Наталья Гончарова
Видят ли березы сны
После минутного обмена чувств, едва ли Анна помнила, как прошел ужин и вечер, она совсем не принимала участия в беседе, и хотя до этого ее также нельзя было назвать излишне разговорчивой, сегодня же она была тише самой тишины. Она совсем не слышала, да и не слушала о чем говорят другие, их будто не существовало, для нее в этой гостиной с этого дня был только он. И хотя где-то в глубине сознания, голос здравомыслия увещевал ее, что не должно барышне, быть столь податливой и доступной, но с каждой минут был слышен все тише и тише, а потом и вовсе замолчав, утонув в океане чувств.
– Ваш приказчик, я так понимаю, хотя и прибывший два дня назад, несмотря на приглашение, сегодня не почтит нас своим присутствием? – саркастично сказал купец, обращаясь к Николаю то ли с утверждением, то ли с вопросом.
Николай ухмыльнулся и ответил: – Верно заметили, Степан Михайлович. Не при дамах будет сказано, – извиняющимся и шутливым тоном, многозначительно взглянув на Анну и купчиху, продолжил: – в последний раз, поужинав в ресторации, он имел честь, познакомиться с некой дамой Н. Собственно боюсь, сие знакомство стало роковым, и мой дорогой Григорий, принял решение не «злоупотреблять» Вашим гостеприимством.
Купец пытливо посмотрел на него, однако же, на шутку не отреагировал и вопреки ожиданию даже не улыбнулся, – Ну что ж, дело так сказать молодое, надеюсь навязывая вам свое общество, Николай Алексеевич, мы не лишаем вас развлечений, больше подходящих молодому мужчине, я и сам был когда-то не женат, и молод, так что все понимаю, не хотелось бы, чтобы единственным воспоминанием о визите в нашу губернию, были лишь скучные вечера в нашем тихом семейном кругу.
Нина Терентьевна, удивленно посмотрела на мужа: – Ну что ты, Степан, Николай Алексеевич человек степенный и серьезный, все эти развлечения верно давно наскучили ему еще в Петербурге. Не так ли? – спросила она.
– Нина Терентьевна, вы словно мысли читаете. Боюсь в тех местах, где сейчас мой приказчик, а по совместительству, надеюсь все еще мой друг, нет больше для меня уже ничего интересного. Если и могло бы в жизни меня что-то заинтересовать, то только лишь искренность и чистота, а она, знаете ли, на вес золота, ее так просто не найти.
После этих слов, Анна вновь порозовела, а купчиха была так очарована словами, что не преминула заметить: – Ах, Николай Алексеевич, если бы все молодые люди имели хотя бы толику вашего благоразумия и благородства.
– Боюсь Нина Терентьевна, после ваших лестных слов обо мне, я не имею права поступать дурно, и обязан оправдать ваши ожидания, даже если до сих пор это было не так, – пошутил он.
Купчиха засмеялась, шутка явно пришлась ей по вкусу, тогда как купец переводил суровый и сердитый взгляд с Николая, на жену, с жены на Николая, а затем на Анну.
Нина Терентьевна посмотрела на мужа и увидев, его едва сдерживаемое раздражение, приняла это на свой счет, однако проследив взгляд, увидела, что на Николая и Анну он смотрит с еще большим гневом. В тот момент она испытала уже знакомое чувство, месяц назад посетившее ее в театре. С одной стороны она понимала, что на сцене разворачивается некое действо, с другой стороны, смысл его был ей не ясен. И хотя она едва ли относила себя к категории умных женщин, ее женская интуиция безошибочно подсказывала, что происходит нечто экстраординарное, некая драма, способная поставить под удар, их до той минуты спокойную и размеренную жизнь. Но как водится, женская интуиция полезна лишь тогда, когда она идет рука об руку с интеллектом, а сие качество у Нины Терентьевн было в дефиците. Словом рациональное чувство тревоги, осенило ее, и не найдя подкрепления, растворилось в бессмысленном потоке сознания.
Наконец, ужин подошел к концу, все встали из-за стола и занялись своими делами. Проходя мимо Николая, Анна почувствовала, как его рука ловко вложила в ее руку, маленький клочок бумаги. Сердце забилось как у кролика, страх и восторг в один момент. Никогда она до той минуту не была героиней любовной истории, со всеми приятными мелочами, будь то взгляды украдкой или любовные письма. С ловкостью, будто всю жизнь этим занималась, она спрятала руку, сжатую в кулак в складках платья, а взгляд стал холоден и не возмутим. Каких трудов ей стоило не ускорить шаг, не пуститься бежать со всех ног в свою спальню, а двигаться так же медленно и спокойно, как обычно. Оказавшись в своей комнате и плотно закрыв за собою дверь, она еще некоторое время прижимала записку к груди, пытаясь успокоить, бешено бьющееся сердце, которое казалось вот-вот выскочит из груди. Спотыкаясь и едва не уронив свечу, она развернула записку. Размашистым почерком, которому и целого холста было мало, на обрывке бумаги написана всего одна строчка: «Завтра, в том же месте, в три». И больше ни слова. Но даже целая поэма, посвященная в ее честь, или серенада спетая под окном, не вызвала бы столь неуемной радости, восторга, что принесли ей эти строчки.
На следующее утро, силы небесной канцелярии словно сговорились против них. Но как бы они не старались едва ли им было под силу ее удержать. Наскоро умываясь она судорожно думала о том, как ей отлучиться вновь, не вызвав подозрения. И хотя задача была не легких, не было даже мысли, отказаться от встречи. Ее тело, душа и даже разум всей силой стремились к нему, желали этой встречи, и если бы сегодня был бы последний день Помпеи, улицы были бы залиты лавой, а на голову сыпался пепел, даже это не остановило бы ее.
С трудом проведя утренние занятия с воспитанницами, она как и прежде каждые пять минут смотрела на часы, и когда стрелка перевалила за двенадцать, она с тоской посмотрела на не прекращающийся дождь. Ветер то стихал, то налетал с новой силой, так что железные заплаты на крыше начинали зловеще греметь. Вся это ярость ветра и шум дождя щекотали нервы. Каждый шорох переворачивающихся листьев учебника, звук упавшего пера или грохот, доносившийся с кухни, пугал ее, так что она то и дело вздрагивала и оборачивалась. Она еще не сообщала купчихе, что ей надобно отлучиться вновь, но сама мысль о том, что придется опять изворачиваться, врать, выкручиваться, претила ей. Но ради него, она готова была на все, даже научиться столь изощренной и чуждой ей науки.
Едва дождавшись конца занятий, заканчивающихся аккурат в половину первого, она спешно завершив урок, опрометью бросилась в гостиную, где как обычно дремала купчиха.
Вот и сейчас, откинувшись на подушки, а ноги положив на мягкий пуф, Нина Терентьевна полулежала на диване. Только была она не одна, Танюшка с жаром рассказывала свежие городские сплетни, не отличавшиеся ни благопристойностью, ни чистотой морали, и не содержащих хотя бы толики добрых вестей, купчиха же прожорливо внимала каждое слово, будто голодный, но глупый карась, хватает наживку, не видя, что та, венчает рыболовный крючок.
В тот день косоглазие Татьяны, обычно вызывавшее в Анне чувство жалости и сострадания, сегодня выглядело зловеще. Правым глазом та смотрела на купчиху, а левый и лукавый был устремлен аккурат, на приближающуюся Анну. Казалось от этого взора, ничто не смогло бы укрыться, она будто злой духу, все видела и все знала.
– Купчиха, вот помяните мое слово, бабка моей двоюродной тетки, так и сказала, быть весь месяц дождю. Ох и потонем, ох и потонем, склады у Фетисова в низине, там и сено, прости Господи, зерно, голод, голод будет, рабочие вон у Стеклова завода… – заслышав шаги, она с реакцией, которой позавидовал бы и охотник, повернулась к Анне и сразу замолчала. Она всегда прекращала разговор, как только Анна появлялась в комнате, отчего той казалось, будто предметом разговора была она, причем сказанное, едва ли было добрым. И хотя Анна, так ни разу в жизни и не поймала Татьяну, за распусканием сплетен и слухов о ней, однако же замечала, что после ее бесед с хозяйкой, та неизменно меняла к ней отношение в худшую сторону. Злословить, лгать и подстрекать – вот три кита, на которых зиждилось положение Татьяны в господском доме. Анна знала, что если и стоит, кого опасаться, кроме купца, так это Татьяны. Стоявшая на социальной лестнице ниже гувернантки, не умевшая ни читать, ни писать, все же с помощью лести, изворотливости, лживости и беспринципности, она имела в доме гораздо большую власть, чем Анна. Порой такое положение дел удручало ее, уязвляло самолюбие. Сам факт, что безграмотная девица, обставила ее так ловко и искусно, заткнув за пояс, вынудила не только считаться с ней, но даже опасаться ее, ее столь высоко оценивающую свой ум и образованность, подрывало веру Анны в себя и свои возможности. Как бы не претила Анне мысль заискивать перед Татьяной, сейчас, учитывая то положение дел, в котором она оказалась, ей не оставалось ничего другого как примириться с этой мыслью. И хотя жизнь уже давно показала ей, что гордость в ее положении непростительная роскошь, с самоуважением расставаться было сложнее.
– Нина Терентьевна, простите, что отвлекаю вас, не могу ли я отлучиться сегодня еще на пару часов, вчерашний визит к аптекарю, как вам известно, увы, оказался безрезультатен, но я самоуверенно надеялась, что головная боль, меня более не побеспокоит, однако сегодня, симптомы лишь усилились, так, что боюсь без порошка никак не обойтись
Хозяйка, недовольно посмотрела на Анну, и хотя та имела полное право на несколько часов свободного времени, но никогда этим правом не пользовалась, не оттого, что не было в том нужды, а потому, что понимала, купчиха, будет крайне этим недовольна. Вся прислуга в доме, включая гувернантку, воспринималась скорее, как их собственность, нежели как свободные люди, со своими потребностями и нуждами.
Она хотела было уже отказать, сославшись на некую необходимость быть дома, на ходу придумывая повод, но отчего-то передумала, может оттого, что посмотрев на завывающий за окном ветер и проливной дождь из злорадства, была не прочь посмотреть, как та продрогнет и замерзнет, словом, подумав, Нина Терентьевна ответила:
– Ступай. Я и сама сегодня не важно чувствую себя, ноги ныли всю ноченьку.
– Это к дождю, к дождю Нина Терентьевна. Если ноги тянет, это к осадкам, это еще моя прабабка говорила. По вам, Нина Терентьевна, аккурат можно погоду предсказывать, вы очень натура чувствительная, – вторила Татьяна, всегда зная, что и когда сказать.
– Ой, Танюша, вот верно, верно ты говоришь, если солнечно будет, так и знать, голова болеть будет, а если ноги – к дождю, а уж ежели снег, там и голова и ноги болят. А уж ветер – так и знай, день пропал.
Анна немного постояла, приличия ради, а потом, бесшумно удалилась. Пожалуй, как бы она не старалась, никогда ей не удастся так чутко предугадывать настроения хозяйки, как это делала Татьяна и говорить именно то, что она хотела слышать. Воистину, то был великий талант, но имел ли он какое то отношение к уму, Анна уверена не была. В конце концов, если признать сей талант умом, выходит глупее нее самой, пожалуй, было и не сыскать. Ну а кто же хочет признаваться в глупости пусть даже самой себе.
Николай ждал ее в условленное время, в том же месте, с той лишь разницей, что сегодня лил дождь. В такой дождь маловероятно, чтобы она пришла, – подумал Николай, вновь закуривая, – а ежели надумает, возьмет ли она извозчика или забоится, что кто-то узнает, куда и зачем она едет. Сотни странных и едва ли, наделенных хотя бы долей рациональности мыслей, сменяли друг друга. Внезапно дождь прекратился, и хотя тяжелые чугунные тучи по-прежнему неуклюже плыли по небу, словно услышав мольбы влюбленных, не проронив больше ни капли, скрылись за горизонтом.
Вдалеке появилась фигура Анны, он мог бы узнать ее из миллиона других прохожих, но в том не было нужды, в такую погоду на улице не было ни души. Ее тонкий и женственный силуэт с ловкостью эквилибриста балансировал с одного деревянного настила на другой, минуя лужи и целые реки дождевой воды, торопясь навстречу ему. Все сомнения тотчас исчезли.
– Простите Николай Алексеевич, что заставила вас ждать, – весело выкрикнула Анна, находясь все еще на приличном расстоянии от него.
– Боюсь, хотя вы и извинились, но что-то мне подсказывает, вы ни капли не раскаиваетесь, Анна Тимофеевна. И я вас не виню, а кому бы не польстило, что в дождь, и слякоть, кавалер ждет вот так, словно пес у будки, – и он достал часы из нагрудного кармана, минуту вглядывался в них, будто не узнавая циферблат, потом поднял голову и устремил пристальный взгляд на нее, – впрочем, даме позволительно опаздывать, а кавалеру не позволительно роптать, – с этими словами он галантно предложил ей руку, чтобы она могла о нее опереться.
Дорога была им уже знакома, и все же воспринималась по-новому, тот лишь факт, что в прошлый раз, они шли порознь, а сегодня под руку, делало все иным в этом мире. И мокрое дерево домов, и запахи дождя, и треск деревянного настила, и густой влажный воздух, все стало ярче, громче, сильнее, будто бы всю свою жизнь до этого, они смотрели на мир, через тусклое потертое стекло, и лишь сейчас увидели мир вживую.
Молчание. Ни он ни она не знали с чего начать, да и надо ли. Анна полной грудью вдыхала холодный влажный воздух, рука покоилась на его руке, толстое сукно верхней одежды, едва ли было достаточным препятствием, чтобы тепло чувств передавалось от тела к телу. В этот восхитительный момент так тяжело было произнести хотя бы слово, язык точно налился свинцом, Анна несколько раз пыталась начать разговор, но вместо этого видела лишь молочный пар горячего дыхания, срывающийся с трепещущих губ. Может словом она боялась спугнуть счастье, так похожее на лесную птичку, залетевшую по ошибке в сад, в пустой и одинокий до этого момента сад ее жизни. Все слова, что приходили в голову, казались такими незначительными и неважными, что и произносить то вслух, их не хотелось, а те слова, которые были бы верны и к месту, никак не находились, оттого что нет в мире столь же сильных и ярких слов, чтобы описать силу чувств. Так бы они и шли молча, словно лошади в одной упряжке, если бы Николай, наконец, не решился нарушить, затянувшееся молчание:
– Помните ли вы моего друга Анатоля, с которым я был при первой нашей встрече?
И хотя Анна с тех пор, как призналась самой себе в чувствах к Николаю, избегала этих воспоминаний, со свойственной незрелости пылкостью идеализируя объект своего обожания, и оттого отсекая любую мысль о его несовершенстве, все же ей ничего не оставалось, как сказать: – Да помню, – но тоном нарочито отстраненным и безразличным.
Николай остановился, посмотрел на Анну, и хотя губы его не улыбались, но в глазах стоял смех: – Полно, вам Анна Тимофеевна, неужели же мы всю свою жизнь будем избегать в разговорах того дня. Если бы я хранил и складировал все обиды с самого детства и до взрослых лет, которые мне нанесли сознательно или ненароком чужие или близкие люди, пожалуй, мне понадобился бы амбар для хранения величиною с Екатерининский дворец, да и там, боюсь места оказалось бы мало.
– Кто же посмел вас так сильно обидеть? – удивленно спросила Анна.
– Имя им, Легион! – высокопарно и театрально заявил он. – Так оставим же эту тему, и вернемся к Анатолю.
– Вернемся к Анатолю, но тотчас же его оставим, а приступим к Николаю.
– Туше. Боюсь, в словесном поединке с вами, меня неизменно ждет проигрыш. Так что вы хотите знать о Николае?
– Коли уж вы вы намерены предаваться воспоминания, так давайте вернемся к воспоминаниям о том, что помнится в первую нашу встречу вы хотели стать писателем. Что стало с вашим занятием? Берете ли вы перо в руки, как прежде?
– Беру, но исключительно, чтобы поместить цифры в столбик. С исчезновением вас в моей жизни ушло и вдохновение, есть опасение, что муза приходит только к тем, кто чист душою.
– Если бы это было правдой, пожалуй, боюсь тогда, за всю историю человечества не написано было бы ни одной книги. Чистой душе сказать нечего. Чистая душа, будто чистый лист, от того и чист, что чернилами не запятнан.
– Как интересно вы Анна Тимофеевна рассуждаете, вот вы чистая душа, разве ж вам нечего сказать? Если бы вы могли, если бы вас слушали, если бы вас услышали.
– Боюсь в этом я в свою матушку, она хотя и человек не глупый, но тихий и вкрадчивый.
– А если изложить все на бумагу. И говорить не придется. Ваш слог так богат и так самобытен. Жаль, что наслаждаться этим могу лишь я.
– Вы льстец и обманщик, – шутливо заявила Анна. – Вы не хуже меня знаете, где я и кто я. Не вселяйте в меня зерно бесплодных надежд, ежели я начну говорить, тотчас лишусь работы. Мнение свое говорить позволительно не всем, ох не всем, а ежели даже и позволительно кому, и он что-либо говорит, то, поди разбери, от сердца ли это, или он говорит то, чего от него ждут другие. Но вы так и не ответили, отчего сами бросили писательское ремесло.
– Я вам ответил, только иносказательно, но если хотите скажу напрямую, без прикрас, во мне нет ни таланта, ни полета фантазии, так необходимых писателю, во мне так мало чувств, я сух и схематичен, как таблица с цифрами. Чтобы писать, нужно летать, а я слишком твердо стою на ногах. Может и летал когда-то, да только разучился, – и постучав себя за плечами, – вроде бы где-то даже крылья были, да только оборвали, а перья, верно, на перину пошли, да и Бог с ними, больше толку будет, – с горечью сказал он.
– Тогда не печальтесь, твердо стоять на ногах не мало, да и не каждый фантазер становится писателем, – полушутливо, полусерьезно заметила Анна, пытаясь сгладить углы, острого вопроса. И хотя ей хотелось от него откровенности, намерений отпугнуть прямотой не было. Не желая задевать более его мужское самолюбие, тотчас перевела тему разговора, тем более, что они уже дошли до конца улицы.
Но он, будто не слушая, продолжил: – Я, знаете ли, Анна Тимофеевна, за эти годы очень изменился, – продолжил он. – Оглядываясь назад, на себя прошлого, вижу будто бы совсем другого человека, будто бы вовсе и не я это был. Я конечно же помню и свои мысли и чувства и поступки, но гляжу сейчас на те же предметы, да вот хоть возьмите это небо, небо то все тоже, ничуть не изменилось, а вот ощущения совсем другие, – и он перевел взгляд с неба, на ее глаза, темные и блестящие, отражающие облака, будто водная гладь. – Раньше было «НЕБО!» – и он восторженно поднял руки вверх, а теперь? «небо» – безвольно и безучастно опустил их вниз.
Дорога, как и прежде, уходила вверх по склону, но теперь, после дождя, не было и мысли подняться вверх. Пришлось остановиться в конце улицы, укрывшись от случайных прохожих под навесом заколоченного черного входа, едва ли когда-либо используемого и раньше, судя по бурьяну, которым рос вокруг.
Анна, прислонилась к двери, так что в спину врезался амбарный замок, но толи от усталости, толи от волнения, она совсем не почувствовала это, на нее напала такая слабость и головокружение, не было сил даже сдвинуться с места.
– И который вам нравится больше? Тот, что был вчера, или тот, что сейчас стоит передо мной? – спросила Анна.
– Определенно мне нравится тот что сейчас, нет ни тени сомнений, он умнее, опытнее, он многое повидал и многое испытал, его не так легко обмануть, да он и сам кого хочешь обманет, – многозначительно сказал он, но Анна, сделала вид, что не заметила двусмысленности слов. – Но тот, что был раньше, он был счастливее. Мне не хватает того счастья, которое я испытывал раньше, оно было безгранично, и ничем не омрачено, ни мыслями о будущем, ни мыслями о прошлом, вернее не так, мысли о будущем были, но они были так далеки от реального будущего, казалось ты все можешь, тебе все по плечу, будто ты держишь на веревочке целое солнце.
– А что же потом?
А потом, ты понимаешь, что оно не ручное, что оно больше тебя, и сильнее, и не ты его держишь за веревочку, а оно дергает тебя за веревочки как марионетку в кукольном театре.
Анне стало невероятно горько, и хотя она старалась убедить себя, что это от сострадания и жалости к нему, к тому что он несчастен, истинная же причина была в том, что она понимала о каком счастье идет речь, так как она испытывала его именно сейчас, именно с ним, она держала это солнце в руках, и оно словно ручное плавилось в ее ладонях. Она не думала ни о прошлом, ни о будущем, ни о том кто она и откуда, где ее семья и дом, в ее мыслях был лишь он, и это чувство, было сродни тому, как солнечное сияние проникает сквозь нее, поглощая, пожирая ее, и вот тело и само превращается в свет. Но способен ли «новый», сегодняшний он, на сильные и искренние чувства?
– Неужели же ничто не сможет сделать вас вновь счастливым? – с отчаянием спросила она. Этот вопрос, вырвался, будто вопреки ее воли, и она тотчас пожалела об этом. Уж слишком прозрачен и понятен был намек, в нем слышалась и тревога и страх, и даже скрытая мольба, которую он не мог не уловить в ее голосе, будучи человеком проницательным.
Он наклонился над ней, будто намереваясь поцеловать, их дыхание слилось и перемешалось в густом влажном и холодном весеннем воздухе. Он смотрел на ее прелестные в своей неправильности черты лица, высокий лоб, темные как смородины глаза, крупные спелые губы, взором, словно лаская каждую черточку, запечатлевая и сохраняя в памяти каждую деталь. Завивающийся чуть влажный локон и накрахмаленный, но заметно потертый ворот пальто и нежный пушок на лице, и запах мела, свежих чернил, крахмала и чистоты – все это вызывало в нем самые высокие чувства и будоражило самые низменные инстинкты.
Анна же с трудом владела не только своими чувствами, но и телом, перед глазами все расплывалось, а твердая земля под ногами превратилась в сибирские топи. Словно молодая и наивная косуля она медленно тонула в их темных глубинах. С трудом контролируя дыхание, она закрыла глаза, ожидая и предвкушая, что последует за этим. Но ничего не случилось, открыв глаза, она увидела что он отошел на добрые два метра и теперь всматривается куда то вдаль, толи пытаясь собраться с мыслями, толи напротив, пытаясь их от себя отогнать. Потом он резко повернулся, и как ни в чем не бывало, продолжил:
– А вы, вы Анна Тимофеевна? Изменились ли вы?
– Хотелось бы верить, что изменилась, но судя по тем же самым ошибкам, которые я с постоянством героя русских пословиц, совершаю вновь и вновь, боюсь, что нет, – резко ответила Анна. – Прошу меня простить, Николай Алексеевич, пожалуй, мне пора, боюсь, долгое отсутствие может вызвать подозрения. Верно и за весь год, у меня голова не болела столько, сколько за эту неделю, – и она виновато и вместе с тем грустно улыбнулась.
Он подошел ближе и с тревогой взял в руки ее холодную тонкую и узкую ладошку, пытаясь согреть в своих руках: – К досаде своей, я верно вас чем то обидел. Не отвечайте. Вы ни за что, не признаетесь в этом, как бы я вас не умолял. А знаете, я рад, что вы ничуть не изменились, ведь если бы вы изменились, то ни за что не дали бы мне второй шанс. Не простили бы былые прегрешения. Не были бы столь великодушны. Я прошу у вас прощения за прошлое, и за настоящее, а может и за будущее.
– Я вас давно простила, разве вы не помните. Не будем же больше поминать тот случай, все в прошлом, я зла не держу, даю вам слово, – мягко заметила Анна, и ласково положила вторую руку поверх его.
– Нет, я хочу попросить у вас прощения сейчас, – упрямо и сердито заявил он. – Я поступил дурно. Не бойтесь за мою гордость, мне право пойдет это на пользу. Во мне итак гордыни сверх меры. Я не люблю признавать свои ошибки, и по правде говоря, делаю это редко, даже наедине с собой. Но перед вами, я виноват.
– Полно вам, бичевать себя и посыпать голову пеплом, – порывисто накрыв ладонью его губы, как знак того, что слова не нужны, обеими руками она обхватила его за шею и крепко притянула к себе, осыпая короткими и любящими поцелуями, яростно нашептывая слова утешения и нежности: – Вы не хуже других, вы лучше, вы лучше чем все вокруг, вы чуткий, вы благородный, вы добрый, вы настоящий, вы сильный духом. Никто кроме вас не то чтобы не стал извиняться передо мной, никто бы даже не придал значение тому событию, попросту забыл, стер из памяти, как если бы в тот день разбил фарфоровую чашку, пожалуй, и то событие было бы значимее. Вы так плохо себя знаете, вы лучше, чем вы думаете о себе, поверьте мне.
Наконец он перестал сопротивляться, словно устав грести против течения, лег на дно утлой, но крепкой лодчонки, и дал нести себя бурному потоку чувств в неизвестность, находя в том удовольствие и утешение. Вынесет ли его на мель невредимым, или разобьет о скалы едва уже ли имело значение. Он забыл и про фабрику и про долги и про купца и про одинокое детство и лишенное души будущее. В тот миг любовь к ней стала для него и якорем и спасательным кругом.
Он вдруг радостно засмеялся, будто сбросив с себя груз сомнений. Выбор сделан, будь что будет, черт с этой фабрикой и с этим треклятым купцом. Никогда он еще не был так счастлив глядя впереди на свой финансовый крах. Никогда еще он не был так свободен. На что эти деньги, если тебе не с кем разделить счастья обладания ими.
– Слушая вас, Анна Тимофеевна, я и впрямь поверю, что не так дурен, как говорила мне моя матушка. Вы светлы душой, ваш взор ясен, может потому в таком грешнике как я вы разглядели что-то хорошее.
Он знал, что в силу наивности и чистоты она идеализирует его, идеализирует то первое чувство, которое овладело ей. Едва ли она любит его настоящего, ибо она едва ли знает его до той степени, чтобы полюбить. Да и Бог с ним. К чему ей эта правда. Впервые в жизни, он поверил, что может перестать быть тем человеком, каким он был, какой он есть и стать тем, кого видит в нем она. Стать лучше, стать чище, не потерять себя, а обрести.
Казалось, они простояли так целую вечность, не произнося ни слова больше. Все было сказано, их руки и губы размыкались лишь на секунду, чтобы вновь нежно сплестись. Дождь продолжал лить как из ведра, даже навес не спасал от влаги, которая просочилась под полы одежды. С нескрываемым сожалением, они разомкнули объятия, сладкий плен сменился горькой свободой.
Николай посмотрел в ее влажные темные глаза и осознал, что в этот самый миг он дал сам себе обязательства, которые более уже не имел права разорвать. Он не мог предать то восхищение, с которым Анна смотрела на него, если же он предаст, значит предаст сам себя.
Вместе возвращаться было опасно, однако из-за дождя, пришлось спешно разыскать бричку. Вот только она была в его сомкнутых объятиях, а вот уже исчезла, а промокший, сердитый и немногословный извозчик тронулся в путь, увозя ее прочь. В тот момент он был несчастен сверх той же меры, сколь и был счастлив.
К счастью дождь вновь прекратился, широким шагом он двинулся вверх по затопленной улице. Он был и рад и опечален остаться со своими мыслями наедине. Нельзя было сказать, что это он принял решение, скорее наоборот. Всю свою сознательную жизнь, он контролировал каждый поступок, каждое слово, шел, преследуя определенные цели, имея на эту жизнь четкий план, а также видение как достичь желаемого, и теперь будто стоял выкинутый мощным речным потоком и глядел на свою разбитую вдребезги лодку и не понимал, неужто он и впрямь был так наивен, что намеревался выйти на ней в открытое море жизни.
Он не принимал это решение, решение пришло само. Вот Анна, и она уже часть его жизни, хотел он того или нет, их судьбы навечно переплетены.
Его размышление прервал протяжный щенячий вой, он повернул голову и увидел ту же картину, что и несколько дней назад. Мокрый пес-подросток, посаженый на огромную, неподъёмную цепь сидел в затопленной из-за прохудившейся крыши будке и выл. Еще пару дней назад он видел, как несчастного привязали к его «новому дому». Пес не привыкшей к такой жизни, отчаянно пытался вырваться на волю, визжал и бесновался а то и попросту со всего размаха бился головой о стену, то разбегаясь, то ударяясь, то снова разбегаясь и снова глухой стук и протяжный жалобный вой. Николай хотя и не считал себя человеком чувствительным к разного рода человеческим страданиям, однако же был крайне нетерпим к страданиям животных. И теперь, видя как пес по глупости пытается скрыться от дождя в будке, которая не то что не справлялась с задачей, а скорее наоборот, напоминала больше наполненное водой корыто, он повинуясь сердечному порыву, который к его удивлению и крайнему неудовольствию стал посещать его слишком часто и в крайне неудобное время и место. Чертыхнувшись про себя, он решительным шагом ступил во двор полуразрушенного дома и захудалого двора, по чести сказать, выглядевшего немногим лучше будки пса. Нескошенная трава в человеческий рост, покосившийся забор, грязные старые полусгнившие доски крыльца – все это не внушало доверия, так что Николай, не решился подняться и постучать в дверь. Подойдя к мутному низко расположенному окну, будто вросшего в землю как гриб, он попытался было разглядеть, сквозь короткие грязные шторки, если ли кто внутри. Однако в мутных, затянутых пылью окнах, едва ли можно было, что-то разглядеть, разве что стоящее на подоконнике странное комнатное растение, пустившее вдоль стекол словно корни свои уродливые изогнутые стебли, зловеще напоминающее щупальца морского чудовища.
Николай все больше злился на себя. На кой черт ему этот пес. И что с ним такое творится, будто запрягся в чужую телегу и потащил не свой воз. Что за странное наваждение. И словно ища поддержки вовне в минуту одолевших его сомнений, он повернулся и вновь посмотреть на пса. Пес с любопытством и немой надеждой взирал на него умными, карими и почти человечьими глазами.
Нет, по-другому он уже не мог. Стало быть, это он и есть. Стало быть, именно здесь, на краю России, он обрел не только любовь, но и себя. Он ободряюще кивнул псу и постучал костяшками пальцев в окно. Казалось, его никто не услышал или попросту никого не было дома, но что-то подсказывало Николаю, что скорее жильцы дома опасливо затихли и не рады непрошенным гостям, и он снова постучал, уже сильнее. После стука, кажется, он увидел едва уловимое движение в глубине дома, но точно он навряд ли мог сказать, окна были настолько мутными, что скорее напоминало бычий пузырь, нежели стекло.
Не выдержав, Николай крикнул: – Есть тут кто-нибудь? Хозяин, выйди, разговор есть.
– Чего тебе?! Расшумелся тут! – рявкнул кто-то с крыльца. Николай был так поглощен тем, что происходило в окне, что даже не заметил, как входная дверь отворилась, а на крыльцо вышел чумазый бородатый мужик. Его отросшие немытые сальные волосы, торчали в разные стороны, придавая ему сходство с тем самым полудиким растением, что стояло в горшке на подоконнике этого странного грязного дома.
