bannerbannerbanner
Принц и нищий

Марк Твен
Принц и нищий

Полная версия

Глава XXI
Гендон идет выручать

Старик отошел и, ступая чуть слышно, как кошка, принес себе скамью и сел у постели. Его фигура была наполовину освещена слабым, мерцающим светом догоравшего очага и наполовину исчезала в тени.

Не спуская хищных глаз со спящего мальчика, он караулил его, не замечая, как летит время, осторожно оттачивал свой нож и все бормотал и хихикал. Всем своим видом и позой он напоминал чудовищного серого паука, подстерегающего добычу.

Прошло довольно много времени. Мысли старика витали где-то далеко; он пристально глядел перед собой, но ничего не видел. Вдруг он заметил, что глаза мальчика широко открыты и что он, помертвев от ужаса, смотрит на нож. Опять дьявольская улыбка скользнула по лицу старика, и он, не меняя позы, спросил:

– Молился ли ты, сын Генриха VIII?

Мальчик беспомощно заметался; еле слышный, слабый стон вырвался из его стянутых челюстей. Старик принял этот стон за утвердительный ответ.

– Молись еще. Читай отходную – твой час настал!

Конвульсивная дрожь пробежала по телу ребенка; лицо его помертвело. Отчаянным усилием он попытался освободиться из своих пут; он исступленно рвался и бился, но все было напрасно. А пока он метался, старик со спокойной улыбкой смотрел на него, точил свой нож и приговаривал:

– Время дорого, время дорого. Читай свою отходную, – настал твой последний час.

Мальчик застонал и затих. Он задыхался. Из глаз его полились безмолвные, горячие слезы, но его мучитель не тронулся этими слезами и даже не заметил их.

Наконец занялась заря. Старик вдруг точно спохватился, заметив рассвет.

– Нечего медлить, – заговорил он в лихорадочной тревоге. – Ночь миновала. Она пролетела как миг. О, если бы она могла длиться целые годы! Готовься, чертово отродье, сын врага святой церкви! А коли трусишь…

Остальное затерялось в невнятном бормотаньи.

Старик опустился на колени и занес нож над стонавшим ребенком… Чу! Что это? Где-то совсем близко раздались голоса… Нож выпал из рук старика; в одно мгновение ока он был на ногах и, набросив на мальчика овечью шкуру, выпрямился и насторожился. Голоса приближались, становились громче; послышался как будто шум драки, крики о помощи, потом быстрые удаляющиеся шаги; в ту же минуту раздался сильный стук в дверь.

– Эй, кто там есть, отворяй! Да поскорей, черт тебя побери! – послышался чей-то громкий голос.

Он прозвучал в ушах короля как небесная музыка: то был голос Майльса Гендона.

Старик в бессильной ярости заскрежетал зубами и выскочил из каморки, плотно притворив за собой дверь.

Вслед за тем король услышал следующий разговор:

– Мир тебе, святой отец! Где мальчик?

– Какой мальчик, любезный?

– Он еще спрашивает – какой! Не лги, отец, не вывертывайся, меня не надуешь! Мне не до шуток. Неподалеку отсюда я повстречал негодяев, которые его у меня выкрали, и заставил их во всем сознаться; они сказали, что мальчик от них убежал и что они его выследили вплоть до твоих дверей. Да я и сам видел его следы. Меня не проведешь! Берегись, отче! Если ты сейчас же мне его не отдашь… Говори – где мальчик?

– Ах, Господи! Как это я сразу не догадался, что ты спрашиваешь об оборванце, который пришел ко мне вчера вечером! Если уж тебе так интересно знать, где он, так я тебе скажу: я послал его сбегать тут неподалеку… Он скоро вернется…

– Да скоро ли? Может быть, он недавно ушел – так я его догоню? Давно он ушел?

– Напрасно станешь беспокоиться; мальчик сейчас вернется.

– Делать нечего – подожду. Или нет, постой. Ты говоришь – послал его, – ты послал! Ты лжешь, он бы наверное не пошел. Он бы выщипал всю твою старую бороду за подобную дерзость! Ты лжешь, отче, наверное лжешь! Он бы не сделал этого ни для тебя, и ни для кого на свете.

– Может быть, и не сделал бы ни для кого из людей, очень может быть, не спорю. А для меня сделал, потому что я не человек.

– Не человек?.. Так кто же ты, ради самого Бога?

– Это тайна – смотри, не выдавай. Я – архангел!

У Майльса Гендона вырвалось восклицание весьма нелестного для архангела свойства.

– Да, это возможно, – пробормотал он, – теперь понятна причина его любезности! Я его знаю. Ни для кого из смертных он пальцем бы не шевельнул, – ну, а архангелов должны слушаться даже короли, – дело ясное! Слушай, святой отец… Тс! Это что?

Между тем бедный маленький король то трепетал от ужаса, то замирал от ожидания и надежды; он делал отчаянные усилия, чтобы крикнуть и позвать Гендона, но у него вырывались только слабые стоны, и бедному мальчику было ясно, что Гендон их не слышит. Последнее восклицание верного друга разом воскресило его, как воскрешает умирающего свежий воздух полей. Собравшись с последними силами, он сделал новую попытку закричать, но слабый стон, вырвавшийся из его груди, был заглушен ответом старика, который как раз в эту минуту сказал:

– Я ничего не слышу, кроме ветра.

– Может быть, и ветер, и даже наверное ветер. Я давно уже слышу какие-то странные звуки, не то стоны, не то какой-то шорох… Вот опять! Пойдем, посмотрим, что там такое!

Мальчик не мог вынести овладевшей им радости. Его утомленные легкие работали изо всех сил, но туго стянутые челюсти и наброшенная на него овечья шкура парализовали эти усилия. Еще минута – и ужас оледенил сердце несчастного: он услышал, как старик сказал:

– Да нет же, – послушай сам, – это ветер шелестит вон в тех кустах. Идем, я тебя провожу.

Потом мальчик слышал, как собеседники пошли прочь; слышал, как удалялись их голоса и шаги; наконец все смолкло, и он остался один; кругом воцарилась могильная тишина.

Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем опять послышались приближающиеся голоса, шаги и еще какой-то глухой стук, похожий на топот лошадиных копыт.

– Я не могу дольше ждать, – послышался голос Гендона. – Нечего медлить: наверное, он заблудился в лесу. Куда он пошел? В какую сторону? Скорей покажи мне дорогу.

– Вон в эту… да постой, я сам тебя провожу.

– Что дело – то дело. Право, ты добрее, чем кажешься с первого взгляда; по крайней мере, я не думаю, чтобы нашелся другой архангел с таким добрым сердцем, как у тебя. Может быть, хочешь ехать верхом? Так возьми ослика, которого я приготовил для моего мальчугана, а то так поезжа́й на моем злополучном муле. И ловко же меня поднадули: такую всучили норовистую дрянь, что не приведи Бог!

– Спасибо, поезжай лучше сам на своем муле, а осла поведешь в поводу. Я пойду пешком, дело будет вернее.

– Ну, так хоть подержи осла, пока я с опасностью для жизни вскарабкаюсь на эту длинноногую клячу.

Вслед за тем раздался отчаянный топот; послышались удары кулака, свист плети, брань, проклятия и наконец громкий голос Гендона, обращавшегося к мулу с убедительной речью. Это последнее средство, по-видимому, сильнее всего остального подействовало на строптивый нрав животного, потому что вслед за тем все стихло и неприязненные действия были на время прекращены.

С невыразимым ужасом прислушивался связанный маленький король к удаляющемуся топоту копыт, который скоро замер вдали. Последняя его надежда отлетела, тупое отчаяние овладело его душой. «Ушел… единственный мой друг покинул меня, – подумал мальчик, – теперь я пропал: старик вернется, и тогда…»

Он не докончил своей мысли и с таким неистовством начал опять метаться и биться, что прикрывавшая и душившая его овечья шкура сползла с него.

Вдруг скрипнула дверь. Король похолодел: ему показалось, что он уже чувствует холодное прикосновение ножа. В ужасе он зажмурился, но сейчас же открыл глаза и увидел перед собой Джона Канти и Гуго. Ему хотелось крикнуть: «Слава Богу» – но он только жалобно застонал.

Не прошло минуты, как его руки и ноги были развязаны и Канти с Гуго, подхватив его под руки с двух сторон, опрометью пустились с ним прямо по лесу.

Глава XXII
Жертва вероломства

Опять начались печальные скитания бедного короля Фу-Фу Первого в обществе бродяг и негодяев; опять пришлось ему выносить наглые издевательства и тупоумные шутки, принимать пинки и тычки от озлобленных против него Канти и Гуго – само собой разумеется, за спиной у атамана. В целой шайке не было человека – кроме Канти и Гуго, – который ненавидел бы мальчика. Многие даже искренне его полюбили, и все без исключения восхищались его смышленостью и отвагой. Первые два-три дня Гуго, на попечение которого опять был отдан мальчик, из кожи лез, чтобы ему досадить и вывести его из терпения, а по вечерам, когда начиналось обычное разгульное веселье, он потешал всю честную компанию своими издевательствами над ним. Два раза подряд он отдавил ему ногу, как будто нечаянно, но оба раза король сдержался и с истинно королевским достоинством сделал вид, что ничего не замечает. Наконец, когда Гуго проделал то же и в третий раз, мальчик не вытерпел, схватил дубину и одним ловким ударом повалил его на землю, к великому восторгу зрителей. В ту же минуту взбешенный Гуго, вскочив на ноги, поднял другую дубину и в свою очередь бросился на своего маленького противника.

Вокруг бойцов сейчас же образовался тесный круг зрителей; начались усердные подзадоривания, посыпались остроты и шутки. Но бедному Гуго не везло. Да и мог ли такой неуклюжий увалень устоять против ловкой, привычной руки маленького короля, до тонкости изучившего все приемы фехтовального искусства под руководством лучших учителей Европы? Мальчик стоял в грациозной, уверенной позе, ловко отражая сыпавшиеся на него удары; его наметанный глаз подмечал малейшую оплошность противника, и тогда на бедного Гуго, как молния, обрушивался меткий удар, за которым неизменно следовала целая буря радостного хохота и восторженных криков. Через какие-нибудь четверть часа Гуго, весь избитый и покрытый синяками, с позором бежал с поля битвы под градом безжалостных насмешек, а маленький герой, целый и невредимый, был подхвачен на руки восхищенной толпой и водворен на почетное место рядом с атаманом. С торжественной церемонией ему присвоили новое имя «короля боевых петухов», а прежний, менее почетный, титул был тут же упразднен, со строгим запрещением произносить его под страхом изгнания из шайки.

 

Но, невзирая ни на что, все попытки заставить короля с пользой служить шайке не привели ни к чему. Он упорно отказывался действовать и вдобавок только одного и добивался – убежать. В первый же день по его возвращении его попытались было втолкнуть в чью-то пустую отпертую кухню; но он не только вернулся с пустыми руками, а еще чуть не поднял на ноги весь дом. Приставили его помощником к меднику, но мальчик наотрез отказался ему помогать, да еще чуть его не прибил его же собственной паяльной трубкой. Кончилось тем, что у Гуго и у медника только и оказалось дела, что стеречь, как бы мальчик не убежал. Он метал громы своего королевского гнева на всякого, кто осмеливался посягать на его свободу или отдавать ему приказания. Послали его как-то (под охраной Гуго) побираться в обществе нищенки с хилым ребенком; но он решительно объявил, что просить милостыни не будет и не желает иметь ничего общего ни с нищими, ни с бродягами, ни с ворами.

Так прошло несколько дней. Лишения и невзгоды бродячей жизни, грязь, нищета, грубость, жестокость и распущенность, окружавшие бедного пленника, становились ему день ото дня невыносимее, и он начинал уже думать, что лучше бы было, пожалуй, разом умереть под ножом старика, чем терпеть эту медленную пытку. Только по ночам он забывал свое горе; во сне он был опять могущественным королем и властелином. Но зато как ужасно было пробуждение! С каждым днем безотрадная действительность угнетала его все сильней и сильней, и жизнь казалась ему все тяжелее и горше.

Наутро после схватки Гуго встал, пылая мщением и замышляя против короля злокозненные планы. За ночь у него их назрело целых два. Один состоял в том, чтобы как можно больнее уязвить гордость заносчивого «выскочки», воображающего себя королем; а на случай, если бы этот первый план не удался, имелся и другой: взвалить на мальчика какое-нибудь преступление и отдать его в руки неумолимого правосудия.

Для того чтобы привести в исполнение первый план, предполагалось «заклеймить» мальчику ногу, растравив на ней рану. Гуго справедливо рассуждал, что этим он доведет бедного короля до отчаяния, а раз ему это удастся, он рассчитывал с помощью Канти заставить его просить Христа ради где-нибудь на дороге, выставляя напоказ свою болячку.

Слово «заклеймить» имело особенный смысл на воровском наречии и подразумевало очень легкий и быстрый способ открывать на теле всевозможные болячки и раны. Для этого пускалась в ход особая мазь из негашеной извести, мыла и железной ржавчины; мазь густо намазывалась на тряпку, которую плотно привязывали к тому месту, где требовалось открыть рану. Кожу быстро разъедало до живого мяса. Тогда рану смазывали кровью, которая, высыхая, чернела и придавала болячке самый омерзительный вид. Сверху накладывалась какая-нибудь грязнейшая повязка, но непременно так, чтобы рана зияла из-под нее и возбуждала сострадание прохожих.

Гуго заранее заручился согласием медника (того самого, которого король чуть не поколотил). Они заманили мальчика подальше от того места, где шайка стояла лагерем, повалили его, и, пока медник крепко его держал, Гуго проворно и ловко привязал ему к ноге мазь.

Король неистово отбивался, грозил, что повесит их, как только вернет свою власть, но негодяи потешались над его бессильной злобой, хохотали над его угрозами и держали его, как в тисках. Между тем мазь стала сильно щипать, и, конечно, действие ее не замедлило бы сказаться в полной мере, не случись нежданной помехи.

Но помеха случилась: на сцену неожиданно выступил «раб», – тот самый бродяга, который рассказывал свою историю и проклинал английские законы. Он разом положил конец затее негодяев, сорвав повязку с ноги бедного мальчика.

Как только король почувствовал себя на свободе, он выхватил дубину из рук своего освободителя и с яростью набросился на обидчиков; но «раб» удержал его и уговорил отложить расправу до вечера, когда шайка будет в сборе и представится возможность разделаться с ними сообща и без помехи. Он отвел всех троих в воровской лагерь и обо всем донес атаману. Атаман внимательно выслушал и, подумав немного, объявил, что король не будет больше просить милостыню, так как может пригодиться на что-нибудь и почище, и тут же решил, что вместо того, чтобы побираться, мальчик станет отныне воровать.

Надо было видеть восторг Гуго! Он не раз пытался подбить короля на воровство, но это ему не удавалось. «Зато теперь негодному выскочке никак уж не отвертеться – не осмелится же он ослушаться атамана!» Гуго решил во что бы то ни стало в тот же день привести в исполнение свой план, то есть расставить мальчику западню и выдать его властям; но обставить этот план надо было очень хитро и тонко, придав делу такой вид, как будто все произошло совершенно случайно. В последнее время маленький король пользовался в шайке большой популярностью, и Гуго знал, что его не погладят по головке, если он предаст общего любимчика в руки правосудия – заклятого врага всей ватаги.

Итак, в назначенное время Гуго в сопровождении своей жертвы направился в соседнее селение. Долго бродили они по улицам – Гуго, зорко выглядывая и выжидая удобного случая, чтобы привести в исполнение свой изменнический план; король – также зорко выглядывая и выжидая, не представится ли ему возможность убежать из унизительной неволи. Оба умышленно пропустили несколько удобных случаев, потому что и тот, и другой решили действовать наверняка, так, чтобы уже ничего не предпринимать на авось.

Гуго посчастливилось первому. Вдали показалась женщина с тяжело нагруженной корзиной. Глаза негодяя вспыхнули злобной радостью. «Только бы мне обработать это дельце, – уж я тебя упеку, петушиный король, клянусь жизнью!» – подумал он. С виду совершенно спокойно, но в душе сгорая от нетерпения, он выждал, пока женщина прошла мимо.

– Подожди меня здесь, я мигом вернусь, – шепнул он, когда увидел, что настала самая удобная минута, и с этими словами, крадучись, двинулся вслед за женщиной.

Сердце короля затрепетало от радости. Наконец-то ему удастся бежать! Лишь бы только Гуго ушел подальше.

Но надежде его не суждено было сбыться. Скоро Гуго нагнал женщину, проворно выхватил у нее из корзинки какой-то большой сверток и, обернув его на ходу старым одеялом, которое он носил перекинутым на руке, дал тягу. Женщина сейчас же заметила пропажу и подняла отчаянный крик. Она не видела, как у нее вытащили сверток, но почувствовала, что корзина ее вдруг стала легче. Между тем Гуго, поравнявшись с королем, сунул, ему в руки украденный сверток.

– Скорей беги за мной, кричи погромче: «Держи вора», – да смотри, постарайся сбить их со следа! – шепнул он ему и исчез, завернув за угол. Обежав переулком, он, как ни в чем не бывало, с другого конца улицы опять появился на месте происшествия и с самым невинным видом принялся смотреть, что будет дальше.

Король с гневом швырнул сверток на землю; одеяло свалилось с него. Как раз в эту минуту подоспела женщина с целой толпой собравшегося на ее крик народа. Одной рукой она ухватила мальчика за шиворот, в другую подхватила свой сверток и принялась тут же отчитывать воришку, который тщетно пытался вырваться из ее цепких рук.

Гуго было больше нечего делать: враг его пойман и не скоро вырвется на свободу. Он пустился бежать во все лопатки, радостно улыбаясь и соображая, как бы ему похитрей и поправдоподобнее объяснить всю историю атаману.

Между тем король отчаянно вырывался из рук крепко вцепившейся в него женщины. Выйдя, наконец, из терпения, он крикнул ей с гневом:

– Да пусти ты меня, наконец, оглашенная! Говорят тебе – я не воровал!

Толпа тесно их обступила, на чем свет стоит ругая и проклиная бедного короля. Какой-то кузнец, весь покрытый копотью, в кожаном переднике и с засученными рукавами, вздумал было даже «маленько поучить воришку». Но не успел он подступить к королю, как длинный меч сверкнул в воздухе и полновесный удар обрушился на протянутую руку кузнеца. В ту же минуту загадочный владелец меча весело сказал:

– Полно, полно, добрые люди! Нельзя ли полегче – без брани и кулачной расправы? Закон и без нас рассудит дело. Выпусти-ка мальчика, голубушка.

Кузнец сердито оглядел внушительную фигуру статного воина – владельца меча – и отошел прочь, ворча себе под нос и потирая ушибленную руку. Женщина неохотно выпустила мальчугана; зрители неприязненно уставились на незнакомца, однако благоразумно промолчали. Король бросился к своему избавителю с пылающим лицом и сияющими глазами:

– Долго же ты пропадал, сэр Майльс! Мог бы и поторопиться! Ты пришел как нельзя более вовремя: расправься хорошенько с этими негодяями.

Глава XXIII
Король арестован

Гендон не мог сдержать невольной улыбки и, нагнувшись к мальчику, шепнул ему на ухо:

– Потише, потише, Ваше Величество, не говорите лишнего, это может нам повредить. Поверьте, я все улажу. – А про себя он подумал: «Я и забыл, что по его милости я теперь рыцарь – сэр Майльс. Удивительное дело, как это он ничего не забывает, несмотря на свой помутившийся рассудок!.. Конечно, мой титул – пустой звук, не больше; однако надо ж было его заслужить, и, право, по мне больше чести удостоиться звания рыцаря в призрачном царстве грез, чем добиваться путем унижения графского титула в любом королевстве мира сего».

Толпа расступилась, чтобы пропустить полицейского. Он подошел к королю и хотел было положить руку ему на плечо, но Гендон его остановил:

– Пожалуйста, не тронь мальчика, приятель: он и так пойдет, я за это ручаюсь. Веди нас; мы готовы следовать за тобой.

Полицейский пошел вперед в сопровождении женщины, не выпускавшей свертка; следом двинулись Майльс с королем; за ними повалила толпа. Король негодовал и готов был возмутиться. Но Гендон живо его успокоил.

– Рассудите сами, Ваше Величество, – шепнул он ему вполголоса, – ведь закон – это опора не только всего государства, но и вашей королевской власти; может ли глава государства, отказываясь повиноваться закону, требовать повиновения от других? Сейчас произошло несомненное нарушение закона; но когда Ваше Величество будете опять на престоле, разве вам не приятно будет вспомнить, как однажды, будучи в положении частного лица, вы поступили, как подобает в таких случаях поступать всякому честному гражданину, и тем показали великий пример своим подданным?

– Ты прав, довольно. Вот увидишь, сумеет ли король показать пример своим подданным и с честью выйти из испытания.

Когда мировой судья вызвал женщину давать показания, она присягнула, что маленький арестант – тот самый воришка, который ее обокрал, а так как никто не мог доказать противного, все улики против короля были налицо. Сверток развязали, и когда в нем оказался жирный, белый, откормленный поросенок, судья заметно смутился, а Гендон вздрогнул и побледнел; один только король, в невинности души, был по-прежнему спокоен. Несколько минут судья что-то соображал, потом обратился к женщине и спросил:

– Во сколько ты ценишь украденную у тебя собственность?

– В три шиллинга восемь пенсов, ваша милость, – ответила женщина с низким поклоном, – ни одним пенни меньше. Цена умеренная и назначена по чистой совести, сэр.

Судья беспокойным взглядом обвел толпу зрителей и подозвал к себе полицейского.

– Очистить зал от публики и запереть двери, – приказал он.

Приказание было немедленно исполнено. В зале присутствия остались только представители власти, обвинительница, обвиняемый и Майльс Гендон. Гендон застыл на месте, бледный как смерть; на лбу у него выступили крупные капли холодного пота. Судья обратился к женщине; в его голосе слышалось сострадание.

– Послушай, любезная, может быть, голод заставил беднягу мальчугана пуститься на воровство. Тяжелые нынче для бедняков времена. Посмотри: лицо у него не злое, а ведь голод – не свой брат… Известно ли тебе, что за покражу предмета стоимостью свыше тринадцати с половиной пенсов виновный отвечает жизнью и приговаривается к повешению?

Король вздрогнул, глаза его широко раскрылись от ужаса; однако он сейчас же оправился и продолжал спокойно стоять. Зато женщина страшно взволновалась: она затряслась всем телом и громко воскликнула с ужасом:

– Что я наделала, Господи? Да сохрани меня Бог, брать на душу такой грех! Ваша милость, вызвольте меня из беды… Что мне делать? Что я могу сделать?

– Можно изменить оценку, – просто и сохраняя свое судейское достоинство, отвечал судья. – Это дозволяется, пока показание еще не занесено в протокол.

– В таком случае, ваша милость, ради самого Бога, оцените поросенка в восемь пенсов, и я возблагодарю Создателя за то, что с моей совести снимется этот тяжкий грех!

 

Майльс Гендон от радости забыл всякие церемонии и, бросившись к королю, обнял его и крепко поцеловал, чем несказанно удивил мальчика и даже оскорбил его королевское достоинство. Женщина горячо поблагодарила судью, откланялась и ушла, захватив с собой поросенка. Полицейский отворил ей дверь и вышел за нею в темную переднюю. Судья стал заносить ее показание в книгу протоколов. Гендону показалось подозрительным исчезновение полицейского; он потихоньку прокрался следом за ним, и вот какой разговор он услышал:

– Поросенок жирный и, должно быть, превкусный; я его покупаю. Получай свои восемь пенсов.

– Восемь пенсов! Ты с ума сошел! Так я тебе его и отдала за восемь пенсов! Поросенок мне самой стоит три шиллинга восемь пенсов звонкой монетой прошлого царствования, а ему подавай за восемь пенсов!

– Так это твое последнее слово? Ладно. А кто присягал, что поросенок стоит восемь пенсов? Значит, ты приняла ложную присягу? Идем, коли так, к господину судье, – он нас рассудит! А мальчишку велит повесить.

– Постой, погоди; я согласна, на все согласна. Давай сюда восемь пенсов, только, ради Бога, молчи!

Женщина ушла, заливаясь слезами. Гендон поспешно вернулся в присутственную залу. Вслед за ним вошел и полицейский, припрятав свою добычу в надежное местечко. Судья еще некоторое время что-то записывал в книгу; потом прочел королю мудрую, но снисходительную отповедь и приговорил его к непродолжительному тюремному заключению и публичному наказанию плетьми. Король был ошеломлен; он открыл было рот, готовясь, вероятно, излить на судью весь запас своего королевского гнева, но, к счастью, вовремя заметил отчаянные жесты Гендона, кое-как сдержался и промолчал. Гендон схватил его за руку, откланялся судье, и затем оба, в сопровождении полицейского, двинулись в тюрьму. Как только они вышли на улицу, король с негодованием вырвал у Гендона руку и сердито сказал:

– Неужели ты думал, что я соглашусь идти в тюрьму? Ах ты глупец! Пока я жив, этого не будет!

– Послушайте: верите вы мне, наконец, или нет? – сказал Гендон резко. – Ради Бога, замолчите, а то вы испортите все дело. Все в руках Божьих: ни вы, ни я ничего тут не можем сделать; остается только терпеливо ждать. Будет чему радоваться – будем радоваться; а нет, – так будет еще время горевать.

Рейтинг@Mail.ru