Михаил Белозёров
Нашествие арабуру
После того как иканобори по имени Муса спас его, ужас поселился на окраинах столицы Мира. Не было уголка, куда бы ни заглядывал Зерок. Порой он бесцельно бродил по городу в тоске и печали, и всех побеждал, и всех съедал, только вот с пьяным горшечником ничего не получилось.
Как и все собакоголовые существа, Зерок не любил пьяных. Он не любил даже намека на алкоголь, поэтому и не ел пьяниц. Черти ему казались милей, хотя от чертей пахло медвежатиной, да и силой они обладали немереной. Поэтому чертей до поры до времени он тоже не ел, хотя мечтал полакомиться. А когда ему представился такой случай, в дело вмешался какой-то пьяный горшечник. Горшечник был настолько пьян, что даже не понял, с кем дерется. Собственно, ему было все равно, на ком вымещать злобу. С таким же успехом можно было подраться с деревом или с колодезным срубом. Но ему попался Зерок, и он подрался с Зероком. В свою очередь, Зероку было все равно, кого есть. Он съел бы и горшечника, но как только тот дыхнул на него, Зероку стало дурно: рот наполнился слюной, на глаза навернулись слезы, а желудок задергался, как паралитик. Тем не менее, Зерок пересилил себя, бросился в драку и получил удар оглоблей. Даже самый опытный боец раз в жизни ошибается. Из глаз у Зерока полетели искры, в пасти появился привкус крови. Если горшечник поймал кураж, то Зерок, напротив, его утратил. Ему расхотелось драться с пьяницей, а хотелось сбежать куда подальше, чтобы только не ощущать противный запах перегара. Но горшечник нагнал Зерока и перетянул оглоблей поперек спины. Зерок взвыл, как раненный в чаще зверь, и повернулся к горшечнику. Это-то рев и услышал Язаки. Если бы горшечник ударил кого-то из простых смертных, то человек не пережил бы такого удара, ибо горшечник был настолько пьян, что не соизмерял свою силу и бил от всей своей широкой души. Он не удивился, что не убил это странное существо, а ударил еще раз, и конечно, промахнулся. Зерок в свою очередь прыгнул на него, и они покатились в пыли, кусаясь и царапаясь, как два огромных мартовских кота. Наверное, Зерок благополучно загрыз бы горшечника, но от горшечника так несло сакэ и пивом, что Зероку стало дурно. Он уже перекусил оглоблю, и добрался до горла горшечника, и принялся его душить, но как только тот на него дохнул, отпрянул, словно ему в нос ткнули китайской ракетой. Терпеть больше не было никаких сил. Перенести такой запах мог кто угодно, но только не настоящий песиголовец. В результате в горле песиголовца родился вой отчаяния. Горшечник воспринял такой исход драки как маленькую победу и снова перетянул Зерока оглоблей, вернее, тем, что от нее осталось. Зерок развернулся и ударил горшечника когтями – просто так, чтобы тот отстал, и оставил у него на груди пять кровавых полос. Оба они завопили от боли и разбежались в разные стороны. Правда, известно было, что горшечник точно побежал домой, чтобы выпить сакэ и взять новую оглоблю, взамен перекушенной, а Зерок почел за благо скрыться в развалинах соседнего квартала, где у него была лежка. Как он жалел, что харчевня «Хэйан-кё» канула в болото. Сейчас бы рыжий харчевник сварганил бы баньку, а после баньки растер бы больные бока мазью из пиявок, и боль сняло бы, как рукой.
На следующий день у Зерока так болели спина и бока, что он не вышел на охоту. Сил не было шевелиться. Зерок проклял тот миг, когда ему в голову пришла мысль пообедать чертом. Не поднялся он и на следующее утро, а отлеживался шесть дней подряд и пил одну воду.
Наконец, охая и стеная, как столетний дед, Зерок выбрался из своего укрытий. Стояла прекрасная летняя погода. В небе щебетали птицы, а от реки тянуло прохладой. Зерок болезненно вздохнул и решил искупаться, а за одно и подлечиться. Боль души, которая мучила его, на время стихла. Он наслаждался покоем и щебетом птиц. Он не помнил, слышал ли хоть раз в жизни щебет птиц. Теперь он умилялся им. У него появился повод оглянуться на свою жизнь. Она была тяжелой и полной грязи. Я так устал, подумал он обреченно, я так устал.
Не успел он скинуть кимоно и обмазаться лечебной грязью, как увидел людей. Ага… – многозначительно подумал Зерок, и вместе с голодом в нем проснулась тихая ярость и ненависть ко всему белому свету. Добыча сама шла в руки. И добыча легкая. Зерок, правда, вспомнил о горшечнике и даже поморщился, а потом отмахнулся от воспоминания, как от надоедливой мухи.
Обычно достаточно было одного вида Зерока, чтобы люди разбегались кто куда. Но на этот раз люди почему-то не побежали, а остановились и стали показывать на него – Зерока – пальцами. Этого Зерок перенести уже не мог. Людей было пятеро, и с ними один огромный черный пес. Псом закушу, злорадно решил Зерок, убью всех, отплачу за обиду горшечника, и он поднялся. Грозен был Зерок даже в побитом виде. Шерсть его встала дыбом и с треском пробила засохшую на солнце грязь, челюсти от злости сами собой удлинились, зубы в них увеличились в три раза, а когти на пальцах заострились и засверкали, как стальные. В общем, Зерок был очень грозен. Он вприпрыжку побежал навстречу жертвам, забыв о своих болячках. Ветер свистел в ушах.
Вдруг его окликнули:
– Зерок!
Зерок так резко остановился, что оставил в земле две глубокие канавы. Несомненно, он где-то слышал этот голос. Вдруг Зерок понял, что давно знает и человека, и черного пса с рыжими подпалинами. В довершении ко всему, он разглядел, что у пса крылья синего цвета. Вмиг Зерок стал щенком. Он даже сделался меньше, чем был прежде, и едва не подпрыгнул от радости. Но вовремя опомнился, ибо песиголовцу все же не подобает так себя вести. Неведомое ранее чувство счастья охватило его. Зерок вдруг понял причину своей необъяснимой тоски – ему нужен был сильный и справедливый хозяин, похожий на Бога. Таким хозяином был этот высокий человек с крылатым псом – Бог с волшебным медвежьим тэнгу. О чем еще может мечтать песиголовец?
– Зерок, – очень спокойно спросил Натабура, – ты чего это на людей бросаешься?
Зерок едва не заскулил от восторга – с ним разговаривал Бог, и руки его были сильными и ласковыми.
– Я бы не бросался, – признался Зерок, пожирая Натабуру глазами, – да отощал, как бездомная собака. Извини… – кивнул он Афра и снова уставился на Натабуру.
– Ничего, бывает… – ответил Афра на собачьем языке, вильнув хвостом.
– Спас ты меня, – признался Зерок. – Еще никто ни разу не спасал песиголовца. А ты спас. Не побрезговал. Ты теперь мой хозяин навеки.
– Он и мой хозяин, – напомнил Афра.
– Ничего, поделишься, – нагло ответил Зерок.
– Ладно, – согласился Натабура, посмотрев при этом на учителя Акинобу, который незаметно кивнул. – Будешь нам помогать?
– Буду, – заверил его Зерок. – Я о таком хозяине давно мечтал. Я теперь есть людей перестану. А буду питаться, как человек.
– Ну и молодец, – похвалил Акинобу. – Нам настоящие друзья нужны, – и кинул Зероку рисовый шарик, который тот проглотил, не жуя.
На том и порешили.
Так отряд учителя Акинобу пополнился еще одним существом, которое очень и очень помогло в борьбе с арабуру.
* * *
У арабуру был план. Если бы они сразу не принялись убивать знатных титлаков, как они называли всех без исключения местных жителей, то у них ничего не получилось бы. Но, видно, им помогали хорошие учителя, потому что арабуру соображали в своем деле. Перво-наперво, перед тем, как жечь библиотеки храмов, монастырей и дворцов, они захватили все списки придворных и вскоре знали родословные всех императоров до десятого колена. Правда, им не дались Золотые императорские рукописи, в которых велись истинные записи, подтвержденные императорскими печатями. До поры до времени арабуру вообще ничего о них не знали. Больше всего их интересовали принцы, которые склонны были поднимать восстания. Они и в былые-то времена при малейшей возможности стремились захватить власть, а теперь и подавно. А так как у императоров было много наложниц, то и принцев тоже было очень и очень много, и жили они порой в весьма отдаленных местах, куда их отсылали императоры во избежание притязаний на престол. Поэтому работы арабуру хватало. Их специальные отряды рыскали от провинции к провинции, с востока на запад и с юга на север. Арабуру действовали по старинному способу: «Принесите голову врага, и вы продвинетесь в карьере еще на один шаг». Подвалы двенадцатиярусной пирамиды Оль-Тахинэ были забиты сушеными головами врагов империи. Ни один даже самый отдаленный остров не остался без внимания. Только горы да наиболее глубокие ущелья и долины остались неохваченными. Арабуру прослышали о долине Проклятых самураев и безуспешно искали ее. Некоторые из отрядов словно в воду канули, но арабуру посылали все новые и новые, и они делали свое дело. Если арабуру не находили нужного человека живым, то разрывали его могилу, дабы удостовериться в том, что не ошиблись. По всей стране валялись кости принцев, выброшенные на дорогу. Однако вместо убитых принцев восстания стали поднимать знатные самураи. Когда расправились со знатными самураями, на арену вышли оставшиеся в живых генералы. Но вскоре погибли и все генералы. В Нихон больше не осталось объединяющей силы, кроме монастырей. Первыми пали монастыри, расположенные в окрестностях столицы Мира – Энрякудзи и Миидэра у горного озера Бива и горы Хиэй дзан. Затем пришла очередь монастырей вокруг южной столицы – Нары, и всех других равнинных монастырей. Однако добраться до горных монастырей оказалось не так-то просто. Теперь их берегли пуще зеницы, и арабуру трудно было найти проводника-предателя, который указал бы им дорогу. Но постепенно, днем за днем, шаг за шагом арабуру разоряли горные монастыри, а монахов, как водится, убивали в назидание остальным титлакам. Горных монастырей осталось так мало, что их можно было сосчитать по пальцам одной руки. Арабуру догадывались, что монахи уходили в необжитые места и создавали новые тайные поселения. В одном из таких монастырей, точнее, в долине Проклятых самураев и поселились Три Старца. Но найти эту долину арабуру не смогли, сколько ни пытали и ни терзали титлаков по всей стране. И не потому что не могли выпытать, а потому что о нахождении ее никто ничего не знал, кроме двух людей: старого друга капитана Го-Данго – Гёки, и невидимки из Ига – Абэ-но Сэймэй.
Наконец арабуру вздохнули более-менее спокойно: император мертв, принцы – там, где и положено, в своих могилах, а генералы и свободолюбивые самураи изрублены на мелкие кусочки, и вороны склевали их плоть. Кто теперь может противостоять нам? – гордо думали арабуру и пытались забыть о долине Проклятых самураев. Постепенно крупные восстания сошли на нет, а мелкие, поднятые голодными крестьянами, не представляли никакой опасности, их давили в самом корне с помощью иканобори, которые, не мудрствуя лукаво и не очень-то себя утруждая поисками зачинщиков, просто сжигали деревни со всеми ее обитателями. Осталась малость – уничтожить последние монастыри титлаков и приняться за остальное население. Да сил не хватало, потому что кецали у себя, на таинственной родине, испытывали затруднения и пока отделывались одними обещаниями.
Однако новые хозяева Нихон, которую они теперь называли Се-Акатль, подозревали, что против них зреет заговор. Их тревожило непонятное затишье. Легче было бороться с видимым врагом, чем ждать, когда он исподтишка нанесет коварный удар. Многочисленные шпионы и различного рода доброхоты от цукасано гэ приносили арабуру слухи и сплетни. Но они были столь противоречивы, что арабуру до сих пор не знали, где находится центр зреющего восстания. Но то, что оно зреет, было совершенно очевидно. Наконец арабуру очень удивились, когда обнаружили, что заговорщики расположились у них под носом – в самой столице. Это произошло, когда они в поисках улетевших мятежников обшаривали город и его окрестности. На Слиянии отряды арабуру наткнулись на вооруженных титлаков, которые с непонятным упорством защищали пещеры. Прежде чем арабуру смогли проникнуть внутрь, они потеряли с десяток убитыми и столько же ранеными. А в кельях нашли неоспоримые признаки заговора – почтовых голубей. Правда, вначале арабуру не поняли значения находки. Дело в том, что ни арабуру, ни кецали не знали, для чего предназначались голуби. Арабуру решили, что дикари едят голубей, и по простоте душевной выпустили бедных пташек в небо. И только потом, когда цукасано гэ раскрыли им глаза на суть вещей, они схватились за голову – ведь с помощью голубой можно было проследить, где находятся враги империи, и одним махом уничтожить заговор.
Вот над чем в тягости и мучениях из-за обваренной руки размышлял император Кан-Чи. Если он раньше с легким сердцем любовался на пейзажи, открывающиеся с вершины его золотой пирамиды-дворца Оль-Тахинэ, находил их прекрасными и предавался мечтам о великой и неделимой Се-Акатль, то теперь та же картина с бескрайними лесами, напоминающими родину, и широкой рекой, петляющей до самого горизонта, казалась ему отвратительной до зубной боли. Однако вовсе не потому, что эти окрестности населял непонятный ему дикий, упорный народ, а потому что ему, императору Кан-Чи, мало что было подвластно в его же судьбе. Судьба творилась независимо от его воли и от прихоти Богов. Эта мысль зрела у него в голове очень давно. Он гнал ее, но она, как змея, проскальзывала в сознание, поселялась там и мучила круглые сутки напролет. Императора Кан-Чи охватывало бессилие.
– Что ты думаешь, Якатла? – спросил Кан-Чи больше из уважения к чину жреца, чем из желания услышать его мнение.
Якатла сидел по правую руку, но на ступеньку ниже, в маленьком кресле, усыпанном драгоценностями. Это кресло по сравнению с огромным троном императора выглядело детским стульчиком. И хотя Якатла с завистью поглядывал на высокий трон императора, он понимал, что ему в него никогда не сесть, даже если он станет человеком нормального роста.
– Нам нужно торопиться.
Торопятся только на свадьбу, подумал император Кан-Чи, но промолчал. За глаза он называл своего советника карликом, но ничего с ним не мог поделать, потому что Якатла к нему приставила сама Царица Цариц, а ссориться с ней ему было опасно. С другой стороны, он понимал, что жрец Якатла только укрепляет его власть. Чертов карлик, думал Кан-Чи.
Главный жрец Якатла действительно вышел из утробы матери уже старым. Случилось это, когда Пернатый Змей Кукулькан путешествовал по миру и посетил столицу Теночтитлан. Его попросили объяснить, почему пожилая женщина родила старика. Стоило Пернатому Змею взглянуть на Якатла и его мать, как он все понял. Мало того, он даже поговорил с Якатла. Оказалось, что с первого дня рождения Якатла умеет говорить на всех языках Тройственного Союза.
– На него наложено проклятие, – объяснил Пернатый Змей жителям города.
– Ах! – воскликнули люди вокруг и приготовились убить старую мать и ее младенца-старика.
– Стойте! – остановил их Пернатый Змей. – Давайте вначале расспросим.
– Давайте, – согласились жители Теночтитлана, опустив свои обсидиановые мечи.
– В прошлом перевоплощении ты совершил великий грех. Так?
– Так, о Великий, – пропищал Якатла, которого повитуха даже не успела вытереть.
– Ты предал своего учителя?
– Да, о Великий. Я помню, что тот, кем я был в прошлой жизни, обозвал учителя дураком и сбежал из храма к белой колдунье.
– Бедное дитя, – вздохнул Пернатый Змей. – Твоя мать в юности вышла замуж, забеременела, но родить тебя не смогла. Потом она забеременела второй раз и родила нормального человека. Если ли у тебя брат?
– Да, – из толпы вышел пожилой человек. – Я почти такой же старый, как и моя мать, – сказал он.
– Вот и все сходится, – объявил Пернатый Змей. – Это твой младший брат, – Пернатый Змей указал на пожилого человека. – Ты же за строптивость был наказал провести всю жизнь в заключении. Но проклятие кончилось. Ты станешь жрецом и будешь воевать. Жизнь твоя будет яркой, но короткой.
Рассудив таким образом Пернатый Змей Кукулькан удалился.
– Спасибо! – вслед ему пропищал Якатла, которому до смерти надоело сидеть в утробе матери и он был согласен на любую судьбу, какую бы ему ни предложили.
Имея такого жреца, которого благословил сам Пернатый Змей, рассуждал император Кан-Чи, я не то что покорю, а переверну всю страну. Теперь ему казалось, что достаточно еще одного усилия, и все, к чему он так долго стремился, сбудется. Тогда не надо будет унижаться перед кецалями, чертями и еще бог весть перед кем, кого кецали считали нужным притащить в его страну. Именно в его страну! Дайте только оправиться, думал он. Я потом со всеми разделаюсь, и с этими самыми кецалями в первую очередь.
В таком воинственном расположении духа и застал его новый начальник городских стражников Сань-Пао. Сань-Пао родился в Ая и очень рано начал карьеру дипломата, надеясь далеко продвинуться по этой стезе. Однако в молодости был замешан в заговоре против императора Ая – Цао Куй, и бежал в Нихон. С тех пор путь на родину был заказан – ему грозила смертная казнь в яме с известью, в которой растворяются даже кости. Вся его родня была вырезана, а имя его было изъято из всех записей. Был Сань-Пао, и не стало Сань-Пао.
Сань-Пао поступил на службу к императору в министерство земли. В частности, он подготовил закон "О плодородных и тощих земельных участках". Взимал подати в зависимости от качества земельных участков и очень гордился тем, что его система была самой правильной в мире. Правильней была только в Ая, которую он по-прежнему боготворил. Однако очень скоро он разочаровался в своем труде, потому что император вечно нуждался в деньгах и подати взимались без учета урожайности земли. Рано или поздно он одумается, мечтал Сань-Пао, ведь очевидно, что крестьяне голодают, а страна нищает. Но проходили года, а ничего не менялось. Тогда честный и добросовестный Сань-Пао, который никогда и ни в чем никому не перечил, стал презирать страну Нихон. По простоте душевной он все еще думал, что власть сама должна понимать столь очевидные вещи. Знаток истории и военного дела, он не понимал, как можно воевать, используя дедовские приемы тактики и стратегии. Мудрые китайцы давно так не воевали. Они пользовались настоящей стратегией великого Суньцзы, почерпнутой еще из древних трактатов "Искусство войны". В этой же стране вся война сводилась к схватке толпы на толпу. Тем не менее, он перешел на службу в химицу сосики – Тайный сыск и нагляделся еще больших мерзостей: от подкупа и шантажа, до непомерной жадности высокородных чиновников: нужных людей отпускали за большие деньги, а мелких сошек вешали на Красной площади. В конце концов он привык, смирился с таким положением вещей и просто тянул лямку, довольствуясь мелкими поручениями, ибо, видя его радение, начальство не давало ему больших должностей. Наверное, он так и дожил бы да конца своих дней и умер бы в безызвестности, в собственной постели, в окружении горюющих родственников, однако на старости лет судьба решила наградить его еще одними приключениями – о нем вспомнили после того, как пропал Бугэй.
– Друг! – весьма любезно воскликнул император Кан-Чи. – Я хочу, чтобы ты стал новым начальником городской стражи.
У его ног возлежал черный Мурасамэ. Он был такой огромный, что его голова походила на голову теленка. Еще четыре обнаженных арабуру, но не простые, а ураканы – смертники, внутренняя охрана, вооруженные мшаго, следили за каждым движением Сань-Пао. В их обязанность входило сопровождение императора везде, даже когда он посещал туалет. Всякий, кто приближался к императору без его разрешения, должен был быть убитым, несмотря на чин и родственные связи.
Сам начальник дневной и ночной стражи Чичимек присутствовал при разговоре, перед которым Сань-Пао так тщательно обыскали, как не обыскивали даже при прежнем императоре Мангобэй.
Сань-Пао поднялся с колена. Придворный этикет изменился – перед старым императором можно было стоять только на коленях. Смотреть в глаза не разрешалось под страхом лишения живота. А когда заканчивалась аудиенция, то полагалось отползать назад, и только за огромными двухстворчатыми дверями можно было встать на ноги, однако, не отряхивая колен, надо было пятиться задом до самого выхода из дворца, ибо считалось, что взгляд императора все еще сопровождает тебя и следит, насколько ты подобострастен, а значит, и верен императору.
– Есть ли у меня выбор? – смело спросил Сань-Пао.
Черный Мурасамэ поднял морду – еще никто так не осмеливался разговаривать с его хозяином.
– О! – удивился Кан-Чи и прищурился. – Ты смелый или хитрый?
– Он не смелый и не хитрый, – заметил Якатла, – он лживый. Повесь его!
– Я просто старый для того, чтобы строить козни.
Старый и глупый, подумал император Кан-Чи и погладил черного Мурасамэ, стоит мне чихнуть, как твоя голова покатится по этим ступеням.
– А еще спорит! – заметил Якатла. – Повесь его!
Император Кан-Чи поморщился. Визгливый голос карлика не давал сосредоточиться.
– Хм… Приветствую твой ход мыслей, – похвалил Сань-Пао император Кан-Чи, не обращая внимания на слова Якатла. – Признаюсь, мне нравятся такие люди.
– Я готов преданно служить империи!
– Он врет! Повесь его! – требовал Якатла.
Карлик Якатла надоел императору Кан-Чи, он вспылил.
– Не угодно ли тебе будет удалиться в свои покои! – потребовал он. – Эй, – кликнул он Тла. – унеси господина.
– Это почему? – возмутился Якатла.
– Потому что здесь решают государственные дела, а не споры.
Якатла с кряхтением взгромоздился на носилки и в отместку разодрал рабу все плечи.
– Ну и хорошо, – со вздохом проводил его взглядом император Кан-Чи. – А теперь мы поговорим спокойно.
В Сань-Пао всколыхнулись давно забытые надежды на то, что, наконец, кто-то оценит его преданность, честность и ум.
Как ни странно, Кан-Чи понял его. Он даже заметил, что глаза у Сань-Пао повлажнели от переизбытка чувств. Когда-то, когда еще Кан-Чи пороли за малейшую провинность, он был точно таким же, как и Сань-Пао. Хорошо, оценил император Кан-Чи, очень хорошо. Хорошо, что он наивен до чувствительности. Такие верно служат. Может быть, он даже окажется удачливей этого проныры Бугэй. Потом мы его прилюдно казним за какой-нибудь проступок и заменим на своего арабуру, а пока пусть послужит.
В душе император Кан-Чи презирал всех цукасано гэ, которые вольно или невольно уничтожали своих соплеменников, но до поры до времени цукасано гэ были ему нужны, они знали традиции и нравы своей страны и были хорошими исполнителями.
– Радуйся, я назначаю тебя на этот пост! Слава Пернатому Змею! Уййй!!! – провозгласил император Кан-Чи, подписывая государственный указ. Он потряс бамбуковым свитком[152].
Секретарь, который безмолвно стоял в отдалении, подбежал и принял свиток, чтобы спрятать его в ларец.
Сань-Пао изобразил на лице неподдельную радость, хотя едва ли поверил в свое счастье даже наполовину. Опыт всей его жизни подсказывал, что правители безбожно лгут, что они не бывают бескорыстными и что не надо ждать ничего хорошего от его назначения на столь высокий пост. Попробую еще раз, подумал он, а вдруг что-то да выгорит.
– Теперь скрепим наш договор, – сказал император. – Я знаю, что в этой стране он вкрепляется совсем не так, как у нас, поэтому мы поступим по вашему обычаю.
Они вышли на балкон и помочились так, чтобы струи их мочи слились в воздухе. Сверкая на солнце, как бриллианты, струи мочи пролились на огромные ступени двенадцатиярусной пирамиды-дворца Оль-Тахинэ, а ветер подхватил брызги и разнес на крыши домов, парки и лес по всей округе. Черный Мурасамэ тоже присоединился к ним, и его моча тоже пролилась на город. После этого они вернулись в комнату, и император Кан-Чи спросил:
– Убили ли мы всех принцев?
– Да, сэйса! – твердо сказал Сань-Пао. – Согласно документам, собранным со всей империи.
– Мне донесли, – проникновенно сказал Кан-Чи, – что существуют Золотые императорские родословные и что якобы в них прописаны все-все принцы, сыновья принцев и внуки сыновей принцев. Не огорчай меня ложью.
– Я все сделаю, как вы повелеваете, сэйса.
– Иди и через три дня принеси мне голову главного заговорщика! А потом займись Золотыми родословными.
Черный Мурасамэ радостно ощерился – он не понял смысла разговора, но уловил интонацию – коварную, как жало змеи.
Сань-Пао по привычке не посмел ослушаться и вышел с холодеющим сердцем, ибо знал, что за такой срок ему ни за что не найти даже рядового бойца мятежников. А вот о Золотых императорских листах он даже думать не хотел, ибо понимал, что они спрятаны очень и очень надежно и что до них ему никогда не добраться.
Теперь я отомщу всем-всем, подумал император Кан-Чи, нянча ошпаренную руку и не понимая самого главного: что месть – это блюдо, которое всегда подают холодным, и что сгоряча может ничего и не получиться.
Сань-Пао в свою очередь решил, что древние обычаи надо менять – негоже, когда пес мочится на твой любимый город. Негоже!
Новоиспеченный начальник городско стражи – Сань-Пао, решил воспользоваться случаем. Ему донесли, что в квартале чеканщиков нашли необычного человека со спиленными рогами. Сань-Пао догадался, что речь идет о черте. Надо ли говорить, что это был бедный Ёмэй.
Это была сенсационная новость. Не то чтобы Сань-Пао знал о чертях все. По роду службы кое-какие сведения у него, конечно, были. Он знал, что черти прилетели вместе с арабуру, являются их темной, «обратной» стороной. Как Солнце не может жить без Луны, так и кецали не могли обойтись без чертей. От людей их отличало наличие рожек, которые они старательно спиливали. Никто из людей не знал, зачем и почему кецали таскали за собой чертей. И сколько Сань-Пао ни интересовался этим вопросом, ответа так не нашел и решил, что эта самая большая тайна кецалей. Еще большей тайной было появление ойбара – песиголовцев. Сань-Пао догадывался, что ойбара появлялись вслед за кецалями, независимо от воли последних, как их тень, – просто появлялись, и все, возникали из ничего, из воздуха, и что сам Ушмаль ничего поделать с этим не может. Если Будда это допускает, думал Сань-Пао, то так тому и быть. Похоже, я на верном пути.
Но кто посмел или сумел убить черта Ёмэй? Это был самый главный вопрос, который с тех пор постоянно мучил Сань-Пао. Убить мог только ниндзюцу. Значит, они все еще в городе! Так Абэ-но Сэймэй, сам не зная того, оставил след, по которому пошел Сань-Пао.
Вот о чем думал Сань-Пао, с любопытством разглядывая сюрикэн – стальную иглу длиной с сяку. На ее тупой стороне был выбит иероглиф «воля», что позволяло думать об одной из северных школ ниндзюцу. По качеству ковки, отделки и острию иглы можно было сузить круг поиска до конкретного уезда.
Сань-Пао позвонил в колокольчик и приказал принести коллекцию сюрикэн. Он долго рассматривал иглы сквозь волшебное стекло, а через коку уже понял, что такие изготовлялись в трех провинциях, лежащих на севере: Кадзуса, Мусаси и Симоса. А голуби летят на восток, отметил Сань-Пао. Ерунда какая-то! О том, что провинций три, говорили следующие приметы: схожий металл, одни и те же приемы ковки, удлиненная, а не округлая и не плоская форма острия, иероглиф «воля» и торец, выполненный в виде овала – так легче было держать иглу. Обычно иглы прятали в рукаве кимоно на специальном шнуре. Конкретно эта игла висела и терлась о шнур очень долго, из чего можно было сделать вывод, что человек пользуется иглами крайне редко. Игла даже успела заржаветь от пота.
Провинция Кадзуса исключалась. Она лежала в верховьях реки Абукима и совсем недавно была сожжена иканобори. Конечно, это еще ничего не значило, потому что сюрикэн могли изготовить загодя. Но провинция Кадзуса была слишком доступна, а Сань-Пао знал, что ниндзюцу предпочитают малонаселенные и труднодоступные места. Поэтому провинция Кадзуса отпадала. Оставались две самые бедные провинции: Мусаси и Симоса, в которых и людей-то не осталось, думал Сань-Пао. Тем лучше – легче будет искать. А начинать надо с дорог и пастухов – первые надо перекрыть так, чтобы муха не пролетела, а вторых надо отловить как можно быстрее.
Но перед этим требовалось решить еще одну важную задачу, от исхода которой зависели все последующие действия. Если я ее не решу, все остальное не будет играть никакой роли, мудро подумал Сань-Пао. Он привык ждать, и долготерпение было главным его козырем, поэтому сердце его даже не дрогнуло и душа осталась спокойной, как камень, когда пришла пора предстать перед ясными очами императора Кан-Чи. Дальше тянуть было просто опасно – прошло три дня, и надо было явиться с докладом и главной уликой.
Перво-наперво, он велел отрезать голову черту, имени которого он не знал, обмыть ее, сделать прическу, и с этой жуткой ношей отправился в золотой дворец императора Оль-Тахинэ. Шел четвертый день, и Сань-Пао, кряхтя, выбрался из паланкина перед величественными ступенями, созданными, казалось, для великана. Ступени убегали вертикально в небо, и где-то там, в неприступной синеве, горел золотом дворец императора Кан-Чи.
Однако Сань-Пао не полез по ступеням. Да и не долез бы, не только потому, что на каждой ступени в башенках находились арабуру, а потому что каждая ступень была высотой не меньше, чем в кэн[153]. Сбоку в ступенях существовал тайный вход. Сань-Пао попал внутрь пирамиды и в сопровождении трех арабуру стал подниматься по узкой каменной лестнице. Хотя Сань-Пао был далеко не молод, он даже не запыхался – ведь он с юности занимался гимнастикой тай-чи и легко дал фору арабуру, которые, забравшись на самый верх, дышали, как носильщики паланкина, а Сань-Пао даже не вспотел.
– Таратиси кими! – преклонил он колено. – Я принес вам голову самого главного заговорщика.
Конечно, он знал, что черт не заговорщик. Но кто проверит? А потом может быть поздно. Однако думать об этом совсем не хотелось.
– Уййй!!! – обрадовался император Кан-Чи и хлопнул себя здоровой рукой по затылку. – Покажи! – велел он.
Голова черта Ёмэй, завернутая в белый холст, находилась на специальной подставке с небольшими плетеными бортиками из лозы. Сань-Пао откинул ткань и с поклоном подал голову, как подают самые богатые дары.
– Да-а-а… действительно… – молвил император Кан-Чи, словно зачарованный. – Знатная голова. Большая голова. Необычная голова. Можно сказать, уродливая. Только у родовитых мятежников могут быть такие головы. Молодец!
– У обыкновенных мятежников таких голов нет, – согласился Сань-Пао, не смея поднять взгляд, что его вполне устраивало, ибо он, конечно, врал, но это был единственный выход остаться сегодня живым. Что будет завтра, он не хотел думать.
– Похоже, ты отличился, – сказал император. – Отдай ее какумагусу[154]. Он пополнит мою коллекцию голов.
