Максим Привезенцев
Дихроя. Дневники тибетских странствий
«Пока не победишь страх, никогда не достигнешь высшей объективности», – заметил голос.
«Только тебя сейчас не хватало…»
«Страх – сильнейшее из чувств, победить его сложнее, чем животную похоть. Но это – одна из важных ступеней. Ты должен понять главное: саблей можно убить не тонкое, а лишь грубое тело. Ты можешь защищать его, но без особого страха потерять. Если справишься, станешь еще ближе к главной цели».
Голос смолк. Цыбиков продолжил лежать с револьвером в руках, однако слова, брошенные его незримым собеседником, не шли из головы.
«Как можно не бояться совсем? Это же на уровне инстинктов… Но в этом, наверное, и заключается трудность пути к просветлению – подчинить тонкому телу толстое и не допускать обратного…»
Последняя мысль успокоила Цыбикова. Он попытался взглянуть на ситуацию холодным взглядом стороннего наблюдателя. Что изменится, если востоковед сейчас погибнет от сабли грабителя? Ничего. Разве что Савельев не получит свои заветные снимки и книги. Но мир от этого никак не изменится.
«Так стоит ли действительно настолько переживать?»
Вдруг в палатку влетел некто в лохмотьях.
– Стой! – воскликнул Цыбиков, подняв револьвер.
Вновь прибывший испуганно вскинул руки вверх и замер, и Гомбожаб понял, что это один из его слуг, Тумур.
– В чем дело? Что там случилось? – спросил востоковед.
Однако Тумур практически не знал русского – продолжая стоять с поднятыми руками, он с ужасом смотрел на револьвер в руках хозяина и лишь тихо бормотал:
– Рэншэн… Рэншэн…
– Рэншэн? – переспросил Цыбиков.
Тумур мотнул головой в сторону выхода.
– Пошли… – уверенно сказал Гомбожаб.
Он поднялся с лежака и вслед за слугой выскользнул из палатки.
Как оказалось, разбойники действовали очень хитро: пока двое отвлекали на себя внимание, начав стрельбу на дальнем конце лагеря, другие грабители попытались увести яков. Опытные возчики быстро смекнули, в чем подвох, и смогли отбить атаку. Правда, без жертв не обошлось.
– Рэншэн, – сказал Тумур.
Толмач-монгол лежал на земле с кинжалом в руке. Рядом с ним суетился лекарь, пытаясь хоть что-то поделать с ужасной раной в правом боку Рэншэна. Поймав взгляд Цыбикова, толмач скосил глаза на него и тихо сказал:
– Подвел я тебя, Гомбожаб… и Нарантуяа тоже…
Рэншэн закашлялся. Цыбиков стоял над умирающим слугой, бесстрастно глядя на доктора, склонившегося над беднягой. Востоковед думал не о том, что вся эта суета совершенно точно тщетна и его толмач обязательно умрет, несмотря на любые старания лекаря, божью помощь и другие факторы.
«Просто грубое тело слишком хрупкое».
Всего покойных набралось четверо. Поскольку среди погибших были монгольские ламы, решили провести обряд небесных похорон, чтобы достойно проводить души на поиски новых оболочек. Тела покойных утром подняли на перевал и скормили стервятникам. Дымились благовония; возчики громко читали молитву. Было холодно и пасмурно – унылая осенняя пора вполне соответствовала церемонии прощания с ушедшими. Цыбиков стоял и бесстрастно смотрел, как птицы рвут трупы на части. И, хоть физически Гомбожаб был во многих километрах от Лхасы, мысли его находились именно в Месте Богов – востоковед вспоминал то, что случилось 9 сентября, за день до отправления в путь.
Тем вечером Цыбиков валялся на лежаке и с тоской взирал на гору вещей. Гора эта занимала добрую половину комнаты.
«А ведь здесь лишь малая часть вещей, остальное хранится в амбарном складе, и там еще раз в пять больше… Интересно, достаточно ли яков я нанял? Хотя плевать. Брошу тут, что не удастся навьючить, скажу Савельеву, что як издох и свалился в реку вместе с тюками, или еще что-то придумаю…»
Внезапно в дверь постучали – робко, будто до последнего сомневаясь, не зря ли пришли.
«И кого там несет? – подумал Цыбиков, скосив глаза. – Даший обычно тарабанит, как сумасшедший…»
Он нехотя поднялся с кровати, подошел и, отодвинув щеколду, открыл дверь.
И замер, увидев лицо гостя.
Точнее, гостьи.
– Добрый вечер, Гомбожаб, – тихо поздоровалась Тинджол.
– Добрый, – пробормотал Цыбиков, все еще немного растерянный.
– Ты завтра уезжаешь?
– Да, как видишь.
Востоковед махнул рукой в сторону сумок и тюков, сваленных на полу.
– Понятно… – протянула Тинджол.
Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, будто не знала, что сказать, но при этом и уходить отчего-то не спешила.
– Ты попрощаться зашла? – спросил Цыбиков.
Тинджол кивнула, а потом вдруг подалась вперед и поцеловала востоковеда. Он вздрогнул, хотел было отстраниться, но по-думал «плевать» – и не стал. Тинджол целовала его, а он просто стоял, как истукан. Не то чтобы Цыбиков не чувствовал вообще ничего, но это точно нельзя было назвать ни страстью, ни влечением. Тинджол, однако, исходящий от Гомбожаба холод не расстроил, а напротив, раззадорил или разозлил – продолжая целовать востоковеда, девушка захлопнула дверь и стала подталкивать его к лежаку, на который и уронила в итоге. Цыбиков не сопротивлялся – он полностью отдался на волю поздней гостьи. Ее изящные пальцы расстегнули рубашку, после пришел черед брюк. На груди Гомбожаба теплом остались следы ее губ, но холод, исходивший от востоковеда, моментально заставил это чувство испариться. Тинджол оседлала его, застонала, совершая ритмичные движения взад и вперед, вверх и вниз… а Гомбожаб смотрел в потолок и меланхолично размышлял о том, почему дочь хозяйки не ушла, когда он не ответил на ее самый первый поцелуй.
«Наверное, потому, что завтра я уеду и, скорее всего, больше никогда не вернусь. Она просто исполнила то, что хотела, боясь, что другого шанса не будет…»
За все это время Цыбиков не издал ни звука – даже во время кульминации он просто молчал. Тяжело дыша, Тинджол сползла с востоковеда и, подхватив со столика чашку, сделала несколько быстрых глотков.
– Вкусно… – пробормотала девушка. – Что это?
– Дихроя, – ответил Цыбиков.
Стеклянный взгляд его был направлен в стену напротив.
– Красивое имя… – пробормотала Тинджол.
Она посмотрела на востоковеда и вдруг заплакала. Чашка выпала из ее рук, но не разбилась – лишь отвар разлился по дощатому полу. Вскочив с лежака, Тинджол выбежала за дверь, и Цыбиков снова остался в одиночестве. Он даже не посмотрел девушке вслед – только повернулся набок, закрыл глаза и вскоре заснул.
Больше Цыбиков не видел Тинджол. Утром вместо нее внизу за столом сидела Цэрин. Гомбожаб отдал ей ключ от комнаты, попрощался и ушел. Хозяйка, кажется, ничего не знала про них с дочерью – или по крайней мере ничем не выдала своего знания.
Почему Гомбожаб вспомнил о событиях тех дней сейчас, глядя на пиршество грифов, поедающих плоть умерших членов каравана?
И тогда, и сейчас Цыбиков не испытывал ровным счетом никаких эмоций.
•••
11 октября 2019 года
Озеро Нам-Тсо. Монах-отшельник. Новая надежда найти дихрою
Утро предпоследнего дня выдалось морозным и снежным. Столбик термометра показывал -5°. За окном была настоящая метель, что не сулило нам ничего хорошего. Мы и без того находились на высоте около 4200 метров, а предстоящий перевал по дороге к Нам-Тсо, самому высокогорному соленому озеру в мире, был еще на тысячу метров выше.
– Крутой подъем по заснеженной дороге – та еще веселуха предстоит… – угрюмо сказал Ребе за завтраком.
Мы сидели в кафе отеля, обсуждая грядущую вылазку к озеру. Виталий развивать вчерашний скандал не стал, но и извиняться не торопился.
«И на том спасибо…»
– Ничего, – успокоил я Сашу. – Будем ехать максимально осторожно, и все пройдет нормально.
– Повезло, что со страховками все-таки разобрались, – сказал Лама. – А то в такой буран вообще бы на улицу не высунулись.
Спорить с ним было трудно: в метель даже самые опытные байкеры ездить, мягко говоря, не любили.
К счастью, все оказалось не так плохо, как я того ожидал. Во-первых, пока мы завтракали и собирались, снегопад прекратился. Удивительная метаморфоза, учитывая, как снег валил с утра. Во-вторых, дорога оказалась в порядке: асфальт был мокрым и холодным, но без сугробов и наледи. Горы, покрытые свежим снегом, напоминали сахарные барханы. Пестрые вереницы разноцветных молитвенных флажков, украшавшие бледные склоны, вызывали невольные ассоциации с новогодними гирляндами. Вдобавок белесые бечевки, к которым крепились эти пестрые клочки ткани, были практически невидимы на фоне заснеженных гор, отчего казалось, что флажки висят в воздухе, ничем не поддерживаемые.
Впрочем, зимняя сказка не могла продолжаться вечно: после перевала асфальт закончился, и спуск к озеру превратился в тяжелый офф-роуд. Благо, крутизна здесь была не такой безумной, как в Самье. А вот погода за то время, что мы провели в пути, успела измениться вновь: съезд на грунтовку совпал с началом новой бури, и потому спускаться к Нам-Тсо пришлось на минимальной скорости – к сложности дороги добавилась еще и затрудненная видимость. Однако все наши старания оказались вознаграждены итогом.
«Какая красота…» – мелькнуло в голове, когда на горизонте показался бирюзовый овал водной глади, который примерно на линии горизонта плавно переходил в склоны далеких гор, полностью занесенные снегом.
На берегу среди валунов то тут, то там стояли люди в широкополых шляпах и без них.
– Туристы? – спросил я Олега, когда мы, оставив наши мотоциклы, пешком пошли к воде.
– Туристы и паломники, – ответил гид. – Последние здесь совершают большую и малую кору. Малая – это вокруг вон той горы. Большая – вокруг всего озера.
Я повернул голову влево, потом вправо. Куда ни глянь, везде была вода. Казалось, передо мной не озеро, а настоящее море, конца и края которому не видно.
– И сколько же занимает большая кора? – спросил я.
– Около двух недель.
Я представил себе это путешествие: ночевки прямо на берегу, в любую погоду, в снег, в дождь и в солнцепек…
«И все ради чего? Ради некоего мифического божественного благословения?»
Я ожидал, что Андрей ответит, но он молчал. Это немного удивило меня: за последние дни я так привык к его едким комментариям, что сейчас даже испытал некоторое разочарование.
«Хотя, может быть, ему за 150 лет жизни просто надоело обсуждать все эти бесконечные религиозные обряды?»
И снова – никакого ответа.
– Так что, все-таки не пойдешь в монастырь? – спросил меня Лама.
– Да нет, не пойду. Лучше здесь поброжу.
Таши-Дор, местная достопримечательность, состоял из двух маленьких храмов, один из которых представлял собой огромную пещеру для медитаций. Вчерашним вечером я посмотрел в сети фотографии этого места и снова увидел все то же самое, что прежде уже наблюдал в других монастырях. Тратить время на рассматривание статуй, как две капли воды похожих на виденные прежде, мне не хотелось, поэтому я заранее предупредил друзей, что в Таши-Дор не поеду, но Лама, видимо, решил, что я могу передумать.
– А как же дихроя? – нахмурился Боря.
– Ее тут не будет. В отеле сказали, что в этих краях она не растет.
– Ну, как знаешь, – сдался Лама.
Мой ответ его немного расстроил, но убеждать меня пойти с ними Боря не стал. Я ожидал, что это сделают Джимми или Олег, но они тоже воздержались: видимо, под конец путешествия уже настолько привыкли к моим одиночным вылазкам, что вообще не переживали на этот счет.
– До встречи, – сказал Ребе и вслед за остальными устремился к виднеющимся вдалеке светло-серым зданиям, крыши которых украшали тяжелые белоснежные шапки.
Я же побрел вдоль берега, стремясь уйти подальше от шумных туристов, чтобы снять финальные кадры для моего фильма. Увы, людей на берегу было так много, что мне пришлось идти не меньше часа, чтобы наконец оказаться в тишине и столь желанном одиночестве. Однако проблемы на этом, увы, не закончились: пока я брел в поисках подходящего места, ветер сгонял тучи к озеру, формируя над ним своеобразный свинцовый купол; когда же я наконец достиг того, что искал, началась настоящая буря, со смерчем и резким похолоданием. Укрытий, подходящих, чтобы пережить разгул стихий, поблизости не было, и я, не обращая внимания на погоду, просто уселся на берегу, уперся взглядом в метровые соленые волны, в считанные мгновения взрощенные ветром из бирюзовой глади, и погрузился в свои мысли. Сегодняшний день, ночевка в маленьком тибетском городке и – все, назад, в Лхасу, прощальный ужин и ночной рейс до Москвы. Уже послезавтра мы вернемся домой, и путешествие осядет снимками в моем телефоне, текстом в моих дневниках и эмоциями в наших душах.
«И мыслями. Самыми разными».
Я уже морально смирился с тем, что дихрою мне не найти. Был ли я разочарован этим фактом? Да, но не слишком. Думаю, это был тот случай, когда процесс поисков был не менее важен, чем результат, а может, даже важней.
Буря закончилась так же внезапно, как и началась. Тучи расступились, и солнце робко выглянуло наружу, подарив долгожданное тепло. Я разложил все заранее приготовленные атрибуты Тибета для финальных кадров фильма. Молитвенный барабан, книга о тибетской медицине, молитвенный колокольчик, больше похожий на литавры для лилипутов. Пожалуй, эти три вещи своей аутентичностью и узнаваемостью создавали мост визуального путешествия от предмета в лабиринты загадочной и недостижимой Шамбалы.
Пока я был занят съемкой, мои спутники успели вернуться из своего похода в монастырь. Им повезло больше, чем мне: буря началась, когда «паломники» находились в одном из храмов, под надежной защитой его крыши.
– Ну что, получилось что-то снять? – спросил Ребе.
– Вполне, – кивнул я. – А вы как сходили?
– Нормально, – туманно ответил Саша. – Только… поднаскучила уже эта тематика, если честно.
«Вот, хоть кто-то меня понимает…»
– Интересный факт: фотон от солнца долетает до земли примерно за 8 минут, а путь от ядра солнца до его поверхности занимает у фотона миллионы лет, – сказал Боря Гринберг, подойдя к нам.
Он встал на берегу, уперев правую руку в бок, а левую приложив ко лбу на манер козырька.
– Прямо жизнь камикадзе, – сказал Ребе. – Долгие годы расти, развиваться, крепнуть… ради одного короткого само-
убийства.
– Да ты поэт, Саша, – хмыкнул Боря.
– Просто тут атмосфера такая… волшебная, – сказал Ребе, глядя на водную гладь.
С этим трудно было поспорить: мне лично вспомнился Байкал – такое же редкое место силы, где ты без особых видимых причин ощущаешь небывалый духовный подъем, просто находясь рядом. Возможно, именно по этой причине Нам-Тсо – самое известное из всех священных озер Тибета.
«Интересно, по какой шкале меряется святость? По личным ощущениям?».
«А что это вообще такое, по-твоему, – святость?» – вдруг ехидно осведомился Андрей.
Я мысленно хмыкнул, обрадовавшись его возвращению… и ненадолго завис. Никогда прежде я не задумывался над этим определением.
«Ну, если попытаться сформулировать… Возможно, святость – это какое-то… особенное свойство чего-то… этакий прорыв в ткани мира, через который некая сила извне просачивается к нам?»
«Да нет, на самом деле святость – это пиздатая реклама от власть имущих, которая нужна, чтобы продать что-то толпе рабов, которая себя рабами не считает. Они выгнали нахуй четырнадцатого Далай-ламу, но нихуя не смогли сделать с тем, символом чего он являлся… Все они – до сих пор рабы. Посмотри на этих потрепанных людей в помятых шляпах, в рваных плащах и уебищных ботинках. Их жизнь – это постоянное брожение вокруг озер, рек, камней, луж, которые нарекли святынями те, кого нарекли святыми. Скажет им завтра Далай-лама, что Нам-Тсо больше не священное место, потому что к нему во сне явился кто-то из богов, и люди поверят и перестанут сюда ходить. Так эта хуйня работает».
«Но я ведь не религиозен и все равно ощущаю что-то здесь… ощущал, когда был на Байкале».
«Ты ощущаешь желание верить, помноженное на убеждения других в святости этого места. Тебе просто нравится эта охуенно-синяя вода, пиздатые пейзажи, и все это усугубляется толпами паломников, нарезающих круги вокруг большой красивой лужи, не имеющей к богам или какой-то потусторонней силе никакого отношения. Но лужа, правда, красивая, согласен с тобой».
Закончив съемку, я вернулся к стоянке, чтобы воссоединиться с друзьями-«паломниками», однако слова моего незримого собеседника не шли из головы. По сути он был прав, и святость для паломника – это причина совершать многомесячные путешествия, подкрепленная лишь святой верой в необходимость этих телодвижений. Но, с другой стороны, бывает ли дым без огня? Если даже я, находясь здесь, ощущаю нечто особенное, стоит ли так запросто отмахиваться от этого чувства? Возможно, эти флюиды никак не связаны с богами, но что-то потустороннее наверняка существовало, иначе как объяснить тот же голос в моей голове?
– Ме! Ме! Минду! – замахала руками проходившая мимо женщина, когда я направил на нее объектив телефона.
«Некоторые тибетцы до сих пор верят, что фотоаппараты крадут то ли всю душу, то ли часть души… Вера сидит в них гораздо глубже, чем осознание любых законов физики и правил, потому что в их понимании вера исходит напрямую от бога, а законы – от людей, таких же, как они… И это, возможно, главное заблуждение всех религий мира…»
– Максим! – позвал меня Джимми. – Можешь подойти?
Я кивнул и направился к нему.
– Возле монастыря, в пещере, живет монах-отшельник. Сам он родом из Лхасы, но уже лет двадцать живет здесь, рядом со священным озером. Местные говорят, что этот монах может ответить на любой вопрос, о чем ни спроси. Так вот я сходил к нему в пещеру и рассказал про твои поиски дихрои.
Я удивленно посмотрел на нашего гида.
– И что же он сказал?
– Сказал, что ты найдешь ее в Лхасе.
Сказать, что я был удивлен, значило не сказать ровным счетом ничего. Когда я уже смирился с тем, что дихрою не найду, судьба снова подкинула мне надежду.
«Наверняка, ложную… но разве могу я не проверить?»
– Но… где именно?
– На улице Бархор, в трех домах на юг от ее пересечения с Вайдуйсика, – ответил Джимми.
– Что ж, завтра проверю, – задумчиво сказал я. – Спасибо, Джимми.
– Не за что. Лишь бы ты уже нашел ее и успокоился.
Сказав это, гид расплылся в улыбке, и я ответил тем же: мне было прекрасно известно, насколько всем надоели мои поиски мифического цветка.
Налюбовавшись озером, мы отправились в обратный путь, который дался каравану гораздо легче, поскольку солнечное тепло высушило гималайские хляби и можно было ехать вполне уверенно и в хорошем темпе. Но в целом из-за переменчивой погоды и капитальной высоты, обострившей «горняшку», предпоследний день не стал легкой прогулкой, как предполагалось изначально, а отнял у участников экспедиции последние силы.
– Да уж, космонавтами нам не быть, – хмыкнул Лама, когда мы, оставив мотоциклы на парковке, брели в отель. – Если мы давление в горах не можем пережить, то что говорить про открытый космос?
– Кстати, с технической точки зрения в космосе самая большая проблема для космонавтов и исследований – это отвод тепла, – вставил Боря Гринберг. – В безвоздушном пространстве горячий объект будет таковым оставаться неопределенно долго.
– А почему же в фантастических фильмах, когда лопается стекло скафандра, астронавт замерзает? – удивился я.
– А, это эффекты кинематографа, – поморщившись, отмахнулся Гринберг. – Эффектней показать замерзание, чем закипание человеческой плоти. Скафандр служит защитой от радиации и отводит излишнее тепло, создаваемое человеком. Это его главные функции… не считая подачи кислорода, конечно.
– Надо же, – хмыкнул Лама. – Вот так веришь во что-то, а на деле оказывается все совершенно наоборот.
– Мы все в плену мифов, – пробормотал я.
Вечером за ужином Ребе вынес на обсуждение вопрос, каким из маршрутов мы покатим обратно: прямым до Лхасы (180 километров по хорошей асфальтированной дороге) или же в объезд (с крюком в дополнительные 100 километров, проездом через старинный монастырь, имевший сложное тибетское название). Все, не сговариваясь, единогласно проголосовали за короткий путь – настолько утомило их наше путешествие. Впрочем, у меня имелся и свой интерес – я хотел как можно скорее попасть в Место Богов, чтобы проверить адрес, куда меня через Джимми направил монах-отшельник из Таши-Дор.
По сути, это был мой последний шанс отыскать дихрою.
Вечером за чтением книги Пятигорского я обнаружил очередную весьма любопытную цитату:
«Высшая, запредельная объективность – это Нирвана, где нет страдания, потому что нет сознания, и в этом смысле Нирвана – немыслима, поскольку всякое, даже наивысшего уровня мышление о ней будет субъективно».
Осмыслить умозаключение автора сразу у меня не получилось, и я, перечитав абзац еще раз, отложил книгу в сторону.
«Значит ли это, что люди охотно терпят страдания при жизни лишь потому, что они приближают их к Нирване?»
Андрей в моей голове только презрительно фыркнул.
«Что?»
«В твоем выводе системная ошибка: люди терпят страдания лишь потому, что верят в Нирвану. Но нихуя никто не скажет тебе, что ее достиг – просто потому, что достигший Нирваны больше не перерождается. И в этом, блядь, заключается главная проблема: ты просто надеешься, что где-то там, в конце ебучей цепочки из перерождений, тебя ждет финал, но ты даже нихуя не знаешь о нем, кроме того, что он будет запредельно объективен. Блядь, да даже мыши хуй полезут в мышеловку, пока не учуют сыр, а тут сыром даже не пахнет, просто ебучие слова, заумно сложенные вместе!»
«То есть ты думаешь, Нирвана недостижима?»
«Я думаю, что нехуй стремиться к тому, о чем никто ничего не знает. По мне, так Нирвана наступит для всех разом, когда миру придет капитальный пиздец, а до того мы просто будем скакать из одного грубого тела в другое, каждый раз заново привыкая ко всей этой хуйне, что происходит вокруг. Когда соскучусь по этой наивной поре, сдохну и прокачусь на этом ебучем аттракционе с самого начала, а пока – нахуй».
Он смолк, а я остался лежать, глядя в потолок.
Было сложно представить, что я уже катался на этом аттракционе бессчетное количество раз. Мысли побеждали сон. Это не был голос Андрея.
«Можно ли как-то обмануть смерть, продлить свою жизнь каким-то способом, или это утопия?»
Помнится, Эйнштейн в начале прошлого столетия сформулировал парадокс близнецов, который, по сути, доказал, что для объекта в движении время течет медленнее, чем для статичного, – иными словами, при равном количестве сердцебиений второй старится значительно быстрее, чем первый.
«Выходит, путешествие и есть этакая… криогенная камера времени?»
Другая мысль тут же осадила предыдущую: разница в возрасте, увы, возникает лишь при стремлении движущегося «близнеца» к скорости, близкой к скорости света. В реальной жизни кругосветные путешествия на мотоцикле в течение 50 лет позволят выиграть лишь миллисекунду.
Но, вероятно, на пороге смерти человек отдаст все ради этой миллисекунды.
«И что насчет мыслей?..»
Учитывая сложность фиксации размышлений или отсутствие оных можно предположить, что разница в старении и деменция ограниченного и развитого «близнецов» будет существенна.
«Хотя… скорость передачи информации в мозге – около 430 км/час… слишком мало для существенного различия во времени… Наверное, единственный бенефит думающего над прозябающим – это путешествия в мечтах. Люди с богатым воображением могут мысленно оказаться в любой точке земного шара, будь то пляж Малибу или вершина Эвереста… Возможно, где-то среди этих фантазий есть и мечты моих прошлых жизней, память предыдущих реинкарнаций?.. Возможно, да, но, возможно, это очередной миф…
«Или, точнее, вопрос веры».
Вероятно, сразу после этого предположения я уснул, поскольку утром, записывая вечернее «мыслеблудие» в дневник, я не смог вспомнить ничего больше.
•••
Сентябрь 1930 года
Больница Агинского дацана. Последняя встреча с Ампилом. Пропавшая голова
В коридорах больницы Агинского дацана, что в пяти километрах от села Урдо-Ага, царила тишина. Гомбожаб Цыбиков лежал в отдельной палате и равнодушно смотрел в окно, за которым ярко светило солнце. Была середина сентября, и природа баловала бурят последними теплыми днями.
«По крайней мере в прошлом году к октябрю уже были ливни… и в позапрошлом».
Цыбиков закашлялся и спешно закрыл рот платком. Когда приступ закончился, Гомбожаб посмотрел на красное пятнышко, которое расползалось по белой с желтизной ткани.
«И зачем было тащиться в эту больницу? Если уж народные методы не помогли, какой прок от пилюль?»
Сейчас, на закате жизни, Цыбиков чувствовал себя особенно одиноко, хотя последние годы и так жил затворником, посвящая себя написанию атеистических трудов. Правда, по просьбе все тех же родных, построил возле хижины своей небольшой субурган – не из искренней веры, а скорее, отдавая дань своему прошлому.
В существовании высших сил Гомбожаб разочаровался давным-давно.
Его возвращение из Тибета произвело настоящий фурор. Санкт-Петербургская академия наук и Российское географическое общество были настолько впечатлены результатами, что Цыбикову моментально предложили должность преподавателя Восточного института вкупе с просторным кабинетом. Инициатор же экспедиции, профессор Савельев, загорелся идеей издать путевые заметки Гомбожаба в виде книги, а из фотографий, сделанных в Тибете, составить полноценный альбом в дорогом переплете.
– Правда, конечно, нельзя будет сказать обо всем, – сразу предупредил Цыбикова Федор Павлович. – Все, что касается нищеты, телесных наказаний и прочего негатива, нам следует сгладить, дабы не портить дружбу между двумя нашими народами, тибетским и русским.
Гомбожаб не возражал. Строго говоря, ему было плевать, как в итоге поступят с его заметками цензоры. Главное, что привез с собой Цыбиков, – это впечатления, это благословение от Далай-ламы и мешочек дихрои, чудесным образом проясняющей ум и позволяющей путешественнику вести диалог с голосом, поселившимся в его голове.
Когда содержимое мешочка стало подходить к концу, Цыбиков снабдил деньгами одного из соотечественников, который отправлялся в паломничество в Тибет. Тот добросовестно посетил монастырь Сэра, но не нашел там никакого Ампила и вернулся ни с чем. Весть немало расстроила Гомбожаба, и он стал еще экономнее тратить чудесный цветочный отвар. Хватило на полгода.
Примерно тогда же голос перестал навещать его.
«До сих пор ума не приложу, как все это связано», – подумал Гомбожаб, продолжая глядеть в больничное окно.
В 1905 году по велению государя Савельев и Цыбиков в составе дипломатической миссии отправились в столицу Монголии, Ургу, где прятался от английских солдат Далай-лама XIII. Ситуация была сложная – британские войска под командованием полковника Янгхазбенда оккупировали Тибет, Китай молчал, и Николай II решил воспользоваться удобным моментом и присовокупить Страну снежных гор к Российской империи. Цыбикову в переговорах отводилась роль переводчика, которую он исполнял с великой неохотой. Но отказать царю, разумеется, было совершенно невозможно, и Гомбожаб это прекрасно понимал.
Новая встреча с Тринадцатым Перерожденцем прошла в напряженной обстановке, а сам Далай-лама все никак не мог определиться, как себя вести с русскими дипломатами, – прося помощи, духовный лидер Тибета казался заискивающим, но едва речь зашла о присоединении к России, с гордостью заявил, что у его страны свой собственный путь. Стоит ли говорить, что переговоры завершились ничем.
По возвращении из Урги Цыбиков понял, что столичная жизнь его тяготит. Вдобавок Гомбожаб изрядно соскучился по родным краям. После многих долгих разговоров с руководством востоковед получил расчет и отправился в родное село Агинское, чтобы преподавать в тамошней школе. К этому моменту ореол славы Цыбикова уже значительно померк: провожать его на вокзал отправился все тот же Савельев, старый друг и вдохновитель.
– Право, не стоило, Федор Павлович, – сказал Гомбожаб, когда поезд путешественника уже, пыхтя, замер на перроне.
– Конечно же, стоило, – с улыбкой ответил профессор. – Они все там уже позабыли, что ты сделал, но я – не забыл. Для меня честь – дружить с человеком столь редкой отваги, Гомбожаб.
Он протянул Цыбикову руку, и тот крепко ее пожал. Затем они вдвоем погрузили вещи Гомбожаба в багажный отсек, обнялись и расстались – как оказалось, навсегда: через три года Савельев скончался от сердечного приступа.
«А теперь пришел и мой черед…» – с грустью подумал Цыбиков, продолжая глядеть в больничное окно.
Ближе к вечеру небо стало заволакивать тучами, будто природа предчувствовала недоброе. И точно: одновременно с погодой резко ухудшилось самочувствие Гомбожаба.
– Отвезите меня отсюда, прошу… – попросил Цыбиков врача во время обхода. – В мою юрту… возле дома…
Его не посмели ослушаться, и к закату Гомбожаб уже был в своей войлочной юрте, которая находилась рядом с тем самым субурганом, символом прошлой жизни и путешествия в Тибет, навсегда ее изменившего. Чувствуя приближение конца, Цыбиков попросил родных уйти.
– Только часы оставьте, – добавил он зачем-то.
И снова его волю исполнили в точности.
Наступила ночь, часы показывали уже двенадцать, но Цыбикову не спалось – его лихорадило, лоб был покрыт испариной. Обрывки воспоминаний в хаотичном порядке мелькали перед его внутренним взором снова и снова…
– Позволишь? – вдруг послышался от входа в юрту до боли знакомый голос.
Гомбожаб повернул голову и увидел Ампила. Казалось, он ничуть не изменился с их последней встречи, хотя прошло уже около тридцати лет – все такой же внешне молодой, с лицом чистым, без морщин, но с серыми выцветшими глазами древнего старика. Единственное, теперь у парня были темные волосы, собранные сзади в хвост.
– Ты пришел… – пробормотал Цыбиков, слабо улыбнувшись самыми уголками рта. – Почему?
– Хотел угостить тебя дихроей… и попрощаться.
Ампил вытащил из-за пазухи небольшой термос и открутил крышку. Юрта тут же наполнилось чудесным цветочным ароматом, который Цыбиков за столько лет успел позабыть, а теперь наконец обрел возможность вдыхать снова.
Ампил едва уловимым движением вытащил из-за пазухи колпачок, похожий на перевернутый колокольчик, налил в него отвар и протянул Гомбожабу.
– Пришла пора преодолеть главный свой страх.
Цыбиков осторожно взял колпачок из рук старого знакомца и, поднеся ко рту, сделал жадный глоток… и еще один… и еще…
Он не допил. Голова закружилась, и Гомбожаб, выронив «колокольчик», завалился набок. Последнее, что он услышал, прежде чем тьма накрыла его непроницаемым одеялом, – это голос, молчавший более тридцати лет:
«До встречи, мой друг».
Утром 20 сентября Цыбикова нашли мертвым на полу юрты. Ни колпачка, ни лужи от разлитого отвара дихрои внутри не было.
Цыбикова похоронили на кладбище Агинского дацана по старому обычаю, на поверхности земли, предварительно запеленав кусками разноцветной ткани и уложив его на деревянное полотно. Все по очереди подходили и прощались с покойным. Людей было много: вся родня и соседи по селу Урдо-ага пришли проститься с легендарным путешественником в этот пасмурный осенний день.
