Кэтрин Терстон
Член парламента
XXIV.
Удар обрушился в виде письма, лежавшего у его прибора. Оно было написано на дешевой бумаге измененным почерком и занимало всего пол-страницы. Лодер медленно прочел его, потом положил и увидел глаза Евы, устремленные на него. Опять его чувства отразились в её глазах, и это произвело на него потрясающее впечатление. Он взял письмо и изорвал его в клочки.
– Я должен сейчас же уйти из дому, – сказал он медленно.
Голос его звучал холодно и сухо.
– Как сейчас? – спросила Ева с изумлением. – Без завтрака?
– Я не голоден.
Он встал со стула, машинально подошел к огню и бросил клочки письма в огонь.
Не отвечая на дальнейшие встревоженные вопросы Евы, Лодер быстро прошел в переднюю, взял там шляпу и вышел из дому. По Гровнор-Сквэру он шел быстро, но сохраняя степенный вид, а потом бросился бежать, пока не увидел проезжавший мимо кэб. Он подозвал его, сел, дав адрес кучеру, и уже только тогда, предоставленный своим мыслям, стал медленно приходить в себя и обдумывать свое положение. Сознание наступившей катастрофы наполняло его таким ужасом, что он даже не проклинал судьбу, – охватившее его чувство было сильнее всяких слов. Выйдя у здания суда, он прошел пешком в Клифордс-Инн. Когда он вошел в знакомые ворота, его охватила дрожь; мрачное здание показалось ему гробницей, местом, где погребены умершие надежды, забытые дела и ожидания. Быстро пройдя через двор, он поднялся по лестнице и остановился у входа в свою квартиру. У двери стояла жестянка с молоком – значит, Чилькот еще не встал или, быть может, и ему было не до завтрака. Лодер иронически улыбнулся, подумав это, потом вынул из кармана запасной ключ и открыл дверь.
При входе в маленький корридор, отделявший спальню от кабинета, на него пахнуло чем-то неприятным – запахом виски, смешанным с запахом дешевого табака. Он быстро открыл дверь в спальню и остановился на пороге с выражением брезгливого отвращения. Он не мог с первого взгляда осмотреть все подробности комнаты при полуспущенных занавесях, но, освоившись с темнотой, он ужаснулся.
Комната, имевшая, когда он в ней жил, строгий, почти монашеский вид, была теперь до крайности неряшливой и неуютной. На простом туалетном столе были набросаны окурки, и местами на нем прожжены были темные пятна брошенными с огнем папиросами. На одном углу стола стоял графин с водой и бутылка виски, на другом – опрокинутый стакан. Этот вид был противен до-нельзя. Лодер взглянул на постель, и его охватил ужас. На узком, жестком тюфяке, с которого в беспорядке свешивались простыня и одеяло, спал Чилькот. Он лежал одетый, в потертом старом костюме Лодера, с расстегнутым воротником, с небритым лицом; одна рука обхватила подушку, другая беспомощно свешивалась с постели. Землистое лицо похоже было на маску, и только пробегавшая по нем судорога свидетельствовала, что это – лицо живого человека. Для завершения отталкивающего впечатления, прядь волос отделилась от головы и лежала, черная и влажная, на лбу.
Лодер долго не мог отвести глаз от страшного зрелища, и больше всего его ужасало выступавшее в лице спящего Чилькота сходство с ним самим. Он чувствовал себя связанным с этим человеком узами непонятного физического тождества. Сделав усилие над собой, Лодер отвернулся, подошел в окну, отдернул занавеси, открыл окно и опять подошел в постели. Ему хотелось как можно скорее разбудить Чилькота, чтобы избавиться от леденящего чувства ужаса. Он нагнулся к спящему и стал трясти его за плечо. Чилькот не сразу проснулся. Его отяжелевший мозг не поддавался впечатлениям извне. Наконец, после многократных толчков Лодера, он пришел в себя.
– Лодер? – воскликнул он, вздрогнув. – Это вы! Какое счастье!
Слова эти были так неожиданны, что Лодер невольно отступил на шаг. Чилькот странно засмеялся и поднял дрожащую руку, заслоняя глаза от света.
– Слава Богу! – произнес он. – Так это вы, Лодер? Мне приснился страшный сон. Но, ради Бога, закройте окно! – Он вздрогнул и отбросил назад нависшую на лоб прядь волос.
Лодер молча подошел к окну и закрыл его. Его поразила перемена в Чилькоте – он никогда еще не видел его в состоянии такого полного душевного падении. Чтобы не глядеть на это ужасное лицо, он продолжал стоять у закрытого окна и смотрел на крыши домов.
Чилькот следил за его движениями и стал говорить возбужденным голосом.
– Как хорошо, что вы меня разбудили, Лодер! – сказал он. – Мне снилось, что я в аду, более страшном, чем все обычные описания ада. Там были какие-то невообразимые муки: каждый человек был прикован к своему пороку; то, от чего он погиб, не отнималось у него, а напротив того, навязывалось ему насильно. Вы не можете себе вообразить, как это было страшно! То, к чему человек стремился всю жизнь, неотступно преследовало его. Ужас!.. ужас!
Он умолк, и в наступившем молчании Лодер одумался и собрался с силами. Он решил не вслушиваться в голос Чилькота, не глядеть на его измученное лицо. Он понял, что должен прежде всего думать о своих собственных интересах. В эту минуту Чилькот был совершенно разбит и даже не питал желания воспрянуть. Но через час к нему может вернуться сознание и, вместе с тем, желание, которое вызвало письмо, написанное накануне. Нужно, значит, принять меры. Единственный принцип, в силу которого следовало действовать теперь, это – что жизнь должна принадлежать способнейшему. Чилькоту даны были все условия для успеха в жизни: природный ум, развитие, общественное положение, – и он всем этим пренебрег. Это рассуждение придало силы Лодеру. Он отошел от окна и медленно подошел снова к кровати.
– Послушайте! – начал он, обращаясь к Чилькоту. – Вы написали мне вчера… – Голос его звучал сурово. Он пришел отстоять себя.
Чилькот быстро поднял на него глаза, взгляд его был полон ужаса.
– Лодер! – быстро воскликнул он. – Лодер! Подойдите поближе!
Когда Лодер нехотя приблизился и нагнулся над ним, Чилькот схватил его за руку дрожащими пальцами.
– Послушайте, Лодер! – сказал он вдруг. – Я провел такую ужасную ночь… Мои нервы…
Лодер с отвращением отступил назад.
– Это лишнее между нами, я полагаю, – сказал он.
Но взгляд Чилькота обратился к столу и стал искать что-то среди наваленных на столе предметов.
– Лодер, пожалуйста, – сдавал он, – посмотрите, поищите пузырек с лепешками; он должен быть тут где-нибудь. – Чилькот нервно приподнялся на локте, и глаза его стали тревожно блуждать по комнате. – Ночь была ужасная, нервы мои страшно возбуждены, и я думал…
После первого момента возбуждения, он опять впал в еще большую слабость. Лодер возобновил атаку.
– Чилькот! – строго начал он.
Но Чилькот снова схватил его за руку.
– Найдите мне мои лепешки! – сказал он. – Мне они необходимы, когда нервы не в порядке. – Обезумевши от нервного ужаса, он даже забыл, что Лодер знает его тайну, и машинально повторял привычную условную ложь. Потом вдруг на него опять напал панический ужас, и он устремил на Лодера судорожно возбужденный взгляд.
– Лодер, найдите мое лекарство! – почти крикнул он. – Я не вижу, меня ослепляет свет. Поищите! поищите!
На лице его отразилась безграничная мука. Лодер откинул его толчком на подушки. Он старался сохранить самообладание.
– Чилькот! – снова начал он:– вы призвали меня вчерашним письмом, и я пришел так рано, чтобы сказать вам…
С возбуждением, придававшим ему силу, Чилькот оттолкнул его руку.
– Боже мой! – воскликнул он. – Неужели лекарство пропало? Неужели его нет нигде в комнате? – Он сел на постели с помертвевшим лицом; капли пота выступили у него на лбу, и он дрожал всем телом. При этом виде Лодер плотно стиснул губы.
– Лепешки на камине, – сказал он холодным, отрывистым тоном.
Глубокий вздох облегчения вырвался из груди Чилькота. Он откинулся назад, закрыв глаза, но через минуту непобедимая жажда снова стала его мучить.
– Дайте мне скорее, Лодер! – крикнул он. – Скорее! скорее! На столе есть стакан. Влейте в него виски с водой – лепешки нужно растворить. – Он возбужденно протянул руку вперед.
Но Лодер не двинулся с места. Он пришел бороться, или, если нужно, молить, чтобы добиться отсрочки на один час, на тот час, который должен оправдать все его стремления, увенчать все его труды. И он сделал с непреклонным упрямством еще одну попытку.
– Чилькот, вы написали мне, призывая меня… – начал он, но Чилькот не дал ему договорит.
– О чем вы болтаете? – крикнул он. – К черту все! Взгляните на меня. Дайте мне лекарство. Я вам говорю, что это необходимо. – Он закашлялся и весь задрожал,
Лодер отвернулся, но крики и мольбы Чилькота не давали возможности заговорить о другом.
– Послушайте, – заговорил он снова, но вдруг голос его изменился. Мысль, которая промелькнула у него в голове, приняла определенную форму. – Ну, хорошо, – сказал он. – Подождите.
Он подошел к столу, взял пустой стакан и налил в него виски и воды. Потом, подойдя к камину, где стоял пузырек с лепешками, он остановился и повернулся к Чилькоту.
– Сколько? – спросил он.
Чилькот поднял голову. Лицо его было мертвенное, и только глаза лихорадочно блестели.
– Пять, – ответил он. – Пять.
– Пять? – Лодер невольно опустил руку, в которой держал пузырек. По прежним признаниям Чилькота он знал, сколько морфия в каждой лепешке, – и знал, что пять лепешек если и не безусловно опасная, то во всяком случае чрезмерно большая доза даже для морфиномана. На минуту его решимость ослабела, но бессознательный эгоизм его натуры одержал верх. Может быть, дурно, даже преступно исполнять такую просьбу разбитого физически и нравственно человека, но законы бытия требуют самоутверждения, и он знал, что, исполнив просьбу Чилькота, он выиграет время для исполнения своих замыслов. Он взглянул на растерянное лицо Чилькота, на его блуждающие глаза, – вспомнил свою усиленную работу за последние десять дней, подумал о наростании своих честолюбивых мечтаний, – о близкой победе, – и быстрым движением опустил в стакан пять лепешек.
XXV.
Лодер никогда не жалел о сделанном в каком бы то ни было направлении шаге. Он спокойно спустился с лестницы, пошел по Стрэнду, и по мере того как он шел, бодрость его усиливалась. Он отстранил мысль о Чилькоте: наконец освободился путь для свободного действия, и вся его воля направилась в эту сторону. Дойдя до Гровнор-Сквэра, он уже настолько восстановил в себе душевное равновесие, что спокойно прошел опять в столовую, уверенный, что Ева ждала там его возвращения.
Так он преодолел препятствие, чуть не погубившее его, – и со свойственной ему целостностью воли перестал думать о тяжелой сцене, пережитой на старой квартире. По возвращении в дом Чилькота, все сомнения оставили его. Он искал случая проявить себя, на пути его встретилось препятствие, отнимавшее у него этот случай, – он отстранил это препятствие. Мысль о трудности, которую он преодолел, усиливала в нем энергию и сознание своей силы.
Как раз в этот день Фрэд решил начать битву в парламенте. Прошло десять дней после нападения русских казаков на английский караван, и общее негодование сильно разгорелось, так как в общественном мнении, по верному выражению Лэкли, «один погибший англичанин важнее всего восточного вопроса». Решено было, что Лодер – как это всегда делается в таких случаях – поднимется в конце утреннего заседания и предложит, чтобы перерыв был сделан «на определенном вопросе чрезвычайной важности», а именно, на вопросе об опасном положении английских подданных в Мешеде. Таким образом, подготовлена будет почва для «открытия огня» на вечернем заседании. Решившись держаться этой программы, он сейчас же после утреннего завтрака прошел в кабинет и занялся пересмотром своей речи; но как только он сел за работу, вошел Ренвик и принес письмо от Фрэда. «Милый Чилькот, – писал Фрэд, – Лэкли получил неоффициальным путем очень тревожные вести из Мешеда. Нападения русских на английских подданных все учащаются, и авторитет консульств совершенно не признается. В ожидании подтверждения этих вестей, я советую не указывать определенно на то, о чем вы будете говорить в вечернем заседании. Держитесь выжидательного отношения – это будет лучше всего для нас. Мы поговорим об этом подробнее на заседании. Ваш Герберт Фрэд».
Письмо Фрэда произвело сильное впечатление на Лодера, подтверждая важность предстоящей речи по вопросу огромного национального значения. Лодер долго сидел в глубоком раздумья, все еще не переставая внутренно изумляться тому, до чего действительность превзошла все его надежды. Наконец, он пошел на заседание партии, затем завтракал с Фрэдом и отправился с ним в палату. Они мало говорили дорогой в Вестминстер, и только один раз Фрэд коснулся того, о чем они оба думали, и сказал, дотронувшись пальцами до руки Лодера:
– Помните, Чилькот, – сказал он, – что я всецело вам доверяю.
Вспоминая потом об этом дне, Лодер сам удивлялся своей выдержке в столь трудном положении. Сидеть и ждать с наружным спокойствием известий, которые могут изменять весь дальнейший образ действий, было бы трудно и для опытного политика, а тем более для новичка. В таких условиях он сидел целый день на месте Чилькота, повинуясь указаниям своего лидера. Заседание было чрезвычайно скучное, и общий интерес, с которым все ожидали этого заседания, – первого после пасхальных вакаций, – постепенно угасал в виду того, что ни одна сторона не начинала боя, как это собственно предполагалось. Никто не понимал, почему оппозиция молчит и в какую игру играет Фрэд.
Дневной свет уже бледнел, и Лодер, сидя неподвижно на месте Чилькота, с затаенным волнением следил за лицами людей, входивших в зал, – но ни на одном лице не было отражения вестей, которых он ожидал. Время текло однообразно. Правительство тщательно избегало опасных вопросов; оппозиция же, действуя по указаниям Фрэда, скорее поддерживала предложение о перерыве заседания. Все ожидания не оправдались, и палата поднялась для обеденного перерыва с усталым, вялым видом.
Но политика полна неожиданностей. В половине восьмого перерыв был сделан среди общего разочарования, а в восемь часов кулуары, столовая и все здание парламента заволновались и наполнились шумом в виду полученной телеграммы. Предвиденное Фрэдом осложнение на востоке действительно произошло, – но еще более сильное, чем он ожидал.
Пришла телеграмма, что генеральный консул в Мешеде, сэр Вильям Брайсфильд, вступившийся за британских промышленников, был убит наповал русским офицером. В первую минуту общее возбуждение было неописуемо. Все были в ужасе оттого, что в культурной современной жизни возможны подобные варварства, а затем всех глубоко огорчила ужасная смерть сэра Вильяма Брайсфильда, который пользовался общим почетом.
И с этим сознанием – что он выражает не только чувства свои и своей партии, но и всей страны, поднялся со своего места Лодер, часом позже, чтобы сказать свою речь – и напасть на правительство. Он сначала выждал с минуту, чтобы все замолкло, и чтобы общее внимание сосредоточилось на нем, а потом спокойно, но с явной самоуверенностью, начал свою речь. Общее настроение оживилось, и напряженность атмосферы, которую Лодер сразу почувствовал, вдохновляла его. Ему в эту минуту было безразлично, что новые вести почти уничтожили для него всю прежнюю его подготовку к речи. Он скорее даже обрадовался свободе. Он уже не думал, что он член консервативной партии, следующей своим традициям, – он следовал своему индивидуальному инстинкту, чувствуя и понимая важность интересов, сосредоточившихся в его руках.
Он говорил около часа, приковав в себе внимание палаты – бесстрашным, властным призывом к немедленному действию. Он без колебания указал на то, что пришедшее известие страшно, главным образом, как грозное предостережение лицам, ответственным за безопасность английских подданных. В конце он с изящным красноречием коснулся доблести таких людей, как сэр Вильям Брайсфильд, которые, при самых сложных политических обстоятельствах на родине, неуклонно исполняют свой долг на окраинах. Когда он кончил, наступило краткое молчание, сменившееся потом бурей восторженных апплодисментов. Он сел на место бледный, но в таком высоком настроении души, какое может быть у человека лишь раз или два в жизни. Торжество его было несомненно. Лица его партийных союзников сияли, а Сэвборо и его министерство казались очень удрученными. Когда шум апплодисментов несколько стих, Фрэд наклонился над спинкой сиденья Лодера. Его сдержанный вид не изменился, но глаза горели необычайным блеском.
– Чилькот, – прошептал он, – я поздравляю не вас и не себя. Я поздравляю нашу родину с таким великих оратором.
Дальнейшие инциденты быстро следовали один за другим среди наэлектризованной атмосферы залы заседаний. Когда утихли овации Лодеру, поднялся товарищ министра иностранных дел и стал защищать поведение правительства. Затем Фрэд произнес одну из своих ловких речей, выражавших его личную скорбь по поводу известий из Персии, и подкрепил слова Лодера выражением своей солидарности. За Фрэдом говорили два либерала, а затем сам Сэвборо закончил дебаты. Речь его была очень гладкая и мастерская. Но хотя он искусно скрывал свое беспокойство и говорил очень уверенным, спокойным тоном, но попытка восстановить свое положение, ослабленное во многих направлениях, была задачей, превышавшей его силы. Последовало голосование среди сильного общего волнения, – и оно кончилось поражением правительства.
* * *
Лишь через полчаса после голосования, Лодеру удалось избавиться от нескончаемых поздравлений я направиться к Еве. Он застал ее у выхода из дамской галереи, где она ждала его к концу заседания. Она стояла в тени, но при обостренности его восприятий в эту минуту он заметил бы все даже в темноте. Подойдя в ней, он увидел у неё слезы на глазах. Это преисполнило его гордым и счастливым сознанием своей силы: то, что светилось в глазах жены Чилькота, более глубоко взволновало его, чем сознание торжества, охватившее его, когда он стоял триумфатором на месте Чилькота в палате.
Он быстро протянул руки Еве и взял их в свои.
– Я не мог вырваться, – сказал он. – Кажется, уже очень поздно?
С улыбкой, согнавшей слезы, Ева взглянула на него.
– Разве? – сказала она, засмеявшись. – Да я не знаю, который час. – Не знаю даже, день ли, или ночь.
Все еще держа её руку в своей, он спустился с ней на лестнице, и только внизу она освободила свои пальцы.
Их опять окружили люди, осыпая Лодера восторженными приветствиями. Они направились в выходу, окруженные целой; свитой восторженных поклонников, и столкнулись по пути с Фрэдом и лэди Сарой. Фрэд взял Лодера под руку и пошел провожать его до коляски Чилькота. Он ничего не говорил, но крепко пожал руку Лодера, с сияющим выражением лица. Наконец Ева и Лодер сели в коляску. Фрэд пожал еще раз руку Еве и Лодеру.
– До свиданья, Чилькот, – сказал он. – Вы выказали себя достойным Евы. Покойной ночи!
Он отошел и направился к ожидавшим его друзьям, а Лодер и Ева умчались в темноту.
В напряженные периоды жизни человека женщина имеет значение до и после моментов решительного действия. Ева как-то смутно сознавала это, откинувшись на своем сиденьи, с закрытыми глазами и полуоткрытыми губами. Ей казалось, что жизнь для неё только начинается, что наступил её час. Она вдруг открыла глаза и устремила в темноту, – в которой чувствовалось присутствие множества личностей, которые все ждали, как осуществить жизнь. Ева уже не казалась себе одинокой; она чувствовала свою приобщенность к любящему, страдающему человечеству. Слезы гордости и счастья подступили к её глазам. Лодер наклонился в ней, и она почувствовала прикосновение его руки к своему плечу и услышала звук его голоса.
– Ева, – сказал он, – я люблю тебя. Понимаешь меня? Я тебя люблю. – И нагнувшись над ней, он поцеловал ее.
Лодер никогда ничего не делал на половину. Устраняя преграду, он устранял ее вполне, не оставляя ни камня. Он медленно дошел до сознания своих способностей, – еще медленнее понял вполне свои чувства. Но, поняв, он открыто признал их. Никакие мысли о прошлом и будущем не останавливали его. Они любят друг друга и они одни – вот все, что он знал в эту минуту. Она была точно Ева, первая женщина, и они теперь были оба как бы в раю.
Он повторил опять слова любви, не спрашивая у неё ответа, так как увидел его уже в её глазах, когда она стояла, ожидая его у дверей дамской галереи.
Когда коляска повернула на Пикадилли, он опять наклонился в ней и почувствовал прикосновение её мягких волос и легкий запах фиалок.
– Ева, – снова заговорил он, – ведь я любил тебя всегда, с самого начала, – неужели ты этого не знала?
Он поцеловал её волосы и лоб. В это время лошади замедлили ход, остановленные скоплением экипажей в одном месте. Лодер, занятый своими чувствами, даже не заметил этого, но Ева со смехом отодвинулась от него.
– Оставь, – мягко сказала она, – посмотри!
Коляска остановилась на площади. В одном месте толпмлась группа пешеходов под электрическим фонарем и тоже выжидала возможности пройти. Лодер быстро взглянул на них.
– Ну, что же! все они – женщины и мужчины: все они поймут нас. – Он тоже засмеялся, но отвел руку, покоряясь её женскому чувству условных приличий. Так они просидели несколько времени молча; наконец, Лодеру надоело ждать, и он открыл окно экипажа.
– В чем дело? – сказал он. – Неужели нельзя проехать? – Ева услышала, как он крикнул это кучеру и потому вдруг замолчал.
Он высунулся из экипажа, чтобы узнать о причине остановки, но вместо этого, в силу какого-то магнетического притяжения, посмотрел на группу людей, стоявших на площади, среди них он увидел прислонившегося в фонарному столбу человека с небритым лицом, потухшими глазами и в шапке, надвинутой низко на лоб. Он взглянул на него, и тот ответил ему взглядом. Казалось, что они никогда не оторвуть глаз друг от друга; потом Лодер медленно откинулся назад. Ева тревожно взглянула на него.
– Что случилось, Джон? – спросила она:– у тебя совсем больной вид.
Он повернулся в ней, стараясь улыбнуться.
– Ничего, – сказал он. – Ты не беспокойся.
Он говорил быстро, но голос его вдруг сделался вялым. Вся властность его исчезла. Она наклонилась к нему с нервной тревогой.
– Это ты устал от напряжения, – сказала она.
Он посмотрел на нее, но не пожал пальцев, державших его руку.
– Да, – медленно сказал он. – Это от возбуждения – от реакции.