Наталья Гончарова
Видят ли березы сны
Что касается Анны, то большую злость и ярость, она, пожалуй, и за всю жизнь не испытывала. Какой же он ничтожный человек, низкий, подлый, без совести и чести, – негодовала она, расхаживая то взад, то вперед. Изумленные воспитанницы, бросив чистописание, удивленно устремили взоры на взъерошенную и разъярённую, как кошка, гувернантку. В таком настроении они не видели ее еще никогда. До конца урока оставалась всего минута, стрелка часов, застыла в одном шаге от долгожданной свободы. И когда пробило ровно пять, молниеносно, бросив все книги и тетради, девочки кинулись на выход, едва не роняя друг друга.
Анна же, в мыслях, была так поглощена, почти военными баталиями с Николаем, что едва ли заметила огрехи поведения своих воспитанниц. В мыслях она перебирала сотни колких замечаний, реплик, язвительных фраз, парируя воображаемые вопросы и задавая свои, обескураживая его, нанося удары острым словом, словно рапирой точно в цель. Словом к ужину, она подготовилась так, что готова была отразить любое его нападению, каким бы ловким и красноречивым дуэлянтом он не был. Гнев и ярость, лучшее топливо для костра ненависти. Ей нужен был реванш.
Разочарование постигло ее, когда за ужином, он не только ни слова не сказал ей, но даже не взглянул в ее сторону, словно ее и вовсе не было. Кровь бурлила в ней, словно забродившее варенье, как быстро сладость чувств, стала горькой на вкус. Выходит, она зря репетировала предстоящий разговор. Вот и чудесно, теперь этот высокомерный самовлюбленный мужчина, оставит ее в покое, но радости от слов сказанных самой себе, она не испытала. А в конце ужина и вовсе отчаявшись, приуныла, грустно гоняя овощи из стороны в сторону по тарелке.
Николай искоса посмотрел на задумчивую Анну, пригорюнившуюся в конце стола. Как все-таки прав был Пушкин, «чем меньше девушку мы любим, тем больше нравимся мы ей», – толи с радостью, толи с досадой подумал Николай.
Ужин подошел к концу, в саду было еще слишком холодно, так что вечером вновь остались в гостиной. В этот раз, Нина Терентьевна, попросила ее остаться, в качестве компаньонки, и чтобы не сидеть без дела, а больше для отвода глаз, обе с чинным видом взяли шитье. Мужчины, открыв бутылку хереса, решили играть в штосс.
К Лаптевой гости часто приходили играть в карты, особенно в долгую сибирскую зиму. Так что Анна, была знакома со всеми правилами игры, не хуже участников, наблюдение со стороны, дает так мало, но вместе с тем так много. Однажды шулера поймали на обмане, что за скандал был тем вечером, впрочем, какая карточная игра обходиться без обмана. Есть занятия, словно созданные для определенного рода людей, как мед создан для пчел, или пчелами, впрочем, не важно. Приличному ведь человеку разве захочется в такое играть, – подумала Анна, глядя как ловко купец прометывает колоду то влево, то вправо. Впрочем, вопреки ее ожиданию, Николай, скорее выигрывал, нежели наоборот. Что ж, еще один аргумент, в пользу того, что приличного в нем мало, – подумала Анна.
Свечи догорели, херес был допит, хозяева разбрелись по спальням, Николай откланялся и тоже исчез, Анна, немного задержалась, убирая рукоделие, тусклый свет тревожно дрожал в задымленной гостиной. Надобно открыть окна, – подумала Анна. Голова кружилась в душной и жаркой комнате, как вдруг в конце коридора, появилось пламя свечи и раздались глухие, но решительные шаги. Уж не мерещиться ли ей это, – тревожно подумала Анна, – должно быть Татьяна решила вернуться и открыть окна, а может чего забыла.
– Татьяна, ты ли это? – шепотом позвала Анна, вглядываясь во мрак. Вдруг свеча в коридоре погасла, но звук шагов был ближе и ближе. Нет, то была не Татьяна, она ступала мягко, с легким шелестом юбок, словно кошка на мягких лапках. – Татьяна!? – уже с испугом, позвала Анна. Она подняла свечу высоко над головой, чтобы увидеть кто идет, как вдруг сзади почти над ухом раздался низкий мужской голос: – Мне и уговаривать вас не пришлось прийти на тайное свидание, аккурат, ровно в полночь.
Анна резко повернулась на звук голос, подняв свечу на высоту вытянутой руки, словно в ее задачу, входило, не просто осветить ночь, а разогнать призраков, притаившихся в ней.
– Да не подожгите же меня, ей Богу, – уворачиваясь, рассмеялся Николай.
– Так это вы, несносный человек. Я пришла вовсе не на тайную встречу, я вернулась убрать…ай, да не важно, негоже мне перед вами оправдываться. А вот в ваши добрые намерения верится с трудом, зачем вернулись? – спросила Анна, воинственно поднимая свечу еще выше, освещая лицо, будто на допросе в царской канцелярии.
– Замечу, я ни слова не сказал о своих добрых намерениях, хотя что есть добрые, а что есть злые, порой не легко разобрать, все, знаете ли, в жизни относительно. Но вообще, я забыл портсигар, – сказал он, весело сжимая его в руке, – стало быть, мы встретились вполне случайно, хотя случайные встречи, не случайны, и часто важнее тех, которые долго планировались.
– Может вы и правы, только вот не все случайности, забота Божья, что если они идут от дьявола, и задуманы с одной лишь целью, сбить нас с пути праведного.
– Не думал, что вы так религиозны, – опешив, удивленно заметил он, – да перестаньте же держать свечу подле моего лица, – поморщился он, тактичным движениям отводя ее в сторону, – меньше всего хотелось бы лишиться скудной растительности на своем лице.
Смутившись, Анна, отступила немного назад, – нет, я совсем не религиозна, просто не все встречи и случайности, происходят нам во благо, вот что я имела ввиду. Не назидания ради, мной были сказаны эти слова. Боюсь, люди, часто не правильно истолковывают меня.
– Я вас понимаю, – с улыбкой, чувственно прошептал он, и наклонился ближе, словно пытался разглядеть ее, сквозь тусклый свет свечи.
Ее глаза были точно у испуганной косули, зрачки, почти закрыли радужку и казались чернее самой темной ночи. Грудь ее от волнения тяжело вздымалась, так что он ощущал ее легкое дыхание на своем лице.
В одну секунду меж ними все переменилось. Она больше не смотрела на него с прежней враждебностью, в ее взгляде было любопытство и что-то еще, что-то что он и сам когда-то чувствовал, но утратил, а с годами позабыл.
Так в полной тишине, укрытые безлунной ночью, они молча стояли друг против друга, не то изучая, не то любуясь, как вдруг Анна рассмеялась, и дотронувшись ладонью до груди Николая, мягко отстранила его. Он молниеносно, перехватив ее ладошку, крепко сжал в своей руке и прижал к груди, там где его сердце гулко билось.
Испугавшись не то быстроты жеста, не то его интимности, она тотчас же отдернула руку, словно коснулась живого огня.
Ему и самому было теперь не до смеха, но уже по другой причине.
– Простите, я не должен был.
Воцарилась неловкость, пришедшая так быстро на смену почти интимной близости.
– Забудем, верно, херес тому виной, – прошептала Анна, едва ли веря своим словам.
– Да, тому виною херес, – покорно согласился Николай, хотя уж ему ли было не знать, что едва ли за весь вечер он выпил и полбокала. Но это объяснение, как нельзя лучше, усыпило ее тревогу.
– Право мне пора, зажгите же свечу, я совсем не хочу, чтобы вы убились в потемках, – назидательно проговорила Анна, чувствуя себя опять уверенно в образе строгой гувернантки, помогавшей ей скрывать чувства, и оберегать себя от окружающего мира. Так было спокойнее.
– Благодарю, и доброй Вам ночи, Анна Тимофеевна.
– Доброй ночи Николай Алексеевич, – и сотканная, словно из света и тени, Анна скрылась в ночи.
Он постоял недолго, погрузившись в мрачные мысли и неясные чувства, но ни в том, ни в другом не разобравшись, отправился спать. Что ж, к утру магия верно рассеется, – подумал он, – ведь магия влюбленности и раньше случалась с ним нередко, но отчего то загрустил, ведь кому же хочется расставаться в жизни с чудесами.
На следующее утро, вопреки обычному нежеланию выбираться из постели, Анна, встала легко и просто. Мир, словно из черно-белого превратился в цветной. Все кругом стало ярче, пение птиц громче, а запахи с кухни слаще. Подойдя к окну, она прильнула щекой к холодному стеклу и мечтательно закрыла глаза, сердце будто пело в груди. Сегодня перед зеркалом она провела времени чуть больше обычного, вместо тугого аскетичного узла, волосы завязала в пышный валик, выпустив кокетливо несколько прядей у виска и изгиба шеи. Еще вчера, казалось, она ненавидит его, с наслаждением пестуя обиду, но девичьи чувства так непостоянны, словно гроза в июньский день, все прошло, едва начавшись, как будто и не было никакой обиды, и в небе и на душе засияло солнце.
Разбудив девочек, Анна, второпях, помогла им одеться, и попутно объявив, что утренних занятий не будет, повела их на прогулку. Скороговоркой объяснив, что ничто не располагает к знанию так, как свежий утренний воздух, отправилась с ними в сад. По правде сказать, холодный утренний воздух был нужен только ей. В голове все смешалось, а щеки горели огнем, ей необходимо было побыть одной и разобраться со своими мыслями и чувствами.
Для нее и самой, стало неожиданностью, как быстро она простила его, и хотя она убеждала себя, что она поступила по-христиански, и что нет нужды держать камень на сердце, ведь и добрый человек может совершить плохой поступок, равно как и дурной, способен на благородство и самоотверженность. Но сердце то знало, что ни вера, ни христианское всепрощение, ни великодушие здесь не причем, и что сердце охотнее прощает того, к кому благосклонно, тогда оно найдет и доводы, и аргументы, и оправдания.
В будничных заботах прошел день, близился вечер, то возвышенное чувство, с которым она встала утром понемногу растворилось, она так жаждала встретить его, что тревожась весь день, казалось, перегорела до срока, словно слишком короткий фитиль. Подали ужин, но ни Степан Михайлович, ни Николай не пришли. Появился Тихон, с посланием к Нине Терентьевне, «мол, так и так, их степенство с гостем не ждать к ужину, оне решили отправиться в увеселительные заведения, подчевайтесь без них».
После этих известий Анна совсем приуныла, все что она надумала с утра, теперь с ясностью виделось не более чем плодом воображения. Настроение, словно качели, вот еще минуту назад воспарили вверх, а вот падают на скорости вниз. Ее однообразная жизнь, была так скудна на события, эмоции и чувства, что теперь, когда появился лишь малейший повод, все что дремало в ней, заложенное природой, грозило вырваться наружу, не взирая ни на что и сметая все вокруг. Она слишком долго хоронила себя, скрывая мысли и чувства в туго зашнурованном корсете и застегнутом на все пуговицы платье, будто в чулане. Она как музыкант, чья скрипка, пролежала в пыльном футляре так долго, что он позабыл, как на ней играть.
Обессилев от тревожных мыслей, она решила поступить так, как поступала всегда, вверить себя в руки судьбы, и пусть река событий либо вынесет ее целой и невредимой на берег, либо утопит в своих холодных темных водах, как во вчерашнем сне.
В тот вечер, отобедав в ресторации, и находясь в приличном подпитии, Степан Михайлович, его приказчик Копылов и Николай Алексеевич, решили продолжить гуляния в трактире, благо он находился, аккурат, через два дома, как раз рядом с Михайловской ресторацией. И вот уже не лощеные официанты в шелковых перчатках встречают господ, а половые в засаленных рубахах и грязных передниках. Николай до отвращения не хотел ехать сюда, но Кузнецов был непреклонен, к тому времени он уже находился изрядном подпитии, впрочем, как и его приказчик, словом, компания гулять лишь начинала, следовательно, отказать им было до крайней степени неприлично. Усевшись за свободный и «чистый» стол, Николай едва оперся на него, как тотчас пожалел, лацканы его пальто так и прилипли к поверхности. Чистота, не то качество, за которое любили трактиры. Но атмосфера была лихая и непринужденная, так что он, находясь в крайнем предубеждении, волей неволей начал проникаться весельем, и той разнузданной бесшабашностью, что царила вокруг. Публика была разношерстная, тут тебе и громко горланящие рабочие, и уже совсем пьяная компания золотоискателей, по всей видимости, пришедшая спустить все, что заработала за месяц адским трудом. Были и господа, впрочем, не слишком прилично одетые, по крайней мере, так показалось Николаю. Может картежные шулеры или еще какой сброд, выдающий себя за господ чинных. Музыка, дым и шум в трактире стояли такие, что право и говорить не было никакой возможности, только орать да пить.
Не успели они сесть, как к ним тотчас подбежал половой, паренек лет пятнадцати-шестнадцати, не по годам хитрый и изворотливый. Еще будучи в другом конце зала, приметивший состоятельных господ среди всякого разного люда и бежавший обслужить так быстро, что дважды ударился на бегу об стол, впрочем, глаза его горели монетой так, что он того и не заметил.
– Чего изволите Ваше степенство, Ваше благородие, – обратился он сначала к купцу, явно зная его в лицо, потом к остальным, без конца кланяясь и расшаркиваясь.
Решено было пить анисовку, а из меню, чего церемониться, гулять так гулять, стало быть, взяли всего и на пробу.
Принесли огромный бутыль анисовой водки и три почти чистых стакана, щи, сало с огурцами, соленые сибирские грузди, кулебяку, холодные закуски, рыбу и мясо копченое, и неотъемлемый атрибут трактирного меню – заливное. Правда, оно, пожалуй, из всех восхитительно пахнущих блюд, было самым неаппетитным, серого почти землистого цвета, скользкое и дрожащее, и больше напоминающее морское чудище, выброшенное приливом на берег, нежели нечто съедобное. Только вот это блюдо, в отличие от других, отчего то с завидным постоянство было обласкано публикой, и представлено, во всех заведениях, будь то фешенебельная ресторация или самый грязный трактир.
Мысли же Иевлева ходили по кругу, о чем бы он не начинал думать, возвращался он неизменно к мыслям о ней, ее лицо в свете тусклой свечи, и мягкий шепот, глубина темных матовых как бархат, глаз. Верно тому виной волшебный свет, он давно заметил, что при свете свечи или костра, все приобретает пленительную загадочность. Без сомнения то была игра света и тени, именно она сыграла с ним злую шутку, надо лишь дождаться завтрашнего утра, и взглянуть на свои чувства при свете дня, наверняка магия рассеется без следа.
Пока Николай вел себя отстраненно и предавался мыслям любовным, разговор снова зашел о деле:
– Есть, у меня тут идейка, Николай Алексеевич, мы, с Александром Петровичем, уже это обсудили, – и он жестом указал на своего пьяненького приказчика, который уже не то что дело обсуждать не мог, но и на стуле то сидел с трудом, – хотелось бы мне и ваше мнение полюбопытствовать.
– Удивительно, – подумал тот, – ведь купец пьян, не мог быть не пьян, после такого то количества выпитого, вот и лицо красное как арбуз, а глазки стали еще меньше, словно арбузные косточки, а о деле говорит здраво, и речь четкая, лучше трезвого. Это способность пить и быть в ясном разуме, так восхищала Николая в сибирских мужиках.
– Помимо шерсти, которую мы договорились до Петербурга доставлять, часть на фабрику, а часть, Порфирию Никоноровичу продавать, что до трехсот тысяч годовых нам принесет. Но не суть дела. Есть у меня такая идея, разумеется, без вас, Николай Алексеевич, его было бы трудно, так сказать, до ума довести, надобны связи определенные в министерстве путей и сообщений Петербурга иметь, ну и в Таможне, разумеется.
– Я немного знаком с помощником начальника округа, так что ваши размышления на верном пути, Степан Михайлович, только вот в толк не возьму, к чему вы клоните. Знаю только что идея верно добрая, вы, Степан Михайлович, человек дела, на пустую мысль, и время тратить не будете.
Купец засмеялся, явно польщенный комплиментом, и продолжил: – Торговать шерстью от N-ска до Петербурга, много ума не надобно, купить здесь, продать там, это всякий дурак сможет, а вот сделать так, – и он взяв рюмку с анисовкой, поднял ее высоко над столом, подержал немного в воздухе, да как поставит с грохотом позади тарелки, попутно расплескав все содержимое. И указав на тарелку своим большим толстым пальцем, гордо произнес: – Вот, Америка. Тут уже триста тысяч царских превратятся в три миллиона! Но без… сами знаете кого, и сами знаете чьего… участия, дальше Ладоги и не уйдем. А если продавать, не только шерсть? У нас, знаете какой сурок? Мягкий, гла-а-а-адкий, – и он провел ладошкой по поверхности стола, словно поглаживая мех, – здесь он сущие копейки, а там, вот где золото, под ногами лежит, а не там где эти дуралеи ищут, – и он презрительным взглядом, обвел группу золотоискателей, – чего его на глубине искать, вот оно лежит, под ногами, бери да продавай. Пока англичане с французами из под носа не увели.
– Я вас понимаю, Степан Михайлович, но как говорится не все так просто, и не все так быстро, но мысль хорошая, право слово, хорошая. Я подумаю и дам вам ответ, и ежели, все пойдет так, как задумано, по прибытию я тотчас, вам напишу, – ответил Николай.
– Знал я, Николай Алексеевич, что вы человек здравомыслящий и предприимчивый, в тот день, в салоне у Виктории Павловны, сразу понял, сработаемся.
Все трое засмеялись, окрыленные общим делом и жаждой наживы. Возможности, открывающиеся перед их взором на горизонте, будоражили и опьяняли сильнее анисовки. Азарт и кураж, вот топливо для горнила торговли.
Порешав дело с пользой для всех, решили заказать еще анисовки. Разговор как водится в подпитии, зашел о дамах.
Пьяный приказчик, хвастаясь, рассказывал, как приударил за местной исполнительницей романсов, пусть и провинциальной, но все-таки певицей. Кроме того увел он ее прямо перед носом у старого генерала Корнеева, и что дескать подарки то она принимала от генерала, а вот расположение досталось ему. Во что признаться, верилось с трудом, если учесть, какой неказистый и глуповатый вид был у рассказчика.
Тем временем, шла третья смена блюд. Подали речного судака на пару.
– Не желаете ли, господа, отведать голову? – спросил купец, и когда все отказались, пододвинул блюда себе поближе. Одной рукой, придерживая скользкую голову рыбины, двумя пальцами правой руки, ловко извлек огромный рыбий глаз и отправил целиком прямо себе в рот, медленно пережевывая и смакуя, едва ли не закатывая глаза от наслаждения. – Знаете ли, господа, невероятнейший деликатес, нежнейшие глаза, я вам скажу, и с этими словами занялся остальными частями головы.
Какая редкая пренеприятность лицезреть эдакое, ну что за дикарь, как в средневековье глаза руками выколупывает. В этой варварской расправе, было все, что ему хотелось и не хотелось знать об этом человеке. Не стоит ему дорогу переходить, – размышлял Николай, с трудом подавляя приступ тошноты, благо никто не заметил, что он стал полотняно-бледным от дурноты.
– Но знаете где еще, деликатес? – спросил купец, затем выждал паузу и продолжил: – У меня дома, прямо перед самым носом, – он театрально обвел глазами, сидящих в недоумении мужчин и наконец, торжественно заключил: – Анна Тимофеевна!
Николай, после этих слов, едва не поперхнулся анисовкой. Значит, вот как обстоят дела, этого то он и опасался, ну что ж, хорошо, что сие обстоятельство стало известно сейчас, а не тогда, когда было бы уже слишком поздно.
– И хотя пока, удача не на моей стороне, замечу только пока, – продолжил тот, – видно, что барышня, по вине, видимо своего батюшки, чрезмерно рафинирована, слишком много читает, слишком много думает, да слишком мало знает. Все гуляет в саду, природой любуется, да в облаках витает, хотя годков то уже не мало, не мало-о-о. Ну да ладно, с ней я более чем терпелив, господа, натура она возвышенная, стало быть, и подход должен быть особый. Но как говорится, всякому терпению приходит конец, более ждать я не намерен, этим же летом увезу ее в Петербург или в Париж, в конце концов, девица, она и есть девица, две шляпки, два платья, и… – и он засмеялся, подмигивая мужчинам.
Несмотря на то, что Николай, никогда не считал себя знатоком человеческих душ и уж тем более женских сердец, не много ума было надобно, чтобы понять, хотя девицы она и есть девица, да не все девицы одинаковы. С ужасом перед его взором в одном потоке картин пролетело нежное лицо Анны Тимофеевны, и то, как купец, выдавливал глаза судака своими большими красными пальцами.
Наконец, вечерняя трапеза с возлияниями подошла к концу, и уже за полночь, нетвердой и шаткой походкой, будто боцманы на палубе, мужчины отправились по домам.
Готовясь ко сну, из головы Николая никак не шли образы сегодняшнего вечера, в частности слова купца об Анне Тимофеевне. В нем боролись два человека, один говорил, что его это не касается, в конце, концов, это не первая несправедливость, мимо которой ему приходится проходить смолчав. Сколько раз, в богатых салунах, на балах, в грязных трактирах, или просто на улице, он был немым свидетелем разного рода несправедливости или даже бесчинств, и хотя никогда не принимал в них участия, не потворствовал, не подстрекал и не поощрял на то других, однако же, и не вмешивался, для восстановления справедливости. Всю жизнь он исходил из того, что судьбы других людей его не касаются, и что в жизни так много зла, что нет более бесполезного занятия, чем начать с ним бороться. Этого принципа он придерживался и по сей день, с чего же тогда его менять сейчас, тем более что меньше всего ему хотелось потерять союзника в лице купца. Он ведь так отчаянно нуждался в деньгах. Другая же часть его, не допускала, даже мысли о том, что с Анной Тимофеевной может случиться что-нибудь дурное, а ничего доброго из затеи купца и не могло случиться, это он знал точно, как знал он и то, что вопреки доводом рассудка, он непременно поговорит с ней, предупредит ее, в конце концов, даст совет, хотя его о том и не просят, а уж там ей решать, вернуться ли в дом к отцу, либо принять бесчестное предложение Степана Михайловича. И хотя спасать ее не его забота, предупредить ее он обязан. С этими мыслями и чистой совестью он крепко уснул.
В то утро, муки вчерашнего дня, показались Анне сущей нелепицей. Она посмотрела на события прошлых дней ясным взглядом и трезвым умом, и поняла, что все это не более чем плод ее воображения, право же всему виноваты книги, если с детства читать столько художественной литературы, сколько читала она, невольно, простые события начинают обретать тайный смысл, напоминая хитросплетения сюжета бульварного романа. В тот день, она намерена была судить обо всем что, происходит или произойдет, беспристрастно, как если бы события происходили не с ней, а с кем-то другим, а она лишь наблюдала со стороны, подвергая все что происходит критическому анализу. Так поступать будет верно.
Но увидев его, все обещания были забыты, все вернулось на круги своя, она испытала ту самую эйфорию и надежду на взаимность, от которых пыталась избавиться или убежать, уж как получиться, мысли исчезли, остались лишь чувства. В гостиной в то утро был лишь он, да Танюшка, накрывающая стол к завтраку, Нина Терентьевна со Степан Михайловичем еще не спускались.
– Доброе утро, Анна Тимофеевна.
– Доброе утро, Николай Алексеевич, – ответила Анна, стыдливо отводя взор, но затем, спохватившись, что они не одни, торопливо добавила, – Доброе утро, Танюша. – Та в свою очередь, что то буркнула и удалилась, бросая косые взгляды то в сторону Николая, то в сторону Анны.
Оставшись наедине с ним, она не знала, стоит ли ей присесть на диван, или может лучше и вовсе удалиться до прихода хозяев, но не выдаст ли она бегством своих чувств, не будет ли это выглядит малодушно, как если бы ей было что скрывать. И не найдя ничего лучше, чем встать подле окна, Анна начала беспрестанно оглядываться в сторону лестницы, проверяя, не спускается ли к завтраку Степан Михайлович с женой. Николай тотчас же встал с дивана и начал расхаживать по комнате, сложив руки за спиной. Делать вид, что она его не замечает, становилось все сложнее и сложнее. Анна слегка отодвинула штору, посмотрев на улицу с таким увлечением, будто там происходило что-то настолько интересное, сравнимое разве что с цирковым представлением. Больше всего она боялась встретиться с ним взглядом.
– Анна Тимофеевна, вы верно, заприметили там что-то интересное, разрешите полюбопытствовать, что привлекло ваше внимание? – спросил он, подходя ближе.
Она вздрогнула, будто ее застали на месте преступления, и резко опустив штору, встала как солдат по стойке смирно. Николай недоуменно посмотрел на нее, потом отодвинув штору, посмотрел в окно: унылый голый сад, стайка серых воробьев клевавших, вытаявшие из-под снега ягоды, утренний туман, все как обычно – ничего интересного в том пейзаже не было. Стало быть, все это не более чем представление.
– Смотрите же! – удивленно и восхищенно воскликнул он, указывая рукой в сад!
– Где? – с любопытством спросила Анна, пододвигаясь ближе и через плечо, пытаясь рассмотреть, что же привело его в такой восторг.
Он резко развернулся, и властно, но деликатно, взял ее за руку, чуть выше локтя, и уверенно притянул к себе.
– Вот видите, Анна Тимофеевна, не только вы в эти игры умеете играть. Нам надобно увидеться наедине, я должен кое что вам сообщить, но разумеется не здесь. Сегодня после обеда, скажитесь больной и отправьтесь за порошком от головы к лекарю. Я буду ждать вас на углу Народного дома и кабака «Семь подков», ровно в два по полудню, это единственный район, который мне знаком в этом городе. Не молчите же, будто статуя, скажите, что непременно придете, – почти умоляя, прошептал он. Его лицо было так близко, что она с трудом могла сфокусировать свой взгляд, волнение и его близость не давали ей, рассуждать трезво. Все в голове перепуталось, будто на голодный желудок она выпила сто грамм анисовой.
– Ну или кивните хотя бы, – уже не так дружелюбно шептал он, явно теряя терпение. Тем временем в комнату вошла Татьяна, удивленно взирая, на разворачивающуюся в гостиной сцену.
– Анна Тимофеевна, простите за опоздание – в комнате раздались детские голоса.
Находиться здесь, в гостиной, в такой провокационной близости друга от друга, было по истине опасно.
– Кивните же! – сквозь зубы процедил он.
– Да, да, я приду, – сказала она еле слышно, запоздало кивая головой. Я приду, обещаю, клянусь, пустите же, – почти умоляюще попросила она, высвобождая руку из его крепкой жаркой ладони.
Он удовлетворенно, поклонился и отошел на расстояние, куда более приличествующее их положению.
Завтрак тянулся целую вечность. Клятвы, которые она дала себе ночью были сложены и забыты. Если бы не ее положение и обстоятельства не позволяющее ей быть свободной, она, пожалуй, тотчас бы отправилась на свидание с ним, не откладывая ни минуты.
На память пришла история, случившаяся в их доме много лет назад. Так же по весне, отец, чтобы их трехшерстная красавица-кошка не сбежала к своему «соседу-жениху», лаз, которым она пользовалась для того, чтобы выбираться на улицу, заткнули паклей. Отец делал это с такой тщательностью и скрупулёзностью, что после проделанной работы, заявил со всей ответственностью, что, пожалуй, перестарался. И что когда необходимость в том отпадет, он не сможет вернуть все как прежде, так как лаз забит так туго и так плотно, что достать паклю обратно не сможет и самый сильный человек в городе. Каково же было их удивление, когда на утро, они обнаружили пропажу Мурки. Кошка исчезла без следа, лаз был свободен, а пакля растерзана и разбросана по всему дому. Узница любви, ведомая древним, как мир инстинктом, своими маленькими цепкими коготками отважно освободила себе путь к свободе. Отец еще долго хохотал над этим случаем, а когда мурка вернулась, но уже порядком отяжелевшая, решено было ее называть не иначе как Джульетта.
События сегодняшнего дня и история из прошлого, откликались в сердце кислым чувством смущения и стыда. Как же быстро она отказалась от тех принципов, которые хранила в себе и горделиво пестовала всю свою жизнь, ради человека, который ее об этом даже не просил.
Но, она дала согласие, и хотя сомнения в правильности принятого решения, начали одолевать ее, стоило с ним встретиться, хотя бы для того, чтобы лишний раз понять, как глупо она поступила в очередной раз.
Как бы ей хотелось в этот день при встрече, восхитить его своей красотой, женственностью и прекрасно скроенным платьем, подчеркивающем изгибы ее налившегося тела. Но арсенал средств для достижения цели по-прежнему был равен нулю, а гардероб все также был скуден, аскетичен и старомоден. В то же время, наученная горьким опытом и прошлыми неудачами, Анна решила не играть в знакомую незнакомку, а быть самой собой: не дурно воспитанной, не глупой, хорошо образованной, однако же, уже не юной, не привлекательной и если уж сказать по чести, невзрачной гувернанткой. Взглянув на себя в зеркало, и трезво оценив, кто она есть, свои достоинства и недостатки, приняв себя, она неожиданно обрела спокойствие и мир внутри себя.
На улице хотя и была весна, но дул настоящий сибирский ветер, поэтому Анна пренебрегла шляпкой, а поверх головы, накинула двустороннюю, в мелкий русский цветочек шаль, тот самый восхитительный платок, что подарил ей на рождество Степан Михайлович она так ни разу и не одевала. Как только Анна брала его в руки, он будто жег ей пальцы, как если бы был сделан из нитей, сотканных чертями в преисподней. Так что, в конце концов, она убрала его с глаз долой и больше о нем не вспоминала.
Здание Народного дома, где должна была состояться, обещанная встреча, находилось в пятнадцати-двадцати минутах ходьбы от купеческого особняка. Анна была рада лишний раз пройтись пешком, наедине с собой перевести дух, собраться с мыслями. Проходя мимо очередного деревянного барака, она услышала отчаянный лай, то был щенок-подросток, которого только что привязали на большую железную цепь. Она помнила его по своим зимним прогулкам, когда он только родился и вылез из теплой соломы со своим таким же неловким, но скромным и тихим братом. Они были похожи друг на друга, словно отражение, один белый с черным, а второй черный с белым. И хотя стоял январь, любопытство выгнало их на улицу даже в лютый мороз. Не зная страха, не ведая опасности, которая подстерегает их на каждом шагу, они подбегали к прохожим, то задиристо лая, подражая взрослым собакам, то пытаясь играть, то смешно падая на льду. Худая и изможденная мать, по кличке Найда, в отдалении была привязана к забору, но зорко и ревностно следила за ними, не отводя взгляда ни на минуту, в любой момент, готовая прийти на помощь. И горе тому, кто посмел бы обидеть ее детей. Каждую неделю, проходя мимо, Анна наблюдала за тем, как взрослеют щенки, все дальше выбегая на улицу, изучая этот большой и полный приключений мир. Беззаботное детство. Через месяц один щенок исчез, тот что черный с белым. Анна не знала, что с ним случилось, может он ненароком попал под колеса извозчика, а может, нашелся хозяин, но его брат, оставшись один, немного погрустил, а уже наутро продолжил играть как ни в чем не бывало. Но детство прошло, и вот он привязан к будке, кувыркается и лает, отчаянно пытаясь сорвать с себя путы и разорвать ненавистную цепь. Привыкшей бегать, где хочет, и играть пока сон не сморит его прямо на дороге, бедняга потерял самое дорогое, что есть в жизни – свободу. Ничего доброго его больше не ждет, – подумала Анна, грустно отводя взор от собаки. Рядом, не обращая ни малейшего внимания на лай, неловко орудуя маленький детским молоточком, мальчишка, лет семи, железным щитом заколачивал дыру в заборе. Едва ли он выглядел счастливее, чем тот грустный пес. Видимо детство закончилось, не только для щенка, рано взрослеть в этих краях приходилось всем.
