Михаил Константинович Зарубин
Монах
Он не заметил, как две дочки закончили школу, потом стали невестами, вышли замуж и подарили ему четырех внуков. Только тогда он понял, что большая часть жизни прожита, ему уже за пятьдесят. Но он не смог остановиться и уйти на отдых. Да и как уйдешь? Общество стало новым, к власти пришли другие правители. Прежние мало заботились о людях, все больше на словах, а новые и про слова забыли, занимались собой. Пенсии стали такими убогими, что жить на них стало невозможно, и умиреть нельзя – денег не хватит на простенький гроб и могилу. Какой уж тут отдых, тяни лямку, пока не упадешь. На улице падать не рекомендуется – никто не заметит.
Он поседел, постарел, набрался жизненного опыта, научился думать и анализировать. Вместе с этим приобрел множество возрастных болячек, от которых, увы, никуда не деться. Человеческий организм, как и любой механизм, имеет свойство изнашиваться: какие-то детали выходят из строя, что-то требует замены.
Религия в его жизни занимала едва ли не последнее место. Сказать точнее, вообще никакого места не занимала. Он не был убежденным атеистом, иногда и в церковь захаживал, но к церковным обрядам был равнодушен.
В Петербурге церквей построили великое множество и, несмотря на лихолетье советских времен, многие из них уцелели. Он любил заходить в собор Петра и Павла, который был почти ровесником города, здесь хоронили русских царей, начиная с Петра Великого. Часто бывал в Казанском соборе, когда-то главном общегородском храме, поражавшем своим величием и монументальностью, множеством колонн из розового гранита, бронзовыми скульптурами. И все равно эта роскошь не трогала его душу.
После свержения советской власти набожность стала в большой моде среди российского чиновничества. Президенты и их холуйское окружение стали присутствовать на богослужениях в главных российских храмах, истово крестясь, демонстрируя глубокую религиозность. Разве что земных поклонов не били.
Мода не затронула его, и не потому, что он верил в коммунистические идеалы. Он был далек и от них. В их деревне не было церкви, а это чрезвычайно много значит в воспитании ребенка. Церковь могла воздействовать на детский ум, несмотря на оголтелую атеистическую пропаганду, которую вели в школе, в клубе, в газетах, журналах и книгах Он стал атеистом, потому что атеистами были все вокруг. Ему внушили, что церковный пафос – лживый, искусственный, попы все врут, бога нет, космонавты летали, никого не видели… Еще в юности он увлекся театром, и именно театральный пафос послужил для него образцом искренности и правды. Это увлечение наложило отпечаток на его чувства и мысли, на способ их выражения.
У него не было желания покреститься, стать воцерковленным человеком, православным, посещать богослужения. Он никогда об этом не думал. Но однажды, неизвестно почему, он захотел посетить Валаам. Лет двадцать пять назад ему неоднократно предлагали профсоюзную путевку на этот остров в Ладожском озере, но он предпочитал в выходные дни оставаться дома и отдохнуть. В России об этом архипелаге, что разбросал свои острова по центральной части Ладоги, знают многие. Утверждают, что нигде нет такой природы, как на Валааме, а хвойного леса, что растет на чудо-островах, не встретишь во всей Европе.
Это желание было настолько необычным, что жена с удивлением сказала:
– Ты же столько раз отказывался от этой поездки!
– А сейчас захотел. Не знаю, почему. Давай съездим.
Жена обрадовалась. Она тоже не была верующей, не соблюдала постов и обрядов православной церкви. Однако она давно хотела побывать на Валааме, потому что много читала о нем и своими глазами хотела посмотреть на тамошние чудеса.
Купили билеты на круизный теплоход и отправились в плавание. Ночью теплоход плыл по Ладоге, которая встретила их неприветливо. Какая-то неведомая сила раскачивала судно, скрипели и стонали перегородки и корпус. Ночью он не спал, поэтому уставший, разбитый, с больной головой ступил на землю Северного Афона. Несколько часов экскурсии добили его окончательно. Он остановился у краснокирпичного Воскресенского скита, красивейшего ансамбля, состоящего из храма, двухэтажного келейного корпуса с мезонином и подсобного здания с баней. Сказал жене, что подождет группу здесь, по словам экскурсовода, они скоро вернутся к этому же месту.
Присел на лавочку, опершись спиной на холодную кирпичную стену, ограждавшую скит. Вытянул ноги, прикрыл глаза. Задремал. Тишина на острове стояла такая, что было слышно, как шелестят листья. В воздухе витал тонкий, едва уловимый запах, такой родной, знакомый, но вспомнить его он так и не мог. Неожиданно увидел монаха, который возник, словно бы из воздуха. Это был высокий мужчина, с хорошо ухоженной бородой, синими, как васильки, глазами. Монашеская одежда сидела на нем ладно и аккуратно, можно сказать, она шла ему. Он был еще молод, на лице ни единой морщинки, выправкой напоминал бывшего военного… В левой руке монах держал четки, сделанные из деревянных брусочков, обшитых кожей. Подрясник прикрывала длинная, без рукавов, накидка с застежкой на вороте. Мантия, как заметил Михаил, была из простой и грубой ткани. Все одеяние было черным, как и положено. Однако в нем он не выглядел смиренным и безропотным. Наоборот, фигура его была статной, величественной, а взгляд умных глаз – внимательным и строгим.
«Почему он сел рядом? – подумал Михаил. По словам экскурсовода, местные монахи крайне редко контактируют с мирскими. Он улыбнулся, вспомнив свои детские представления о монахах, и вообще церковных служителях. Он был твердо убежден, что скит – это нечто, похожее на пещеру, где сидят монахи, никуда не выходят и фанатично молятся днем и ночью, без перерывов на сон и обед. Здесь он увидел прекрасные комплексы зданий, жилых и производственных – это и были скиты, самые настоящие. Вот тебе и остров! Таких зданий и в городе-то редко встретишь.
– Здравствуйте, Михаил.
– Здравствуйте, святой отец, – автоматически ответил он и встал со скамейки.
«Господи, откуда он знает мое имя?»
– Знаю, – словно читая его мысли, сказал монах. – Жду вас уже с утра.
– Меня? – еле слышно пролепетал он, потому что в горле моментально пересохло. Повинуясь жесту монаха, он присел рядом.
– Нет, вы не бойтесь и ни о чем плохом не думайте. Я ни с кем вас не перепутал, а ждал, чтобы передать следующее: вам пора побывать на могиле у матери.
Он смотрел на монаха, ничего не соображая. Слова и мысли вихрем крутились в голове, но зацепиться за что-то и остановиться не могли. Он был удивлен, шокирован, напуган. Его, прожившего такую длинную и непростую жизнь, трудно было чем-то удивить. Особенно сегодня, в новой стране с ее абсурдными реальностями. Он был материалистом и вполне доверял авторитету науки. Он не понимал и не принимал мистики, хотя бы потому, что достаточно насмотрелся на жуликов и шарлатанов, исцеляющих от всех болезней, на всех этих черных и белых магов, кашпировских, чумаков и гробовых. Он с улыбкой читал в бесконечных газетных «таблоидах» объявления «потомственных ведьм» и «колдунов в пятом поколении», обещающих снять венец безбрачия, родовое проклятье, в общем, избавить от любых недугов.
Но чтобы такое случилось с ним?
«…А может быть, так называемый потусторонний мир существует? Возможно, это реальность высшего плана, где в той или иной форме запечатлен каждый миг бытия, и где одновременно пересекаются прошлое, настоящее и будущее? В этой реальности хранится информация о людях с момента их появления на свет. Там известно обо всех перенесенных болезнях, травмах, причинах смерти человека. Все хранится, что некогда происходило, что происходит сейчас, и что произойдет в будущем…».
Он украдкой дернул себя за ухо. Не снится ли ему все это? Боль была реальной, значит, это не сон. А может быть, это розыгрыш, шутка, мистификация? Но кто же может так зло и неостроумно шутить?
– Побывайте у матери до сентября. Она об этом очень просила, она будет ждать вас, – монах встал и направился к скиту.
– А если не успею, что случится? Путь ведь неблизкий. Вы встречались с ней?
– Не задавайте вопросов. Ответов на них не будет…
Через мгновение монах скрылся, вернее сказать, исчез – так же мгновенно и таинственно, как и появился. Послышались голоса, это группа, где была жена, возвращалась с осмотра.
– Что с тобой? – спросила Нина, с беспокойством вглядываясь в его лицо… – Ты весь побледнел. Сердце не болит?
– Все в порядке. Пока вы ходили, я посидел здесь на лавочке и неплохо отдохнул. Ты знаешь, я познакомился и поговорил с интересным человеком, монахом. Такой высокий, осанистый, с большой бородой, а глаза, как у ребенка – синие и доверчивые. Ты не встретила его?
– Нет, я никого не видела.
– Странно, он шел навстречу к вам.
Он шел рядом с женой и понимал, что не может рассказать ей того, что с ним приключилось – она, чего доброго, подумает, что он тронулся умом. Все произошло вопреки его понятиям, его разуму, его воспитанию. Он мучился тем, что никому не сможет поведать о странной просьбе монаха, о его невероятной осведомленности. Откуда монах знает его имя? Откуда он знает, где могила его матери?..
…Теплоход дал прощальный гудок и медленно отвалил от причала. Он прощался с Монастырской бухтой, узкой полоской, глубоко врезанной в сушу. Поклонился изящному и простому храму Николая Чудотворца. Когда-то Александр Дюма, посетивший Валаам во время своего путешествия по России, сравнил эту церковку с драгоценностью, только что вынутой из бархатной шкатулки.
Долго стоял на корме. Остров удалялся вместе с Поклонным крестом, установленным апостолом Андреем Первозванным. Вот он скрылся в вечерней мгле, чудесный Валаам, «предивный остров, древний и святой», оставляя по себе тревожную память и мучительные, неразрешимые вопросы.
4
У каждого человека есть малая родина. Не большая страна, великая и могучая, со своими законами и народом, а маленький клочок земли, где он родился, произнес первые слова, научился ходить. И куда бы в дальнейшем не бросала его судьба, в памяти навсегда осталась лесная тропинка, сенокосные поляны, шум могучих сосен, раскачивающихся от сильного ветра, езда на лошадях, походы с одноклассниками по заповедным местам, уборка урожая.
Он никогда не забывал родные места: реку Илим, Красный Яр, Качинскую сопку, речку Тушаму, Кулигу, и единственную деревенскую улицу, вытянувшуюся вдоль крутого берега Илима. И, разумеется, знаменитую поляну. Ни в одном краю, да и во всем мире, пожалуй, не было такой поляны, как перед деревней Погодаевой. Место встреч, игр, праздников, собраний и гуляний по самому разному поводу. Поляна была большой, место красивое. По традиции, идущей из глубины веков, осенью и весной на ней жгли костры. Первобытная, какая-то языческая радость охватывала людей, они приплясывали, прихлопывали и пританцовывали, словно северно-американские индейцы. Здесь давали клятвы, уезжая в другие края, сюда приходили прощаться. Но все это осталось только в памяти.
В действительности у него нет Малой Родины. Нет кусочка земли, где была деревня Погодаева с длинной улицей вдоль реки, цветущей черемухой, белизна которой, словно платья невест, ярко выделялась на зеленом фоне. Нет деревенских палисадников с цветниками, нет и самих домов – добротных, рубленых по большей части из лиственницы, а значит – вечных. Нет той самой поляны, что была на краю деревни, доброй предвестницы жилья. Вышел из тайги, добрался до поляны, и ты уже дома: слышны звуки жизни, душа поет от радости.
Все исчезло в один миг, словно легендарная Атлантида. Кому это понадобилось? Безумцам. Горе той стране, во главе которой стоят безумные люди. Сколько бед вершат они, не ведая об этом. Илимская пашня, отвоеванная у тайги за триста лет по кусочку, по капельке, осталась под водой.
Да что для безумцев чужой край, они уничтожат и свою собственную малую родину, прикрываясь заботой о людях и болтая о «высших целях». Какие это цели, люди знают на своем собственном горьком опыте. Советская власть приобрела большой опыт в деле переселения не только отдельных граждан, но и целых народов.
Слова монаха, сказанные на Валааме, глубоко запали в его душу. Анализируя, раскладывая все по полочкам, он был почти уверен, что все это ему приснилось. Не могло такого случиться наяву. С другой стороны, он знал, что не засыпал ни на секунду и все время контролировал себя. Но что это за странный монах, который знал о могиле матери на Красном Яру? Может, это материализовались его собственные мысли? Он не верил в мистику, но объяснить ничего не мог. Наконец, он принял решение: надо ехать! Отбросил сомнения, возражения жены, приступы болезни. В голове стучало: надо ехать! надо ехать! надо ехать!
От Питера до Красного Яра напрямик пять тысяч километров. Но это по карте. В реальности путь туда значительно длиннее, потому что идет кругами. Сначала нужно добраться до Москвы. Самолет из Питера в Иркутск стал редкостью, билет на этот рейс стоит в два раза дороже, чем через Москву. Почему и от чего это происходит, никто не станет объяснять. А если уж попадется слишком любознательный и настырный, ему ответят: во всем виноват рынок.
От Иркутска до Железногорска-Илимского самолеты нынче не летают: не стало малой авиации. Видимо, тоже рынок стал причиной. Все самолеты и аэропорты уничтожены, они не нужны бедным людям в бедной стране. Осталась железная дорога, слава Богу, на металл ее пока не сдали. Да еще автодорога, что была пробита среди тайги нашими предками. Как не крути, чтобы добраться до деревни Погодаевой, нужно преодолеть семь тысяч километров. В один конец.
Сестра Мила из родных мест никуда не уезжала. Когда пришел потоп, она перебралась в Новую Игирму, за сто километров от Погодаевой. Она сумела перезахоронить мамины останки. Кладбище безумцы устроили на вершине Красного Яра, хорошо понимая, что добраться к нему можно двумя путями: на вертолете или на катере. И то и другое простому народу недоступно. Вот потому среди огромной водной глади пристроилось кладбище на Красном Яру. Люди наведывались сюда по великим праздникам: когда мочи не было терпеть и душа просила поговорить с родным человеком.
А когда-то эта вершина Красного Яра, где стоит кладбище, была самым любимым местом сельчан. Отсюда можно было увидеть далекий мир, на десятки километров окрест, поговорить со знакомыми земляками, родственниками, выпить стопку-другую, спеть песню. Но не звучат нынче песни, место это – место скорби, памятник безумию и жестокости.
Он был у сестры только один раз, в марте восемьдесят девятого. Но тогда из-за непогоды и большого количества снега ему не удалось побывать на могиле матери. В тот приезд все отталкивало его, все было чужим, неприветливым, неузнаваемым. Да и о чем говорить: расчистили делянку в тайге, поставили дома, свезли людей с затопленных деревень и сказали – это будет ваша родина, любите ее. Возможно, для тех, кто здесь появился на свет, это и станет малой родиной, но как быть с теми, кто еще жив и хорошо помнит «Илимскую Атлантиду»?
Семь тысяч километров остались позади. Он добрался до поселка Брусничное. Теперь – на катер, и по знакомым местам. Он стоял на берегу в ожидании катера и смотрел на воду. Вдали виднелись знакомые очертания Красного Яра. Одиннадцать километров разделяли их. Где он сейчас находится? Нет, не в теперешнем красивом поселке, который построили уже без него, а в той, прошлой жизни. До Кулиги – три километра, до Малой речки – четыре, значит, сейчас он ближе к Россохе. Он ведь часто бывал здесь! Ходил за грибами и ягодами. Но где знакомые ориентиры? Справа – Качинская сопка, она вечная, ей никакая вода не страшна, но уж если и она уйдет под воду, Сибири не будет.
Катер тяжело преодолевал волны, в свое время на Илиме их называли валами. Он крепко держался за поручень, даже пальцы побелели. Странное ощущение испытывал он: когда-то мальчишкой, переплывая на лодке Илим, он смотрел на воду, в которой отражались облака. Было ощущение, что суденышко плывет не по воде, а по облакам.
Вот знакомый распадок. Весной они пилили здесь сухостой на дрова и везли домой. Вот Малая речка, здесь он пас коров, рыбачил, мечтая о дальних краях. От Малой речки рукой подать до большого погодаевского поля. Он часто вспоминал колосящиеся рожь и пшеницу, а посредине – большой зеленый луг, где они с мамой заготавливали сено для своей коровы Зорьки. Он с косой идет впереди, она за ним. Жужжит «литовка», эти звуки поют в его душе: наконец-то он помощник! Недолгая передышка, и он, как взрослый мужик, протирает лезвие травой, и профессионально, легкими небрежными движениями точильного камня поправляет косу. И вновь жужжит коса, и вновь поет душа…
А вот здесь, возможно, их огород. Он посмотрел на воду, ничего не видать. Все скрыто водой и темнотой. Грустно, печально, жалко той давней детской жизни, когда тебя любили, и ты любил, когда и хлеб был вкуснее, и чай слаще, а впереди – долгая-долгая интересная жизнь…
Вот и Красный Яр. Нет уже здесь праздничной поляны, все заросло молодым лесом. Чуть заметная тропинка вела к кладбищу. Он шел по ней, все вокруг было незнакомо. Одна мысль, что он на Красном Яру, заставляла сердце учащенно биться. В просветах между соснами мелькала глубокая синь воды, по которой бегали белые барашки волн. На небе ни облачка. Его больные легкие расправились, принимая целебный воздух, напоенный благодатным хвойным ароматом. Он кружил голову. Михаил присел на поваленное дерево, оно было теплым.
Мамину могилку он увидел во втором ряду от центральной дорожки. Встал на колени, обнял холмик, прижался к нему.
– Здравствуй, мама.
– Здравствуй, сынок, – голос у матери был тихий, еле слышный. – Я знала, что ты придешь.
– Прости меня, мама.
– За что?
– Я очень долго у тебя не был. Все собирался, и никак не мог собраться.
– Ну ты же здесь! Я просила Всевышнего о нашей встрече, и он меня услышал.
– Да, мама, твою просьбу мне передал один монах на Валааме.
– Как ты живешь, сынок?
– Живу, как многие. У меня хорошая жена, двое детей, внуки. Я им рассказываю о тебе, о нашей деревне. А ты как живешь?
– Скучно здесь, Миша. Очень редко здесь бывают люди.
– А зачем они тебе?
– А как же, сынок, с людьми-то веселее… Ты береги себя, Мишаня, не простудись. Одет ты уж больно легко, не по погоде…
Он еще долго лежал на могиле, поглаживая ладонью землю, словно это была голова матери. Потом встал, подошел к краю обрыва, обнял молодую сосну и долго смотрел на то место, где была его деревня: пристально, до рези в глазах, словно хотел навсегда запомнить и унести с собой то, что было ему дороже всего на свете.
Кровные братья
Отрывок из повести
…Прошло лето, уже осень напоминала о себе ночными заморозками. Днем тепло, но уже как-то грустно, появились новые запахи, деревья сбрасывают разноцветную листву. Летом стояла жара, она обожгла листья, стволы стали темнеть, защищаясь от жгучих лучей, но все же деревья выстояли, не засохли. Сейчас готовились ко сну. Птицы необычайно активны: кто-то из них собирается в дорогу, кто-то, отъевшись за лето, готовится зимовать здесь, а молодые пташки знай себе веселятся, порхают с ветки на ветку, дерутся. Они еще не знают, что такое зима, и не ждут от нее неприятностей. Еще летают пчелы, полет уже тяжел, их гудение слышно издалека, но все реже и реже. Небо – пронзительно голубое, высокое. Вот набежала туча, и праздничная осенняя акварель сменила свои яркие краски на более холодные и угрюмые. Пронесло тучу – и опять солнце, и так целый день.
Обидно, что исчезает теплое лето, но ничего не поделаешь – закон природы. Еще чуть-чуть, и солнце будет редкостью, по утрам все затянет туманом, лужи покроются тонким ледком, и полетят на землю серебряные звездочки-снежинки, а на ветках деревьев покажется иней.
В один из таких дней поздней осени Иван ехал в Междуреченск, чтобы сняться с военного учета. Оставалось несколько дней до конца практики. Мысли его были далеко, в родном городе. Колеса стучали на стыках, словно выбивали слова: до-мой, до-мой, домой, до-мой… Все, что они увидели здесь, чему научились – скоро останется позади. Они увидели жизнь, похожую на ад, или это и был самый настоящий ад – кто знает? А может, они побывали на другой планете, как предположил механик, с которым Иван ночевал в одном купе. Именно ночевал, а не жил, механик заходил туда только на ночь, а с раннего утра исчезал и в вагоне не появлялся даже в выходной день.
– Такие места, как у нас, есть вокруг многих больших городов, – любил повторять механик, – я называю их «планетами сто один». Это значит, там живут люди, которым запрещено проживать ближе ста километров к городу, – и добавлял: – В нашей любимой стране живут три группы людей: первая сидит в тюрьмах и лагерях, вторая готовится к посадке, а третья вышла на время передохнуть.
Иван не соглашался с механиком, хотя и не возражал. У бывших зеков много обид, а эти слова явно были сказаны от обиды. Правда, таких обиженных в нашей стране слишком уж много.
Иван не принадлежал ни к одной из предложенных механиком групп. Механик улыбался:
– А это не тебе решать. Господь Бог определяет и распределяет. У тебя еще вся жизнь впереди…
Он не хотел думать об этом, но мысли упрямо лезли ему в голову, не давая покоя. Ему трудно было согласиться со своим соседом. Да, у Ивана вся жизнь действительно впереди. А разве у механика было иначе? Разве у сорокалетнего здорового мужика не было своих радостей и желания жить? Разве он еще во младенчестве стал готовить себя к преступлениям? Иван хорошо помнил смерть Сталина, двадцатый съезд, десталинизацию, оттепель…Он узнал, как вождь со своими помощниками расправлялись со всеми, кто думал иначе, чем они. Именно думал, а не говорил. За слово могли и язык вырвать. Семью Ивана не тронули, да и кого трогать? Мать-одиночку с тремя детьми? Ни дальних, ни близких родственников никуда не забирали. И за что? За разговоры? В их таежной глухомани хоть заорись, никто не услышит. И куда ссылать, если практически рядом Полярный круг? Живи, слушай по радио великого вождя, и радуйся.
Таким невеселым мыслям предавался Иван под стук колес.
В военкомате было много молодых людей, заканчивалась призывная пора, в стране существовал план по призыву. Кое-как он пробился к своему окошечку, подал документы. Ждал долго. Вдруг услышал:
– Карнаухов!
Стал озираться на крик, и тут кто-то крикнул еще громче:
– Иван! Карнаухов!
Иван крикнул в ответ:
– Я здесь!
Перед ним расступились, и он оказался перед пожилым майором.
– Сколько можно кричать? – незлобиво, устало сказал майор, – зайди.
Иван зашел в комнату, ему показали графу в толстом журнале, где надо было расписаться, и отдали военный билет.
– Я свободен? – спросил он.
– Как птица, – махнул рукой майор.
Он пробился через толпу призывников и вышел на крыльцо, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Посмотрел на часы, прикидывая, сколько времени осталось до поезда, и хватит ли его, чтоб заскочить в магазин и купить заказанные гостинцы. Спрятав документы во внутренний карман, он тронулся в путь.
– Иван! – вдруг услышал он. Повернувшись, он с удивлением посмотрел на незнакомого парня, который его окликнул.
Без волос он выглядел совсем мальчишкой: лопоухий, маленький, худой, круглолицый, нос и щеки густо усеяны веснушками. У парня были ясные, слегка прищуренные глаза, не голубые, не серые, скорее, светло-зеленые, какие-то кошачьи.
– Ты не узнаешь меня?
Иван вопросительно смотрел на юношу.
– Да Петька я, Комаров.
И снова до Ивана не дошло.
Вдруг он ткнул чуть ли не в нос Ивану свой указательный палец и сказал громким срывающимся голосом:
– Я же твой кровный брат, неужели забыл?
И здесь Ивана пробило.
– Господи, Петька! Откуда ты? Как здесь оказался? – Они обнялись. Иван не мог поверить, что это тот самый Петька Комаров, которого он спас от смерти много лет назад. Этот паренек ничем не напоминал забитого, болезненного ребенка, которого собственные родители чуть было не отправили на тот свет.
– Что ты делаешь здесь?
– Меня забирают в армию.
– Живешь в Междуреченске?
– Да, работаю слесарем на шахте. А ты где живешь?
– Живу-то я в Иркутске, а сейчас на производственной практике. Приехал сниматься с военного учета.
Разговор старых друзей явно не клеился.
– Петя, а разве тебе можно в армию? – Иван пальцем показал на голову.
– «Можно», «нельзя» – разве нас спрашивают? А главное – я сам хочу пойти в армию.
Они отошли от военкомата и выбрали в сквере пустую лавку. Поначалу они даже не знали, о чем им говорить? И только когда заговорили о своей родной деревне, тут их и прорвало. Они говорили взахлеб, перебивая друг друга, стараясь рассказать как можно больше и подробнее.
– Иван, ты давно из деревни?
– Уже шестой год, я уехал перед смертью мамы.
– Тетя Аня умерла?
– Умерла. Как ты здесь оказался, Петя?
– Когда бабушка умерла, я попал в детдом. После детдома закончил профтехучилище, получил корочки слесаря и уехал, куда подальше. Ты знаешь, Иван, я так мечтал о нашей встрече. Поначалу у бабки мне плохо было. Ложусь вечером, закрываю глаза, и вижу наш дом, сеновал, где мы ночевали с тобой. Свежее сено, запах обалденный, старая шуба, которой мы укрывались, а ты все старался на себя ее перетащить… Помнишь лавочку у дома? А Гошку Погодаева помнишь? Интересно, он так же на гармошке наяривает?
– Я тоже многое помню, Петя. Все время мать вспоминаю, и почему-то по воскресеньям. Она в воскресенье с утра всегда была дома. Просыпаюсь и слышу, как она что-то стряпает на кухне, пахнет чем-то вкусным. Радостно на душе. Закрываю глаза и почти засыпаю, а на стенке за печкой пробегают блики света. Это сестры открыли створки окна. На печке жарко, тихо. Слышу, как в сенях скулит Жучка, ждет, когда я вынесу ей что-нибудь поесть. Встаю, выхожу во двор, а там – море солнца…
– А помнишь, как мы с тобой по вечерам залезали на крышу? Смотрели на звезды, Луну, и рассуждали: какой мир огромный, сколько в нем людей, и все видят эту же Луну. Мне всегда казалось, что, когда я смотрю на Луну, то как бы пересекаюсь со взглядами других людей, из разных уголков мира…
– Когда ты уходишь в армию?
– Через три дня.
– А живешь с кем? Не женат еще?
– Живу в общаге, пока один. В детдоме дружил с одной девчонкой, но это в прошлом.
– Петя, меня на разъезде ждет девушка. Мы давно уже вместе, надеюсь, к Новому году поженимся. Поехали со мной, погостишь у нас пару дней, а потом дуй в свою армию…
– Да я не против. Только бы перекусить где-нибудь.
– Десять лет прошло, а ты все такой же голодный?
– Извини, друг, ничего не могу с собой поделать.
– Пошли, может, на вокзале что найдем.
Забежав в промтоварный за покупками, и простояв в очереди за билетами, они с трудом успели на поезд, поэтому перекусить друзьям так и не пришлось. Немного отдышавшись, пошли в вагон-ресторан. Заказали себе «царский» ужин и бутылку вина. Ели обстоятельно, не торопясь. Чуть выпив, Петя стал повторять уже сказанное:
– Слышу твою фамилию, а в голове как молния сверкнула, неужели ты? Смотрю – похож, только возмужал, конечно. Прямо мужик настоящий.
Они смотрели друг на друга, узнавая себя и не узнавая. Они еще не умели по-настоящему, по-взрослому выражать свои эмоции, не могли подобрать нужных слов. Их жизни стали такими разными. Сейчас им очень хотелось, чтобы нити, соединившие их когда-то в детстве, не истончились совсем, не порвались окончательно, оставив лишь боль и воспоминания. Их разговор все равно сводился к тому, что сохранила детская память: деревня, школа, учителя, лес, река, грибы и ягоды… О родителях-изуверах, искалечивших когда-то Петьку, они не говорили. Иван только спросил, словно невзначай: как голова? Болит? Петя ничего не ответил, только утвердительно кивнул головой.
За окном вагон-ресторана мелькали деревья, одиночные домишки, почерневшие от времени и погоды. Кое-где поблескивали белые пятна снега. Рассчитавшись с официантом, они пошли к выходу. В это время дверь ресторана с шумом распахнулась, и Иван лицом к лицу столкнулся с парнем, с которым не так давно разбиралась «Баба Тоня». Он был навеселе, его компания тоже. Увидев Ивана, он загородил проход и стал кривляться:
– О, какие люди! И без охраны! Ну, куда путь держим?
Иван не отвечал, прикидывая, как миновать неожиданное препятствие. Петька непонимающе спросил:
– Иван, это кто?
– Дед Пихто, – ответил за Ивана парень и щелкнул Петьке по носу.
Петька побледнел и хотел схватить парня за руку, но тот наотмашь ударил его по голове. Обхватив голову руками, Петька застонал.
Иван быстро и сильно ударил парня в лицо и, судя по всему, сломал ему нос – кровь хлынула тому на пиджак и светлую рубашку. От неожиданности тот истерически заорал:
– Ну, падла, я тебе этого не прощу! – схватив со стола бутылку, нанес удар.
Если бы Иван не увернулся, удар бы пришелся по голове, а так лишь скользнул по плечу. Словно электрический ток прошел по руке, она сразу повисла и онемела.
«Только бы не перелом, – мелькнула мысль – этого мне еще не хватало в конце практики…»
Проход между столиками был узкий, поэтому развернуться для драки не было никакой возможности. Иван с Петькой попятились назад, ко второму выходу, не выпуская из виду нападающих. Они вывалились в тамбур, молниеносно закрыв дверь, и вовремя. Страшный удар бутылкой обрушился на стекло двери, которое выдержало его, только покрылось трещинами. У Ивана всегда был при себе ключ для вагонных дверей. Он моментально, автоматически перекрыл дверь между вагоном и тамбуром.
Это была минутная передышка. Они видели, какой злобой были наполнены рожи этих бандитов, и знали – просто так, сама собой, эта драка не прекратится.
– Что за люди? – опять спросил Петька.
– Да я и сам толком не знаю. Работают на восстановительном поезде. Познакомились мы с ними, когда они пришли в гости к нашим девчонкам. Пьяные в дым. Конечно, драка, шум, крики. Этот вот бугай и там был первым. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не наши женщины.
– Женщины?
– Соседки по общежитию. Бабы сильные, многое видели, и драться не хуже мужиков умеют. Этого, с бутылкой, отправили в нокаут.
– Неужели с такими гориллами справились?
– С такими и справились. А вот нам, братишка, надо когти рвать, пока они до нас не добрались.
– Не прыгать же с поезда на ходу!
– Надо будет – прыгнем.
В это время в ресторане вновь вспыхнула драка, на этот раз с посетителями, среди которых были крепкие мужики. Рассмотреть, что там происходит, было трудно. Стоял сплошной женский визг, летали стулья, потом пошла в ход посуда.
Стекло вагонной двери все-таки разбили…
– Петька, бежим! – Они побежали по ходу поезда, однако вагонов было всего три. Впереди – электровоз, но до него не добраться из-за сцепки. Они слышали крики догоняющих, и тут, на их счастье, поезд остановился на безымянном разъезде. Минутной остановки им хватило. Они выскочили на платформу и побежали в обратную сторону. Вдогонку летел отборный мат и угрозы. Специалист по бутылкам размахивал руками и кричал им вслед:
