Михаил Белозёров
Черные ангелы
Посвящается моей матери, Людмиле Владимировне.
Да будет сердце постоянно,
Как будет берег океана,
Оставшийся самим собою
Средь вечных перемен прибоя.
Роберт Фрост (Перевод Б. Хлебникова)
Глава 1
Блондинка
Если бы все истории начинались одинаково, к этому можно было бы привыкнуть. Но в то утро все было слишком обыденно. По-прежнему шелестел дождь, мокрые листья лежали на подоконнике и на полу образовалась лужа. Небо было ватным. Я перевернулся на другой бок, чтобы увидеть все то же знакомое до отвращения: пятна плесени на обоях, расползающиеся день ото дня, опрокинутую бутылку портвейна, арбузные корки, мокрые джинсы и грязные сандалеты. На письменном столе застыл серо-рыжий геккон, его блестящий черный глаз внимательно разглядывал меня.
Под жалобный скрип армейской койки я сел и опустил ноги на пол. Все было влажным: постель, в которой я спал, одежда, которую я надевал, пол, которого я касался пятками. Черные муравьи проложили дорожку между бутылкой и ближайшей щелью в плинтусе. Им было на все наплевать, даже на хозяина квартиры. После трехмесячной борьбы с ними, я понял, что я для них всего лишь часть пейзажа, и перестал поливать их кипятком и травить патентованным дихлофосом, признав свое поражение.
Дождь забарабанил по листве, как сумасшедший, словно пытаясь сорвать ее с деревьев и унести в Неву. С постоянным усердием он падал так много дней и ночей, и ему было все равно, привыкнут к нему люди или нет. По крайней мере, я.
Телефон как всегда зазвонил неожиданно. Я не люблю телефонных звонков, но по роду занятий должен держать телефон включенным. Последнее время он приносил одни неприятности. Поэтому я сидел и смотрел в окно. Дождевые струи походили на веревки. Сфинксы на другой стороне переполненного канала потонули в море воды, а розовые цветы лотоса раскачивались и плескались в белых гребешках волн.
Я знал, кто звонит. Вначале она звонила каждый день, потом раз в неделю, потом раз в месяц, теперь раз в полгода. В глубине души я всегда ждал ее звонка. На седьмом гудке сработал автоответчик.
– Викентий! Да возьми ты трубку, черт побери! Слышишь меня?!
Я подождал, вслушиваясь в ее дыхание. Связь была отличная, и даже мой старый телефонный аппарат способен был передать ее волнение на другой стороне линии.
– Если ты со мной не поговоришь, я с тобой разведусь, – сказала она со злостью.
И я поднял трубку. Для этого мне пришлось сделать два шага по направлению к столу. Пол был липким, как патока.
– Я тебя слушаю, Полина, – сказал я как можно более проникновенным голосом.
Но получилось все наоборот – сухо и без чувств, которые она так любила в наших отношениях.
– Ты сукин сын, – быстро произнесла она, – ты забыл нас!
– Ну что ты!.. – воскликнул я.
Но она не дала мне закончить:
– Скажи, когда последний раз ты звонил? Ты даже не поздравил свою дочь с днем рождения.
Действительно, это была правда – звонил я редко, но не оттого, что не любил их, а оттого, что часто бывал на мели. Впрочем, когда на адюльтер[1] накладывается ложь, это уже слишком, поэтому я вяло оправдывался:
– Что я могу сделать?..
– Если ты не вернешься…
– Что?! – спросил я и услышал, как она дышит, собираясь нанести последний удар. Даже то, что она назвала меня полным именем, говорило, что она в отчаянии.
– Я… я…
– Не трудись, – сказал я, – ты же знаешь, мне не дадут визу даже в ближайшие полгода.
– Через полгода я стану старухой!
– Не станешь! – возразил я. – А потом я приеду.
– Ну и черт с тобой! – крикнула она, и связь оборвалась.
Я побрел к кровати, пнул бутылку, и она откатилась в угол комнаты. В Петропавловской крепости ударил выстрел – девять часов утра.
Путь в колонию был мне заказан. Не из-за того, что я был плохим журналистом, а напротив, потому что в 2112 году разворошил осиное гнездо под названием корпорация «Топик», и они иезуитски расправились со мной, сослав на Землю. Поразмыслив, я пришел к выводу, что еще легко отделался, и последние два года вообще перестал глубоко копать в журналистике. В результате мне не давали перспективных заданий и я влачил жалкое существование, перебиваясь статьями на избитые темы о перемене климата и засаливании почв. Впрочем, большего и не требовалось по определению. Ибо какой спрос с поднадзорного? Но между нами, я просто ждал, когда можно будет вернуться домой. Здесь на Земле я сам не знал, чего хочу. Наверное, только одного – чтобы прекратился этот бесконечный дождь.
Не успел я занять место на влажных простынях, как снова ожил телефон, и я подумал, что если Полина потребует развода, у меня не найдется веских аргументов, кроме нашей старой-старой, забытой любви.
Но звонила моя приятельница Лаврова.
– Ты где пропадаешь? – спросила она хрипловатым голосом.
И передо мной всплыло ее лицо, тронутое сеточкой ранних морщинок, и я подумал, что у нее есть одно хорошее качество, которое так нравилось мужчинам – легкий характер. Она не умела устраивать сцен, а если и устраивала, то разве что из-за денег, да и то так стеснялась, что мне стоило больших трудов всучить ей пару-другую купюр.
– Я нигде не пропадаю, – ответил я, – я лежу и смотрю в окно.
Это было правдой. Или, по крайней мере, полуправдой, потому что я действительно проводил много времени в постели или на диване. Иногда я ходил на работу. Но ее звонков я никогда не ждал так, как звонков Полины.
– А вечером ты свободен? – спросила она. – Я приду в пять…
Прошлым летом в Лосево нас познакомил Мирон Павличко. Хорошее было время.
– Давай… – согласился я лениво и положил трубку.
Лаврова была лекарством от скуки, и у нее был ключ от моей квартиры. Она приходила и ложилась во всю длину дивана: уставшая – вялая, как рыба, отдохнувшая – вся устремленная куда-то вовне. Иногда мы с ней коротали вечер перед телевизором, иногда она оставалась у меня на ночь. По-моему, у нее были и другие мужчины, но она с подозрением относилась ко всем тем из них, кто хотел на ней жениться. Не знаю, чего в нашем бульварном романе было больше – секса или дружбы. Зачем-то я ей был нужен. Но теперь и это лекарство не помогало, и я стал искать другие развлечения, иначе можно было умереть от тоски.
По документам я жил на пятом – заливном участке – в казенной квартире. Два раза в сутки вода не теплее парного молока. Допотопное плоское телевидение, и кабинка портала, для пользования которой мне вечно не хватало денег, как не хватало денег на примитивную «стельку» – простейший сотовый телефон.
Геккон перебрался на зеркало и рассматривал меня бездонным глазом. Я звал его Васькой. Но, кажется, это ему не нравилось. Смахнул языком ночную бабочку, нашедшую приют на стене, и переполз на дверь, где прятались тараканы. Муравьями он почему-то брезговал. Должно быть оттого, что они допивали содержимое моих бутылок.
Мыло долго не смывалось – вода стала слишком мягкой. По причине климата раз в месяц я брил голову и лицо. Потом долго обрастал, сохраняя вполне респектабельный вид, и это было очень удобно, потому, во-первых, бритье не требовало больших усилий, а во-вторых и третьих, не надо было расчесываться, тратиться на шампуни и средства от перхоти. Сегодня я как раз находился в середине фазы, то есть – «ежик» на голове и еще не совсем клокастая борода. К тому же я не утратил семейных привычек: вовремя гладил себе рубашки и чистил брюки или шорты – в зависимости от сезона. Поэтому я всегда выглядел опрятнее сослуживцев и был вхож в некоторые кабинеты городского правительства.
Телевизор на кухне вещал: «Новое нашествие людей в черном… обратная сторона Луны, тайные базы, брошенные города Марса, осколки былых цивилизаций…» Мне давно было смешно, ибо получался сплошной пикник на обочине, на который никто не обращал внимания. Заселили космос, но не удосужились даже изучить спутник Земли. Все новости устаревали еще до того, как диктор открывал рот. Все, кроме погоды: «…Если в Европе ливни, то в Африке – зной…» «Голландия сокращается до размеров княжества Монако». «Бельгия – родина сюрреализма, плещется в объятиях Северного моря». Потом: «Сенсация! В районе Севастополя сбита летающая «тарелка!» Найдены зеленые пассажиры…» Я не принадлежал к обществу «Юнариус» и не считал, что старушку Землю посещают инопланетяне. Тема имела длиннющую бороду.
Да и на это раз диктор, не развивая темы, перешел на слухи об американских штатах, причиной вымирания которых оказалась всего лишь трансгенная еда. Об истинной причине – «большой апрельской катастрофе 2028 года» уже все забыли, ибо это политически невыгодно.
«Почти двухвековое употребление искусственных продуктов питания привело к уменьшению населения США на треть… климат… пески… пустыня… все, кто мог, давно отбыл в лучшие края». Лучшими краями, разумеется, был Марс с его большими городами и искусственными морями. Правда, теперь мало кто помнил, что моря все-таки рукотворные, а города так молоды, что их пришлось стилизовать под старину. В результате вы могли жить в одном городе и на Невском, и на Пикардилли, не говоря уже о Патриарших прудах, вокруг которых селились исключительно одни москвичи. Лично меня устраивал пригород нового Питера, через который петляла даже своя Нева, которая вытекала, сами догадайтесь, откуда – конечно, из Ладоги. Я жил на Беговой. Из окна открывался вид на Нью-Васильевский, и казалось, что он стоит по колено в море. В марсианской Лахте у меня был двухэтажный дом. Я имел два аэромобиля, тейлацина по кличке Бес и счет в банке на сто тысяч марсианских рублей, к которому по решению суда теперь не имел доступа. Так что Полина, в отличие от меня, была обеспечена всеми благами цивилизации.
Не успел я выбраться из-под душа, как весь мир стал липким, и каждая пора моего тела кричала: «Вернись на Марс! Вернись на Марс, где сухо и тепло!..»
У меня еще оставался контрабандный кофе, и я варил его в медной турке, которую оставил Мирон Павличко – мой первый напарник по работе. О судьбе этого человека я давно уже ничего не знал, только однажды в коридоре за панелью обнаружил древний револьвер в прекрасном состоянии, коробку с патронами и какой-то металлический диск с дыркой в центре, отполированный до зеркального блеска. Кто-то подпилил у револьвера спусковой курок, из-за чего он получился «мягким» – каждый второй выстрел происходил дуплетом. Отдача была влево и вверх. Я очистил его от пыли и хранил, сам не зная зачем, в прикроватной тумбочке. Диск же я использовал как подставку под турку. И вот что удивительно, он совершенно не нагревался и на нем не оставалось никакой грязи и никаких царапин, хотя явно был сделан из какого-то металла. Эти странные его качества некоторое время меня забавляли, потом я забыл о нем, как забывают о ненужной вещице, хотя порой, когда было лень вставать, употреблял его в качестве зеркала.
Сегодня я надел полосатые шорты до колен и белую футболку, которая эффектно подчеркивала мою черную бороду.
* * *
Дождь перешел в ту стадию, когда не надо пользоваться зонтом, однако во дворе, усыпанном лепестками клематисов, я тут же промок от града тяжелых капель, упавших с плоской вершины ливанского кедра. В его ветках мелькнула рыжая белка. Земляничное дерево было усеяно встрепанной стаей рогоклювов. Я сорвал пару ягод и бросил в рот. Ягоды оказались водянистыми и безвкусными. Спешить было некуда. До десяти в редакции один главный – Алфен. Потом приходил Лука, а потом до вечера с заданий тянулись все остальные. И я в том числе. Можно было вообще не ходить, но дома было скучнее.
В арке, где пахло гнилыми фруктами и овощами, я столкнулся со знакомым полковником в отставке.
– Прекрасно выглядишь! – воскликнул он.
Я не знал, что надо отвечать в таких случаях. Он был слишком маленького роста, чтобы в моем представлении быть бравым военным, и, ей богу, я никак не мог понять, куда он всегда клонит.
На Галерной убогие хлысты жидким ручейком текли под сень церкви Святой Варвары. Над папертью одиноко мерцала лампада. Купола едва виднелись сквозь переплетения лиан. Гиацинтовые ара громко хлопали крыльями, ссорясь из-за сладких плодов авокадо. Чугунная решетка вокруг давно стала ветхой и поросла густым плющом.
Лес в городе поднимался быстрее, чем его успевали вырубать. У правительства не было средств для расчистки города, а рабочих бригад не хватало, и очищенной оставалась лишь узкая полоска города от Литейного до Большеохтинского моста. Над крышами Васильевского раскачивались зонтики саговых пальм, а в Летнем одиноко застыли статуи, покрытые желтоватыми лишайниками. Поговаривали, что недавно там видели безумного орангутанга, обнимающего одну из кровожадных бассарид. Упоминали также саблезубого тигра, муравьеда и гиппопотама. А какой-то умник выпустил в каналы крокодилов, и теперь они выползали перед Петропавловкой греться на песке. Почему-то об этом никто не писал.
На углу Крюковского подавали еще что-то мясное. Чтобы попасть в кафе, мне пришлось миновать площадь, поросшую большелистным дурманом и никлым рододендроном. Белые и желтые цветы источали в воздух нектарный запах – слишком приторный, чтобы им наслаждаться, и слишком неземной, чтобы к нему привыкнуть, а под ногами лопались огромные дождевики, на споры которых у меня была аллергия. Только через год пребывания здесь я привык к климату, перестал потеть и испытывать слабость от малейшего усилия.
Внутри тоже было влажно, как в бане. Кондиционеры испустили дух в начале сезона дождей, и их никто не ремонтировал. Я сразу стал мокрым, как слизняк. Бармен сделал знак, что помнит мои привычки, и я сел поближе к распахнутому окну в ожидании яичницы с жареными сосисками. Терраса была забита разношерстной публикой: туристами, чиновниками и местным праздным людом. Я услышал нервный разговор.
– Не хочу раздражаться, потому что это уже бесполезно… Понял меня?!
Судя по голосу, человек был настроен очень и очень агрессивно.
– Понять-то понял, дорогуша… – многозначительно ответил ему собеседник. – Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить…
– Чего-о-о?.. – протянул непонятливый собеседник.
– Я насчет кувшина…
– А-а-а… Ничего ты не понял!!! Десять лет… десять! я прослужил в полиции, и что у меня есть?! «Жигули» пятисотой модели с виниловыми сидениями, двухкомнатная квартира трехсотой серии с кухней-шкафом в самом паршивом районе – Горячее поле, бывшая жена, которая удрала в колонии, и старый телевизор, в котором пропал красный цвет. Меня даже в охранники не возьмут!..
– Не переживай, дорогуша, – успокаивал его все тот же голос. – По Ереме и колпак. Откроешь сыскное агентство…
– Чего-о-о?.. – на этот раз угрожающе протянул собеседник.
– Я и говорю, откроешь сыскное агентство, дорогуша.
Но уверенности в голосе не было. Должно быть, человек был или беспросветным пессимистом, или тайным идеалистом, а может быть, просто агентом астросов, как теперь любили шутить. Астросы же, на мой взгляд, были плодом дурного воображения желтой прессы. Я к ней не имел никакого отношения.
– Дим, кому это нужно?! Здесь даже правильно убивать перестали!
– Прекрасное поле деятельности… – однако очень серьезно заметил собеседник. – Займешься серийными убийцами. Они, надеюсь, не перевелись?
– Не перевелись! Единственное, чего в избытке! – воскликнул счастливый обладатель «жигулей» пятисотой модели.
Мне стало интересно, и я обернулся. Беседовали двое. Пили водку и закусывали малосольным ананасом. Одного я узнал. Это был комиссар Пионов по кличке Бык, с которым я имел честь познакомиться, когда меня этапировали на Землю. Тогда он зачитал мне постановление о досрочно-условном освобождении и самолично снял наручники. А еще я у них в отделении отмечался раз в месяц. За два года он постарел и стал грузнее: огромное лицо приобрело нездоровую рыхлость, живот еще больше оттягивал рубашку, воротник которой по-прежнему был усыпан перхотью, а в неухоженной медной бороде появились седые пряди. Такими действительно становятся неудачники и разведенные мужчины. Шрам поперек головы – от одного уха до другого – придавал ему зверский вид. Кто-то из поклонников отомстил ему, хватанув цепью, но он выжил и два года присылал мне отказы в просьбе о сокращении срока депортации, а теперь его собирались турнуть под зад, и я подумал, что надо бы снова подать прошение о пересмотре дела. Второго я не знал, но подумал, что это, должно быть, Акиндин – преемник Пионова, о котором не без злорадства писали, что он не раскрыл ни одного преступления, а «завалил все остальные», поэтому я рассмотрел его внимательнее. Мне рассказывал о нем мой нынешний напарник – Леха-фотограф. Акиндин был моложе своего шефа, но, как и все мы, загорелый, со следами неряшливости на лице из-за климата: вихрастый, синеватый от щетины, на верхней губе, в ямочке – словно «мышь» под носом – мазок торчащих волос, в контрабандной майке с надписью «Марсошорт», однако на руке блестели золотые часы марки «Брайтлинг», дужку солнцезащитных очков он сунул в рот, и они свисали у него, как слюна у боксера. Больше всего меня удивили очки. Зачем они там, где девять месяцев в году идет дождь? Потом я догадался. Да он с Марса и только начал приобретать шоколадный загар, но поры на носу у него от влажного климата уже стала походить на кожуру апельсина, а лицо и лоб блестели от сальных выделений. Так что очки, скорее всего, были ностальгией по тепленькому местечку на Марсе, откуда его перевели в провинцию, вот он и таскал их сдуру, засунув в рот, чтобы напоминать себе и окружающим, кто он такой. А может, он тоже проштрафился? – цинично предположил я.
В этот момент Пионов круто повернулся. Для этого ему пришлось вслед за головой переместить и туловище с животом.
– Иди-ка сюда! – поманил он кого-то пальцем, похожим на сосиску.
Я проследил за его взглядом и увидел Луку, который явно прятался за изгибом стойки бара.
Луку я знал давно. Его амплуа – без надобности ни с кем не ссориться – предопределило ему место замглавного. Однако в редакции не было более изворотливого и въедливого журналиста, когда дело касалось работы. Его можно было назвать ягд-терьером журналистского дела – если ухватит, то не отпустит, пока не отхватит кусок.
– Я? – с трепетом спросил Лука, и лицо его приняло еще более унылое выражение, словно от касторки. Он даже оглянулся по сторонам, будто рядом сидел еще кто-то.
– Ты, ты! – нетерпеливо произнес Пионов. – Червь бумажный!..
– Ни-ни… это не я… – заверил его Лука.
К тому же он был столь патологически бесчестен, что с ним было неинтересно общаться. Собственно, он был скучным человеком, а преображался только в деле. У него был особый нюх на нечистоты города. И он им виртуозно пользовался. Порой настолько виртуозно, что пачкал в них свои густые усы, что привносило в редакцию некоторый криминальный запашок.
– Не зли меня! – прошипел Пионов таким тоном, что подвешенные над головой бармена бокалы издали мелодичный звон.
Лука подошел, сжимая в руках смешную марсианскую шапочку под названием «карапуза», которая делала его похожим на унылого сверчка и которая в редакции часто становилась предметом беззлобных шуток, потому что ее вечно прятали, чтобы насладиться его беспомощным гневом. Одет он был, как и большинство посетителей кафе, в майку, джинсы и сандалии на босую ногу. Но все что было на нем, носило отпечаток неряшливости. Даже зонт у Луки горбатился от торчащих во все стороны спиц.
– Вы ко мне, господин… м-м-м… простите…
Верхняя губа у него была выпачкана в молочном коктейле, который он очень любил, а на усах висели крошки пирожного.
– Брось… – сказал басом Пионов. – Какой я тебе господин?!
– Я все понял. Я больше не буду…
– Чего ты понял? – удивился Пионов. – Ничего ты не понял. Кто тебе принес информацию о «риферах»?
Три недели назад где-то в районе Макаковки полиция обнаружила партию контрабандных сигарет, пропитанных слабым синтетическим наркотиком. Делом заинтересовались в Смольном. Но сделано это было с подачи Луки, вернее, после его статьи, в которой он намекнул на связь полиции с экипажами кораблей, возившими контрабанду. Разумеется, дело замяли. Однако Лука не успокоился. Он принялся разгребать навозную кучу под названием «коррупция в эшелонах власти». Наверное, он испытывал садистские чувства. Правда, в самом же Смольном ему вежливо дали понять, что он пользуется ненадежными источниками информации, и он утвердился в своем стремлении уличить власть еще сильнее. Теперь за него принялась полиция.
– Не помню… – почти твердо вымолвил Лука и вытер губы.
Несмотря на скверный нрав, в нем иногда просыпалось репортерское упрямство.
– Ладно… – Пионов, кряхтя, поднялся. Он был на две головы выше самого высокого человека в городе. Его огромный живот едва помещался в проходе между столиками. – Поговорим в другом месте.
И я понял, что сегодня Пионов настроен решительно и что Луке не поздоровится.
Опрокидывая стулья, они потащили его в кухню. А я решил узнать, появится ли сегодня замглавного на работе? Через стеклянную дверь я увидел, как Пионов прижал Луку к стене. Он мог раздавить его одним движением живота. У бедняги ноги оторвались от земли – толстяк был чудовищно силен.
– Ты скажешь мне или нет! – А самого Пионова, казалось, хватит удар. Он разъярился, как бык на красную тряпку, а его шрам на голове налился багровым цветом.
– Отпусти его, дорогуша, – вдруг произнес Акиндин, – он ничего не может сказать. Ты его задушишь.
– Вначале он мне все расскажет… – Пионов тряхнул Луку и разжал руки. Лука упал к его ногам. – Ну!.. – Пионов нагнулся, замахнувшись, при этом живот у него, похожий на лошадиный бурдюк, отвис до самого пола. Но Лука даже не зажмурился.
– Да он мертв… – удивился Акиндин и, беспокойно оглянувшись, заметил меня.
В этот момент Лука закашлялся, ноги его с потрескавшимися пятками задергались, и я предпочел ретироваться. Мне вовсе не улыбалось стать свидетелем полицейских шалостей. Я уже видел заголовки в газетах типа: «Никчемный журналистишка пал от рук грабителей» или что-либо подобное, что обычно пишут, когда полиция заметает следы. Прощай моя яичница с жареными сосисками.
Я бежал по пустынным вспучившимся тротуарам. Мокрые цветы кивали в след. Не знаю, каким был город раньше, но брошенные торговые курятники в готическом стиле и ржавые ларьки портили простор разбегающихся бульваров. Какая-то рыжая трава проросла между вздыбившимися плитами. Лопухи торчали изо всех изгородей. На Поцелуевом мосту под зонтиком целовались влюбленные. В кронах кедров перепархивали невзрачные совиные попугаи. Опять начался дождь – бесконечный, теплый, как слезы. Войлочное небо цеплялось за крыши. Плоды инжира лопались под ногами, которые вмиг стали мокрыми. В таком климате, если не следить за собой, ногти на ногах выпадают через пару недель. Капли дождя забарабанили по зонту, как по жестяному барабану. В следующее мгновение дождь перешел в ту стадию, когда кажется, что вам на голову одномоментно выливают с десяток ведер воды. И я решил спрятаться в гулкой парадной старого, облупившегося дома в Конногвардейском переулке.
Вначале наверху открылась дверь и раздались возбужденные голоса: женский и мужской. Причем мужской был какой-то странный, с механическим нотками, словно играла шарманка. Потом хлопнула дверь, послышались быстрые шаги, и через секунду мимо меня пробежала заплаканная женщина. Я поднял голову и увидел, что она чертовски красива – яркая, крупная блондинка с кожей цвета молока. Значит, прилетела последним рейсом, и я уже собрался было заикнуться о моей родине, но она, даже не взглянув на меня, храбро открыла дверь, повернула в сторону Почтамтского переулка и скрылась в потоках дождя. Я не пошел следом, хотя чего еще можно было ожидать от человека в моем положении, а обреченно шагнул на Конногвардейский бульвар, чтобы минут через десять разглядеть в потоках воды Медного всадника, большую лужу перед ним, а еще через пять минут толкнуть ногой дверь редакции на Невском, 3. А ведь я просто хотел поговорить о Марсе. Возможно, она даже знала Полину или кого-нибудь из моих прежних сослуживцев. Несмотря на безнадежность ситуации, я все еще грезил о своем доме на Марсе и не представлял себе, что никогда не увижу его.
Передо мной открылась лестница. Справа из-под нее высунулось длинное лицо Арона Самуиловича с темными трагическими глазами и такими же темными кругами под ними. Единственный знакомый мне человек, который сохранил почти белый цвет лица, потому что редко выходил на свежий воздух. Впрочем, это тоже было гражданская позиция – не замечать этот нынешний мир. Он держал книжную лавку, жил прошлым и всегда был не прочь перекинуться парой фраз о погоде, литературе и о политике, чем мы с ним периодически и занимались, попивая в его каморке под лестницей контрабандный кофе. Здесь же, за книжными полками, находилась его кровать.
– Привет, молодой человек!
– Если Рим не пал сегодня… – сказал я, пожимая его руку.
– …то он не падет и завтра… – досказал он за меня.
Это был наш пароль или продолжение вчерашнего разговора – мы жили надеждой, что очевидная катастрофа с Землей затянется еще лет на пятьдесят, а потом нам будет уже все равно.
Ступени давно сгнили. Это был опасный подъем вдоль монументальных балясин. Но я его преодолел, чтобы увидеть иконостас из портретов всех главных за последние сто лет. Впечатляющая картина, к которой однако невозможно было привыкнуть, и каждый раз я вздрагивал, вглядываясь в их суровые лица.
Я опоздал – Лука сидел у Алфена в его аппендиксе, где помещался кожаный диван, два стула, и что-то втолковывал ему с абсолютно деловым видом. С него как с гуся вода. На шее алел свежий синяк. Позже он прекратится в отвратительное фиолетовое пятно. Впрочем, на поведении замглавного это давно не отражалось, а его внешность уже никого не интересовала, потому что Лука был человеком, с которым, даже если бы он и не писал на криминальные темы, все равно случались бы различные происшествия, ибо он, как и все мы, был патологическим неудачником. Правда, в редакции шептались, что Лука владеет техникой бесконтактного боя и даже техникой отсроченной смерти, но это, видно, мало ему помогало.
Я заглянул в нашу комнату – стол Мирона Павличко, который пропал год назад, был пуст. Полиция не могла сказать нам ничего вразумительного, кроме того, что дело продолжается. По-моему, они ничего не копали, а ждали, когда выйдет срок и дело закроют.
Никто не заметил, как я пришел. Никто, кроме главного. Он сразу махнул мне рукой, и я, открыв дверь, сунул морду:
– Здравствуйте, шеф!
– Заходи, заходи, Сператов… – быстро произнес он.
У главного в кабине над портретом президента висел лозунг: «Не надо подлизываться к власти! Надо обеспечивать себе политический тыл!»
В главном чувствовалась старая санкт-петербургская закваска. Его любимая поговорка: «Давайте попробуем…» говорила о мягком характере, но вы ошибетесь, если решите, что ваши умозаключения верны. Дело в том, что главный никогда не ошибался. За тридцать лет сидения в главных он больше полагался на свои инстинкты, чем на здравый смысл. Главное, что здравый смысл и инстинкты в нем совпадали. А это говорило о безупречности суждений и высоко ценилось акционерами газеты. Разумеется, они понимали, в кого надо вкладывать деньги.
– Беги в кассу за командировочными – полетишь в Севастополь, там разбился какой-то диковинный объект. Я договорился с военными. Завтра туда идет «борт».
– Шеф, в который раз? А вдруг это действительно правда? – спросил я не без подковырки.
– Нам сообщили – мы отработали, – терпеливо объяснил Алфен.
Никто ни во что не верил: ни в людей в черном, ни в маленьких зеленых человечков. Все знали парадокс Ёми: с одной стороны мы, вроде бы, до сих пор не услышали других цивилизаций, с другой – их не может не быть. А астросы? Очередной скучный миф!
Примерно все так и рассуждали. И я понял, что грядущая командировка это заказ сверху – население должно знать, что творится в провинциях, а у властей должна появиться иллюзия, что они не зря едят свой хлеб, управляя страной в последней стадии развала. Я уже застал конец процесса. Если между городами еще сохранилась какая-то связь, то что делается в промежутках между ними, никто не знал. Вы прилетаете в Озерск на Урале или в Бодайбо Иркутской области, там нет властей, но стоит гарнизон, и ты имеешь дело с генералом, а вокруг на сотни километров пустыня – дороги заросли непроходимыми лесами, реки превратились в океаны воды. Поговаривали, что на Таймыре уже бродят стада слонов, а на Кольском в бассейне Харловки водятся бегемоты. Но информацию никто не мог проверить. Впрочем, откуда им там взяться? Север – есть север. Доска, треска и тоска.
Я закрыл дверь редакторской коморки и отправился искать Леху-фотографа, который должен был мне десятку. Я решил, что теперь-то удержу ее из его командировочных. Но в коридоре перед его владениями меня перехватил юноша в тельняшке – Юра Дронский, контактер астросов, как надеялся я (последнее время на этом многие были помешаны), иначе общение с ним теряло всякий смысл.
– Избавь меня, – попросил я его, – избавь меня от своих историй…
– Н-у-у-у… Викентий Павлович…
– Я умер, – сказал я, делая попытку обойти его слева, но не учел, что он поднаторел в редакционных кознях.
– Типун вам на язык, – чему-то обрадовался он, загораживая мне дорогу и даже пытаясь удержать за рукав футболки.
– Ты к Сашке Губареву подходил? – спросил я терпеливо, рассматривая его унылое и одновременно возбужденное лицо с фанатично блестящими глазами.
Губарев был штатным уфологом и по долгу службы должен был выслушивать бред внештатников. Однако два или три года занятия подобной тематикой сделали из него беспросветного пессимиста. На все его просьбы «снять с него груз метафизики», главный только отрицательно крутил головой, и я тихо радовался, чтобы в редакции оказался человек, стоящий ниже меня по иерархии, иначе ехать мне сейчас в мокрые леса Карелии, а не лететь в славный Севастополь, где плескалось темное, как вино, море.
– Подходил… – невольно покривившись, ответил Юра.
– А к Тане Малыш? Она в курсе…
– Подходил… – Он тяжело вздохнул.
– Ну тогда все… – развел я руками. – Тема закрыта. – И добавил, глядя на его разочарованное лицо: – Что же ты от меня хочешь?
– Викентий Павлович, только вы можете мне помочь… – завел он старую песню.
Стоило один раз побывать с ним на месте «посадки» где-нибудь на Лахте и промаяться до рассвета, как вы становились единоверцем и вынуждены были выслушивать доморощенные теории, которые не имели ничего общего с последними открытиями в этой области, ибо какой интерес в том, что уже известно.
