Николай Иванович Хрипков
Каникулы
11. И СНИТСЯ НАМ
Пахом отнес топор и табуретку на место, отвязал нитку, выбросил ее в мусорное ведро. Лег на диван. В голове была пустота, только немного побаливала шишка, набитая обухом, закрыл глаза и заснул. На удивление, быстро.
… Какой-то маленький вокзальчик. Несколько скамеек в три ряда. Скамейки старые, деревянные. На своей Пахом прочел вырезанную ножичком надпись «Алька – шлюха». Он сидит в полудреме, прикрыв глаза. Наконец-то объявляют отправление его поезда. «Через пять минут поезд отправляется». Женский голос, но не молодой. Скорее всего, пенсионерка. Пахом поднимается, потягивается, идет к выходу. И уже взявшись за ручку, вспоминает, что забыл свою сумку. Хорошо, что вспомнил. А так бы уехал без вещей. Вот было бы здорово!
Возвращается назад к той скамейке, на которой дремал. Никакой сумки ни на скамейке, ни под скамейкой, ни рядом со скамейкой нет. Но он же хорошо помнит свою большую спортивную сумку. Вот здесь она стояла.
– Не видели тут большая спортивная сумка стояла, темно-синего цвета с красными лямками? – спрашивает он у женщины, всё лицо которой в сплошных глубоких морщинах, между которыми сетка морщинок поменьше. Глаза у нее блеклые.
У нее совершенно нет зубов, а протез сделать она не может, потому что для нее это дорого. Поэтому подбородок у нее очень маленький, а нижняя губа заходит под верхнюю. И когда она говорит, нижняя губа опускается и каждый раз заходит под верхнюю губу. И видно маленькое черное отверстие.
Она что-то шепелявит, но Пахом уже понимает, что она ничего не видела, и бросается к другой пассажирке. Толстая, старая, низкого роста.
– Вы тут не видели такой спортивной сумки? Синяя. И красные лямки. Она возле той скамейки должна была стоять. Может, кто-то подходил, забрал?
Удивленно глядят на него и отворачиваются, ничего не отвечая. Да что же это за люди такие? Ну, не видели вы, скажите, что не видели. Почему же обязательно нужно отворачиваться? Пахом пробежал всё помещение вокзальчика, заглядывая под каждую скамейку, даже за чугунные батареи заглянул, хотя сумка никак не могла попасть туда. Сумки нигде нет. Пахом еще раз обходит вокзальчик, теперь он смотрит под ноги пассажиров, а, может, спрятали и ногами прикрывают его сумку. Но опять ничего. Черт с ней, сумкой! Надо бежать, иначе он опоздает на поезд. Жалко, конечно, сумку, клёвая, прикидная сумка, она очень нравилась Пахому, и он с ней почти не расставался. На бегу Пахом вспоминает, что у него было в сумке, что он туда положил перед отъездом. Нет ли там чего-то такого, что терять ему никак нельзя, потеря чего обойдется ему немалой кровью? Мыльно-рыльное… Это не жалко. Тетрадки с конспектами и три библиотечных учебника. Он всегда брал с собой учебники на каникулы. Там же вся его одежда! Пахом глянул на себя. Да ведь он же совершенно голый, даже трусов не было на нем. Зачем он разделся на вокзале непонятно. Пахом прикрыл ладонями причинное место и воровато огляделся по сторонам. Но никто не обращал на него никакого внимания. Все были заняты своими делами. «Я что, блин, человек-невидимка? – удивленно подумал он. – Почему они не видят меня в упор? Они что здесь собрались все слепые? На вокзале сидят одни слепые? Это какие-то зомби! Только зомби не могут видеть голого человека на вокзале. Так, значит, он теперь остался не только без одежды, но и без документов и без билета! Его просто элементарно не пустят в поезд!» Пахом воровато огляделся по сторонам.
Вышел на перрон, всё так же прикрываясь ладошками и пугливо озираясь по сторонам. Вот сейчас все увидят его стыд и будут смеяться над ним. А кто-нибудь решит, что он из этих…Перрон был пуст. Его поезд уже отходил. Можно было, конечно, запрыгнуть на последний вагон. Пахом так уже проделывал несколько раз в той прошлой жизни. А дальше что? И куда он пойдет голый? Конечно, надо в ментовку. Объяснить, что и как. Другого выхода из этой ситуации Пахом не видел. Тем более, что никого он здесь не знает. Нужно пойти на вокзал и спросить у дежурного. Он повернулся и пошел к вокзалу. Дернул за массивную ручку. Дверь не шелохнулась. Что за черт? Может быть, он слабо потянул? Сейчас взяли моду устанавливать тяжеленые утепленные двери, который не всякий сможет и открыть, по крайней мере, дети и субтильные барышни уж точно не откроют. Потянул двери двумя руками, упираясь ногой в другую половинку двери. Как влитая! Никакого шевеления. Пахом поглядел налево-направо. Ни в одном окне не было света. Что это могло означать? Вокзал закончил работу, все служащие разошлись по домам. И все теперь закрыто? Между тем ночная прохлада дала о себе знать. Причем холодало как-то по-странному быстро. Еще минуту назад он совершенно не чувствовал никакого холода. Тело его покрылось гусиной кожей. Его трясло, как в лихорадке, а зубы выбивали нервную дробь. Хоть бы была густая шерсть, раз нет одежды, почему-то подумал он. Мерзли ноги на быстро холодеющем асфальте, и он переступал с ноги на ногу, но и это не спасало его, и переступание превратилось в танец. Подпрыгивал, приседал, начал делать небольшие круги, махая при этом руками над головой и издавая ухающие звуки, как будто он исполнял танец в первобытном племени. На какое-то время возвращалось тепло, но он тут же начинал мерзнуть еще сильнее, еще сильнее бил его озноб, еще громче клацали зубы. И это уже была не гусиная, а какая-то крокодилья кожа. Он провел рукой по телу, ощущая ладонью бугорки.
Потом что-то мягкое упало ему на щеку. Пахом провел ладонью, думая, что это какое-то насекомое или листик. Он хотел стряхнуть это со щеки. Но ничего не стряхнулось. С бездонного звездного неба, летели, медленно кружась, крупные снежинки. Они настолько были крупные, что можно было рассматривать их узор, у каждой свой. Бред какой-то! В начале июня какой может быть снег? Заметно потянуло холодом. Холод обжигал его тело, пробирался во внутрь, холодный воздух жег легкие. Усиливался ветер. Ему казалось, что кто-то жестокий и насмешливый льет на него ведро за ведром ледяную воду. И этот кто-то получал от этого удовольствие. Пахома так трясло, что руки и ноги, уже не подчиняясь ему, ходили ходуном. Руки непроизвольно подбрасывались, падали, разбрасывались в стороны, прижимались к груди. Он сделал несколько шагов и еле удержался на ногах. Такое бывает, когда идешь по кораблю во время большого шторма и тебя может бросить в любую сторону. Тело ему совершенно не подчинялось. «Наверно, так и наступает смерть, – с ужасом подумал Пахом. – Когда тело отказывается подчиняться твоим командам и живет само по себе». Он снова попробовал двигаться вперед, его качнуло, и он упал на четвереньки, как-то еще успев выбросить руки, иначе ударился бы лицом. Уже не снежинки, а хлопья валили с неба. Таких снежных хлопьев Пахому еще не доводилось видеть. Одно лишь утешало, что они были мягкие и не могли больно ударить. Пахом стал подниматься. Делал он это не спеша, потому что ноги отказывались ему служить. Каждое движение давалось большим усилием воли. Он беспрестанно заставлял себя. Но выпрямиться он не смог и стоял какое-то время с согнутой спиной и обвисшими руками, которые чуть-чуть не доставали до земли. Не мог он и поднять головы. Каким-то сверхусилием он заставил себя поднять голову, чтобы увидеть, что же творится вокруг. Делал он это медленно, маленькими-маленькими рывками. Тут же на глаза ему стали падать обжигающие снежинки, которые таяли на его лице и стекали на землю уже водой. Но все расплывалось у него перед глазами. Он широко раскрыл рот и завыл «ууу» протяжно и страшно, как воют волки зимними ночами, выйдя из леса на опушку, своим воем заставляя неметь от ужаса тех, кто его слышит. Его вой должна была слышать вся вселенная.
Рот его наполнился влагой от тающих снежинок. Он сплевывал, а затем вновь начинал выть. И снова рот полон прохладной чистой слюны. Он наклонял голову и сплевывал. Становилось легче. Уже так не трясло. И чем дальше и громче он выл, тем теплее ему становилось. Неужели волки воют потому, что хотят согреться зимними ночами? Тепло разливалось волнами по его телу. Даже ноги перестали чувствовать холод асфальта. Теперь уже легче дышалось, воздух не обжигал его легкие. «Это выход! Вот спасение!» – обрадовался Пахом. Ему стало весело. Он уже не казался себе самым несчастным человеком на свете. Да он уже и не был человеком. «Выть! Надо стать волком, ведь волки не мерзнут. Им не страшен никакой холод, потому что они умеют выть долгими зимними ночами, задрав вверх морды. Они не носят никакой одежды. И документов им не надо. Они живут и ночуют на снегу. Поэтому они такие сильные и бесстрашные. И поэтому их боятся и завидуют им. Они воют, едят теплое мясо и пьют горячую кровь своих жертв». Пахом выплюнул длинную слюну и снова задрал голову. Как хорошо, когда ты умеешь выть! Ты сильнее всех!
– Чего воешь-то? – донесся до него голос.
Но там же никого, кроме Бога, не может быть.
Пахом повернулся и увидел капитана Филиппова, который держал пустую пивную бутылку, перекидывая ее с руки на руку.
12. ИДЕТ К СЕРЕГЕ
За ужином Пахом сказал родителям, что однокурсник пригласил его к себе в деревню на дачу погостить несколько дней. Там озеро, рыбалка, лес. А главное , свежий воздух. Так что несколько дней, может, неделю его не будет. Родители согласились. Эта история со Стасом тяготила их. По городку уже ползли слухи, что Пахом во всем виноват. Но в чем он виноват? Откуда ему было знать, что Стаса убьют, если он сидел в вагоне? А то, что опоздал на поезд, так это обычное дело. Где-то замешкался. Но не будешь же возле каждого останавливаться и убеждать его, что их сына никакой вины нет. Даже малейшей! Даже вот столько! Конечно, со временем всё уляжется. А в чем его обвиняют? Что он не забил сразу тревогу, как только понял, что Стас отстал от поезда. Потом, почему он об этом не сообщил родителям? Разве трудно было позвонить? Получается, что чуть ли не Пахом виноват в его смерти, что он мог предотвратить его убийство, но почему-то ничего не сделал для этого. Он мог бы сорвать стоп-кран, когда поезд тронулся, а Стаса не было. И объяснить полицейским, почему он это сделал. И Стаса сразу бы начали искать. Возможно, нашли бы еще живым. Он палец о палец не ударил. Или что он был совсем пьяный и ничего не понимал, что происходит? Почему он бездействовал? В этом и упрекали Пахома. Он перестал выходить на улицу.
Друга нет. А он спокойно едет домой, как ни в чем не бывало…Какой же он после этого друг?
На следующий день Пахом отправился к Сереге, к своему старому товарищу со школьной скамьи. В старших классах они особенно сдружились. Серега у него списывал математику, а Пахом – химию. Серега после школы поступил в медицинскую академию. Он хотел стать хирургом. Мать его работала начальником в жилищной конторе. Отца они похоронили несколько лет назад. Остановилось сердце на работе.
После отца остался старенький «жигуленок». Если, конечно, Серега не продал его. Потому что мама купила ему, впрочем, могла и сама сесть за руль, подержанную «Тойоту».
13. СЕРЕГА, КОНЕЧНО, ЗА
Когда-то Серега жил в двухэтажном деревянном доме еще довоенной постройки. И идти до него было пять минут. После смерти отца они купили квартиру в девятиэтажке, куда нужно было добираться уже на автобусе. Пахом еще не был у Сереги на новой квартире, поэтому позвонил ему. Расспросил о дороге.
Серега обрадованно встретил его на пороге. Только что цветов не было.
– Со временем видимся всё меньше,– посетовал он. – Хотя это вполне естественно, но всё равно…Шагаем в новую жизнь. Пути наши расходятся всё дальше. Слышал твою историю. Грустно всё это. Стаса невероятно жалко.
Пахом кивнул, разуваясь у порога. Туфли он поставил в специальную тумбочку для обуви. Протянул черный пакет, который он принес с собой.
– Я это… вот…Не откажешься?
Серега заглянул в пакет. Там была бутылка водки, несколько плавленых сырков и батон. Студенческий набор.
– Пахом! Зачем? Ты же знаешь, у меня всегда всё есть, как в Греции,– укорил его Серега. – Последние деньги, конечно, потратил.
Пахом знал. У них всегда хорошо принимали гостей, многие деликатесы Пахом увидел впервые у Сереги. Например, настоящую черную икру.
– Время-то у тебя свободное есть? – спросил Пахом. – А то приперся.
– Хоть отбавляй! Ученые книги могут подождать до сентября. Каникулы! Мозг требует отдыха! Впрочем, как и всё остальное.
Они прошли на кухню. Сели на табуретки.
– Посидим, дружище! – сказал Серега. – А то что-то в последнее время я совсем превратился в анахорета. Ни ко мне никто не ходит, да и я, по правде сказать, ни у кого не бываю. Спасибо, тебе, что зашел. А то я уже потихоньку начинаю дичать без общения. Скоро разговаривать разучусь.
Серега стал готовить стол. Он любил кулинарничать.
– Мама уехала в Таиланд. У нее отпуск. Можешь заночевать у меня. Поболтаем!
– Посмотрим! – неопределенно ответил Пахом. – Как масть пойдет! Хотя скорей всего…
Он оглядел кухню. Высоченный чуть ли не под потолок холодильник, микроволновка. Электродуховка.
Выпили по первой, чокнувшись за дружбу. Пахом удивился, как легко пошла водка, которую он, в общем-то, не любил. Потом вторую. Пахом закусил и решил приступить к делу. Всё равно когда-то нужно рассказать.
– Собственно я к тебе по поводу истории, которую ты назвал грустной. И не только грустная…
Серега удивленно взглянул на него, считая уже эту тему закрытой. Зачем бередить старые раны? Проехали!
– Ты первый, кому я расскажу правду, как было на самом деле. Но ты, чтобы…
Пахом колебался. А может, зря он затеял. Всё-таки Серега достаточно осторожный человек. Серега погрустнел, услышав его историю. Какое-то время молчал.
– Тебе бы надо в больницу, дружище! – сказал он. – Знаешь, такими вещами не шутят. Мало ли чего! Вдруг у них на концах какая-нибудь зараза. Очень даже вероятно, учитывая их образ жизни. Я могу это устроить совершенно анонимно. Никто ничего не узнает. И денег не возьмут.
– Я как-то об этом не думал,– уклончиво ответил Пахом. – Ну, об этом потом.
– А надо думать! Я тебе это говорю, как будущий врач. Тут, Пахом, плохие могут быть шутки. С последствиями.
– Я к тебе и пришел как к будущему врачу. Давай еще по одной! Впервые, знаешь, водка так хорошо идет. На удивление!
– Твою всё равно пить не будем! Водка сейчас – дело опасное.
– Если ты откажешься, я не обижусь, Серега. Потому что я не хочу… Ну, в общем. Дело опасное. Не хочу, чтобы и ты меня тоже винил. Я и так по уши в дерьме. Выше головы! Так что решай! Выбор за тобой!
– Я понял,– кивнул Серега. – Ты решил завалить этих подонков. И вспомнил, что у меня осталось от отца охотничье ружье. Ты же знал, что мой отец был охотником. Сам видел это ружье. И знаешь, что я неплохо стреляю.
– Как-то о ружье я и не вспомнил. Кстати, оно же у тебя зарегистрировано и документы есть на ружье? А охотничий билет у тебя имеется? Ага! Как-то ты умеешь, Серега. Всё делать по закону. У меня вот не получается.
Серега всегда был правильным. Еще со школы. Иногда это раздражало. Так он никогда не убегал с уроков. И мог даже один остаться в классе. Но перед этим всем прямо скажет, что они поступают неправильно. Он жил по правилам и никогда не нарушал их. Поэтому в школе его никогда не разбирали. У учителей не было ни единого повода придраться к нему. Он всегда делал домашние задания, не отказывался ни от одного поручения, никому не грубил и старался уйти от любой ссоры. Вот такой он был правильный, как парижский эталон метра. Нет! Он совсем не был занудой. А в старших классах мог даже выпить с друзьями, хотя никогда не напивался. И не матерился.
– Ну да! – пробормотал Пахом. – Сначала я всё хотел забыть как кошмарный сон. Выбросить из своей жизни.
Пахом налил себе и Сереге рюмку и без приглашения опрокинул ее, зажевав балычком. Получилось приятно.
– Потом после похорон Стаса я почувствовал…
Пахом замолчал. Серега насторожился и пристально стал глядеть ему в глаза. Так смотрит врач на больного. Пахом отвернулся к окну.
Серега разлил водку. Пил он столько же, как и Пахом, но, как говорится, ни в одном глазу.
– Помянем, не чокаясь! Давай!
Помянули. Удивительно, но у Пахома было такое ощущение, что с каждой стопкой он становится только трезвее. Хотя после первой даже немного голова закружилась.
– После похорон Стаса понял, что не смогу жить с этим, – продолжил Пахом. – Прежнего меня больше нет. Есть какой-то другой, я еще не знаю, какой. Но он, другой, уже не может жить по-прежнему. Во мне сейчас гнойный нарыв, который разрастается и вытягивает все соки. Если я его не вырежу, я закончусь. Я не смогу жить. Я весь буду один гнойный нарыв. Смердящий гнойник! Ты понимаешь меня? Нет, никто этого не может понять, если сам не переживет. Тут либо не жить, либо этот гнойник вырезать. Раз и навсегда!
– Пахом! Послушай!
Серега наклонился к нему почти к самому уху.
– У меня есть хороший психотерапевт. Договорюсь! Вылечит твою душу и денег не возьмет. Сам себя не узнаешь.
Пахом усмехнулся. Потом поморщился.
– Ты же будущий хирург. И знаешь, что гнойник требует не душещипательных бесед и самокопания, а скальпеля. И чем быстрее это сделать, тем лучше для организма. Да! Я решил убить этих тварей. Завалить, как ты выразился. Я обдумывал, как это сделать. Но сегодня утром я понял, что это было бы неправильно убивать их. Они должны жить, если это можно будет назвать жизнью. Ну, что будет, если я их убью? На какое-то мгновение они испытают ужас, а может быть, даже и не успеют испытать. Нет! Я хочу, чтобы они мучились, как я и Стас. И чтобы эти мучения не кончались, длились днями, неделями, годами, изматывали их как зубная боль, которую нельзя излечить. Я хочу, чтобы жизнь для них превратились в нескончаемый ад, чтобы они проклинали тот момент, когда появились на свет, чтобы они вопили от боли. И знали, что исцеления им не будет.
– Значит, ты их решил помиловать и оставить в живых? Так?
– Серега! Ты меня не слушаешь? Какая же это милость? Это смертная казнь для них милость по сравнению с тем, что я им предуготовил. У них не будет больше жизни. У них будет ад, из которого невозможно убежать. Ад уже в этой жизни, а потом уже и в загробной. Без твоей помощи я не смогу этого сделать. И кроме тебя, мне никто не может помочь. Никто!
Серега отодвинул стопки, посмотрел пристально ему в глаза. Пахом опустил голову.
– Рассказывай! Раз началЙ
– Серега! Так дело не пойдет. Когда я расскажу свой план, ты обязательно откажешься, потому что это чудовищный план и очень опасный. Я не хочу подставлять тебя. Но без тебя этот план неосуществим. Поэтому ты должен сейчас сказать «да» или «нет». Я не обижусь, если ты откажешься. Ты для меня все равно останешься другом. Нет так нет! По крайней мере, я не буду чувствовать себя виноватым, если с тобой что-то случится. Хватит мне уже Стаса по гроб жизни. Вот такое мое условие! Принимаешь?
– Да! Пахом! А ты очень убедительно умеешь уговаривать! Раньше я такого за тобой не замечал.
– Так да или нет? Ну?
– Вопрос именно так: ребром? Время на обдумывание не дается?
– Именно так! Сейчас отвечай!
– Пахом! Все меня считают совершенно правильным. Но иногда мне хочется быть неправильным. Это как раз тот случай. Всё! Рассказывай! Не томи! А то я сейчас превращусь в кучку пепла. То есть сгорю от любопытства.
Серега наклонился над столом, приблизив лицо к Пахому и подмигнув ему, как бы приглашая к откровенности. Давай!
– Даже так? Ну, тогда слушай, правильный ты наш! Потому что придется тебе совершать неправильные поступки.
Всё-таки он не ошибся, обратившись к Сереге. Он всегда чувствовал в нем нечто авантюристическое, несмотря на всю его правильность. Он был неправ, когда считал, что всё знает про него.
Пахом рассказал, отмечая те детали плана, которые казались ему еще непродуманными и сырыми; ему даже понадобился лист бумаги и авторучка, чтобы более зримо представить некоторые детали. Серега лишь мычал, согласно кивая головой. Иногда кривил рот.
– Пахом! – воскликнул Серега, когда он замолчал. – Никогда не думал, что ты творческий человек! Нет! Не подумай, что ты в моих глазах выглядел серенькой мышкой! Тут нужна подготовка. Думаю, дня три уйдет, если хорошо поработать. Знаешь, самый продуманный план обрушивается именно из-за деталей, которые считают маловажными. Так! Допиваем водку, доедаем закуску, желаем друг другу спокойной ночи и хорошенько отсыпаемся! Прозит! За удачу!
Чокнулись. Пахом впервые за последние дни улыбнулся. Ему стало легко. Привычная тяжесть и тоска отступили. Он снова превратился в прежнего Пахома, в того, каким он был до этого случая на вокзале. А был он очень безмятежным парнем.
