Максим Привезенцев
Дихроя. Дневники тибетских странствий
Олег ждал нас в лобби.
– Я думал, он после вчерашнего поседеет, – тихо сказал мне Лама. – Так нервничал.
– Да там они все втроем психовали, – хмыкнул я. – Ну, дорога правда была непростая…
К десятому дню мы уже точно знали, что нам понадобится в пути, поэтому на сборы ушло от силы четверть часа. Когда все были готовы, мы покинули отель, чтобы посетить замок Дзонга. Поднявшись по очень узкой и очень крутой лестнице, наша группа забралась на одну из площадок, откуда открывался прекрасный вид на монастырь Пелкор Чёде и главную его достопримечательность – ступу Кумбум. Пелкор Чёде находился в самом центре города: крыши квадратных серых построек видны были практически из любой точки города, поскольку находились на возвышении.
– Раньше за городскими стенами находилось около 20 монастырей, – сказал Олег. – Но культурная революция беспощадна… Что-то разрушили полностью, что-то – частично… Что удалось восстановить – перед нами.
В Пелкор Чёде мы пошли колоритными улочками Старого города. Крохотные двухэтажные дома с белеными стенами выглядели бедно, но в лучах не по-осеннему яркого солнца казались даже симпатичными; невольно возникали ассоциации со спальным районом где-то в глубинке России ранней весной.
– И как удалось сохранить все эти постройки нетронутыми? – спросил Артем.
– О, революция тоже не обошла их стороной, – хмыкнул Олег. – Большую часть тоже отстраивали заново, но по старым чертежам, поэтому и кажется, что все уцелело, хотя это совсем не так…
Из-за поворота вдруг вышла корова и, остановившись, удивленно уставилась на нас. Несколько секунд она переваривала увиденное, а потом громко замычала, то ли приветствуя нас, то ли прогоняя прочь.
«Ну точно как в небольшом провинциальном городке…»
– Это одна из трех известнейших ступ Тибета – Кумбум. Ее название переводится, как «Сто тысяч священных изображений», – вещал Олег.
«Когда люди не знают, чем заняться, они строят монастыри», – зевнул в моей голове Андрей, пока я рассматривал храм, выполненный, подобно Самье, в форме мандалы.
«По-твоему, это бесполезный труд?» – подумал я.
«Абсолютно. Поверь, Макс, я на это насмотрелся за сто с лишним лет. Годы спустя культурная революция напоминает мне помутнение, всплеск – как будто дети долго и упорно строили башню из кубиков, потом разнесли ее к ебеням, заскучали и построили заново. Это охуительное развлечение – строить, потом рушить, потом восстанавливать разрушенное, – но оно годится, вероятно, только для людей, не способных догадаться о существовании этого цикла, повторяющегося снова и снова…»
«Но почему так происходит?»
«Потому что человек – существо непостоянное. Он может долго терпеть любые измывательства, пока в один прекрасный день все накопленное дерьмо не выплескивается наружу… Остыв, человек смотрит вокруг, понимает, что натворил, и пытается все исправить. А затем все повторяется – поначалу совесть и память о былых страданиях примиряют человека с новым витком рабства… до поры до времени».
«Но как этого избежать?»
«Да никак. Просто жить, пока живется. Монахи тоже думали, что за стенами своих храмов смогут спокойно медитировать… но стены оказались достаточно ломкими, когда на них навалились разом тысячи завистников, уставших трудиться на благо лам».
«И тем не менее конец все равно неизбежен?»
«Конец есть у всего, что имеет начало. Эту банальную вещицу знают даже детишки, собирающие башни из кубиков. Иронично, но я давно уже не боюсь смерти, наверное, поэтому и живу так долго: судьба любит давать нам то, чего мы не хотим».
– Макс! – позвал Лама.
Я встрепенулся и удивленно посмотрел на друга.
– Ты чего завис? – усмехнулся Боря. – Пошли, все уже внутри.
– Да так… задумался, – пробормотал я и вместе с Борей прошел через красные двери с изображениями безымянных клыкастых демонов внутрь храма.
Как и в других монастырях, куда мы заезжали прежде, здесь царил полумрак. Я скучающим взором скользнул по гонгу, по монахам, прошедшим мимо нас. Я не то чтобы отчаялся найти дихрою, нет… но слова Андрея не шли из головы.
«Судьба любит давать нам то, чего мы не хотим».
Оспорить это утверждение было чертовски сложно, как и обратное ему – чем больше мы чего-то хотим, тем меньше шансов, что мы это что-то получим.
«Если не спрошу, потом жалеть буду…» – подумал я, глядя на молящихся перед статуей Майтреи монахов.
Повторяя заученный наизусть текст, я разочаровывался снова и снова, когда обитатели Пелкор Чёде в ответ на мои слова лишь с виноватыми улыбками качали головами. В такие моменты я почему-то представлял себе Андрея, сидящего в одном из кафе на берегу Невы, прихлебывающего чай из чашки и глумливо ухмыляющегося.
«Наверное, если бы я прожил 150 лет, вел бы себя точно так же…»
После обеда мы поехали в Шигадзе. Там нам предстояло посетить монастырь Ташилунпо и заночевать на высоте 4200 метров над уровнем моря. Дорога туда вела весьма комфортная, не чета вчерашней, куда нас занесло из-за нашей неуемной жажды приключений. Впрочем, никто из группы не был готов к таким траблам на постоянной основе.
Лама то ли из-за больной ноги, то ли по какой-то другой причине гнал 100–120 километров в час, совершенно забыв про группу. Мы едва за ним поспевали: метаморфоза движения в колонне – если ведущий катит со скоростью 120, значит, тем, кто в хвосте, приходится топить не меньше 140–150. Благо, дорога почти не виляла и обошлись без каких-либо происшествий.
– Куда так несешься? – спросил я во время короткой передышки, которую мы устроили по дороге. – Забыл, что не один едешь?
– А? Да, блин, Макс, я… че-то не заметил даже, что так мчу. Поглядывая в зеркало, видел вас, но че-то задумался и покатил, весь в думках, про скорость вообще забыл.
Боря обескураживающе улыбнулся. Глядя на него, возникало чувство, что боль и страдания позволили ему обрести некую гармонию с самим собой и получать удовольствие от путешествия, а не ворчать по поводу и без.
«Похоже, ушиб ноги привел его в более спокойное, уравновешенное и даже чуть отстраненное состояние… хотя, может, конечно, это всего лишь побочный эффект обезболивающих…»
– Даже жаль, что путешествие уже заканчивается, – сказала Лариса. – Как-то ближе к концу стало так… комфортно, что ли.
– Спокойно, – вставил Роман.
Все закивали, соглашаясь с ними. Трудно было спорить с тем, что, когда мы остались ввосьмером, все дрязги сами собой сошли на нет, исчезла суета. И дело не только в том, что нас покинули Дмитрий и Паша; подобный эффект свойствен относительно коротким «командировкам». По сути, сейчас мы ловили момент, когда все уже освоились в новой стране, привыкли к распорядку дня, к мотоциклам и друг к другу. Плюс атмосфера Тибета неизбежно влияла на всех и каждого, и даже эксцентричный Виталик вел себя спокойнее, чем обычно.
«К концу жизни тоже будет комфортнее, чем в течение ее?» – осведомился голос.
Хотя наши обеды-ужины по-прежнему напоминали восточный базар: долгий выбор блюд, томительное ожидание, обязательное ворчание на тему «как же надоела эта тибетская еда», слежка за соседними столиками – «а ну как мою тарелку туда поставили, а я тут жду?» – и долгий распил счета в конце. Неизменный атрибут всех стадий – мобильник. Да, сейчас мы пялились в свой гаджет немного меньше, чем в самом начале, но все равно ни один из «паломников» (включая и меня, разумеется) не представлял себе прием пищи без новостной ленты и посещения соцсетей.
«Цивилизация во всей красе…»
Собственно, именно это слово пришло на ум, когда мы въехали в Шигадзе. Здесь, в сравнении с Гянгдзе, все было куда более цивилизованным: по дороге в Ташилунпо я с удивлением обнаружил среди пестрых вывесок табличку «Бургеркинг», а также вполне европейскую (по крайней мере на первый взгляд) кофейню, смотревшуюся здесь так же чужеродно, как русский в ушанке и ватнике, медитирующий в одной из пещер Самье.
Кроме того, здесь все было насквозь пропитано пафосом, так свойственным туристическим городам. Побродив по монастырю, сделав множество кадров и послушав театральное представление в стиле китайской оперы, я оставил группу, сел на лавочку за стенами Ташилунпо, раскурил сигару и взялся писать дневник. Описывать храм в подробностях не стал: по сути, он вызывал те же чувства, что и иные тибетские святыни, – красиво, дорого, с налетом мистицизма… но не покидает чувство, что ты уже видел подобное множество раз…
Когда все события минувшего дня успешно конвертировались в килобайты текста, я спрятал планшет в рюкзак и побрел в отель. Все вокруг шумело, сверкало, блестело… и, сказать по правде, немного раздражало своей навязчивостью. По счастью, мне повезло забрести на тихую улочку, и отсутствие каких-либо звуков стало настоящей симфонией для моих ушей. Я даже шаг сбавил, не желая покидать этот островок спокойствия, столь редкий в условиях Шигадзе. Взгляд мой скользил по дверям и окнам потрепанных домов, прячущих фасады в полумраке вечера… пока не наткнулся на вывеску мастерской художников танка – картин-свитков. Некоторые экземпляры висели за стеклом, привлекая внимание туристов. Задержавшись на пару мгновений, я в итоге провел у мастерской не меньше четверти часа: зрелище было поистине завораживающим – казалось бы, ничего особенного, но сама необычная фактура танка придавала типовым тибетским образам некий дополнительный шарм.
Следующей остановкой на пути стала книжная лавка. Помедлив, я толкнул дверь – скорее машинально, нежели вправду надеясь войти – и с удивлением обнаружил, что она не заперта. Продавщица, услышав скрип петель, оторвалась от чтения и с улыбкой спросила что-то на китайском. Я с помощью гугл-переводчика все-таки задал ей свой вопрос:
– Есть ли у вас книги про дихрою?
Продавщица ненадолго задумалась, а потом кивнула и куда-то ушла. Вернулась она пару минут спустя, неся в руках большую книжку в матово-красной обложке с вензелями. Все тот же гугл-переводчик помог понять, что это – книга по тибетской медицине. Продавец на пальцах показала цену, и я, расплатившись, с книгой под мышкой продолжил свой путь к отелю.
– А вот и наш волк-одиночка, – хмыкнул Лама, когда я вошел в лобби. – Что за книжка?
Они с Ребе вдвоем скучали на диванчике, дожидаясь, видимо, остальных.
– По тибетской медицине, – ответил я. – Может, в ней про дихрою будет…
– Опять дихроя, – улыбнулся Боря. – Думаешь, найдешь ее?
– Не знаю. Но, пока тут, почему бы не попробовать?
Лама кивнул и с гордостью сказал:
– Ты в курсе, что наш пробег перевалил за 1500 километров?
– Ну, для десяти дней не такая уж космическая цифра, – улыбнулся я.
– Ну да, так вроде подумаешь – немного. Но сколько впечатлений!.. Сложные, интересные, красивые и непредсказуемые дороги Тибета…
– Каждая со своей душой, – кивнул я.
– Паша только что написал, – сказал Ребе, помахав в воздухе телефоном. – Который «чайный мастер»…
– Ну, звучит ведь, звучит! – хохотнул Лама.
– Что говорит? – с улыбкой спросил я.
– Говорит, нормально долетели.
– Про чай не написал? – вставил Боря.
– Не-а, – покачал головой Ребе. – И про долг ни слова.
– Ладно тебе, напишет, – отмахнулся я.
– Да я не сомневаюсь, но… хоть бы спросил, куда деньги перевести.
Саша заметно нервничал, и виной тому, разумеется, было не только наплевательское отношение Паши к своему же обещанию вернуть долг сразу по возвращении в Москву, но все в совокупности. По сути, Ребе больше всех натерпелся от капризов «чайного мастера» – вспомнить хотя бы, как он гнал вниз мотоцикл Ларисы, брошенный Пашей на вершине монастыря. Но обиднее всего, что за разруливание ситуации с оплатой ремонта, которое отняло у нас уйму сил и эмоций (а возможно, и по тыщенке баксов), Паша даже не сказал спасибо, словно это была наша прямая обязанность – разобраться с его проблемой, которая могла подставить всю группу. По всей видимости, именно это выводило Сашу из себя.
Я же – то ли из-за общения с голосом, то ли из-за некой психологической усталости – уже не принимал происходящее так близко к сердцу, а потому лишь повел плечом и сказал:
– Ну сам ему напиши, раз так переживаешь.
– Да сейчас же…
Некоторое время Саша набирал сообщение, а потом тихо усмехнулся чему-то.
– Что там? Ответил? – оживился Лама.
– Не. Новость его увидел, с фотками, в мордокниге цукерберговской. Верхний комментарий зацените.
Саша протянул нам телефон, и мы с Борей уставились на экран. С фотографии нам улыбался некий мужик в черном костюме с цветастым логотипом на груди. Позади мужика находилась аэротруба, инструктором которой он, видимо, и являлся.
Комментарий незнакомца гласил:
«Лучше бы деньги, потраченные на путешествие в Тибет, нищим детям Тибета отдали!!!»
Я, признаться, слегка опешил от такого заявления. И эти слова изрек не Далай-лама XIV, не иной добродетельный человек, посвятивший свою жизнь борьбе с голодом и болезнями, а обычный русский мужик, который, готов спорить, никогда не занимался благотворительностью.
Открыв на своем планшете Пашину страницу, я долистал до нужного комментария и застучал по экрану, набирая ответ:
«1) только завистливым уебкам приходит в голову считать чужие деньги;
2) только скудоумным баранам свойственно считать, что в Тибете царит нищета, тогда как тут кругом первоклассные детские сады, школы и медицина. Люди, которые никогда не бывали в Тибете, но при этом сочувствуют нищим детям Китая, ничем не лучше американских реднеков, всерьез рассуждающих о том, что по улицам России бродят белые медведи с балалайками и водкой;
3) только малодушный скупердяй может стричь с лохов бешеные бабки за висение в потоке воздуха и тратить их на свои нужды вместо того, чтобы помогать нищим детям России».
– Ты чего, ответ ему пишешь? – удивился Ребе.
Я кивнул и прочел им свой коммент. Друзья от услышанного натурально опешили.
– Ну и зачем? – недоуменно спросил Лама.
Я открыл рот… и закрыл.
«А правда – зачем?»
«Да ладно, это же самое крутое свойство интернета: если сказать мудаку в соцсети, что он мудак, он, разумеется, прислушается и сразу перестанет им быть», – хмыкнул Андрей в моей голове.
– Правда ваша – незачем, – признал я. – Толку от этого никакого.
Парни облегченно улыбнулись, а Андрей, смеясь, проворчал:
«Вот, кажется, ты тоже потихоньку начинаешь понимать…»
«Понимать что? Что воевать с ветряными мельницами бессмысленно?»
«Понимать, что все – бессмысленно. Вчера тоже когда-то было сегодня и даже завтра, и где оно теперь? Там же, где будем рано или поздно все мы – в забытье».
– Ладно, вон народ идет, пошли ужинать, – сказал Лама, поднимаясь с дивана.
Иронично ли, что ужин в разнесчастном «Бургеркинге» после недели тибетской кухни оказался для всех нас сродни маленькому празднику? Мы уплетали картошку и бургеры, будто это были лучшие яства на свете. Тот, кто открыл «Бургеркинг» в Шигадзе, где обычный бутерброд сравним по стоимости с ужином тибетской семьи, либо отчаянный человек, либо гений.
Сложно понять, то ли бургер так подействовал в разряженной атмосфере Тибета, то ли сказалось эмоциональное возбуждение от злопыхателя в «мордокниге», но ночью мне приснился весьма странный сон.
Будто мы с Андреем, облаченным в оранжевые одежды монахов, сидим в покоях Далай-ламы дворца Потала за дорогим резным столом. Я курю сигару, Андрей – кальян; попутно мы пьем «пепси» из чайных кружек и беседуем о самых разных вещах – например, о том, что человек находится в плену своих эмоций, и, хоть писатели и режиссеры давно твердят об этом на каждом углу, наука заинтересовалась эмоциями относительно недавно.
– Ты будешь удивлен, – сказал Андрей, оглаживая бороду, – но у обезьян есть способность к творчеству. Да-да, и многочисленные научные эксперименты это подтверждают. Конечно, на берегах Брахмапутры ты не встретишь обезьяну с карандашом или с печатной машинкой, но важно другое – между творческим потенциалом человека и примата нет непроходимой стены. Вся разница – в спектре переживаемых эмоций. И здесь культурно-исторический бэкграунд выходит на первый план. Человеческая природа достраивается в течение жизни, обрастая нормами, табу и предписаниями, полученными из социума, из культуры. Способность человека усваивать культуру и ею руководствоваться обеспечила нам биологический триумф в эволюционном смысле.
– Да, но как же страх с точки зрения культурного опыта? – с улыбкой спросил я.
Выпущенное мною облако дыма приняло форму трясущегося от страха кроманьонца.
– Если человека сбросить с обрыва, ему будет страшно, как и любому животному, – это ведь тоже эмоция! – глядя, как рассеивается мимолетный морок, докончил я мысль.
– В страхе нет культурной составляющей, – покачал головой Андрей. – Это инстинкты, как размножение, насыщение… самосохранение. Но их форма различна в культурном контексте. Очереди обреченных людей в печи Освенцима – страшный, но важный пример. Культура выработала механизмы блокировки и смягчения страха смерти. При этом культурный феномен как «смертельная голодовка» доказывает, что даже инстинкт «есть, чтобы не умереть» не является принудительным для человека. Человек может принять решение заморить себя голодом до смерти.
– А как быть со скукой? Это ведь только человеческая эмоция. И хотя она появилась сравнительно недавно, может, 200–300 лет назад, когда человек перестал тратить все свое время на борьбу за выживание. Об ее историческом бэкграунде говорить не приходится. Думаю, Далай-лама пятый и тринадцатый скучали одинаково скучно.
– Скука – это не эмоция, а недостаток эмоций. Плохие находят тебя сами, хорошие обычно ищешь ты. Такая вот несправедливость.
– Я бы сказал, что хорошие, как правило, ищешь в книгах и кино, плохие дарит человеческое общение. При этом эмоции от просмотра фильма и прочтения книги различны, почему? – спросил я, швырнув чашкой с «пепси» в стену, покрытую витиеватыми тибетскими орнаментами.
Отскочив обратно, чашка приземлилась на прежнее место передо мной. Нахмурившись, я сделал глоток и с наслаждением отметил, что внутри чашки – отвар дихрои.
– В кино эмоции более концентрированные, мы, по сути, видим в конкретном фильме конкретное высказывание режиссера, – сказал Андрей.
Он на глазах стал преображаться: изменились черты лица, одежда, пара минут – и передо мной уже сидел Борис Гринберг, оправляя вздыбившийся на груди мотокостюм.
– В литературе все сложнее и интереснее, – как ни в чем не бывало продолжил он мысль. – В книге легко представить себя героем. Представить мир человека, о котором читаешь, понять те эмоции, которые он испытывает. Это происходит быстро и бессознательно. В кино герой уже изображен, и это, очевидно, не ты.
Мне, вероятно, следовало удивиться, но я почему-то отнесся к метаморфозе, произошедшей с Андреем, как к должному, и как ни в чем не бывало спросил:
– А как быть с творчеством? Эмоции – это ведь топливо для него, верно? Тогда почему им занимаются лишь единицы. Обезьян с карандашом я в Тибете не встречал, но и художников танки видел лишь однажды.
– Для того чтобы заниматься творчеством, нужно на это тратить усилия – ресурсы и время. То есть нужно быть уверенным, что творчество сделает твою жизнь богаче и интересней. А так считают единицы. Своеобразная работа эмоционального интеллекта – она различна у всех, значит, и эмоциональный мир у всех разный. В большинстве своем человечество рассуждает скучнее и проще: «А нахуя?»
– «Нынешняя молодежь привыкла к роскоши, отличается дурными манерами, презирает авторитеты, не уважает старших, дети спорят со взрослыми, жадно глотают пищу, изводят учителей». Сказано – как будто вчера, а это Сократ.
Сделав очередной глоток, я испытал разочарование: в чашке снова было «пепси». Мы встретились с Борей взглядом, и на миг мне почудилось, что он смотрит на меня серыми глазами Андрея.
– Выходит, те разговоры о деградации человечества, – откашлявшись, продолжил я, – об отказе от творчества, скорее, пафос и скудость собственного опыта?
– Конечно! – воскликнул Борис и тут же обратился Цыбиковым.
– Понять другого намного легче, чем себя, особенно если этот человек жил в начале ХХ века, – продолжил мысль востоковед. Вода в кальяне шумно забурлила, когда он вставил мундштук в рот и вдохнул дым полной грудью. – Читая о несправедливости современного мира, невозможно смотреть на картину беспристрастно: эмоции – любовь, ярость – затмевают взгляд, лишают нас объективности. Гораздо легче читать о строительстве дворца Поталы, несмотря на то что на той стройке погибли тысячи рабов. История – это когда все умерли. А пока все не умерли, мы не можем беспристрастно оценивать себя и других.
– Кстати о смерти… как по-вашему, уместно ли ставить вопрос, в чем смысл смерти? Никто не знает, что такое смерть. Опыт смерти исчезает вместе с человеком. При жизни мысли о смерти преследуют человека постоянно. Я существую – значит я смертен. Есть начало – будет и конец. Исходя из неизвестности смерти, «человеки разумные» рассуждают о профанстве идеализма, допускающего бессмертие души, или мифах материализма, убеждающих, что после смерти остаются плоды трудов человека…
– Смерть присутствует своим отсутствием, – обратившись обратно в Андрея, сказал мой собеседник. – Хотя ее пока нет, она неминуемо придет. Она неминуемое будущее и финальная возможность. После нее других возможностей не будет. Смерть – как граница надежд и мечтаний, страданий и боли.
«Никто не видел лица собственной смерти, – вторил ему голос в моей голове. – Всем кажется, что смерть всегда впереди. Даже большинство безнадежно больных верят, что будут жить».
– Текучая повседневность – видимость, подменяющая существование, – продолжил Андрей. – Сегодня мысли о смерти изгоняются. Но смерть по-прежнему за плечами у каждого. Озабоченность продолжительностью жизни беспечна относительно смерти. Религиозные и моральные рассуждения о смерти подменены медико-биологическим дискурсом в винотеках и кальянных. Отношение к смерти выражается в её замалчивании.
«Если состояние счастья и достижимо, то длится совсем недолго».
Столбик пепла упал с кончика моей сигары; в том месте, где он коснулся пола, образовалась дыра, в которой я увидел серо-белое облако.
«Сигарный пепел, как иллюстрация мимолетности удовольствия, переходящего в смерть. Дарю идею: энциклопедия пепла всех сигарных брендов».
– Это будет успех? – c улыбкой уточнил я.
– Успех – случайный, удачный исход ошибочных решений.
Теперь они говорили по очереди – голос гремел в голове, Андрей вещал в реальности.
«За одной удачей стоят миллиарды неудач, о которых никто не вспоминает».
– Изначально, решение на основании предположений о будущем ошибочно.
«Объективной модели будущего не существует».
– Парадокс в том, что именно ошибочные решения формируют будущее.
«Миллиарды решений в секунду. На миллиард ошибок одно удачное совпадение. Просто повезло».
– Не нужно подводить сюда теории о талантах и гениях. Это как заполнить лотерейный билет и снять джек-пот.
«У каждого человека свой персональный взгляд на мир и свой образ мира».
– Обосновывать свои рассуждения не означает говорить о реальности.
«Религия – всего лишь традиция и вера. Восковой слепок убеждений без рассуждений».
«Наш мир – наихудший из возможных миров, научиться выживать в нем можно только тренируя терпение».
«Победить всю эту хуйню мира невозможно, её можно только пережить. Залог долголетия – одиночество…»
– А побочный эффект долголетия – похуизм.
«Похуизм, скорее, побочный эффект интернета».
– Интернет по замыслу создателей должен был способствовать интеграции, а в реальности развил национализм, ксенофобию и порноиндустрию, – вставил Борис Гринберг, входя в покои Далай-ламы. Он неотрывно смотрел на экран телефона, по которому шустро водил указательным пальцем. – Алгоритм интернета делает популярным невежество, только это интересно массе, поэтому появление сегодня популярного блогера-философа для воодушевления людей на обсуждение сложных вопросов невозможно.
«Это как в старом анекдоте – «прыщи потому, что не трахают, не трахают потому, что прыщи», – вдруг сказал за моей спиной Лама.
Я обернулся через плечо, но никого не увидел. Из дыры в полу внезапно повалил дым, орнаменты на стенах вспыхнули красным светом и замерцали, разгораясь все ярче и ярче, пока красная пелена не ослепила меня… а потом все резко погрузилось во мрак.
•••
Август 1901 года
Возвращение в Лхасу. Сборы перед отъездом домой. Долг Ионданя
– Так а домой ты когда возвращаться планируешь? – спросил Жаргал, когда они с Цыбиковым пешими возвращались в Лхасу из древней столицы Цзэтан мимо рисовых полей, на которых усердно трудились изможденные тибетцы.
– Десятого сентября обратно в Кяхту пойдет караван, вот с ним и отправлюсь, – ответил Гомбожаб.
– Это сколько ж ты тут пробыл, в Тибете? – поинтересовался Жаргал.
– Больше года уже.
– А еще дорога несколько месяцев… Соскучился, поди, по родным?
– Да, – ответил Цыбиков.
На самом деле какой-то особой тоски он не испытывал. Просто денежное довольствие, выданное ему Санкт-Петербургской академией наук, уже подходило к концу, а тибетские монастыри настолько наскучили Гомбожабу, что он готов был идти хоть завтра, лишь бы поскорее покинуть здешние края. Дальнейшее нахождение в Тибете казалось Цыбикову бесполезной тратой времени – все самые значимые места востоковед уже посетил, снимки на спрятанный в молитвенный барабан фотоаппарат сделал и потому считал свою миссию вполне завершенной.
«Савельев по крайней мере должен быть доволен».
Дневники официальные тоже неизбежно начали сходить на нет, а вот в личный Цыбиков теперь записывал значительно больше. Когда магия старинных монастырей и городов под действием отрезвляющей дихрои отпустила разум Гомбожаба, он смог обратить внимание на гораздо более важные вещи, прежде не видные за мишурой и богатством статуй и молитвенных ступ. Везде, куда заезжал Цыбиков, царила нищета. Бедняки истово молились и работали, искренне веря, что это позволит им скорейшим образом обрести высшее просветление – нирвану, – а власть имущие охотно пользовались этим рвением простолюдинов: идя мимо очередного поля и видя, сколько человек трудится там, востоковед ловил себя на мысли, что большая часть тибетцев просто не представляют себе иную жизнь, без надорванных спин и сжатых приступом артрита пальцев, без тяжелого недолеченного кашля и трясущихся от напряжения ног.
«Неужто это и вправду так важно? – размышлял он, скользя взглядом по грязным беднякам, меж которых бродили хмурые люди с палками. – Неужто жить – значит пахать с утра до ночи под надзором охраны?»
«Чушь. Труд нужен только для того, чтобы меньше думать, – пока трудишься, ты не то, что не решаешь проблему, ты ее даже не осознаешь до конца», – сказал незримый «собеседник» Цыбикова.
«Но это же… неправильно, нет?»
«Почему же? Не делайте рабов свободными, иначе они сойдут с ума – мудрость, проверенная веками».
С этим трудно было поспорить: странствуя по дорогам Тибета, Гомбожаб ни разу не видел, чтобы кто-то из работавших на полях бедняков вздумал если не взбунтоваться, то хотя бы недобро посмотреть на угрюмого надзирателя, ударившего его палкой по горбу, чтобы шустрей работал. То ли это подчинение уже настолько въелось в естество здешних простолюдинов, то ли они действительно верили, что все нынешние страдания идут на пользу их карме.
«То ли действительно просто не успевают думать. Задумался – получил палкой, поэтому думать нельзя…»
Слуга, как заметил Цыбиков, в сторону работяг старался не смотреть – поначалу Гомбожабу это в глаза не бросилось, но потом он понял, что Жаргал действительно нарочно отводит взгляд. Востоковед хотел спросить напрямик, но потом решил, что это его не настолько волнует.
«Хотя, конечно, странно…»
«Чего странного-то? – хмыкнул голос. – В его понимании он сейчас выше них – ему не приходится пахать с утра до ночи, он просто носит на плечах чужую кладь с места на место. В его понимании, люди с полей должны ему завидовать, но тем просто некогда, вот он и разочаровывается».
Вскоре на горизонте замаячили позолоченные крыши лхасских храмов, дворцы перерожденцев и дорогие дома самых влиятельных лам. В этом пейзаже, как вдруг понял Цыбиков, был заключен весь Тибет в миниатюре: сначала путники, идущие в Место Богов, видели только изысканные верха; потом уже, по мере приближения, они обнаруживали перед собой стены не такие чудесные, но все еще крепкие; наконец, подойдя практически вплотную, гости Лхасы недоуменно взирали на покосившиеся халупы, что прятались в тени величественных построек; халупы эти принадлежали самым бедным монахам и простолюдинам и напоминали корявые и уродливые деревца, которые не выросли в полную высоту из-за красавцев-вязов с раскидистыми кронами, всю жизнь заслонявших юных соседей от солнца. Хижины, как знал Цыбиков, возникали и пропадали с незавидной частотой, тогда как дворцы стояли веками.
«Никому нет дела до того, что происходит в грязи, – когда задираешь голову, под ноги не очень-то смотришь», – равнодушно прокомментировал голос.
На крылечках городских халуп, мимо которых проходили Гомбожаб и Жаргал, сидели старики с помятыми морщинистыми лицами. Некоторые из них курили уже знакомую Цыбикову вонючую смесь сена с соломой, потому что не могли позволить себе табак. Старики смотрели бесстрастно, дым от самокруток размывал их очертания, отчего все курильщики казались близнецами, похожими друг на друга, как две капли воды.
«Собственно, так к ним и относятся – как к некой безликой массе, где каждый может заменить другого…»
Не сказать, чтобы Цыбиков болел душой за всех и каждого встречного, нет, – он скорее взирал на бедняков с позиции исследователя, бесстрастно отмечающего печальные факты их жизней. Востоковед прекрасно понимал, что людское терпение практически бесконечно. Да, возможно, однажды, как уже бывало в истории, война или голод все же приведут к бунту, который похоронит нынешних надзирателей и весь их режим…
«Но что будет потом? Что простолюдины будут делать с вновь обретенной свободой? Сейчас они живут плохо, но по крайней мере не переживают о том, что будет завтра. Они встают, работают, за это получают свой кусок хлеба и крышу над головой, под которой высыпаются после тяжелого дня перед следующим тяжелым днем…»
«Именно. Это просто в их головах. Вдобавок они искренне верят, что, восстав против господ, попортят свою карму. Поэтому бунта можно не бояться – разве что однажды кто-то прополощет им мозги хлеще, чем это сделали местные ламы во главе с Тринадцатым Перерожденцем… но когда это будет и будет ли вообще – неизвестно…» – сказал голос и зевнул.
Наконец, когда уже начало смеркаться, впереди показался знакомый фасад гостиницы Цэрин. Пропустив Жаргала вперед, Цыбиков вошел следом за ним и увидел Тинджол. Девушка сидела за столом и возилась с домовыми книгами. Заслышав шаги, Тинджол подняла голову и, увидев востоковеда, приветливо улыбнулась ему.
