Макс Пембертон
Бриллиантовый корабль
– Люди подобного рода никогда не знают, чего они хотят, доктор! Видели вы когда-нибудь малайца, который внезапно сошел с ума? Я выходил из-за угла хижины на плантации, когда одному из таких желтых дьяволов явилась фантазия, что упражнения полезны для меня, и он заставил меня прыгать. Он, собственно, ничего особенного не хотел. Такова уж восточная привычка – рвать газеты и бить посуду. Те вот молодцы не понимают, в чем тут дело, а поймут – так зарежут еврея. Желаю им счастья, но я предпочитаю быть здесь на борту и не есть миндальное печенье. Спросите Мак-Шануса, что он думает. Быть может, он желает отчалить туда в маленькой шлюпке?..
Я взглянул на Тимофея и увидел, что лицо у него такое же белое, как и доски, на которых он стоял. Когда мы издали смотрели на это зрелище, оно казалось нам хаосом из огня, дыма и какого-то барахтанья. Но вблизи оно предстало олицетворением кровопролития, возмутительного своей жестокостью и ужасного в своих подробностях.
Одна из этих подробностей, более ужасная, чем другие, осталась до сих пор у меня в памяти и может служить примером тому, что я видел несколько дней подряд. Помню, что в то самое время, когда мы подошли к ним на яхте, какой-то человек пытался вылезть из большой каюты посреди судна, где укрывались приверженцы еврея. Матросы у бака сразу заметили его, и один из них выстрелил... Пуля попала ему, очевидно, в плечо, так как он поспешно схватился за него рукой и пустился бежать к товарищам, но споткнулся и грохнулся на палубу. Тут началась сцена, повторения которой я никогда больше не желал бы видеть. Раненый лежал на палубе, скрытый от наших взоров, но превратившийся в объект самого настоящего побоища.
С одной стороны находились его товарищи, которые употребляли отчаянные усилия, чтобы спасти его; с другой – обезумевшие матросы, которые наудачу стреляли туда, где он лежал, не давая ему возможности бежать и не подпуская к нему его товарищей.
Пули не достигали цели – угол средней каюты скрывал его, – они тем не менее так напугали раненого, что он лежал притаившись, точно птица, боясь подняться на ноги или сделать какое-нибудь усилие для своего спасения. Тогда один из матросов у бака пополз осторожно кругом каюты и бросил железный крюк на несчастного.
Жертва в ту же минуту попала в руки матросов. Крюк зацепил беднягу за тело или за платье – этого я не мог видеть. Я видел только, как матросы схватили веревку от крюка и услышал их бешеные крики восторга, вызванные этим успехом. Шаг за шагом приближался несчастный к ожидающей его участи. Кто обладает богатым воображением, тот может ясно представить себе, с каким безумием должен был цепляться несчастный то за отверстие люка, то за кабестан или ворота, отстаивая каждый дюйм этого ужасного путешествия, в конце которого его ждали десятки ножей. Я поспешил отвернуться в этот момент и закрыл уши, чтобы не слышать предсмертного крика. Они убили его, и торжествующие крики разнеслись эхом среди окружающей тишины. Тело его бросили за борт, и оно мгновенно скрылось под водой. Такова была их месть, таково было наказание за что-то, чего мы не знали и о чем не могли спросить...
Страшная трагедия эта завершилась глубоким молчанием. Можно было подумать, что ужас ее вызвал перемирие между сражающимися. Не могу сказать с точностью, когда Лорри отдал приказ, но только яхта начала медленно удаляться от «Бриллиантового корабля» в ту минуту, когда тело убитого скрылось под водой. Сделав быстрый поворот, она на всех парах понеслась к югу, как будто нас кто-нибудь преследовал. Я не находил возможным протестовать против этого. Стоило негодяям заметить нас, и положение наше становилось крайне опасным. Лорри понял это и благоразумно поспешил удалиться.
– Они упадут в объятия друг друга, как только увидят нас, – сказал он. – Я не думаю, чтобы у них были ядра для больших пушек, доктор, но все же эти негодяи могут во многом навредить нам, а потому нам лучше отправиться туда, где мы не можем доставить им столько удовольствия.
Мудрость этих слов не требовала возражений. Мы довели быстроту нашей яхты до самой крайней степени и очень скоро были в безопасности.
Ко мне подошел слуга и напомнил, что мы еще не завтракали.
– Подайте завтрак сюда на палубу, – сказал я ему.
И вот четыре молчаливых человека – мы пригласили и мистера Бенсона – сели за стол, приготовленный под натянутым тентом на задней части палубы. Каждый, опасаясь высказать окрылившую его надежду, пил медленно, маленькими глотками свой кофе и говорил при этом о самых обыкновенных вещах.
XXVI
Доктор Фабос на борту «Бриллиантового корабля»
Наше предположение, что негодяи заключили между собой перемирие и собираются напасть на нас, на самом деле не подтвердилось. Мы завтракали в свое удовольствие и курили трубки, причем никто, по-видимому, не наблюдал за нами и не думал беспокоить нас. Весьма возможно, что они привыкли к нашему присутствию. Семь дней и столько же ночей неустанно преследовали мы их. Телеграммами, выстрелами из ружей, светом прожектора преследовали мы их с необыкновенным упорством, которое должно было в конце концов деморализовать их и изменить все их намерения. Они были бессильны что-либо сделать нам, беспомощны против нашего нападения, в чем я, впрочем, был вполне уверен с самого начала.
Они не послали ни одного выстрела нам вдогонку, и все утро прошло в терпеливом ожидании. Но «Бриллиантовый корабль» не отправил нам ни одного послания, да и море ничего не сказало нам. Южный океан на всем протяжении своем от одного края горизонта и до другого тихо дремал под лучами жгучего солнца, внушая нам то чувство отчуждения от всего мира и людей, какое может внушить одно только море. Некоторые из нас готовы были даже впасть в отчаяние, но тут с их корабля снова донеслась пальба. Случилось это после третьего звонка вечерней смены. Слабый ружейный выстрел донесся к нам по воде, указывая на то, что там опять началась резня. Я услышал вскоре треск целого залпа, за ним второй и третий. Через подзорные трубы мы увидели целую массу столпившихся на самой середине палубы людей. Спустившийся на палубу дым скрыл на несколько минут это зрелище от наших взоров.
Можете представить себе, как бились наши сердца и с какими почти безумными надеждами наблюдали мы за этой второй стычкой, ожидая ее исхода. Лорри нашел более благоразумным не приближаться на этот раз к месту побоища и не подвергаться опасности, на которую мы так охотно пошли перед этим. Какова бы ни была собранная нами жатва, мы в той же мере могли и в отдалении наполнить ею наши закрома, как и в том случае, если бы любопытство погнало нас в более опасный пояс. Если негодяи задумали перерезать друг друга, то какую пользу могли мы извлечь, сделавшись свидетелями всех ужасов этой трагедии или приняв участие в ней? Что касается более глубокого значения ее, то я сразу постарался обуздать свои мысли и запретил себе думать о нем. Сознание того, что Анна Фордибрас находится в плену у такого экипажа, что на борту «Бриллиантового корабля» находятся, быть может, и другие порядочные женщины, осознание этого, если бы только я позволил ему всецело овладеть мною, могло довести меня до таких безумных поступков, которые я ничем потом не мог бы загладить. Я старался поэтому не думать о том, что было в действительности, и закрыл глаза на все. «Ее нет на корабле», – говорил я себе... или, «они не тронут ее, потому что только она одна стоит между ними и виселицей».
Одному Богу известно, как мало значения имела такая оговорка, а между тем она-то, быть может, и способствовала нашему спасению. Не вовремя сделанное нападение на этих негодяев могло испортить все дело.
Мы терпеливо ждали, пока дым, закрывавший от нас Левиафана, рассеялся, наконец, и мы могли, насколько позволяло расстояние, видеть, что происходит на этой печальной палубе. Ружейные выстрелы, которые мы слышали сначала, сменились отдельными залпами по два, по три и, наконец, общей перестрелкой, говорившей о том, что наступил кризис битвы. Последовавшая за этим тишина не могла еще служить предвестницей чего-либо хорошего. Это была тишина победы, окончательное торжество одной группы над другой. Я обратил на это внимание Лорри, когда мы раз в двадцатый наводили на палубу наши трубы.
– Я уверен, Лорри, что матросы возьмут верх над негодяями. Нам ничего лучшего нельзя желать, как известия об их успехе.
– Вы думаете, сэр?
– Я не смотрю на матросов, как на сухопутных акул, на каком бы корабле они ни служили и к какой бы национальности они ни принадлежали. Они способны уважать женщину, Лорри!.. В них есть известная доля честности. И если бы дело дошло до голосования, то они спустили бы свой флаг тотчас же, как только попросят об этом. Почему им этого не сделать? Им нечего бояться на берегу... Негодяи насильно держат их на море. Ставлю сто гиней за то, что главная причина их раздора – тоска по родине, и она приведет их к нужному нам решению... в том случае, если матросы выиграют.
– А если они не выиграют, сэр?
– Тогда один только Бог может им помочь, Лорри!.. Они и недели не пробудут в море.
Мак-Шанус поспешил ввернуть свое словечко и сказал, что корабль находится теперь между огнем и пламенем. Я нашел его необыкновенно серьезным. Не странно ли, что многие люди, которые так весело и легко рассуждают в газетах и журналах о жизни и смерти, никогда не видели серьезного сражения и не смотрели прямо в лицо смерти?..
– Я всегда был трусом, – сказал он, – и не стыдился этого. Теперь я дрожу, как женщина, хотя женщины часто дрожат от сострадания, а не от страха. Смотрите туда, на дым, который носится над кораблем. Что скрывается за ним, друзья мои? Всемогущий Боже! Что должны они чувствовать, и думать, и страдать, когда идут к своему Творцу? И будто кто-то советует мне в эту минуту подумать, что и я мог быть таким, как и они... кто знает когда, кто знает как? Это жестокая, мучительная мысль... Боже, помоги мне!
Дым, о котором говорил Мак-Шанус, постепенно поднялся, и мы увидели, что матросы одержали верх и судно перешло в их руки. В подзорные трубы видно было, как они бегали взад и вперед, от бака до кормы, в люк и из люка, то вверх, то вниз, то вступая в рукопашную с тем или другим из побежденных или в порыве безумной жажды мести нанося удары тому или другому из валявшихся на палубе и уже мертвых врагов. Каким именно оружием они пользовались, я не могу сказать. Время от времени слышались пистолетные выстрелы, как будто бы направленные в какого-то скрытого в засаде врага. Но больше всего пускались в ход складные ножи. Слов не найти для описания овладевшего ими бешенства, вызванного, быть может, весьма веской причиной. Точно звери к своей добыче, то и дело возвращались они к телам убитых ими врагов.
Мы наблюдали победителей в разных видах: они то хвастались, то говорили о чем-то с пренебрежением, танцевали, прыгали, даже вступали в единоборство друг с другом. Последнее продолжалось иногда долго, и я начинал уже говорить себе, что жертвоприношение доведено будет до конца и ни единого человека не останется в живых, чтобы рассказать о случившемся.
Страшная схватка эта кончилась только в четыре часа пополудни. Какая ирония! – подумал я, услышав, что на палубе «Бриллиантового корабля» пробили восемь склянок, как это делается на каждом судне, где все обстоит в добром порядке.
Поразительна сила привычки! Она управляет матросами даже в самые ужасные минуты их жизни.
– Лорри, – сказал я, – они будут менять своих часовых даже и в том случае, если море высохнет. Что делать теперь? Что, скажите, ради Бога, можем мы сделать? Я отправился бы на борт, не считай я, что это преступление – рисковать таким образом. Об этом и думать нечего... В пасти льва было бы теперь гораздо безопаснее, чем у них. И подумать только, что может еще...
– Я старался бы не думать об этом, сэр! Что бы ни случилось, все теперь прошло. Они выбросят мертвых за борт... а затем спустят шлюпку. Я не удивлюсь даже тому, если они явятся сюда, сэр!
– Сюда, Лорри? Это будет нечто новое. Вы говорите серьезно?
– Можете сами судить, сэр!
Мы взяли наши подзорные трубы, – причем Тимофей объявил по своему обыкновению, что его стекла заклеены пластырем, – и принялись с новым интересом следить за всеми движениями победивших матросов. Они действительно выбросили мертвых за борт и, как и предсказал Лорри, спустили шлюпку на воду. Воображая, вероятно, что они придумали нечто очень хитрое, они спустили еще вторую, а затем и третью. Кто-то из них выстрелил из ружья, чтобы привлечь наше внимание, и вслед за этим они вывесили сигнал с помощью флагов. Это показалось мне до того вежливым с их стороны, что я попросил немедленно ответить им.
– Мы просим помощи. Надеемся, что вы разрешите подъехать нашей шлюпке.
На это мы ответили, что разрешаем их шлюпке подъехать к нам и, чтобы еще больше ободрить их, двинулись по направлению к «Бриллиантовому кораблю» и встретились с ними на расстоянии полумили от последнего.
В шлюпке было семь матросов и кроме того маленький юнга у руля. Шлюпка была обыкновенная спасательная, выкрашенная белой краской, но грязная и в плохом состоянии. Что касается национальности экипажа, то среди матросов я заметил огромного негра и мулата. Все остальные были большей частью смуглые, а одного из них я принял даже за египтянина.
Кто бы такие они ни были, но все они находились в крайне возбужденном состоянии. Они были, видимо, очень довольны, что избавились от жаркой бойни, и хотели передать нам какое-то послание. Чтобы успокоить их, мы поспешили спустить лестницу и разрешили прислать на борт депутата, что они исполнили тотчас же без малейших отговорок, отклонив тем самым от себя всякое сомнение в честности их намерений и подозрение в желании расставить нам хитрую ловушку.
– Пошлем наверх Билла Ивенса, – крикнули все в один голос. На это английское имя ответил человек с рыжими бакенбардами и хорькообразным, простодушным лицом. Приняв неуклюжую позу, он стоял перед нами, нервно переминаясь с ноги на ногу, теребя руками свою широкополую войлочную шляпу, и говорил с большим трудом и смущением:
– Товарищи, – сказал он, – вы очень обяжете меня, если скажете, что у вас на яхте есть доктор.
Лорри взглянул на меня, но я продолжал молчать. Мы должны побольше выслушать, решил я, а затем уж отвечать на такие вопросы.
– За этим вас и послали, сэр? – спросил Лорри довольно строгим голосом.
Ивенс снова принялся теребить свою шляпу и продолжал, как попугай.
– Вы очень обяжете меня, если скажете, что у вас есть доктор на яхте. Это первое. Мы попали в мертвый узел и не ошибаемся. Некоторых нет уже, им пришел конец. Остальные будут очень благодарны доктору, уж никто этого отрицать не может. Товарищи, если вы христиане, придите к нам на борт и помогите бедным матросам.
Он говорил очень искренне. Я подумал, что теперь самое подходящее время для перекрестного допроса.
– Хорошо, – сказал я, – но мы должны узнать кое-что о вас. Что это за корабль и кто командует им? Отвечайте правду на мои вопросы, и тогда весьма возможно, что мы поможем вам. У вас был бунт, а вы руководили им. Зачем же нам принимать в нем участие!
Он бросил на меня лисий взгляд, как мне показалось, и приступил к самому странному повествованию, какое я когда – либо слышал.
– Старая морская лошадь отправилась на покой, – сказал он, подразумевая под этим еврея. – Капитан Росс командовал после него. Он был за то, чтобы мы продолжали лежать в дрейфе в этом жирном море, а мы были за то, чтобы высадиться на берег. Этого желала и леди и, будь я проклят, если кто-либо мог противоречить ей!.. Восемь месяцев плаваем мы уже с товарищами в этом океане, словно стая уток. Для этого разве отправился я с морской лошадью? Так же верно, как есть Бог на небесах, я сам с Лондон-Роада в Плимуте и зовут меня Билл Ивенс, как звали до меня отца моего и мать. Приезжайте к нам на борт, сделайте, что можете, для нас, и мы отправимся в Рио-де-Жанейро. Никакого вреда никто не сделает молодой леди, но она останется на борту, пока мы не выйдем на берег – и это мое последнее слово, хоть пусть меня повесят за это!
Ивенс держал теперь себя смелее, чем вначале, и, кончив говорить, с вызывающим видом бросил шляпу на палубу и взглянул на нас, точно посол, передавший поручение своего короля. Весьма возможно, что он мало понимал значение своих слов и тот чрезмерный интерес, с которым я слушал его. Валь Аймроз бежал! И все обстоит благополучно с моей малюткой Анной...
Да иначе и не могло быть, раз он просил прибыть к ним на борт!
Налицо два факта, которые сразу должны были изменить все наши планы и поколебать их до самого основания.
Я забыл всякую осторожность, все человеческие соображения и думал только, как бы мне привести в исполнение свое намерение спасти Анну Фордибрас и сделать для этого, по крайней мере, все, что было в нашей власти. Я должен был отправиться на борт «Бриллиантового корабля», должен был переговорить с Анной.
– Лорри! – крикнул я так громко, что сидевшие в шлюпке должны были слышать каждое слово, – Лорри, я хочу помочь этим людям. Следите за моим сигналом. Если меня обманут, вы будете знать, как поступить. Покажите этому молодцу, что у нас есть... не следует обманывать их на этот счет. Они пойдут ко дну или поплывут дальше... Никаких полумер, Лорри! Да поможет мне Бог, если я не пущу их ко дну в каких-нибудь пять минут, вздумай они только сказать хоть одно слово против меня!
В ответ на это Лорри приказал нашим матросам спустить на воду шлюпку и занять свои места у пушек. Я подождал только, пока ко мне вызвали Окиаду, и последовал за странным послом в шлюпку.
XXVII
Безбрежный океан. Доктор Фабос не находит Анну Фордибрас
Экипаж шлюпки парламентеров с восторгом налег на весла, и мы понеслись со скоростью парового баркаса. Первый раз в жизни плыл я в маленьком судне по Атлантическому океану и, признаюсь откровенно, путешествие это, несмотря на прекрасную погоду, показалось мне не особенно приятным. Длинные водяные валы то поднимали нас на громадную волну, то погружали в глубокую пропасть, скрывая от моего взора оба судна и позволяя мне изредка взглянуть на них, когда шлюпка наша поднималась на верхушку водяного вала, который, казалось, готов был поглотить нас. И я, как это бывает иногда со всеми моряками, невольно задумался над тем, какое громадное значение имеет для человека его победа над морем и его богатствами.
Возбуждение мое было так сильно, что я не чувствовал ни малейшей тревоги, отправляясь туда, куда в иной ситуации я не поехал бы без страха.
Сейчас я должен был встретиться со своей маленькой Анной на этом большом судне, взять ее с собой, вырвать из логовища негодяев, куда судьба забросила ее в самом раннем детстве. Она так много страдала, и я надеялся, что собственное ее мужество и присутствие на судне спасут ее от страшного несчастья, которое при других обстоятельствах могло сгубить ее. Аймроз, я был твердо уверен в этом, спасал ее и теперь, несмотря на то, что он бежал, – спасал ее ужасом, который был связан с его именем.
Мысли эти все больше и больше успокаивали меня по мере того, как путешествие наше близилось к концу, и мы с каждым валом все яснее и яснее видели очертания огромного судна, которое возвышалось над поверхностью воды подобно неприступному замку. Я нес с собой вести для Анны Фордибрас, и ей первой хотел я рассказать об ожидающем ее спасении.
Солнце собиралось уже садиться, когда я покидал яхту, а когда мы подошли к судну, нас охватила вечерняя прохлада, надвинувшаяся вместе с туманом, который тянулся по поверхности моря. Вид огромного парохода, на какой я никогда еще не попадал в открытом море, произвел на меня впечатление глыбы, громоздящейся передо мной наподобие крепостной стены или мрачного горного обрыва. Свешенная вниз лестница, по которой я должен был взобраться на палубу, казалась хрупкой и тонкой, как ниточка...
Нигде не видно было признаков пара и я не мог уловить ни одного звука, который указывал бы на присутствие множества людей. Только три или четыре бедных, взволнованных лица, выглядывающих из-за борта наверху лестницы, подтверждали существование экипажа. Люди эти ждали моего приезда с трогательным нетерпением.
Не успел я вскарабкаться по лестнице, как они окружили меня и жалобно умоляли помочь их товарищам. Вопрос мой, предложенный им повелительным тоном, показался мне самому резким и жестоким.
– Здесь у вас должна находиться одна леди... Где она?
– Она исчезла, сэр!
– Исчезла? Милостивый Боже! Как могла она исчезнуть?
– Мы знали, что вы спросите о ней, и посылали к ней в каюту четверть часа тому назад, сэр. Ее там не оказалось. Мистер Росс, тот, что командует нами вместо мистера Аймроза, ничего не знает о ней. Клянусь Богом, сэр, мы никакого зла не сделали леди и не сделали бы, пробудь она у нас хоть двадцать лет! Ни одного человека не найдется здесь, который не отдал бы жизнь свою за нее. Мы не знаем, где она, сэр, и это святая правда...
Можете представить себе мои чувства. Я стоял на открытой палубе незнакомого мне парохода, убранного и украшенного с таким великолепием, изяществом и роскошью, каких на протяжении всего Атлантического океана вы не встретите ни на одном линейном корабле. Мостик надо мной поражал своей чистотой, блестящими на солнце медными украшениями и белыми лестницами, как на военном судне. Пушки были вычищены до блеска. Каждая каюта, в которую я заглядывал, могла по своей роскошной обстановке занимать место гостиной на самом богатом судне. На кормовой части судна находилась огромная столовая, которая была под стать пароходу в десять тысяч тонн. Здесь было изобилие шлюпок, спасательных плотов – обыкновенные принадлежности плавающего по океану судна...
В то же время я заметил здесь нечто, резко отличавшее это судно от всех, когда-либо виденных мною, и сразу ставившее его в разряд особой категории судов. Это была перегородка из крепких стальных брусков в десять футов высоты, которая защищалась сверху целым рядом гвоздей, острых, как кинжалы, и не поддающихся никакой силе. Перегородка эта разделяла все судно на две части и служила, очевидно, еврею защитой от тех, кто находился здесь вместе с ним. Я решил сразу, что матросы занимали переднюю часть судна, а на кормовой части помещался еврей со своей компанией. Сообщением между двумя отделениями служила калитка такой ширины, что через нее мог пройти только один человек. Что касается стальной решетки, то она была так искусно проведена через болверк, что делала совершенно невозможным доступ к каютам кормовой части не только для всех матросов вообще, но и для всякого в отдельности шпиона, которому пришла бы фантазия подсмотреть, что делает еврей.
Калитка в перегородке была открыта, когда я взошел на главную палубу, и матросы свободно входили и выходили через нее. Самое ужасное зрелище не сразу представилось моему взору. Я пробыл на борту несколько минут, прежде чем глаза мои рассмотрели валявшиеся фигуры людей. Одни из них сидели, скорчившись и прислонившись к болверку – некоторые были уже мертвы, – а остальные страшно кричали в муках предсмертной агонии.
Чем больше это зрелище представало передо мной, тем ужаснее оно казалось.
Здесь были матросы разных национальностей: из южноевропейских и средиземных портов, турки в национальной одежде, крепкие здоровые греки, тунисцы, моряки из Алжира и Адриатики. Среди окружавших меня не раненых людей я заметил двух американцев, одного негра и маленького француза, который болтал без умолку. Но все они одинаково ждали от меня помощи.
– Помогите нашим товарищам, доктор! Спасите их, ради Бога! У нас на борту нет доктора... Мистер Клейн уехал вместе с мистером Аймрозом. Мы сами ничего не можем сделать...
Страдания их привели меня в ужас. Я не знал, что отвечать и как помочь. Много уже времени прошло с тех пор, как я занимался практикой. И вдруг очутился в роли хирурга на поле битвы!
– Есть у вас аптека? – спросил я. – Комната для операций?
Они в один голос ответили утвердительно. Человек шесть из них выказали готовность провести меня вниз. Я остановился на минуту, чтобы отдать одно приказание Окиаде, а затем исполнил их желание и отправился с матросами.
– Мисс Анна здесь, на пароходе, – сказал я верному японцу. – Найди ее и отвези на яхту.
– Окиада бросил на меня быстрый, пристальный взгляд и мгновенно исчез куда-то.
Дородный американец, вызвавшийся быть моим провожатым, растолкал своих товарищей, провел меня через калитку и мы спустились с ним по большой лестнице у капитанской каюты. Слов не хватит для описания роскоши и великолепия этой части парохода. Все лампы были из массивного серебра. Панели на стенах из самого дорогого дерева – тик, испанское красное дерево и атласное дерево. Я заглянул в столовую и увидел на ее стенах дорогие картины известных художников французской и испанской школ.
Мы прошли мимо будуара, который был обставлен с таким вкусом и изяществом, какое присуще только Парижу.
Здесь была и карточная комната, как в большом лондонском клубе, с маленькими столиками и электрическими лампами на них; карты, брошенные, как попало, валялись еще по всему голубому персидскому ковру, покрывавшему паркетный пол.
Пройдя эту комнату, я вышел через дверь, ведущую к центральной части судна, и очутился в широком коридоре, который освещался сверху и стены которого казались стальными.
Если я имел какое-либо сомнение относительно того, что это означает, то откровенный американец сразу разрешил его без малейшего вопроса с моей стороны.
– Кладовая старика, – сказал он. – Он держал здесь все, что не годится для еды. Я думаю, он увез на берег самое лучшее. Все перешло на судно Колина Росса. Купите хоть один золотой кирпичик из того, что осталось, – не станете беднее от этого. Теперь мы все делим и делим между собой. Тут внизу стоял часовой день и ночь, когда старый Исаак был на борту. Вы, я думаю, здорово напугали его. Он бежал в Бразилию через день после того, как мы увидели вас...
Я в свою очередь спросил его:
– Был ли генерал Фордибрас здесь на борту вместе с тем человеком, о котором вы говорите?
– Не в этот раз. Я слышал, что он уехал в Европу. Он слишком податлив для такого дела. Три Пальца никогда не мог смотреть в лицо Шеффилдскому Ножу. Все мужество его перешло к дочери.
Мы прошли, пока он говорил, через вторую стальную дверь и спустились по коротенькой лестнице во второй коридор, по сторонам которого шли обыкновенные каюты. Здесь находилось помещение для лекарств и медицинских материалов: это была комната в современном стиле, устроенная, по-видимому, доктором, который прекрасно знал, как устроены европейские больницы.
Я поспешно осмотрел все и нашел антисептические средства, вату, бинты и скальпели, без которых я почти ничего не мог бы сделать для раненых.
Я превысил бы свое право, вздумай я рассказывать вам о тех продолжительных часах, которые последовали непосредственно за моим вступлением в роль доктора.
Я провел их как человек, попавший в страну снов и беспокойных мыслей. Раненых на пароходе оказалось не менее тридцати одного человека, из них семь принадлежали к группе у бака, а двадцать четыре – к группе у спуска в каюты. Последние очень меня заинтересовали, так как среди них были англичане и лица, которые были мне очень известны по истории недавних преступлений. Один из них, юноша, получивший на лбу тяжелый порез складным ножом, упоминался в связи со знаменитым делом о поджогах в английском банке, совершенных лет пять тому назад.
Я узнал также итальянского вора бриллиантов Дитуччи, германского мошенника Уриха, молодого бельгийца Монтерри, который, по всеобщему мнению, отбывал каторжные работы, присужденные ему за покушение на жизнь короля Леопольда. К счастью, не многие из этих людей были ранены ружейными пулями. Убитые выстрелами падали мгновенно, и тела их были уже выброшены в море. Все мои пациенты были жертвами порезов, страшно зияющих у некоторых, и тяжелых переломов у других. Двое умерли, пока я перевязывал их. Это была полная страданий работа, и я надеюсь, что меня никогда больше не позовут к таким людям – в качестве врача или кого-нибудь другого.
Честные люди, как я называл матросов парохода, страдали теперь гораздо меньше. Они очень благодарили меня за оказанную им помощь. Что касается американца, то он откровенно рассказал мне историю этого страшного побоища.
– Мы стояли за то, чтобы ехать в Рио-де-Жанейро, а мистер Росс был против этого, – говорил он. – Ждали вспомогательного судна и на нем были, как я думаю, люди, согрешившие против закона. Еврей обращался с нами, как с самыми грязными, низкими людьми, и часто поговаривал о плотах. Знаете ли, для чего эти плоты, доктор? Живых людей бросают через борт на такой вот плот величиной с большой широкий стол и желают им счастливого пути. Колин Росс заболел лихорадкой и теперь лежит внизу и бредит. Мы получили оружие после того, как подмаслили подштурмана и пообещали ему место Росса. Рано или поздно, но это должно было случиться. Мы убивали их, как овец, а теперь мы собираемся высадиться на берег и сорить там нашими деньгами... Я говорю, разумеется только о тех, что остались в живых, хоть их в общем-то очень мало, – вы знаете сами, доктор.
Он говорил правду, в этом не было сомнения. Я стоял на палубе поистине зачумленного корабля. Он был полон предсмертных воплей и рыданий. Наступила ночь и густой белый туман покрыл океан. Яхта больше не была видна. Из всех проведенных мною часов среди этого великого испытания это был самый ужасный и грозный по своему значению.
Яхта не могла найти меня среди тумана, и мне грозила опасность остаться пленником этих отчаянных людей и их заложником на случай ожидающего их возмездия...