Наталья Гончарова
Видят ли березы сны
Вот, показался угол Народного дома, но Николая нигде не было. Может она пришла слишком рано, или он же он и вовсе не пришел, а все это было не больше чем розыгрыш, чтобы посмеяться над ней. Она так быстро приняла приглашение, что едва ли успела обдумать, с какой целью он ее позвал.
Остановившись, она с волнением крутилась на месте, словно волчок, ища его глазами. Сердце то бешено колотилось, то вовсе замирало. Мысли и чувства, такие противоречивые смешались в один большой гул в ушах. Вдруг он окликнул ее:
– Анна Тимофеевна, подите сюда.
Она резко обернулась и увидела его высокую фигуру, стоящую чуть в тени и надежно скрытую от любопытных глаз. Словно вор притаившийся, в ожидании беспечного зеваки, он видел всех, но его не видел никто.
– Вы не первый раз намеренно пугаете меня, Николай Алексеевич, будто это и впрямь доставляет вам удовольствие, – укоризненно сказала Анна, подойдя ближе, но вместе с тем, оставаясь на приличном расстоянии.
– Не хотел вас, пугать, Анна Тимофеевна, подите же сюда, в тень, вдруг вас увидят, губить вашу репутацию в моих намерениях нет. Здесь есть тихая улочка, переходящая в тропинку, а дальше холм, и заброшенный завод, пойдемте туда, там нас никто не побеспокоит.
– Ах, об этом-то я и не подумала, – смущенно прошептала Анна, слегка закусив губу от досады. Ведомая бессознательным порывом души, она совсем забыла про приличия. В ее положении, репутация, была едва ли не единственной ценностью, принадлежащей ей. Потеряв ее, она погубила бы себя, перечеркнув свое будущее навеки. Это богатые могли вести себя как хотели, все неизменно сходило им с рук, она такой роскоши не имела, в любой ситуации ей следовало руководствоваться разумом, а не идти на поводу чувств, от этого зависела ее жизнь.
– Не печальтесь, Анна, – будто прочитав ее мысли, попытался утешить Николай, – то, что вы не подумали о соблюдении приличий, говорит скорее о чистоте души вашей. Человек порочный, перед грехом, первым делом приличия соблюдает, как ваш покорный слуга, а безгрешный, тот грешит по зову души и сердца, едва ли думая о последствиях, – иронично заметил Николай.
Анна задумчиво отвела взор, а потом пытливо посмотрела на него, пытаясь прочесть по его лицу скрытый смысл фраз, – Не пойму Николай Алексеевич о каком грехе вы говорите, в нашей беседе, греха нет. Стало быть, и о грехе толковать нечего.
Он вымученно засмеялся, так что морщинки, собрались вокруг его темных глаз, будто меридианы.
– Верно, греха в том нет, но лучше пойдемте, движение, порой облегчает ход разговора. Да и думается легче.
Она больше не смотрела на него, а смотрела либо вперед, либо под ноги. Тогда как он, при свете дня, наконец, смог рассмотреть ее как следует, не боясь быть застигнутым врасплох. И хотя ему была видна лишь небольшая часть ее лица, скрытая огромной цветастой шалью, он мог наблюдать за ней, за тем как она идет, за ее движениями, и наклоном головы, как сосредоточенно она держит платок у подбородка. Шаг Анны был широким, размашистым и даже тяжелым, с наклоном корпуса вперед, словно бурлаки на Волге груз тянут, – подумал Николай, – какая все таки у нее ускользающая красота, вот только чудо как хороша, в этом традиционном пестром русском платке, и это нежное худощавое лицо с круглыми наивными глаза, и очаровательный светлый пушок, вокруг губ, словно персик, и вот уже она сердито вышагивает, поджав губы и нахмурив брови, и можно сказать почти дурнушка. Он был смущен и раздосадован, так как не мог разобраться и понять чувств к ней. Словно человек впервые увидевший цветок чертополоха, он был и удивлен, и восхищен, но в общем, находился скорее в замешательстве, не решаясь вынести суждение о столь странном цветке, отнести ли его в ряд орхидей, за оригинальность, уникальность, и редкую красоту, либо поставить на другой стороне с другими собратьями: полынью и крапивой, как горькое, жалящее и колючее растение.
– Так зачем вы хотели меня видеть? – наконец спросила она, резко остановившись и прервав затянувшееся молчание, – Я далека от мысли, что вы искали встречи со мной, только лишь, для того, чтобы прогуляться.
И хотя, это было правдой, ему, отчего-то, не хотелось в этом признаваться, чем дольше они шли вот так, бог о бок, в этот холодный апрельский день, тем меньше ему хотелось, говорить о том, ради чего он ее позвал.
– Отчего же вы не допускаете такой мысли? – поинтересовался он.
– Оттого же, отчего солнце встает на востоке, а садится на западе.
– Кто знает, может когда-нибудь человечество выяснит, что и это не такая уж непреложная истина, и что солнце встает на западе, а садится на востоке, ведь думали же наши предки, что земля плоская и стоит на трех китах. Так что, любая истина со временем может оказаться не более чем ошибочным заблуждением. А наши предки будут также потешаться над нами, как мы потешаемся над нашими сейчас.
Тем временем, они достигли конца улицы, дальше тропинка вела серпантином вдоль рощи к вершине холма, где располагался заброшенный стекольный завод, проект был воистину грандиозным, но хозяин проигрался и разорился, а здание было заброшено, и лишь, находившиеся время от времени бракованные безделицы из разноцветного стекла, самых причудливых форм, напоминали о былом.
– Уверена, прекрасный вид открывается на вершине, – заметила Анна.
– Тогда мы обязаны в этом убедиться, – согласился Николай, простирая руку по направление к дорожке, словно приглашая, продолжить путь.
И хотя Анна ничего не ответила, тот факт, что она продолжила путь, говорил сам за себя. Тропинка хотя и не была узкой, но двум людям, пришлось бы идти рядом слишком близко друг к другу, так что Николай пропустил ее вперед, а сам следовал позади.
Погода сменилась, как часто бывает сибирской весной, вот только дул ледяной ветер, а теперь яркое апрельское солнце, словно плавило все вокруг, к тому же крутой подъем в гору, требовал от путников не малых усилий.
Как возможно, чтобы одновременно было и жарко и холодно,– подумала Анна, развязывая платок и спуская его на плечи, часть волос безнадежно выбились из прически и теперь от ветра то и дело, то развивалась назад, то закрывала лицо, другая же оставалась влажной и неприятно холодила шею, она попыталась поправить волосы, но убедившись в тщетности своих попыток, бросила это занятие. В конце концов она уже давно убедилась, что быть безупречной, ей не удастся никогда, скорее наоборот, всевозможные нелепости и конфузы, будут неизменно преследовать ее, остается лишь принять свои неудачи, с наименьшими моральными затратами, не изводя себя, желая быть тем, кем ей никогда не быть.
– Так все-таки, зачем вы меня позвали? – уже настойчивее спросила она.
Он слышал, что она его о чем-то спросила, но что она спросила, он не смог бы сказать и под дулом пистолета. И это солнце, и ветер, и холод, и зной, словно намеренно терзали его несчастное тело, а главное ее манящая фигура, который он имел счастье лицезреть поднимаясь за ней по склону. Волосы словно сияли на солнце, то желтыми то красными огнями, она женственно откидывала их назад, чтобы затем заправить за ушко, плавные изгибы бедер покачивались в такт ее шагам, в итоге он и вовсе забыл, зачем он ее позвал. Он вспомнил сказку о Нильсе и мышах, и под этим изнемогающем весенним солнцем, он неотступно двигался за ней, словно зачарованный, как если бы она играла на волшебной флейте, и тянула за невидимою веревочку, к которой он был накрепко привязан. На этот ли холм или на любой другой, за ней он готов был идти куда угодно.
Будто прочитав его мысли, она остановилась, обернулась и гневно посмотрела на него.
– Зачем вы меня позвали? – уже нетерпеливо, задав тот же вопрос, спросила Анна.
Но увидев его измученное лицо, она захохотала, сменив гнев на милость, ибо приняла его несчастье, исключительно за результат тяжелого подъема.
– Милая моя, Анна Тимофеевна, – начал он, вытирая, вынутым из внутреннего кармана белоснежным платком, вспотевший лоб, – право слово, я не привык к такой странной погоде, вот ежели бы сейчас были тучи или того лучше дождь, то я чувствовал бы себя превосходно, а здесь, я сам не свой, позвольте же мне подняться и немного отдышаться, уверяю вас, я все скажу, даю вам слово дворянина.
Она звонко засмеялась и ничего не сказав продолжила путь, в то же время, ускорив шаг толи от нетерпения, толи дразня его.
Вид с холма открывался и правда восхитительный, да и само здание, заброшенного завода, заросшее травой было прекрасно в своем упадке.
– Поразительно, как забытые и полуразрушенные места, бывают порой красивее хотя и не всех, но многих новых, и лишенных души в своем совершенстве. Согласитесь? – спросила Анна, любуясь видом, когда они, наконец поднялись на гору.
Николай обвел взглядом заброшенное, ничем не примечательное здание бывшего завода, на выбитые окна, покосившийся забор, или те места, где природа отвоевав свое место и вовсе поглотила результаты человеческого труда, на весь этот упадок, разруху и декаданс и не нашел в нем не только ничего привлекательного для себя, но и даже мало-мальски приятного глазу.
– Хм, удивительное вы создание Анна Тимофеевна, даже в разрухе красоту видите. Кругом зияют рваные дыры, ржавчина, и бурьян. Столько трудов и денег пошло прахом. А вам все это кажется красивым. Хотел бы увидеть красоту в этом, но, увы, боюсь ее здесь нет, – заключил он.
– Значит вы, право слово, не туда смотрите, смотрите вон на тот луч солнца, – и она указала на главное полуразбитое окно, – здесь были люди, кипела жизнь, а теперь нет ничего, один только след от них остался, словно след на песке. Люди здесь жили, работали, кто они, где они – нет ничего, осталась лишь память, а природа, вы только послушайте, как поют здесь птицы, этот мелкий кустарник, что захватил завод им явно по нраву, все это так восхитительное и так грустно и так прекрасно, я и не знаю как все это объяснить, чувства вообще объяснить бывает не просто, – задумчиво и уже меланхолично сказала она, хотя буквально минуту назад с таким воодушевлением говорила о красоте вокруг, что невольно и он, со своим скептическим и трезвым взглядом на жизнь, вопреки здравомыслию поддался порыву, заразившим удивительным чувством восхищение всем, что происходит вокруг.
– В этом с вами нельзя не согласиться, Анна Тимофеевна.
– Можно Анна.
– Ан-на, – по слогам, будто снова учась говорить, произнес он.
– Николай Алексеевич, простите мне мой, наивный и неуместный порыв души, я всегда не много не своя на природе, будто во хмелю, – улыбнулась она, – я не забыла, что вы меня позвали, не праздности ради, что же вас заставило, пренебречь правилами приличия и пригласить гувернантку на прогулку? – не удержавшись, съязвила она.
Он, не услышав ее колкость, а может услышав, но не подав виду, заговорил, встав в пол оборота к ней, так, что казалось, будто он говорит одновременно ей, но при этом смотрит куда то вдаль.
– Никогда не имел сложности в выражении своих мыслей, до сей поры, честно признаюсь вам. Но сейчас, не знаю, как и начать, и должен ли говорить, а главное стоит ли. Не имел обыкновения, вмешиваться в чью либо жизнь, но…
– Не томите же, – перебила его Анна, – если до сей поры, я хотела услышать, зачем вы меня позвали, так как считала, что серьезного в том мало, теперь же, после вашего предисловия, я хочу и страшусь услышать это, а оттого чем быстрее придет развязка, тем легче.
– Не бойтесь, то будут слова друга, а я смею надеяться, скорее вам друг, нежели враг. В общем, дело достаточно деликатное, и на сколько я могу судить о вас, а я хотя и не вижу красоты в заброшенном месте, однако же в людях, смею думать, разбираюсь не так уж плохо. Вы хотя и наставница, для юных барышень, но по моему разумению, остаетесь созданием неискушенным и отчасти ваши представления о людях, как я успел заметить, наивны и чисты, тогда как их помыслы…, словом замечу, я далек от распространенного заблуждения, что добра в мире больше чем зла. Так о чем это я? Ах да, о помыслах. Помыслы людей, вас окружающих, боюсь не так невинны, как вам представляется, – все это он говорил тоном деликатным, правда не лишенным назидания, более похожим, на тот, которым она говорила со своими неразумными ученицами.
– Боюсь, при всем моем к вам уважении, Николай Алексеевич, я не возьму в толк о чем это вы, – раздраженно, перебила его Анна.
– Что ж немудрено, – угрюмо заметил он, – я бы и сам себя не понял, сказать по чести, красноречие и впрямь меня покинуло, только боюсь, вы тому виной, – галантно заметил он. Но увидев, что Анна сделала вид, будто не заметила его комплимент, продолжил: – Думаю лучше мне сказать все прямо и не юлить. Перейду к делу, прошлым вечером, мы с вашим, так сказать хозяином, Степан Михайловичем, ужинали в ресторации (про кабак он деликатно промолчал), и находясь в изрядном подпитии, а водка, знаете ли, имеет такую силу над человеком, что те мысли, которые он по обыкновению держит при себе, как бы это поделикатнее выразиться при даме, после рюмки другой, требуют выхода, в особенности когда компания располагает, я имею ввиду отсутствие барышень, коих пьяные откровения могли бы сконфузить.
– Вы, кажется, хотели сказать прямо? – теряя терпение, заметила Анна, – так говорите же.
– Да, да, не торопите же меня. Стало быть, купец много говорил, что не предназначалось для нежных дамских ушей, в частности, что хотел бы вас видеть в ином качестве, нежели гувернантка… подле себя… если вы понимаете о чем я. Но так как, как я уже заметил, смею надеяться, что разбираюсь в людях, и за наше короткое знакомство, успел составить о вас мнение, замечу достаточно высокое, думаю такое предложение со стороны Степана Михайловича, могло бы не только напугать, но и оскорбить вас. А Степан Михайлович, как бы это поделикатнее сказать, в свою очередь, не тот человек, который с легкостью принимает отказы, насколько я могу судить, и при определенных обстоятельствах, может быть достаточно опасен, если не получит то, на что рассчитывал, – закончив свою речь, он вопросительно посмотрел на нее, ожидая увидеть на ее лице испуг, ужас, смущение, и все те чувства, которые следовало бы испытывать невинной барышне в ответ на непристойное предложение или известие о таковом. Однако он не увидел ни удивления, ни негодования, да что, говорить, он не увидел попросту ничего, кроме мертвенной бледности, да задумчивых глаз, смотрящих куда то вдаль, поверх его плеча. Неужели же он, был так наивен, что превратно понял всю ситуацию, что если она не так неискушенна, что если как раз он выглядит нелепо, пытаясь, предупредить ее о том, чего бы она сама желала или допускала. Странное чувство гнева и обиды, природу которых он и сам бы себе не объяснил, волной затопило его.
– Что ж, боюсь, я переоценил себя, и не так хорошо, разбираюсь в людях, я битый час, пытался как можно деликатнее изложить ситуацию, боясь оскорбить вас, хотел вас спасти, предупредить об опасности, исходящей от человека, чьи намерения по отношению к вам порочны, а вы! А вы даже не выглядите удивленной, – гневно, не разжимая зубов, процедил он, – Может это его, стоило бы предупредить относительно Вас, – последние слова он бросил ей в лицо, как перчатку дуэлянта, стараясь оскорбить и унизить, как ему казалось, за то, что ее притворная невинность ввела его в заблуждение.
Анна покачнулась, словно от удара пощечины. Она недоумевающе и растерянно воззрилась на него, когда же смысл сказанного в полной мере дошел до нее, краска гнева залила багровыми пятнами все ее лицо, поднимаясь из под высокого воротника вдоль шеи, на скулы и щеки.
– Я не выгляжу удивленной, лишь по одной простой причине, то, что вы мне сказали, действительно было известно мне, с той лишь разницей, что я не знала, насколько сильно Степан Михайлович, одержим своими греховным и порочным желаниями. Своими подозрениями, вы оскорбили не меня, а себя, так как человек оценивает других и окружающий мир, руководствуясь, прежде всего своими собственными убеждениями. И если вы увидели в другом человеке дурное, то совсем не обязательно, что это дурное в нем существует, может быть это дурное лишь ваше отражение.
– Даже если я не прав, хотя я в этом не уверен, – начал он, хотя тон его был, уже куда менее воинственен, – вы оказались куда глупее и наивнее чем я думал. Если вы знаете о намерениях купца, и не планируете принимать его предложение, то это ваша величайшая и может так статься роковая и фатальная ошибка – остаться в его доме. Это опрометчиво, самонадеянно, и так… так неразумно.
– Вы думаете, я это не понимаю? – с горечью сказала она, заламывая руки.
Она выглядела такой удрученной и такой несчастной, вот только она пылала праведным гневом в ответ на его незаслуженные оскорбления, а теперь горестно заламывает руки. Увидев это, Николая словно ударом в сердце поразило чувство вины и сожаления. Он потерял контроль над своими эмоциями, ярость гнев и ревность охватили его и он наговорил ей столько обидных слов, о чем теперь искренне жалел. Желая утешить ее, он шагнул ей навстречу, но не осмелившийся подойти ближе, остановился.
– Вы думаете, я не хотела уйти? Думаете, я не пыталась? Вы думаете, у меня есть выбор? Не больший, чем выбор между сгореть или утонуть. Я просто не могу вернуться домой ни с чем. Как объяснить отцу? Матери? А работа? Вы думаете, в других семьях было бы другое? Кругом одни придирки, то слишком строга, то балуешь детей, то слишком хорошенькая, а то слишком дурна собой, то встала близко, а то далеко и не в том углу, тебе нигде нет места, ты и не прислуга, но и не хозяйка, это не твой дом, ты словно между двумя мирами, ни вверху, ни внизу, слишком образованна, чтобы принимать рабское положение как Татьяна, но бедна как церковная мышь, чтобы бороться. А платят, платят сущие гроши…, – на последних слова ее голос сорвался, и закрыв лицо руками, она горько зарыдала. Все то, напряжение, копившееся годами, которое она прятала в самых потаенных уголках своей души, скрывая за неизменной дежурной улыбкой, все те чувства, которые было некому высказать, которые она не решилась сказать самой себе, теперь вырвались наружу. То всхлипывая, то затихая, она сумбурно рассказывала про свое детство, про работу у Лаптевой, о том, как ее с корнем вырвало из почвы и теперь несет ветром, словно перекати поле, из одного чужого дома в другой не менее чужой, о тягостном выборе между долгом и желаниями, которых она и сама не знала, о том, как бы ей хотелось набраться смелости и сделать, что-нибудь эдакое, чего бы от нее никто не ждал, и о том, что несмотря ни на что, никогда это не сделает.
Она совсем не смотрела в его сторону, ей необходимо было облегчить душу, прежде всего для самой себя, а тот факт, что кто-то первый раз в жизни, был обеспокоен ее судьбой и душевными переживаниями, хотел ей помочь, пусть и не умело, словно открыл дверь, для всего того, что хранилось в душе, будто в темном чулане. Вдруг она почувствовала его руки на своих плечах, он крепко обнял ее и прижал к своей груди. От ее слез его пальто намокло и теперь жесткое сукно царапало щеку. Левой рукой он прижимал ее к себе, а правой бережно гладил вдоль спины, терпеливо и нежно, словно ребенка. Она чувствовала, как его борода касается ее виска, в такт прерывистым и глубоким рыданиям. Все было так странно и так ново, от слез и ощущений, у нее кружилась голова, если бы он не держал ее, то едва ли она смогла бы устоять на ногах. Но несмотря на слезы и всю горечь ее бедственного положения, пожалуй, никогда в жизни ей не было так легко, и никогда радость не была такой грустной.
Он ничего не говорил, не произносил пустых слов утешения, о том, что все наладиться, не говорил, что все это не более чем пустяк. Он молчал, однако объятия, и мерный стук его сердца, успокаивали лучше, чем сотня красивых, но ничего не значащих фраз.
Почувствовав, что рыдания прекратились, а пташка в ладошках, перестав трепыхаться, наконец успокоилась, он разжал объятия и слегка отстранился. Потеряв точку опоры, Анна пошатнулась, и недоумевающе подняла на него взор, заплаканных и прекрасных как черная смородина после дождя глаз.
Их взгляды встретились, его – пристальный и задумчивый, ее – нежный и кроткий. Николай смотрел на нее, так, точно видел в первый раз, было в его взоре, что то новое, но скрытое для ее понимания. Он немного замешкался, однако отбросив тень сомнения, проведя рукой по ее влажной от слез щеке, привлек себе и запечатлел на ее губах, нежный и целомудренный поцелуй. Потом вновь отстранился, наблюдая как краска стыда и удовольствия заливает ее лицо, это были уже не те красные маки гнева, что горели на щеках минуту назад, а наливные яблоки нежного девичьего румянца. Румянца стыда, смущения и первого наслаждения.
Улыбка, мелькнула на его губах, но снова скрылась, будто появившись не ко времени.
– Нам следует возвратиться, – заговорил он беспристрастным и почти дежурным голосом, будто бы минуту назад и не целовал ее на этом самом месте. – Я вас провожу до угла Народного дома, а дальше нам следует разойтись, я вернусь немного позже, не хотелось бы вызывать ни у кого подозрения, прежде всего ради вас, – заключил он, протягивая руку, чтобы она могла о нее опереться.
Она недоумевающе посмотрела на него, он выглядел так спокойно и беспристрастно, будто бы ничего не произошло, или происшедшее ничего для него не значило, она вглядывалась в его лицо, но прочесть на нем ничего не смогла. Для нее события минувшего часа, так много значили, голова шла кругом, тогда как он, твердо стоял на ногах. Радость и восторг в одно мгновение сменились унынием и отчаянием. Но не став возражать, не желая показать как он больно ранил ее своей холодностью, а также желая сохранить остатки гордости, она приняла его предложения, оперлась на него, и не проронив ни слова, спустилась с холма.
Пришло время расставаться, Николай неловко взял ее руку в свою, а другой рукой бережно накрыл, – мы вечером непременно свидимся, так что нет нужды и прощаться, Анна Тимофеевна.
– Не прощаемся, – покорно кивнула головой Анна. Он выпустил ее руку из своей, так что та безвольно опустилась вдоль тела, точно ивовая ветка. Едва ли можно было сказать, что-то больше, чем было сказано, и накинув на голову шаль, Анна торопливым шагом удалилась.
Николай, опершись об угол дома, закурив сигарету, долго еще смотрел ей вслед, пока ее очертания не превратилась в точку, а потом, смешавшись с толпой и вовсе растворились. Странные и до этого неизведанные чувства, словно тиски, сдавили грудь, и счастье, и грусть, и наслаждение, и недовольство собой. Не зря он твердил себе всегда, что благими намерениями вымощена дорога в ад, стало быть, чтобы это понять, непременно надобно по этой дороге пройти. И теперь, в попытке помочь ей, он и сам не заметил, как попал в западню. Будто новичок, совсем юный и несмышлёный попался в любовные топи, в которых до него утонуло столько глупцов, а сколько глупцов еще утонет.
Он с тоской посмотрел на этот дикий сибирский город, на три дворца посередь тайги, на эту грязь и бедность, и ему захотелось прямо сейчас оседлать коня и нестись со всех ног отсюда, пока не поздно. Он сердито бросил сигарету, а потом со злостью растоптал ее, так что под ногами загорелись мелкие искры. Почему то в голове зазвучала музыка Доницетти, услышанная им в опере год назад. Едва ли мелодия нашла отклик в его сердце тогда, но сейчас испив любовный напиток до дна, он в полной мере прочувствовал ее. Как верно комично он выглядит сейчас, в этой дыре, в этом захолустье, в этом Богом забытом месте, словно сибирский Неморино. Что ж, и не такие умы глупели от любовного напитка, – подумал Николай и зашагал твердой походкой обратно.
Поздно возвратившись, пропустив обед и едва не пропустив ужин, Анна тихонько пробралась к себе в комнату. Она чувствовала запах его сигарет, так плотно впитавшийся в одежду, что боясь, вызвать подозрения, она быстро переоделась. Может это был всего лишь страх, но ей казалось, что все тотчас поймут, где и с кем она была. Нина Терентьевна в гостиной как всегда после обедни пила чай. Она сердито посмотрела на Анну, и хотя та, по своим делам отлучалась крайне редко, даже эти редкие часы, потраченные на себя, вызывали в ней недовольство, как будто вся жизнь Анны, должна была быть посвящена исключительно ей и ее дочерям.
– Ну наконец то, ты вернулась Анна, девочки сейчас в саду, пожалуй, не стоит им мешать, сегодня крайне тяжелый день. Такая головная боль, – и она стала театрально потирать свои виски, – и ломит, и вот здесь давит, – указав на затылок, – непременно сегодня ночью будет гроза. Вот, запомни, я как никто могу с точностью предугадать погоду, на снег у меня ноют ноги, а голова к дождю. Ты ведь, была сегодня у аптекаря, ходила за порошком от головной боли. Как раз то, что мне сейчас необходимо. Принеси мне его, пожалуйста, сил, уже терпеть эту боль нет, – и она в изнеможении откинулась на диван.
Анна в оцепенении застыла, мысли и чувства ее находились в таком смятении, что она совсем упустила повод, по которому отлучалась. И теперь, словно пойманная на преступлении, она судорожно придумывала, что ей сказать в свое оправдание. Имея столь малый опыт в обмане, привыкнув говорить исключительно правду, а в случае, когда правду сказать нельзя – молчать, теперь Анна находилась в новом и крайне непривычном для себя положении.
– Нина Терентьевна, вы же знаете, как в наших краях тяжело с некоторыми товарами, так много всего ненужного, и никогда нет того что действительно необходимо, – она постаралась сказать это как можно искренне, но голос ее дрожал и не слушался, какое право слово, получилось жалкое оправдание. В тот момент она не верила самой себе, а это главное правило лжи, ибо ложь становится правдой, тогда когда ты начинаешь в нее верить.
Но к удивлению Анны, в глазах купчихи не было и тени сомнения. Это было так странно, потому что зачастую, когда Анна говорила ей правду, она натыкалась лишь на стену сомнений и недоверия. По всей видимости, ложь для людей привычней правды, – подумала Анна. За сегодняшний день, она сделала для себя столько открытий, сколько не сделала и за всю жизнь. Теперь это был такой знакомый, но в то же время новый мир.
– Тогда я с вашего позволения пойду в сад к девочкам? – спросила Анна.
– Да, да, ступай. Они хотя и с Татьяной, но ты же знаешь ее, непременно научит чему дурному.
Анна рада была освободиться из под пристального взора хозяйки, и хотя та, ничего не заподозрила, чем скорее она скроется с ее глаз, тем лучше, долго играть в этом чуждом для ее натуры спектакле она не могла, фарс вот-вот мог быть раскрыт.
В тот день время тянулось медленно как никогда. И хотя до ужина оставался всего час, ни Степан Михайлович, ни Николай еще не возвращались из конторы. Нервы были напряжены, ничто не помогало, ни чтение, ни вышивка крестом, где она исколола все пальцы. В очередной раз, посмотрев на циферблат часов, будто застывший на без четверти шесть, на домик кукушки где беззаботно ни о чем не подозревая, дремала птичка, Анна испытала безотчетную тоску и бессилие, ибо все что происходило или должно было произойти, отныне ей было неподвластно. Вот мимо проехала колесница, но не остановилась, а значит не он, вот скрип половицы, но это всего лишь Кузьма принес раздутый от жара самовар. Она вновь уколола палец, и алое пятно расплылось на шитье.
За окнами забарабанил дождь, а потом и вовсе начало лить как из ведра, тревожа и вызывая беспокойство и делая ожидание воистину невыносимым. Анна и сама не знала чего ждала, может тот мимолетный поцелуй, не более чем жест сострадания, проявление жалости или поддержки, что если любви в нем не больше чем в поцелуе, коим она сама награждала своих воспитанниц в утешение. Но интуиция подсказывала, что это не так, что в его поступках был мужской интерес, а поцелуй так не похож на проявление христианского сострадания. Так или иначе, ей необходимо было снова увидеть его, она твердо знала, что в его глазах, в том как он будет смотреть на нее после произошедшего, она непременное найдет ответ.
Словно вняв ее молитвам, дверь скрипнула и послышались знакомые мужские голоса. Волнение, радость и страх предстоящей встречи охватили Анну.
– Здравствуй, голубушка, заждались вы нас сегодня, – поприветствовал жену купец и сняв мокрый сюртук, отдал его, стоящему подле Кузьме, – Дождь, будь он неладен, застал нас врасплох, ели успели прибыть, пока дороги не развезло, до крайней степени неудобства. Вы, Николай Алексеевич, верно к такому не привыкли?
– К распутице или к дождю? Пожалуй, того и другого и у нас в избытке. Добрый вечер Нина Терентьевна, Анна Тимофеевна, юные барышни, – Николай отвесил галантный поклон.
– Добрый вечер, Ваше Степенство, Николай Алексеевич, – произнеся это, она так и не осмелилась посмотреть ему в глаза. Еще минуту назад она в нетерпении ждала ответа на свой вопрос, теперь же малодушно избегала его. Сохранить даже самую малую толику призрачной надежды оказалось лучше, чем посмотреть жестокой правде в глаза. Как же бесцветна и бесчувственна станет жизнь без него. Не знать любви оказалось легче, чем узнать, а затем потерять ее.
К счастью подоспела Татьяна, подав на стол по-сибирски тяжелый ужин. Настроение купца отчего то было прескверным. Казалось еще вчера он был всем доволен, а сегодня уже изводит Татьяну придирками, не говоря уже о Кузьме, который раз сто сбегал по разного рода поручениям. То разварной картофель недостаточно разварен, то самовар слишком горячий, а то спустя минуту слишком остыл. Татьяна из кожи вон лезла, чтобы ему угодить, но едва ли это помогало.
Наконец сели за стол. То ли дурное настроение Степан Михайловича, то ли дождь, громко барабанящий по крыше, были тому виной, но за столом по большей части он молчал, впрочем и остальные, обменивались лишь краткими и ни к чему не обязывающими фразами.
Избегать встречи взглядом с Николаем, сидя вот так, за одним столом, боле уже было невозможно, от своих страхов можно бежать долго, однако же не бесконечно, стало быть пора посмотреть им в лицо.
Она подняла взор, вначале украдкой, незаметно, лишь секунду. Потом осмелев, она взглянула на него еще раз, словно бросая вызов, желая и требуя ответа.
На секунду их глаза встретились, и она прочитала в них все, чего страшилась и чего желала. В нем была и нежность и страсть, и чувство сопричастности, словно некая тайна связывала их двоих на этом огромном земном шаре. Он скользнул по ее лицу медленно и почти интимно, и хотя расстояние разделяло их, она почти физически ощутила его прикосновение. Щеки окрасились чувственным стыдливым девичьим румянцем. Увидев это, его уголок губ дрогнул, не сумев совладать с улыбкой, и не желая больше смущать ее, Николай учтиво отвел взор.
