Макс Пембертон
Бриллиантовый корабль
XXVIII
На капитанском мостике.
Доктор Фабос посещает Колина Росса
Я подвергался серьезной опасности, но было бы неблагоразумно выказывать это. Весьма возможно, что люди эти не догадывались о том, что все преимущества на их стороне, и могли только случайно понять это. На судне не было теперь ни дисциплины, ни начальника – никого, кто мог бы сдерживать их. Страдания раненых мешали им думать о том, что делать. Я видел, что все смотрели на меня как на доброго ангела, платя мне полным доверием и повинуясь мне так же беспрекословно, как они повиновались своему капитану. Они не забыли даже и того, что я уехал с яхты без обеда, и предложили мне закусить и выпить.
– У старого Валентина хороший вкус на этот счет и у него здесь много всяких запасов, – сказал мне простодушный американец. – Скажите только, чего вы хотите, пробки, как ракеты, полетят вверх... Скажите, доктор, чего вы желаете, и пусть только найдется лежебока, который откажется принести вам требуемое, я шкуру сдеру с него! Богу одному известно, что сталось бы с моими товарищами, не согласись вы приехать к нам...
Он говорил искренне то, что думал. Но, несмотря на желание мое принять его чистосердечное предложение, я удержался из страха возможных последствий. Да и кто осмелится пить, находясь среди такого экипажа, или только напомнить этим людям о желании получить напитки? Могу представить себе, какая попойка последовала бы за этим! Человеку трезвому она показалась бы каким-то невероятным, ужасным сном, и даже По не в силах был бы описать ее.
Больше всего беспокоился я о том, чтобы отвлечь мысли их от собственного моего положения и заставить смотреть на меня, как на своего, а не на чужого им человека. Что касается таинственного исчезновения моей маленькой Анны, то благодаря их извинениям по этому поводу и очевидной искренности их слов, я не знал, что и думать о причине, следствием которой являлось это исчезновение.
Одно время я начал уже сомневаться, что она действительно пребывает на борту этого судна, хотя мне казалось, что я видел ее, а затем я почти верил тому, что негодяи эти убили ее и она находится в числе жертв этой ночи. Иногда это приводило меня в отчаяние, которое я забывал, когда новая забота отвлекала меня от моих мыслей. Люди эти клялись мне, что Анна была жива.
Почему же я должен был сомневаться в искренности того, что, казалось мне, подтверждалось всеми моими наблюдениями?
Вот так обстояло дело, когда ночная тьма и густой туман окружили «бриллиантовый корабль». Окиада, мой слуга, исчез непонятным для меня образом, и я не слышал ни слова о нем после того, как мы взошли с ним на борт. Яхта исчезла теперь совсем из виду, и даже самые зоркие глаза и самый тонкий слух не могли бы определить, где она находится. Тут, к удовольствию моему, ко мне обратился один из матросов с просьбой посетить Колина Росса, капитана судна и представителя Валентина Аймроза.
Я нашел его серьезно раненным. Пуля прострелила ему левое легкое и засела там таким гнусным образом, что вопрос о жизни являлся вопросом нескольких часов. В выражении лица его ничего не было неприятного и ничего отталкивающего в его обращении.
Я откровенно сказал ему, когда он спросил меня об этом, что он не будет жить. Он отвечал мне на это с улыбкой, которая, казалось, готова была перейти в рыдание:
– Милостивый Боже! Как мало думает человек о том, что его ожидает, когда начинает идти по кривому пути. Два года назад я был капитаном судна, грузившегося углем. Я жил честно, у меня была родина. Когда мистер Аймроз нашел меня, я не был повинен ни в одном худом деле, которое могло пасть на голову моей дочери... она ждет меня теперь в Ньюкастле. Деньги подкупили меня... не отрицаю этого. Я обещал за тысячу гиней провести это судно в Бразилию... Вон там печать Аймроза на договоре, который лежит на том столе. Вы можете не верить мне, но я в той же мере, как и папа римский, знал, в чем заключается это дело, зачем ехали сюда эти люди и для какой цели!.. Это истина, и я плачу за нее своей жизнью. Было бы безумием с моей стороны, сэр, отрицать, что это плохое дело. Я знал с первого дня, как только увидел Валя Аймроза, что он плохой человек... и все его компаньоны на этом корабле были ужасные люди. О, милостивый Боже! Здесь были бы убийства каждый день, не питай все такого страха к этому человеку и его словам. Шаги его услышат, бывало, так немеют от ужаса... Дыхание его – адское пламя... Вся толпа трепетала при одном взгляде на него. Только страх к нему и сдерживал всех, пока он не бежал на берег. Страх к нему пошлет их всех в конце концов на скамью подсудимых...
Не считаю нужным скрывать от вас, какое сильное впечатление произвело на меня это свидание. Передо мной лежал здоровый британский моряк, человек лет тридцати пяти, не более, с каштановыми волосами, голубыми глазами, открытым лицом, который готовился расстаться с жизнью и лишиться навсегда любви дочери, ожидавшей его в Англии, – лишь потому, что тлетворное дыхание чудовища коснулось его и лживый язык его наговорил ему басен о золоте. Сотни людей, таких же невинных, как и этот человек, покинули своих жен и детей, сделались отщепенцами общества, тюремными птицами, преступниками, человеческими отбросами потому, что дьявольские сети опутали их, преступные руки вцепились в них, лживый голос прельстил их.
Многих людей видел я умирающими, но ни один из них не умирал так, как этот: с именем ребенка своего на устах и образом его перед своими глазами.
О чем должен был говорить я в эту минуту? О вечной ли надежде на правосудие Всемогущего и Милосердного Бога или о тех местах, где благочестивые люди находят себе успокоение? Колин Росс думал о дочери, которая никогда больше не будет называть его отцом и которую он никогда не назовет своей дочерью...
Я был бы рад о многом расспросить этого человека, но у него не хватило бы сил отвечать. Матросы клялись мне, что все обстоит благополучно с Анной, и он, в свою очередь, поддерживал их с таким жаром, какой только мог выказать, несмотря на свои падающие силы.
– Мы собирались ехать в Бразилию и устроить переезд мисс Анны в Лондон. Там отец ее, генерал Фордибрас. Если с ней что-нибудь случилось, то лишь после того, как я покинул палубу. Матросы боготворили ее... Я не могу не согласиться с вами, что они грубы, но я собственной рукой убил одного, а матросы поручились мне за второго, спаси его Господи! Вы найдете мисс Анну здоровой и невредимой и отвезете ее к отцу. Больше я ничего не могу посоветовать вам, сэр! Вы в достаточной безопасности на борту, пока продолжается эта смута, но как только все успокоится, спасайтесь, ради Бога, ибо тогда ни одной минуты нельзя будет поручиться за вашу жизнь. Вспомните, чем рискует это судно, вступая в порт, да еще с вами: ведь о нем могут спросить вас. И матросы, и пассажиры поспешат в равной мере предупредить это. Нет, доктор, спешите обратно на яхту, пока можете, и предоставьте этих людей собственной судьбе.
Он говорил с большим достоинством, но я не нашел нужным сказать ему, что и сам уже думал о том, что он советует мне. Уходя от него, я пообещал ему посетить его жену и ребенка в Ньюкастле и сделать для них все, что смогу, а главное – скрыть от них истину и не говорить о мрачной истории его жизни, ибо, говорил он, «имя мое дорого для них». Ему оставалось недолго жить, и благодатная сонливость, так часто бывающая предвестницей смерти, быстро овладела им, навеяв на него тихие сны.
Случилось это с ним около одиннадцати часов ночи. Туман был теперь гуще, но он тянулся больше к северу и воздух вокруг нас понемногу светлел.
Я питал некоторую надежду, что увижу яхту, когда усилится ветер, и ожидание это было самым ужасным для меня за все время этого смелого предприятия, повергая меня в отчаянное состояние духа и внушая сомнения относительно благоприятного исхода этого дела.
Почему друзья мои не спешат до сих пор ко мне? Что задерживает их? Как решаются они оставлять меня здесь, во власти этих головорезов, в тенетах паутины, где всякая вспышка гнева могла лишить меня жизни, где свобода моя находилась в зависимости от негодяев? Здравый смысл должен был мне подсказать, что они ничего не могли сделать в данную минуту, но здравому смыслу не было в то время места, и для меня это был самый мрачный час за все время моего пребывания там. Напрасно возмущался я своими собственными поступками и тем рассуждением, которое заставило меня ступить на борт этого судна. Было безумием с моей стороны приехать сюда, безумием... поверить этим людям.
Я начинал уже замечать кое-какие проявления меньшего почтения к себе... Быть может, это было чистейшая фантазия, но мысль эта засела у меня в голове, а разговор с американцем не способствовал тому, чтобы рассеять ее.
– Я хочу отправиться к себе на яхту, – сказал я ему приблизительно около часа ночи. – Я отправлюсь на яхту, но на рассвете вернусь обратно и посмотрю, что я еще могу сделать для вас. Мистер Росс сказал мне, что вы собираетесь в Бразилию. Это меня не касается. На судне у вас нет больше того человека, которого я ищу. Ко всем остальным я никакого отношения не имею, как и они ко мне. Устроим прежде все, как следует, а потом будем говорить о высадке на берег.
Этого мне не следовало говорить. Не успел я произнести последних слов, как заметил, что американец совсем не думает о яхте и, отступив к лестнице, идущей вниз, объяснил мне положение дел.
– Не поехали ли ваши люди на сенокос, доктор? – сказал он далеко не шутливым тоном. – Не думаю, чтобы дело было в этом. Мои товарищи нуждаются в вас, а пока они нуждаются в вас, придется оставаться здесь. Не спуститься ли вам лучше вниз и посмотреть на Гарри Джонсона? Он неистовствует, как безумный. Вы можете войти туда потихоньку... я посмотрю, что может сделать для вас Вильямс... хотя вам прежде всего нужно позаботиться о гамаке – об этом нет двух мнений.
На это я ответил в таком же решительном тоне, что только я один могу распоряжаться своими приездами и отъездами, а приятель его может подождать своей очереди. Продолжительное знакомство с нравами подобных негодяев убедило меня в том, что слабость и вежливость не имеют для них никакого значения и единственным оружием против них может служить только твердость характера, доведенная почти до бесчеловечности. Я готов был убить этого человека, осмелься он только грубо ответить, и надо было видеть, с каким удивлением он выслушал мои слова.
– Не обижайтесь, доктор, – сказал он, – я скажу Гарри, что вы хотите уехать на время. Не думайте, что мы не чувствуем себя обязанными вам за то, что вы для нас сделали. Матросы много чего готовы сказать вам за это. Пользуйтесь своим временем «и поступайте, как вам лучше. Всемогущему Богу известно, сколько здесь еще дел...
Он выплюнул в море пережеванный им табак и, круто повернувшись, отправился к своим товарищам у бака.
До сих пор еще не могу забыть окружающего меня зрелища.
Представьте себе густой серый туман, поднимавшийся над поверхностью воды, серебристые волны лунного света, прорезывающие туман, неподвижное судно, фигуры валяющихся повсюду людей, среди которых слышались то рыдания, то вздохи и стоны; фонари на палубе, темные очертания большой грот-мачты, рейки и реи и чудовищная труба. И не забывайте, что судно это было священным притоном всех друзей преступления, которые преклонялись перед Валентином Аймрозом и приносили ему награбленную добычу.
Чего только не могли рассказать эти каюты! Какие преступления были здесь совершены... убийства, сладострастие, пролитие крови...
Какие ужасные крики раздавались на этой палубе, предсмертные крики сильных мужчин и стоны женщин! Вот какие призраки мелькали передо мной, когда я ходил взад и вперед по шканцам, спрашивая себя с отчаянием, что удерживает моих друзей и как долго продолжится этот туман?
Я представлял себе тот день, когда гениальная мысль впервые зародилась в изворотливом уме еврея, и он с восторгом приветствовал возможность исполнения ее. Какая полиция и какое правительство могли найти преступников в открытом море и драгоценности, которые сбывались начальниками шаек мошенников в такое верное убежище? Кто мог решить правильно эту загадку, пока случай не подсказал ему верного ответа?
Стоило только мне уйти с борта этого судна – и как быстро мог я привести все дело к окончательному финалу! Я мог, разумеется, довести его до сведения правительства, мог открыть двери этого храма убийц... Но мог ли, я вместе с тем дать возможность уничтожить такую обширную организацию? Как единодушно должно было действовать интернациональное вмешательство, чтобы захватить опаснейших злодеев, выгнать тигров из их логовищ или освободить города от их союзников? И все, что я делал для этого, к чему стремился, привело лишь к тому, что еврей был на свободе, а я очутился пленником на палубе его судна...
Я стоял у лестницы и наблюдал за слоившимся туманом, который то разрывался местами, образуя серебристые полосы, то клубился, соединяясь в густые облака и скрывая все от моего взора. Матросы оставили меня одного, отсутствие их указывало на еще большую опасность для меня.
Я слышал громкий спор у бака, откуда доносились то убеждающие, то гневные голоса. Сам чудовищный корабль казался беспомощным, напоминая огромное раненое животное, которое борется с агонией и ищет места, где бы оно могло закончить свое существование.
Все чувства мои говорили мне, что я нахожусь в большой опасности. Негодяи эти собрались, вероятно, идти ко мне с каким-нибудь предложением. И они действительно, смущенные и нерешительные, двинулись ко мне в составе двадцати или более человек, как бы в виде делегации, готовой убить меня на том же месте, где я стоял, затем напиться рому, в изобилии доставленному им судовым комиссаром...
Американец, я заметил сразу, был их предводителем, а рядом с ним шел человек, известный под именем Билла Ивенса. Они прошли тесной толпой по палубе для прогулок, но, видимо, чувствовали большое затруднение, когда дело дошло до объяснения на английском языке. Не будь мое положение так опасно, все это показалось бы мне очень смешным.
– Ну-с, ребята, – крикнул я, считая необходимым заговорить первым, – в чем дело? Говорите, я не съем вас.
– Просим извинения, сэр, но мы желаем сообщить вам, что Вилли Райнер избран капитаном этого судна, и он желает, чтобы вы спустились к нему вниз.
Говорил человек по имени Ивенс, и я должен сказать, держал он себя крайне забавно.
– Много чести со стороны мистера Вильяма Райнера, – сказал я со смехом. – Не желает ли он сделать первый шаг?.. Буду ли я иметь удовольствие видеть его?
– Он там, позади кабестана. Мы, если угодно, сэр, делегация. Вилли не желает, чтобы кто-нибудь был позади кухни, это его подлинные слова. Вы должны спуститься вниз и ждать, пока за вами пришлют.
Я взглянул говорившему в лицо и громко расхохотался.
– Ребята, – сказал я спокойно, обращаясь ко всем, – чего желаете вы: плыть по морю или вместе с этим судном очутиться на дне Атлантического океана?
Слова эти озадачили их. Джентльмен по имени Билл Ивенс продолжал:
– Я и товарищи мои просим извинения, сэр!.. Мы здесь ни при чем. Вы попали на чужой остров, поэтому так все получилось. Вилли говорит, что он ничего не имеет против вас, но раз вы на этом судне, то должны повиноваться ему и никому больше. Мы скромно передаем вам это, сэр, и просим, чтобы вы сделали так, как говорит Вилли.
Я вынул пистолет из кармана и взвел курок. Это было испытанием для меня, так как дело шло о моей жизни. Убей я хоть одного из этих людей – и я знаю, что в ту же минуту все бы изменилось: они или пали бы передо мной на колени, или убили бы меня на месте.
– Теперь слушайте! – сказал я. – Яхта моя находится на расстоянии брошенного с вашей палубы сухаря. Если вы осмелитесь мне сказать еще одно такое бесстыдное слово, то я и вас, и всех негодяев на этом судне отправлю на тот свет... Это так же верно, как и то, что у меня в руке пистолет и в нем патроны. Пойдите и передайте мистеру Вильяму Райнеру, что я вам сказал, не то я пойду сам и притащу его сюда, если вы этого не сделаете.
Я говорил уже – и это истинная правда, – что никогда еще в своей жизни не переживал более критического момента. Мы стояли друг против друга: с одной стороны – сдерживающие свой гнев матросы, с другой – я, и все мы знали, что исход этого дела близится, и в то же время никто из нас не хотел ускорить окончания его. Что касается этих жалких людей, то не думаю, чтобы они решились поднять руку на меня, не будь среди них американца, который подначивал их. Он был зачинщиком и с презрением относился к вновь избранному капитану и к его мнимой власти. Это был самый опасный человек, с которым мне приходилось бороться.
– Весьма возможно, что яхта ваша находится там, где вы говорите, – сказал он, растягивая слова, – но ей придется сильно поработать, если она пожелает догнать нас в эту летнюю погоду. Не обращайтесь так свободно с вашим пистолетом, сэр, не то мы отнимем его у вас. Вы попали в западню, и вам выгоднее придержать свой язык, не то мы вырежем его и посмотрим, что с ним делать! Следуйте лучше за мной и не заставляйте нас нервничать. Вилли Райнер не съест вас и вы не съедите его, а потому живо вперед, доктор! Дайте нам посмотреть, как вы маршируете.
Наглая речь эта сопровождалась взрывом аплодисментов. Американец выступил на два шага вперед и положил мне руку на плечо. Не успел он притронуться ко мне, как я со всего размаха ударил его кулаком по лицу – и он во всю длину растянулся на полу.
В следующий момент я, спасая свою жизнь, вскарабкался по лестнице на мостик и схватил веревку, которая сообщалась с пароходной сиреной.
Милостивый Боже! Какая это была минута! Был ли уменьшен огонь внизу и был ли пар в котле? Я дернул изо всей силы веревку, но не получил ответа. То и дело принимался я дергать веревку, как будто одного отчаяния моего было достаточно, чтобы поднять тревогу, призвать моих друзей и тем самым спасти меня от этого сборища негодяев. Матросы, стоявшие внизу, наблюдали за мной с любопытством и открытыми ртами, а когда звук сирены пронесся, наконец, над поверхностью моря, то внизу на палубе послышались осторожные шаги и приказание, переданное кому-то шепотом.
Матросы растерялись и не знали, что им делать. Явление это, по моему наблюдению, весьма обычное среди матросов, когда они узнают о каком-нибудь, бедствии, которое готово обрушиться на них и может застигнуть врасплох. Среди группы матросов внизу лестницы одни стояли, заложив руки в карманы, другие лениво потягивали дым из трубки, остальные с недоумением поглядывали на своих соседей, как бы надеясь прочесть в их лицах ответ на загадку, заданную в эту ночь. И пока они так стояли, звуки сирены продолжали раздаваться, густые, предостерегающие, страшные, как голос Минотавра. Если до сих пор я сомневался в своих добрых товарищах на яхте, то теперь сомнения исчезли: яхта «Белые крылья» почти в ту же минуту ответила мне на мой сигнал в более высоком вызывающем тоне и как бы говоря: «яхта здесь... все благополучно... как могли вы сомневаться в нас?»
Глубокая тишина опустилась на «Бриллиантовый корабль», когда раздался этот пронзительный ответ на мой сигнал. Прошло несколько минут, прежде чем хоть один из моряков произнес слово или двинулся с места.
Я спрятал пистолет в карман и вынул папиросу из портсигара. Я хотел дать понять матросам, что самый критический момент уже прошел, но сам я не обманывался на этот счет. Вспомните, что я взобрался на мостик в самую опасную минуту и что вздумай я спуститься вновь на палубу, мне надо было бы сойти по лестнице между двумя рядами людей, пройти как человек, который идет к дому мстителя, к его товарищам, а те будут судить его и приговорят к наказанию. Спасение этих негодяев находилось в зависимости от моего плена; я был их заложником и через меня могли они получить снисхождение, если только они могли надеяться на него.
– Ну-с, ваше намерение? – спросил американец, поднимаясь на одну ступеньку. Манеры у него были теперь более робкие и не такой свирепый вид.
– Мое намерение, сэр, – ответил я, стараясь казаться совершенно спокойным, – отправиться к себе на яхту и решить там, как должен я поступить с вами. Все будет зависеть от вашего поведения, прошу вас запомнить это.
Я закурил папиросу и ждал его приближения. Яхта была уже вблизи нас. Я слышал пыхтенье ее турбин и то и дело повторяемый крик сирены. Победа была за мной, не случись только чего-нибудь. А между тем мне казалось, что непременно должно что-нибудь случиться, если не помешает этому какое-нибудь чудо.
– Да, верно, это ваша яхта, – сказал янки. – А когда она будет здесь, то мы сами попадем в западню. Вопрос в том, кто поможет вам попасть на ее борт и что будет с ним, когда он это сделает? Итак, будем говорить, как мужчина с мужчиной. Вы дадите нам торжественное обещание не предпринимать ничего против экипажа нашего судна и вы будете свободны: можете приходить и уходить, когда вам угодно. Это первое условие... Второе: вы должны подписать бумагу, которую составил Вилли Райнер, и подчиниться ее условиям. Сделайте это, и друзья ваши не больше нашего пожелают вам помочь. Но если вы не сделаете этого... тогда берегитесь, ибо, клянусь Богом, вы не проживете и десяти минут!
Он поднялся еще на одну ступеньку, довольный, видимо, своим собственным красноречием. Что касается матросов, они не открывали рта с той самой минуты, когда мне отвечали с яхты; теперь же все они подняли рев, который грозил мне их собственным судом, причем голоса их поражали тем хриплым, неприятным тембром, который приобретает человеческий голос при постоянном пребывании на море. Случись все это при менее› опасных обстоятельствах, я мог бы дать им требуемое слово, чтобы они отпустили меня, и даже подписать бумагу, о которой говорил их предводитель, но теперь, перед лицом сделанных мне угроз, мною овладел страшный гнев, и я, ступив на самую верхнюю перекладину лестницы, отвечал им так, что даже тупые головы их не могли не понять значения моих слов:
– Ни слова, ни подписи, клянусь Богом! Вот вам мой ответ. Можете соглашаться с ним или не соглашаться, но если вы не согласитесь, то некоторые из вас будут, разумеется, повешены за сегодняшние ночные деяния, и это так же верно, как и то, что я держу пистолет в руках. Теперь же отойдите прочь от лестницы, потому что я хочу спуститься вниз. Посмотрите вон туда... Там ждет меня шлюпка.
Я поднял руку и указал в ту сторону судна, где находились шканцы. Море было пусто с той стороны, но зачем было говорить им об этом? Глаза мои различали уже темные очертания шлюпки у самого штирборта, а так как моя жизнь зависела от хитрости, то я и поспешил отвлечь их внимание от шлюпки. Никогда не сомневался я в том, что эти негодяи очень скоро убили бы меня, как убили недавно своих товарищей на судне, представь я только другой какой-нибудь аргумент.
Я видел выхваченные из-за пояса ножи, слышал быстрые переговоры друг с другом и тихое ворчание человека-зверя, который почуял добычу и ноздри которого раздулись от жажды крови. Стоило мне только допустить дальнейшие переговоры, и они, не обращая ни на что внимания, взобрались бы по лестнице, бросились бы на меня и перерезали мне горло.
Я понял это и поспешил указать им на шканцы, куда они двинулись всей толпой, как дети, которые не верят тому, что им говорят, и хотят увидеть все собственными глазами. Маневр мой, по-видимому, вполне удался.
Моя свобода, моя жизнь зависели от этой хитрости. Я не лгал, говоря, что друзья мои спешат ко мне. Перпендикулярно к пароходу, в пятидесяти ярдах от его штирборта я увидел длинную шлюпку, высланную за мной.
Взглянув в последний раз на валявшиеся внизу тела и взвесив все с обычной, вследствие долголетней практики, быстротой, я решил рискнуть всем и, презрев людей и море, – бросился стремглав с мостика и предоставил Богу исход своей судьбы...
С этой минуты для меня наступила трагедия! Плеск воды, точно похоронная песня, зашумел у меня в ушах, одежда показалась мне камнем, который тащил меня вниз.
Мрак и ужас моря окружили меня, темное небо взглянуло мне прямо в глаза, когда я всплыл на поверхность воды... Я не знал больше, где находится шлюпка и в каком направлении плыть к ней.
Я был уверен, что друзья видели меня или имеют какое-нибудь понятие о моем положении... Тишина кругом полная, длинные валы, несущие меня, затем вдали, на расстоянии крика, звуки пистолетных выстрелов, сопровождаемые человеческими голосами, и снова тишина... До того полная, до того глубокая, что шум маленьких волн, как шум водопада, отдавался у меня в ушах.
Я находился на расстоянии кабельтова от тех, кто готов был отдать свою жизнь за меня, и в то же время так далеко от них, как будто я стоял на вершине горы и взывал к небу о своем спасении. Ни звука, ни шепота не приносил мне ветер. Сильный пловец, я лежал глубоко в воде, чувствуя ее холод на своем лице и журчанье ее струек в своих волосах, и видел над собой синее небо. Как далеко в те минуты были от меня все человеческие интересы и все человечество вообще!
Когда я спокойно припоминаю все это с самого начала, я удивляюсь тому, зачем, собственно, взялся я за это? Какое было мне дело, что негодяй придумывали разные хитрости против своих братьев-мошенников на берегу? Кто поставил меня судьей преступления и его служителей или разрешил мне называть одного человека вором, а другого честным? Великий океан смеется над такими законами и законодателями. Могучий и великолепный трон ветров не представляет ли собою королевство, изумительное в своем величии и несравнимое в своей обширности?»^ не чувствовал никакой опасности, когда бросился в воду.
Я прислушивался к ее приятному голосу и отвечал ему... Я видел знакомые мне и любимые образы и не чувствовал ни малейшего сожаления. Неугасимый огонь веры горел в моей душе. Я верил, что снова увижу свою малютку Анну, несмотря на то, что воды грозили поглотить меня.
Я нисколько не вменяю себе в заслугу такое мое душевное состояние. Я знал многих людей, которые были извлечены из воды почти на пороге смерти, и ни один из них не припомнит, чтобы испытывал страх. В одном из двух случаев говорили о страшной боли в легких, но большинство испытывало необыкновенное удовольствие и глубокое чувство покоя, как будто бы мир и уединение в глубине воды сообщались и их душам, снимая с них всю тяжесть жизни.
Переходя снова к самому себе, я не думаю, что искажаю факты, говоря, что не испытывал в эту минуту страстного, захватывающего желания быть спасенным. Мне представлялось тогда, что нет ничего более долговечного в жизни, чем любовь, ничего более желанного, никакого человеческого качества более драгоценного, чем эта потребность любви. И переходя от общих рассуждений, я снова возвращался к своей собственной истории и спрашивал себя, зачем я оставил Анну Фордибрас в Диеппе, зачем принял ее вызов, вместо того чтобы заключить ее в свои объятия и вписать золотую страницу в нашу жизнь?
Размышление это вызвало в ту же минуту глубокое чувство сожаления и безумное желание искать какого-нибудь берега, чтобы спастись. Я говорил себе: «Я поступил нехорошо, я достоин порицания». И с этой минуты я думал только об одной Анне. Видел лицо ее, склоненное надо мной, и слышал жалобную музыку ее голоса.
Как долго продолжалось все это, я не могу сказать. Помню, что я сознавал лишь то, что не плыву, а, скорее, лежу на поверхности воды вблизи места действия моего безумного поступка. Попеременно я переходил от состояния полного довольства к отчаянию, а от него – к состоянию бесчувствия...
Знаю только, что чья-то грубая рука вытащила меня из воды, чьи-то бледные лица склонились надо мной – и самое доброе и милое из них было лицом Анны Фордибрас... маленькой Анны из Валлей-Гоуза. Она склонилась надо мной и поцеловала меня в губы, и слезы молодой девушки выразили мне привет ее души, не высказанный словами.