Михаил Белозёров
Нашествие арабуру
Вдруг ему действительно показалось, что две скалы, очертанием похожие на головы, шевельнулись. Словно в подтверждение этому послышался грохот камнепада. Горы задрожали и отозвались долгим эхом.
– Ого! – Зерок приставил к уху ладонь, чтобы лучше слышать. – Стерегут нас. Стерегут! Не выйдем мы отсюда. Не выйдем!
– Хватит болтать! – крикнул Натабура. – Это куни-кори! Уходим!
– Ова?! – Зерок схватил его за руку и показал куда-то за спину.
Натабура обернулся и увидел, что путь назад им преграждает настоящий куни-кори – винная гора Сакаяма, которая приподнималась из-за противоположного склона долины, и с каждым мгновением в очертаниях горы проступала фигура великана. Плащом ему служили складки гор, а огромное лицо пока еще пряталось в купах деревьев. Торчала лишь белая лысая вершина, с которой сыпались камни.
Вот тогда он и вспомнил: волки же не едят сушеных крыс. А именно сушеных крыс, пересыпанных черным перцем и красными травами, он заметил перед тем, как стая убежала. Связка висела на шее одного из волков. Поэтому они и прятались в кустах, а вовсе не потому, что боялись нас, понял Натабура.
– Это арабуру! – сказал он. – Или их корзинщики!
Зерок, совсем как человек, хлопнул себя по лбу:
– А я думаю, ну что мне все кажется, что нас преследуют арабуру. От них воняло крысами.
– Вот именно! Они нас стерегли, но не знали, кто мы такие, иначе бы убили сразу. Бежим!
– Куда?!
– Туда! – он повернулся, чтобы бежать вверх по ущелью, но земля задрожала, как живая, и скалы, которые сторожили выходы из ущелья, ожили и стали расти, выдирая руки и ноги из леса и скал.
– Это не куни-кори, это дикие кидзины![161] – крикнул Зерок что есть силы.
Гора с белой вершиной выросла до небес. Кидзин справа схватил сосну и принялся крушить склоны ущелья. Кидзин слева все еще не проснулся, но уже открыл глаза – огромные, как два горных озера.
* * *
Если бы у них был выход, то они ни за что бы не побежали мимо кидзинов. Но кидзины стали заваливать ущелье огромными-преогромными камнями, и уже не было другого пути, кроме как карабкаться по кручам. Афра понадобились лишь крылья, Зероку – его стальные когти, а Натабуре – сюко[162]. И конечно, он отстал, потому что не лазал по горам много лет, если не больше. Пару раз кидзин едва не поймал его каменной рукой, да Афра и Зерок отбили.
Натабура взобрался на гору в тот момент, когда Афра и Зерок вовсю дразнили кидзинов, швыряя в них камни. Благо, что кидзины оказались подслеповатыми и такими медлительными, что от них мог убежать даже ребенок. Ярость овладела ими. Один из них так распалился, что в гневе сожрал пару сосен и одну разлапистую ель, чем только рассмешил Афра и Зерока. Вот тогда беспечность их и подвела. Не успел Натабура отдышаться, как на них пала тень. Тогда они и увидели куни-кори – великана Сакаяма. Каждый его шаг оставлял в земле дыры, а каждый выдох сметал с горных вершин деревья и землю.
– А-а-а!!! – закричали они в ужасе и пали на скалы, ожидая, что великан Сакаяма вот-вот их раздавит.
Однако великан Сакаяма шагнул и оставил после себя два огромных и глубоких озера. Перешагнул гору, на которой находились Натабура, Афра и Зерок, и очутился в соседней долине, где провалился по колено в землю. Но даже не заметил этого. Его не интересовали ни Натабура, ни Афра, ни Зерок. Он вообще ничего не заметил, а ушел себе вдаль, словно у него была какая-то цель. Он с легкостью перешел океан и ступил на другой континент, где нашел тихое место и уснул, превратившись в гору. Так на Земле рождались легенды о великанах, которые раз в сто лет бродят себе неприкаянными и тревожат людей.
– Нашел! – вдруг закричал Зерок. – Нашел. – Он показывал куда-то вниз.
Вот тогда Натабура и вспомнил то, что ему говорили Гёки и Абэ-но Сэймэй:
– Найдете дыру в земле, считай, что дело сделано. Открывается эта дыра далеко не каждому.
Долина Проклятых самураев. Она начинается дырой в земле, узким лазом, в который едва проходит всадник. Но зато, если ты эту дыру найдешь, то за ней откроется узкий проход, отполированный водой и ветрами. Этот проход очень опасен. Он проходим только в сухую погоду. Случается, попадешь перед дождем, и тебя смоет поток. Поэтому этот участок пути надо проходить как можно быстрее. Потом ты попадаешь в такое же опасное кахи – скалистые ворота или ущелье, стены которого настолько узки, что камни, падающие сверху, отскакивают от одной стены к другой и часто убивают путников. Это участок проходим только в безветренную погоду. Но если ты его прошел, то перед тобой раскроется сухая долина. Она страшна оползнями и проходима только зимой, когда камни скованы замерзшей водой. Летом надо идти по высохшему руслу реки. Если ты прошел и эту долину, то в конце перед тобой откроется гигантская стена. В середине чернеет вход в пещеру, а перед пещерой раскинулся монастырь Проклятых самураев. Три дороги ведут к нему: справа и слева и прямо. Пойдешь по правой, не дойдешь, попробуешь по левой, тоже не дойдешь. А пойдешь прямо и встретишься с Тремя Старцами.
Как только Три Старца увидели Натабуру, то пали перед ним на коленях и воскликнули, заикаясь от волнения::
– О, Великий Солнцеподобный, наконец-то ты пришел! Мы сразу узнали тебя!
Кто же я такой?! – очень удивился Натабура, если передо мной падают в ниц такие достопочтенные люди.
– Встаньте, – смутился он. – Я не достоин такой почести. Встаньте!!!
– О, Великий, – причитали Три Старца, не поднимаясь с колен, – какое счастье, что ты остался в живых. Воистину, мы лицезреем чудо.
– Встаньте… встаньте… – Натабура помог им подняться. – Разве я провинился в чем-то перед вами.
– Нет, о, Великий. Ты последний из императоров страны Нихон!
– Я?! – удивился Натабура. – Не может быть! Я Натабура из рода Юкимура дома Тайра. Мой отец Санада – хранитель вод Столицы Вечного Спокойствия – Киото.
– Нет… мы хорошо видим! – заверили они его. – Действительно, ты Натабура из рода Юкимура дома Тайра, но твоего отца звали не Санада, а Такакура. Он был не хранителем вод, а принцем императора Госирокава. Значит, ты внук Госирокава. Твой отец был недоволен правлением Тайра Киёмори и, предвидя очередную смуту и его падение, спрятал тебя в монастыре Курама-деру в горах Коя у учителя Акинобу. Он придумал легенду о том, что он Санада – хранитель вод. Отец заплатил учителю Акинобу за двадцать пять лет обучения.
– Я вам не верю, – рассмеялся Натабура.
– О, Великий. Не смейся над нами и волей Богов. Твоя судьба и жизнь записана на Золотых императорских рукописях.
С этими словами они стали показывать ему тонкие золотые листы, и Натабура действительно прочитал на них историю своей семьи, только тогда его сомнения рассеялись окончательно.
– К тому же, о, Великий! Ни перед кем из простых смертных не открывается наша долина, а перед тобой открылась. На левом бедре у тебя, о, Великий, должна быть необычная родинка. Это звездная карта неба. Боги подарили ее тебе при рождении. Покажи нам ее.
Когда же Натабура обнажил левое бедро и показал родинку, отображающую карту неба, Три Старца воскликнули с еще большей радостью:
– Сами Боги хранили твою жизнь! Мы тебя давно искали! Теперь судьба родины в твоих руках. Ты должен изгнать проклятых иноземцев!
Глава 7
Убийство императора Кан-Чи
Черный капитан Угаи добросовестно выполнил все, что ему поручил новый начальник городской стражи – Сань-Пао.
Во-первых, он арестовал всех голубятников в радиусе пятисот ри. Во-вторых, допросил их с пристрастием. В-третьих, сопоставил факты, и нарисовалась страшная картина. Страшная не сама по себе, а потому что Угаи понял, что столкнулся с очень искушенным и предусмотрительным противником. А это значило, что в дело вмешались Боги, ибо людям не дана сила предвидения. По сути, это означало конец вторжения арабуру. Угаи долго гнал от себя эту мысль. Что с того? У нас что? – думал он так, словно все еще служил императору Мангобэй, только забыл об этом. У нас пики и мечи. А у них? У них сила небес и мшаго – огненные катана, а еще пятипалые иканобори. А за спиной еще – кецали. И все равно! И все равно арабуру погибнут! Он был почти уверен в этом – особенно по ночам, когда его мучила бессонница. Но наступало утро, и ему казалось, что все его тревоги безосновательны и что надо верить в арабуру, которым достаточно еще одного усилия, и страна подчинится им. Но так уже было, и не раз, но ничего не менялось. Вот почему Угаи мучили сомнения.
Итак. Примерно за два года до того, как в Нихон появились арабуру, по селам стали ездить странные люди и скупать голубятни. Появились новые хозяева – молчаливые монахи, которые стали досконально вникать в тонкости ремесла голубятника. Расплачивались они, не скупясь, исключительно золотыми рё. Из-за этого голубятников развелось столько, что цены на голубей и сами голубятни упали ниже цены мешка риса. И вдруг в какой-то момент, словно махнули волшебной палочкой – монахи перестали покупать голубей и голубятни. Вначале крестьяне решили, что монахи натешатся и бросят это дело, а потом сообразили, что дали маху, потому что примерно через год монахи освоили голубиную почту и стали обслуживать императора, а все деньги потекли в их карманы.
Кинулись искать тех монахов. А их и след простыл. Пропали. Остались одни старые голубятники, которые ни сном ни духом, и ничего не понимали. А твердили одно: «Да если бы мы хоть догадывались, мы бы этих монахов сами вам привели». «Ну а где монахи-то?» – спрашивали у них. «Да почто мы знаем? Убегли». «А куда?» «А мы что следили?» «Что так, с голубями и убегли?» «Да, вместе с голубями». Троим отрубили головы, одному содрали кожу, еще двоих прилюдно утопили в нечистотах. Но правды не добились. И у черного капитана Угаи опустились руки.
– Пустое дело, – доложил он Сань-Пао через три дня. – Пустое… – но гордую свою голову не склонил, а, казалось, думает о женщинах, а не о деле.
– Мда-а-а… А ведь обвели тебя вокруг пальца, как молодого, – разъяснил ему Сань-Пао, – и меня, старого, за одно. Плохо пытал, без фантази-и-и!
– Как положено… – оправдывался Угаи, – как всех…
– Без выдумки в нашем деле нельзя, – говорил Сань-Пао, сверля его неподвижным взглядом.
Теперь я понимаю, зачем Господь шесть дней сидел в темноте и творил Мир, думал Угаи, неужели только для того, чтобы меня унижал Сань-Пао. А я ведь всего-навсего хотел посмотреть белый свет. Что в этом плохого?
– Кто ж знал? – неуверенно оправдывался Угаи.
– Думать надо! – грозил ему пальчиком Сань-Пао.
Лучше бы Ной опоздал на свой ковчег, зло думал Угаи, я бы сейчас не мучился.
– Ладно, будем искать ниндзюцу с тенью дракона Аху, – тяжело вздохнул Сань-Пао, давая понять, что уже ничего не поделаешь. – Вели на сэкисё следить, куда летят голуби. Может, чего выследят. – Но уверенности в его голосе не было. – А всех остальных стражников перебрось в город, рассуй по базарам, пусть ходят и поглядывают, авось что-нибудь да выглядят. Хотя, если ниндзюцу так хитры, что угадали с голубятниками, то нам ни за что их не поймать. Пустое дело, как ты говоришь. Хм…
Сань-Пао жил дольше и видел больше. Он, конечно, мог бы объяснить капитану Угаи, что на его родине – в Ая, давным-давно освоили принцип предварительных расчетов Путей к победе. Путей было великое множество. Использовалось все: от невинной слежки, до «шпионов смерти», в качестве которых чаще всего выступали весьма искусные послы и которых со скорбью приносили в жертву победе. Хитроумных послов было так много, что на них не скупились. Не было ничего выше, чем умереть за родину. Об этом подробно рассказано в «Искусстве войны» Суньцзы. Но даже в Ая не слышали, чтобы противник готовился к каким-либо событиям за два года до самих событий. Это было выше человеческого понимания. Для себя он не нашел другого объяснения, как вмешательство Богов в дела людей. Если только мятежники не обладают способностью пророков. Но пророчества сбывалось редко, а сами пророки долго не живут. С одной стороны их не любили и изгоняли в пустыни, а с другой стороны, часто прибегали к их услугам. Но если они искажали будущее, то их безжалостно убивали.
Сань-Пао показалось, что Угаи с облегчением вздохнул. Не нравится ему работа, понял Сань-Пао. Однако ничего не поделаешь. И вдруг с озлоблением подумал, научу я его кланяться. Не таких цукасано гэ ломали. Что он о себе возомнил?
– Пустое, – согласился Угаи, сохраняя гордое выражение лица.
– Слышал ли ты что-нибудь о Золотых императорских родословных, в которых записаны все принцы, сыновья принцев и внуки сыновей принцев? Император Кан-Чи считает, что мы нашли не всех и только поэтому не можем окончательно поработить страну. Есть еще в ней силы, о которых мы еще ничего не знаем. Есть!
– Слышал и даже видел! – ответил Угаи.
– Видел?! – поразился Сань-Пао.
– Совершенно случайно, когда их вывозили. Они были намотаны на огромные катушки, а несли их на шестах. Но тогда я не знал, что это такое. Просто подумал, что золото очень темное, должно быть, древнее, как могилы предков. Такое золото я видел только в Ая да у себя на родине.
– А куда повезли, не проследил?
– Куда, не знаю. Но везли их монахи в широких тяжелых рясах с капюшонами. Рясы желтого цвета, подкрашенные маслом клевера. У некоторых под одеждой были доспехи. А вооружены они были собудзукири нанигата[163].
Угаи не рассказал только одного – при каких обстоятельствах он видел перевозку свитков. Два года назад Угаи был пленником. И до того дня тоже был пленником в течение десяти лет. Статус его был настолько высоким, что о нем никто ничего не знал, кроме императора Мангобэй. Император же держал его в золотой клетке у себя в задних комнатах и советовался с ним по всем военным и политическим вопросам. Днем на пленника была надета золотая маска. Мангобэй не хотел, чтобы даже кто-то из преданных слуг узнал в нем иноземца. На самом деле Угаи был родом из далекой северной страны Скании. Смолоду ходил через Нервасунд[164] в Рим и с дружиной, и с купцами. Но ему все было мало. Увиденный мир казался крохотным и понятным. Заморскими диковинами он пресыщался очень быстро. Тогда он задумал почти невыполнимое. Подался в бега. Обучался грамоте у монахов в Генуе. Дослужился до капитана в армии Кастилии. Был кормчим у короля Харальда. Даже женился и наплодил детей, но жажда странствий оказалась сильнее. Бежал на восток. В Миклагарде[165] пристроился к торговому каравану и отправился в горы и пески. Два года ходил по Шелковому пути, на третий решил посмотреть, что там дальше, за морем, и так попал в Нихон. Он неплохо обучался иноземным языкам, давно позабыл свое настоящее имя и отзывался на любое японское, пока не пришли арабуру. Тогда он назвался Угаи и стал служить новым хозяевам. Многое ему в этой стране не нравилось, но бежать из нее он пока не мог. Да и честно говоря, ему было очень интересно, ибо он никогда и нигде не видел хаятори – летающие лодки, или джонки, как называли их в этой стране. Однажды, когда его мучила бессонница, он выглянул в окно и в лунном свете увидал следующую картину: внутренний двор был заполнен не охранной и даже не стражниками, а вооруженными монахами. Они грузили тяжелые предметы цилиндрической формы в возы, запряженные волами. Один из шестов сломался, ноша упала и покатилась по дворцовым плитам. Если бы не желтый свет, блеснувший из-под разорванного шелка, как свеча в ночи, Угаи не обратил бы на это происшествие внимание. Но золото привлекало его всегда, и он увидел большую катушку, на которую было намотано листовое золото. Тогда он только подумал, как глупо перевозить золото в таком виде. А теперь, сопоставив факты, понял, что видел таинственную родословную императоров. Золотая императорская родословная должна была храниться вечно, несмотря на все войны и перевороты в империи. В этом заключалась тайная мудрость правителей страны.
– Монахи! – воскликнул Сань-Пао. – Опять эти монахи!
– Должно быть, они нашли для себя нового императора, – предположил капитан Угаи.
– Тихо! – оборвал его Сань-Пао и испуганно оглянулся, словно ища у стен уши. – Гениально, но невероятно! Никому не говори об этом. Это тайна не для нас с тобой, – и многозначительно замолчал.
– Я понял, сэйса, – наконец сообразил Угаи.
– Ничего ты не понял. Если бы понял, не болтал бы лишнего даже мне, потому как я обязан донести твои слова новому императору.
– Нет, я на самом деле понял, сэйса, – заверил его Угаи.
– Ладно, будем считать, что ты что-то понял.
– Я понял, я все понял, сэйса! – наконец-то испугался Угаи.
– Ну и хорошо. Судя по описанию, монахов, – как ни в чем ни бывало продолжил Сань-Пао, – это тэнгу дзоси. Только они носят темно-желтые рясы. И оружие у них особенное. Но Тодайдзи – Великий Восточный Храм – давно разрушен. Надо провести дознание с заключенными тюрьмы Тайка. Вдруг кто-нибудь из них что-то знает. А?
– Сэйса, осмелюсь ли я сказать?! – вскричал Угаи и добавил свое странное: – Господи, Иисусе!
– Говори! – нахмурился Сань-Пао и подумал: «Чего такого еще знает мой помощник, чего я не знаю?»
– Наш великий император Кан-Чи велел умертвить каждого десятого, и получилось так, что казнили как раз монахов тэнгу дзоси. Я проверял по спискам. Их всего-то было двое, и обоих казнили.
– А-а-а… – только и крякнул с досады Сань-Пао. – Куриное дерьмо!
Видать, сегодня Боги не на нашей стороне, подумал он и хотел выругаться еще заковыристее, но не смог – не след перед подчиненным проявлять гнев. Тогда у него возникло непреодолимое желание выпить сакэ, и он отпустил капитана. Если бы капитан Угаи в это момент оглянулся, он заметил бы на устах Сань-Пао коварную ухмылку. Что она означала, не знал даже сам Сань-Пао. Должно быть, в душе он ненавидел арабуру, и сейчас это чувство не могло не отразиться на его лице.
В свою очередь, Сань-Пао не знал, что черный капитан Угаи слукавил – монахов тэнгу дзоси было трое. Двоих действительно казнили, а третьего еще год назад он самолично отпустил на все четыре стороны под предлогом молодости и болезненности. Почему он это сделал, Угаи и сам не понял, то ли пожалел, то ли, сам, не ведая того, выполнил чужую волю, может быть, даже волю Богов. После этого монаха никто не видел. Надо ли говорить, что тем монахом был Кацири, который стал проводником у хакётсу Бана.
* * *
Абэ-но Сэймэй рисковал. Он понимал, что каждое его появление в городе может быть последним. Но сегодня он рисковал самый последний раз, и другого выхода, как покинуть дом, у него не было. Тем более что по всем приметам день выдался удачным: ни тебе темных туч в воротах демона, ни светлоглазых прохожих, ни сухих пауков по углам, лягушки, как всегда, радостно квакали в саду, даже кукушка прокуковала сорок четыре раза, что считалось очень и очень хорошей приметой. В довершении ко всему, когда Абэ-но Сэймэй выглянул в окно, чтобы удостовериться в своей удаче, он разглядел приметы преходящего мира: сломанную ветром хризантему и первые облетающие листья тополя, как предвестники осени, и душа его возликовала – он все еще способен ощущать мир и понимать его тайные знаки.
Именно этот день был выбран, потому что армия арабуру ушла из города. Остались гарнизон и кэбииси. Это был тот единственный шанс, который выпадает раз в жизни и от которого не отказываются даже перед лицом смерти.
Абэ-но Сэймэй условным способом вызвал хакётсу Бана. Чаще всего они встречались между Поднебесной площадью и базаром Сисява – на пихтовой аллеей, где было особенно многолюдно и где можно было без труда затеряться среди торговцев и покупателей. К тому же по обе стороны площади лежали нежилые кварталы города, в которых легко затеряться.
Но сегодня все эти плюсы не прельстили его, и он решил изменить своим привычкам. Мы уже примелькались на этой аллее, рассуждал он, и шпионы императора легко могут нас вычислить, поэтому сегодня встретимся на площади Белого посоха, перед храмом Каварабуки.
Храм давно пришел в упадок. Зарос травой, черная крыша покрылась мхом, а с коньков, где застыли трехпалые драконы, свешивались лишайники. Столетние дубы, под которыми вершилось народное правосудие, арабуру вырубили, а древесину пустили на строительство двенадцатиярусной пирамиды-дворца Оль-Тахинэ. Единственным местом, где еще теплилась жизнь, была харчевня «Два гуся». Но в харчевню Абэ-но Сэймэй не пошел: было бы глупо заявляться в нее, одетым в рубище нищего, а именно под нищего и маскировался Абэ-но Сэймэй. Он выбрал площадь Белого храма еще и потому, что здесь испокон веков собирались городские нищие. Они отдыхали после трудов праведных под сенью дубов. А когда дубов не стало, – то под сенью храма Каварабуки. Благо еще, что арабуру ограничились всего лишь мародерством и не разрушили храм, как они разрушали в окрестностях все другие храмы. Нищие были благодарны, что им оставили голые стены и крышу.
Была еще одна причина, по которой они впервые должны были встретиться в храме Каварабуки. Причина заключалось в том, что под храмом проходил бесконечный лабиринт Драконов. Кто и когда его прокопал, Абэ-но Сэймэй не знал. Никто не знал. Не знали этого даже Три Старца. Даже в древних документах о лабиринте Драконов не было сказано ни слова. Но все успешно пользовались им, начиная от императоров во время переворотов или восстаний, и заканчивая посетителями харчевни «Хэйан-кё», которая канула в черную выворотню. Только накануне Абэ-но Сэймэй удалось достать план двенадцатиярусной Оль-Тахинэ. Вот этот план он и нес для Бана и Кацири. Карту же лабиринта Драконов Кацири знал наизусть.
Бан и Кацири готовились так давно, что забыли, для чего они все это делают. Тренировки в бочке и изготовление мазей и ядов давно стало самоцелью. Наконец они добились такого результата, что готовы были убить императора Кан-Чи хоть сейчас. Однако Абэ-но Сэймэй все не давал и не давал команды, хотя, судя по всему, день казни приближался.
– Учитель, когда это произойдет? – спрашивал Кацири.
– Скорее всего, надо ждать удобного момента. Лучше не думай об этом. Наше дело тренироваться во имя Будды.
Им обоим стало уже невмоготу, и вдруг все изменилось – в обусловленное время хакётсу Бан увидел три вспышки света от зеркала – две короткие и одну длинную. Это был условный сигнал, означающий, что надо прийти на площадь Белого посоха.
Кацири тоже все понял. Учитель вернулся, и глаза его возбужденно заблестели. Он даже не выпил, как обычно, пару чашек сакэ, а сразу стал одеваться в одежды нищего.
* * *
Бан пил для маскировки. Это было частью хитроумного плана Абэ-но Сэймэй. Только делал это Бан с большим, чем надо, удовольствием. Даже слишком, считал Кацири. Он даже причмокивает и с тяжелым вздохом нюхает пустую чашку, осуждающе думал Кацири, но не понимал, что Бан лишнего себе не позволяет. Просто он вливал в себя сакэ с такой поспешностью, словно делал это в последний раз в жизни. Все должно быть настолько правдоподобно, говорил Абэ-но Сэймэй, чтобы комар носа не подточил. Для всех вы пьяницы и нищие.
А вот сегодня пить было нельзя. Кроме обычных вещей, Бан приказал взять склянку с ядом, и Кацири окончательно убедился в том, что не ошибся в своих выводах, но не подал вида. Еще Бан приказал намазаться мазью загодя. Кацири понимал, что это мало что даст, но беспрекословно выполнил команду Бана. Слишком жарко, думал Кацири, и слишком долго ходить намазанным. Он вырабатывал в себе синобу – терпение, которое считалось основой его профессии. Однажды он попытался ходить весь день, намазанный мазью, но не выдержал и стражи – упал без чувств. Правда, Бан еще потом ни один день колдовал над составом, но испытать они его так и не успели.
– Намажься для начала совсем немного, – сказал Бан, пряча глаза. – А перед делом – основательно. И не торопись, но и не расслабляйся. Будь сосредоточен, особенно когда проникнешь в башню.
– Пирамиду, – поправил Кацири.
– Да, пирамиду, – согласился Бан, снова отводя глаза. – Никак не привыкну к этому слову.
Вдруг это поможет, подумал Кацири, открывая бутылку. Он намазался и, расставив руки, застыл, словно бронзовая статуэтка, ожидая, когда мазь впитается в кожу. Его темная кожа блестела, как благородный металл.
Бан закрыл дом и почему-то вздохнул. Вздохнул он по двум причинам: очень хотелось выпить сакэ, к которому он уже привык, а еще он знал, что они сюда больше никогда не вернутся. Вообще не вернутся в город. Шансов спастись мало, особенно у Кацири. Поэтому Бан невольно и отводил глаза. Он словно прощался с мальчишкой, к которому привязался. К ним всегда привязываешься, думал он. Всегда. И очень тяжело расставаться.
Бану так нестерпимо захотелось выпить, что он едва не поддался порыву вернуться и влить в себя кувшин сакэ.
– Иди, иди, – сказал он Кацири. – Я сейчас.
Кацири пошел через сад, и солнечные зайчики скользили по его подтянутой фигуре. Слева под кимоно у него был спрятан складной стилет, а справа – раздвижная трубка.
Бан немного постоял, прижавшись лбом к шершавому дереву. Хороший мальчишка, подумал он. Странный мальчишка. Но раскисать нельзя. Ему стало очень грустно – заканчивалось еще одно дело, на которое ушло почти два года жизни – слишком много времени для обыкновенного человека, который почитает Будду. Если все обойдется, подумал он, вначале напьюсь, а потом мы с Кацири будем читать одни сутры и больше ничего не будем делать. Наму Амида буцу!
Бан надел на голову корзину для прокаженных с маленьким окошком для глаз, и они отправились в город по пыльным, кривым и горячим улочкам квартала старьевщиков. Это был очень маленький квартал, со своим крохотным базаром и низкими, словно присевшими в кучи мусора домами, да сухими деревьями, которые, как скелеты, торчали над крышами. Летом здесь всегда было душно и грязно, а зимой промозгло и холодно. Но Бан знал свое дело: квартал старьевщиков лежал на окраине города, в низине, у реки, и луч света, посланный умелой рукой из верхней части города, мало кому был заметен, кроме того, кому он предназначался. Бан менял место жительства каждую луну. Дома, в которых они останавливались, всегда выглядели необжитыми: тропинки и пруды никто не чистил, ветки на деревьях не обрезали, а цветы росли сами по себе. Из-за этого казалось, что время здесь течет совсем не так, как в центре города.
Кацири никогда не задумывался над тем, к чему они так долго готовятся. Он не волновался, не думал о предстоящем деле. Он просто шел к нему изо дня в день, воспринимая жизнь, как безостановочное течение реки. Ничто не могло остановить ее. Ничто! Поэтому он и не боялся. Эту отрешенность и странность подметили еще Три Старца, долго его испытывали, а потом послали в столицу Мира.
Его странность заключалась не только в том, что он не общался с ровесниками, часами мог глядеть в одну точку, и даже не в том, что рассказывал непонятные вещи, например, о мире ифмафтётэ – мире, в котором нет людей. Три Старца вначале думали, что он сын знаменитого невидимки Томито Годзаэмона. Но оказалось, что у Годзаэмона не было сыновей, к тому же он умер еще лет десять назад. Потом решили, что Кацири наполовину человек, наполовину хонки, и пустили ему кровь в тот момент, когда он стал прозрачным. Кровь оказалась человеческой. А, как известно, у хонки вообще крови нет. Тогда подумали, что он «всадник демона» и пребывает в двух мирах одновременно. Но «ручной» дух, пойманный на предательстве и бесконечно преданный Трем Старцам, «зашел» в мир Кацири и не увидел ни собрата, ни демона. Он вообще ничего не увидел, а только страшно перепугался и тотчас умер, как может умереть только дух – превратился в сноп света и растаял. Три Старца растерялись. Они не знали, с кем имеют дело. Тогда они перекопали все доступные рукописи, послали гонцов во все монастыри и храмы. И обнаружили, что Кацири является советником духа императора Сувы, чья душа не покинула мир людей, что это событие было предсказано еще при императоре Хэйдзё колдунами миконо и что больше такой человек никогда не родится. Три Старца долго ломали голову, как поступить с таким человеком. По сути, его надо было причислить к архатам или даже к ближайшим ученикам Будды и кормить до самой смерти, но времена были тяжелые, иных кандидатур не было, и Кацири отправили в столицу Мира.
Однако с самого начала все пошло не так, как задумывали Три Старца. Кацири и его спутников схватили арабуру. Пришлось послать еще Бана и Абэ-но Сэймэй. Они шли разными дорогами и в разное время, но все благополучно миновали опасности.
Абэ-но Сэймэй действовал через стряпуху черного капитана Угаи. Пришлось пожертвовать спутниками Кацири. За десять рё стряпуху уговорили подмешать в еду капитана порошок дерева такубусума[166]. Сделал она это после того, как Абэ-но Сэймэй поклялся перед Буддой, что с капитаном Угаи ничего не случится.
– Проживет еще сто лет, – заверил Абэ-но Сэймэй сердобольную стряпуху, и она согласилась.
Ночью, когда капитан уснул глубоким сном, Абэ-но Сэймэй проник в его покои и провел обряд дзюнси. Он не собирался убивать капитана, а жег над ним полоски юфу[167] из коры бумажной шелковицы и тихонько распевал шастры Васубандху.
Утром Угаи проснулся, обсыпанный пеплом. Всю ночь ему снились жуткие сны, но Угаи не мог их вспомнить. Он сильно испугался, потому что, конечно, слышал о таинственных обрядах похищения души. После этого люди долго не живут. Но проходил день за днем, а с ним ничего не случалось. Угаи потихоньку стал забывать о странном происшествии. И почти уже забыл, и даже перевел дух и стал радоваться жизни, строя планы, пока однажды в государственной тюрьме Тайка не увидел монаха-подростка. Необъяснимое глубокое волнение обхватило капитана Угаи. В ушах зазвенело, руки стали деревянными, свет перед очами померк, словно капитан глядел в подзорную трубу, на челе выступил холодный пот, а на душе стало так муторно, словно пришла смерть. Он ощутил неотвратимую потребность сделать что-то такое, чтобы избавиться от этих мучений. Ничего не соображая и не понимая, он вывел подростка-монаха за ворота тюрьмы и отпустил на все четыре стороны. До самого вечера он, как чумной, просидел в кустах у реки. Утро он пришел в себя, но ничего не помнил, и только спустя две луны события того страшного дня более-менее явственно стали прорисовываться у него в сознании. Капитан Угаи испугался еще раз, но теперь за свою карьеру. К этому времени он уже сообразил, что за арабуру стоят кецали и что с ними как раз шутки плохи. Поэтому он уничтожил все записи о монахе-подростке, а когда выдался случай, то расправился с его товарищами. Только после этого он вздохнул с облегчением и даже предаться мечтам. А мечтал капитан Угаи, ни много ни мало, о том, как познакомится с хозяевами арабуру – кецалями, настоящими хозяевами этого мира – и улетит с ними в неведомые края. Вот это будут приключения, с восторгом думал он. Господи, Иисусе! И тайком молился Христу ночи напролет.
