быков для команды и десять свиней, четыре барана и много всякой домашней птицы для капитана и офицеров и что ходить за всей животиной назначены матросы Баскин и Музыкантов.
Словно бы для того, чтоб избежать тяжелого разговора, Кирюшкин, почти не умолкая, говорил о том, что с тех пор, как убрали прежнего «левизора», пища куда «скусней» и что сегодня старший офицер очень «засуетимшись» был по случаю отхода.
– Однако и идти пора! – неожиданно вдруг оборвал свою болтовню Кирюшкин и, поднявшись с кресла, прибавил чуть-чуть дрогнувшим голосом: – Так прощай, Вась… Напиши, ежели когда в Кронштадт…
– Прощай, Иваныч. Кланяйся всем ребятам…
– Ладно.
– И Расее-матушке поклонись, Иваныч!
Кирюшкин, уже бывший в коридоре и в сопровождении Чайкина направлявшийся быстрыми шагами к выходу, остановился при этих словах и, глядя на своего любимца, строго проговорил:
– А ты, Вась, смотри, в мериканцы не переходи. Свою веру держи!
– Не сумлевайся, Иваныч. Прощай.
– Прощай, Вась!
И Кирюшкин кинулся к дверям и скрылся за ними. Почти бегом дошел он до пристани. Там стоял катер с «Проворного».
– Скоро, братцы, отваливаете? – спросил он у двух матросов, сидевших в шлюпке.
– Должно, через полчаса.
– Кого дожидаете?
– Лейтенанта Погожина и механика. Сказывали, в десять будут.
– А где остальные гребцы?
– В салуне напротив…
– И я туда пойду…
– Ой, не ходи лучше, Кирюшкин! – заметил белобрысый немолодой матрос. – Дожидайся лучше на катере! – прибавил он.
Казалось, Кирюшкин хотел последовать доброму совету. Но колебания его были недолги.
– Я только стаканчик! – проговорил он и пошел в салун.
Там он выпил сперва один стаканчик, потом другой, третий, четвертый, и через полчаса гребцы привели его на шлюпку совсем пьяного.
Мрачный сидел он под банками и пьяным голосом повторял:
– Прощай, Вась… Прощай, добрая твоя душа!
– У Чайкина был, ваше благородие… Жалеет его! – доложил унтер-офицер, сидевший на руле, лейтенанту Погожину.
Лейтенант Погожин, казалось, догадался, почему Кирюшкин, возвращавшийся всегда от Чайкина, к общему изумлению, трезвым, сегодня напился.
2
Грустный ходил и Чайкин взад и вперед по своей маленькой комнатке после ухода Кирюшкина. В лице его он словно бы терял связь с родиной и со всем тем, чем он жил раньше и что было ему так дорого, – он это снова почувствовал в последнее время частого общения с Кирюшкиным. И в то же время ему казалось, что возврат к прежнему теперь уж для него невозможен.
И Чайкин думал: «Везде добрые люди есть, и здесь легче жить по-своему – никто не запретит тебе этого. Он, разумеется, не сделается американцем и не переменит своей веры. Он будет стараться жить по правде, по той правде, которую он чувствовал всем своим сердцем и пытался понять умом, нередко думая о той несправедливости, которая царит на свете в разных видах и делает людей без вины виноватыми и несчастными.
И словно бы в доказательство, что везде есть добрые люди, размышления Чайкина были прерваны появлением мисс Джен.
– Вот вам, Чайк, моя фотография, которую вы хотели иметь! – проговорила она, передавая Чайкину свою карточку.
Чайкин поблагодарил, посмотрел на карточку и, тронутый надписью на ней, еще раз выразил свою благодарность.
И при виде этой самоотверженной девушки, живущей по тому идеалу правды, который носил он в своем сердце, и у Чайкина на душе просветлело и тоскливое настроение прошло.
– А вот, Чайк, примите от меня на память маленький подарок! – И с этими словами мисс Джен вручила небольшую книгу в переплете. – Это евангелие! Вы читали его?
– Нет, мисс Джен.
– Так почитайте, и я уверена, что вы так полюбите эту божественную книгу, что будете часто прибегать к ней за утешением в ваших горестях и сомнениях. Нет лучше этой книги на свете! – восторженно прибавила сиделка.
Чайкин бережно спрятал в ящик своего столика книгу и фотографию и сказал, что непременно прочтет евангелие.
Мисс Джен заметила, что Чайкин невесел, и, присаживаясь в кресло, сказала:
– Я у вас посижу пять минут, Чайк.
– Пожалуйста, мисс Джен.
– Вы как будто расстроены. Что с вами? – участливо спросила она.
– Сейчас с товарищем навсегда простился, мисс Джен! Жалко его. И вообще своих жалко. Завтра уходят русские корабли. Когда еще доведется повидаться со своими?.. А Кирюшкин каждый день навещал…
– И, кажется, был самый любимый ваш гость, Чайк?
– Да, мисс Джен. Два года вместе плавали… Он даром что из себя глядит будто страшный, а он вовсе не страшный. Он очень добрый, мисс Джен, и жалел меня…
И Чайкин рассказал сиделке, как его однажды пожалел Кирюшкин, благодаря чему его наказали не так жестоко, как наказывали обыкновенно.
Мисс Джен в качестве американки не верила своим ушам, слушая рассказ Чайкина о том, как наказывали матросов на «Проворном».
– А теперь вот дождались того, что и вовсе жестокости не будет… Царь приказал, чтобы больше не бить матросов.
Лицо американки просветлело.
– Какой же человечный ваш император Александр Второй! – восторженно воскликнула мисс Джен. – Он и рабов освободил, он и суд дал новый, он и выказал свое сочувствие нам в нашей борьбе с южанами… О, я люблю вашего царя… Но все-таки, извините, Чайк, я не хотела бы быть русской! – прибавила мисс Джен…
– Не понравилось бы в России жить?
– Да, Чайк!
– Везде, мисс Джен, много дурного… на всем свете…
– Но у нас в Америке все-таки лучше, чем где бы то ни было! – с гордостью произнесла она уверенным и даже вызывающим тоном.
И, странное дело, этот вызывающий тон задел вдруг за живое Чайкина и приподнял его патриотические чувства. И ему хотелось показать американке, что и на ее родине, как и везде, люди тоже живут не по совести.
– Разве вы видали, Чайк, страну лучше нашей? Разве вы видали страну, в которой бы человеку жилось свободней, чем у нас? Разве вы не чувствуете себя здесь более счастливым уже потому, что никто не вправе, да и не подумает посягнуть на вашу свободу? Думайте как хотите, говорите что хотите, делайте что угодно, – если только вы не причиняете вреда другим, никто вам не помешает… Никто не смеет нарушить вашу неприкосновенность, хотя бы вы говорили против самого президента. Понимаете вы это, Чайк?
– Понимаю… Слова нет, здесь вольно жить, а все-таки как посмотришь, так и здесь душа болит за людей… Неправильно люди в Америке живут, мисс Джен! – проговорил Чайкин в ответ на горячую речь мисс Джен.
Американка удивленно взглянула на Чайкина.
Этот русский матрос, которого наказывали, который дома должен был чувствовать себя приниженным и безгласным, и вдруг говорит, что в такой свободной стране, как Америка, люди неправильно живут.
– Чем же неправильно, по вашему мнению, Чайк? – спросила наконец мисс Джен.
– Многим…
– Например?
– А хоть бы подумать, как здесь обращаются с неграми, мисс Джен…
– Но за них и война была. Им дали все права свободных граждан, Чайк!
– Права хоть и дали, а все-таки с ними не по-людски обращаются, будто негр и не такой человек. С ними и не разговаривают по-настоящему, их и в конки не пускают… одно слово, пренебрегают… А разве это настоящие права у человека, которым пренебрегают, мисс Джен? И чем он виноват, что родился черный! А я так полагаю, что у господа бога все равны, что белый, что черный, и пренебрегать им только за то, что он черный, прямо-таки грешно. А им пренебрегают вовсе и на него смотрят так, как добрый человек и на собаку не посмотрит… И что еще очень мне здесь не понравилось, мисс Джен, так это то, что здесь очень жадны к деньгам… Таких вот, как вы, что бросили богатую жизнь, чтобы призревать больных, должно полагать мало. А все больше для денег стараются и вовсе забыли бога… И бедными так пренебрегают, вроде как неграми, и смеются над ними, и не жалеют их. А почему это у одних миллионы, а у рабочего народа ничего? И разве можно по совести нажить эти миллионы? Непременно под этими миллионами людские слезы. А этих слез здесь будто и не замечают… Друг дружку валят и теснят, – только бы самому было лучше… Так разве и здесь правильно живут?.. Вольно-то вольно, но только неправильно! – заключил Чайкин.
Мисс Джен внимательно слушала Чайкина и, когда он кончил, крепко пожала ему руку и взволнованно проговорила:
– А ведь вы правы, Чайк. Мы живем, как вы говорите, неправильно, и мало кто думает, что можно иначе жить.
– То-то, мало. Если бы думали, то, верно, иначе жили бы.
– Но как вы пришли к таким взглядам, Чайк? – спросила мисс Джен.
– Тоже иной раз думаешь: к чему живешь, как надо жить…
– И прежде думали, когда матросом были?
– Думал и прежде… И очень бывало тоскливо.
– Отчего?
– От самых этих дум. И жалко людей было… и самому хотелось так жить, чтобы никого не обидеть. Трудно это только, сдается мне. И не увидишь, как кого-нибудь притеснишь или обидишь!
– Вам надо проповедником быть, Чайк! Вас многие слушали бы! – неожиданно проговорила мисс Джен, с необыкновенным уважением глядя на этого молодого белобрысого человека с кроткими и вдумчивыми глазами.
– Что вы, мисс Джен! куда мне? – застенчиво, весь вспыхивая, проговорил Чайкин. – Мне самому надо у людей учиться, а не то что других учить.
Но американка, казалось, была другого мнения, и в ее воображении, вероятно, уже представлялся этот скромный Чайк, говорящий с «платформы» громадной толпе свои речи, полные любви и прощения.
– Подумайте об этом, Чайк, подумайте! – серьезно продолжала мисс Джен. – А за средствами дело не станет. Я напишу отцу, и он, конечно, не откажет дать денег, чтобы вы не думали о завтрашнем дне. И вы, Чайк, могли бы переезжать из города в город и призывать людей к лучшей жизни. Нашелся бы верный друг, который сопровождал бы вас, извещал в газетах о ваших проповедях, печатал бы рекламы – словом, помогал бы вам, Чайк… И вы свершили бы богоугодное дело… Однако уже более пяти минут прошло! – спохватилась сиделка.
И с этими словами она поднялась с кресла и ушла, пожелав еще раз Чайкину серьезно подумать об этом и обещая написать ему более подробно на ферму.
Чайкин невольно улыбнулся, припомнив, сколько предложений было ему сделано в последнее время и каких только разнообразных: начиная с предложения выступить в театре и кончая предложением быть проповедником.
Мог ли он думать о чем-либо подобном год тому назад, когда опоздал на шлюпку и, встреченный Абрамсоном, остался в Сан-Франциско, чтобы больше уже не вернуться на «Проворный»!
И он вспомнил весь этот год, полный такого серьезного значения для него не столько в смысле перемены его положения, сколько в умственном пробуждении и, так сказать, в душевной свободе, и ему казалось, что с ним случилось что-то такое, что случается только в сказках.
И он мысленно благодарил бога за то, что он не покинул его, и просил и впредь не оставить, не давши гордыне закрасться в его сердце.
Он хотел было сейчас же приняться за чтение подаренного ему мисс Джен евангелия, как в комнату постучались, и после его разрешительного «come in» [15] к нему вошли Старый Билль и Макдональд.
– Вот и разыскал беглеца. Только что вернулся во Фриски! – весело проговорил Билль.
Увидавши Макдональда, Чайкин обрадовался. Не менее обрадован был и Макдональд. Крепко пожимая руку Чайкина, он сказал:
– Верьте, Чайк, что я не забывал вас все это время. Я внезапно должен был уехать в Ванкувер, думал вернуться через неделю и только сегодня вернулся…
– А я было думал, что с вами что-нибудь случилось неладное, Макдональд, и, признаться, тревожился…
– Чайк за всех тревожится! – вставил Билль.
Скоро явился и Дунаев, и все трое просидели до тех пор, пока не пришла мисс Джен и объявила:
– Одиннадцать часов, джентльмены. Пора уходить!
Уходя, гости обещали завтра прийти за Чайкиным. Макдональд звал его остановиться у себя, но Чайкин решил переночевать у Дунаева и на следующее утро уехать из Сан-Франциско, побывав в течение дня у Абрамсона и сделав обещанный визит родителям спасенного им ребенка.
