Николай Иванович Хрипков
От сессии до сессии
Черт с ним, что не дадут автобусов! Они пешком уйдут в городок. И пусть все узнают об этом. Издевательство! Это же крепостное право! Нельзя так обращаться с людьми.
Бунт продолжался недолго. Нашлись трезвые головы и разумные мозги. Эмоции быстро угасли.
– Всех не выгонят. Но найдут нескольких крайних. Это уж как пить дать! Для острастки другим.
– И для них университет накроется медным тазом, – согласились другие. – И попробуй докажи, что ты не верблюд.
Поворчали и взялись за лопаты и ведра. На второй раз картофельное поле прошли уже, когда начало смеркаться. Кто-то от бессилья тут же упал. Глядел в небо и стонал, не веря, что всё закончилось.
Сами удивились, что получилось так быстро. За полдня пройти поле, которое они копали целый месяц! Целых четыре мешка мелкой картошки, которой хватит на одну дачу свиноматке вместе с поросятами. Неужели полковник еще будет копать ямы? Хотя с него станется!
С повторной проверкой полковник не появился. Может быть, пробила совесть. Разве такое не случается? Может быть, испугался. Как там у классика? «Не дай нам Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!» А он, то есть бунт, чуть не случился.
Был обычный завтрак со сладковатым и темноватым кипятком, который громко называли чаем.
Полковник не приехал из городка.
Они сидели в корпусах, гуляли по лагерю. Василий Иванович дежурил возле сторожки с табачной коробочкой.
Прибежали смотрящие. Кто-то из них сидел на заборе, а самые смелые на деревьях.
– Ребята! Автобус! То есть автобусы идут!
Не поверили. Подумали, разыгрывают.
– Ребята! Вы что? Вы что не поняли? Там вон автобусы идут. Несколько автобусов. Это за нами!
И тут земля содрогнулась, земная ось накренилась. И всё это могло завершиться планетарной катастрофой. Но у нашей планеты нашлись силы, чтобы удержаться на орбите. Подобного оглушительного воя еще не слышали окрестности.
– Ура!
Ученые говорят, что этот возглас принесли в Европу монгольские полчища. Если это так, то у них достойные потомки.
Математики подхватили самого щуплого сокурсника и стали его подкидывать. С каждым разом все выше. Ему радость испортили. Он приготовился к худшему. К сотрясению мозга и многочисленным переломам, когда его в очередной раз подкинут и позабудут поймать. От математиков скорей всего и нужно было ожидать подобного исхода.
Медленно разворачивались автобусы, фыркали и останавливались. Одна девушка подошла и ласково погладила бок одного автобуса. Недолгие сборы. Все уже с утра, а кто-то и с вечера уже, сидели на узлах, то есть на сумках, рюкзаках и чемоданах.
Узлы сильно похудели. Выбросили истрепанную одежду, порванную обувку, пустые банки и склянки.
Курносый шофер, который всегда улыбался, закричал в окно:
– Ну, что, девчонки, набрали килограммы на свежем воздухе?
Девчонки фыркнули и ничего не ответили.
С обеих сторон поплыли черные поля. Вдали обнаженные колки. Мелькнули крыши Морозовки. Никто не пел и не шутил. Все думали о новой жизни, которая наступит совсем скоро.
17
ЛУЧШЕ НЕТУ ДО СИХ ПОР, ЧЕМ ЛЕНИНГРАДСКИЙ «БЕЛОМОР»
Оказалось, что их никто особенно не ждал. Первокурсников-гуманитариев. В главном и пока единственном учебном корпусе для них просто не нашлось места. Если на историю партии они собирались в общей аудитории, то по спецпредметам расходились по кабинетам.
Гуманитариев-первокурсников добавилось, увеличились группы. Еще создали новую группу востоковедов. Страна повернулась к востоку после конфликтов на границе. Стали изучать китайский язык. Поскольку аудиторий не хватало, освободили несколько служебных помещений, поставили там стулья, разнокалиберные столы, а на стену повесили небольшую доску. Хоть в тесноте, но не в обиде, но всё-таки будущие филологи и историки не так представляли начало своей студенческой жизни. Тогда решили перевести их в ВЦ. Вычислительный центр, пока не достроят второй корпус. Его должны были сдать к сентябрю, потом к октябрю. Занятия в нем начались после нового года.
Но еще до самой осени шли строительные работы. Стучали, громыхали, в холле первого этажа лежали мешки с цементом и стояли поддоны с кирпичами.
Филологов было восемнадцать душ. И для них выделили небольшую комнатку. Угловую. Холодную. За каждым столом сидели по три человека. Третьему приходилось моститься на углу. На общие лекции – это была история партии, философия, политэкономия ходили в главный корпус. До ВЦ можно было идти по улицам. И тогда дорога занимала почти час. Поэтому ходили напрямик через сосновый лес. Это четверть часа. Белки ничего не боялись, бегали по стволам и на студентов не обращали внимания.
Старожилы предупреждали, что ни в коем случае белок нельзя кормить. Они до того наглые, что каждый раз, если не побьют, то будут стаями лазить по вам и обшаривать все карманы. Думали, что это сказки. Оказалось, правдой. Сначала нравилось, когда белка (хорошо, если одна) усаживалась тебе на плечо и требовательно заглядывала в глаза. Но вскоре это уже раздражало.
Через день, как филологи перешли в ВЦ, появилась ОНА. В расписании стояла «Этнография народов Сибири». Это что еще за фокусы? Они же не этнографы и даже не историки.
Фыркнули:
– Всякую ерунду суют. Еще бы математику поставили. Для полного комплекта. Оно нам очень нужно. Девчонкам лучше бы этнографию Парижа, столицы моды, где Коко Шанель и ее любовь Игорь Стравинский, мушкетеры и галантные кавалеры, Нотр дам де Пари, набережная Сены, Сорбонский университет, который еще недавно устроил революцию.
Что с этих народов Сибири? Кому они нужны? Они самим себе не нужны. И слушать целый курс!
Скуластые, широколицые, с узкими щелочками глаз они до сих пор живут в ярангах и чумах и ездят на собачьих упряжках по бескрайней тундре, как ездили их предки тысячи, а, может быть, миллионы лет назад. Но им-то зачем нужны эти аборигены?
Цивилизованный человек, столица Сибири и чукчи, эвенки… К чему? Заняться больше нечем? Самый отрицательный настрой. Единённым исключением был Толя, которого привлекало все далекое и необычное. Как раз такими ему и казались народы Севера. Но Толя – человек не от мира сего. Для него это была загадка: как могут жить люди в условиях, которые совершенно не приспособлены для жизни. Чем же так необычны эти народы? Может быть, у них какой-то особый организм? Почему они не переберутся на юг?
Вот появилась Она, и всеобщий отрицательный настрой перерос в убийственно отрицательный. Они впервые видели этого человека, но уже ненавидели его. Всё в ней вызывало неприязнь. Казалось, что всё в ней было настроено на то, чтобы оттолкнуть от себя людей, вызвать в них самое негативное мнение о ней. Как такие люди могут жить?
Она была грузной, высокой. Когда она прошла от дверей до преподавательского стола, даже пол жалобно заскрипел. Если человек неприятен, то всем неприятен. Всех поразила не ее строевая походка. Да мало ли кто и как ходит. Хотя женщину, конечно, не украшает солдафонский шаг. Мужчины таких женщин боятся. Но как она была одета! Разве так можно одеваться преподавателю, особенно если ты женщина? Сорочка навыпуск. И… О! кошмар! Черные брюки, прикрывавшие внизу бездарные туфли. Женщины носили брюки, носили джинсы. В моду ухе входили женские шорты, которые, правда, вызывали осуждение у старшего поколения. Это для дома, для работы на даче, для субботников, для дискотек. Прийти в гости в брюках считалось не комильфо для дам бальзаковского возраста. Брюки не носили в учреждениях. Женщина – чиновница, преподавательница должна быть в деловом костюме. Она же приходит туда не соблазнять мужчин. Допускали некоторую вольность, кокетливость; ювелирные украшения, рюшечки, бантики, юбку до колен или даже чуть повыше. Цветные чулки. Прийти же в брюках – это сверхнеприлично, это вызов. Могли такое позволить еще молодым девушкам. Для остальных это было равносильно тому, что заявиться обнаженной или в бикини. Ну, или почти тоже самое по всплеску отрицательных эмоций. Молодая девушка, мелкий клерк (об этом даже написали в областной газете), пришла на работу в обтягивающих джинсах «мэйд ин не наши». Мужчины не сводили взглядов с ее попки. Когда она проходила по коридору, они провожали ее долгими взглядами. Девушка не могла устоять перед соблазном покрасоваться в штанишках, за которые она спекулянту выложила месячный оклад. Так ее вызвала начальница и отчитала до слез. Плакала, разумеется, девушка. Начальнице даже пришлось утешать ее.
Джинсы надолго исчезли из делового гардероба. Даже юбки она теперь носила почти до щиколотки.
В брюках, конечно, студентки ходили. Но чтобы преподавательница! На нее косились. И это в Новосибирском университете, который славился своим вольнолюбием, порой переходящим в диссидентство. Недаром именно в Доме ученых опальные барды дали свой знаменитый концерт.
Не это было главное. Не брюки. Подумаешь! Всё-таки времена были другие. Смирились и с преподавательскими брюками. С западных журналов да уже и с советских смотрели с фотографий женщины в деловых брючных костюмах. Ателье осваивали новую моду.
Обрядова поставила темно-коричневый портфель на преподавательский стол, кивнула вытянувшимся в струнку студентам, что означало, что она поздоровалась и дала разрешение садиться. Опустились на стулья. Не на пол же! Она достала из портфеля листы, исписанные мелким очерком. Положила их на середине стола, сравняла бумажную пачку. Потом тяжелую, может быть, даже хрустальную, пепельницу. Все эти манипуляции она производила в полной тишине, как бы позабыв о существовании студентов. Возле пепельницы положила пачку «Беломора», а на нее коробок спичек. Никто ничего не понимал. С нетерпением ждали разгадки. Ее движения завораживали. На ее же лице не выражалось никаких эмоций. Студенты не переглядывались, не шептались. Анна Степановна надорвала край пачки, вытряхнула папироску, размяла. Сжала мундштук, как положено. И поднесла папироску к губам. Чиркнула спичкой, сделала несколько затяжек. Подошла к окну, открыла форточку. Сделала долгий выдох. Прямая белая струя устремилась наружу. Вообще-то наружи было морозно. Девчонки зябко передернули плечами.
Анна Степановна затушила окурок в пепельнице. Подняла взгляд.
– Начнем!
Ее лекцию было хорошо конспектировать. Говорила она четко, никаких лирических отступлений, слов-паразитов. Строго по плану, логично и доказательно. Делала нужные паузы и продолжала.
Удивительно, но пара пролетела как одно мгновение. Когда прозвенел звонок, даже не поверили, что лекция закончилась. Анна Степановна еще за это время сделала пару перекуров.
– Это что было? – спрашивали девчонки на перемене друг у друга. – Кошмар! Разве преподаватель может так себя вести?
– Девочки! Надо жаловаться!
– Куда?
– В деканат. Нет! Но это с ума сойти курить на лекциях. Она еще и водку будет пить.
Стали решать, кому идти в деканат. Никто не хотел. Решили написать коллективную жалобу. Следующие перемены сочиняли и писали жалобу. Подписались. Пошли к ребятам.
– Конечно, девочки, всё это так, – согласился Слава. – Но давайте не будем торопиться. Мы же ничего не знаем о ней.
– И что?
– Спросим у старшекурсников. Они же прошли уже через это. И на счет жалобы подскажут. Нужно или не нужно. А то наломаем дров на свою голову.
Это было разумно. Да и вообще всё, что говорил Слава было разумно. Среди них у него был самый большой жизненный опыт. Он работал комсоргом в совхозе, служил в Германии, потом два года рабфака. А на первом курсе он стал профоргом. Старшекурсники, выслушав их, ухмыльнулись. Ничего не сказали, а посоветовали обратиться к Боре Шарифулину, четверокурснику, который специализировался у Обрядовой и знал о ней больше всех.
Боря – татарин. На филологическом отделении он легенда. Ему пророчат славу академика. Кажется, он знает все тюркские языки. По крайней мере, очень много. У него жесткий кучерявый волос. Очки с толстыми линзами. Он сидит на кровати. Это его любимое место. И со снисходительной улыбкой выслушивает жалобы девчонок. Кажется, они закончили. Ждут, что им скажет будущий академик.
– Не вы первые и не вы последние, – говорит Боря.
И опять улыбается.
– В смысле.
– На Анну Степановну столько жалоб, что из них можно составить солидную книгу жалоб. В прочем, читать ее будет скучно. Одно и то же. То, что вы рассказали сейчас.
– И… и почему же терпят этого солдафона в университете?
– Ну, на счет солдафона вы попали не в бровь, а в глаз. Когда началась война, Анна Степановна тогда Аня, конечно, приписала себе годы, чтобы попасть на фронт. И попала. И представьте себе, не медсестрой, не какой-нибудь телефонисткой, а стала разведчицей. А знаете, что такое фронтовой разведчик? Ходить постоянно в тыл врага. Брать «языков», сталкиваться с противником нос к носу. И вот представьте себе, эта хрупкая девчонка… а тогда она была хрупкой, я видел ее фронтовые фотографии… перерезает глотку. Да, фашисту. Но… Ни одна из вас и курицу не сможет зарубить. Наверно, после первого ее рвало. Убитый являлся ей в сновидениях. Но потом привыкла. Сколько у ней их еще будет. Дошла до Берлина.
– Мы этого не знали.
– Она никому и не рассказывает о войне. Это я слышал от других людей, которые ее хорошо знают. Да у нее орденов, медалей, с головы до ног могла бы ими обвешаться. После войны поступила в Ленинградский университет. Там как раз набирали группу, которая должна была заниматься малыми народами Сибири. И всю жизнь в экспедициях. Мне, кажется, что там нет такого уголка, где бы ее нога не ступала. Ее в каждом стойбище, на каждом зимовье знают. И даже открыла новый народ, о котором до нее никто не знал.
– Как так!
– А вот так. На Таймыре забрела в одно селение. Живут там несколько семей. Человек сто, не больше. И по жилищам, и по внешности якуты якутами. А когда заговорили, она чуть не грохнулась в обморок. Так же говорил Аввакум, семнадцатый век. Ну, выяснила, что это старообрядцы. Так далеко ушли, чтобы их никто не нашел. В жены брали якуток. А речь старорусскую сохранили в первозданной чистоте. Она им: «Так вы же русские! – «Да мы русские. Но нас называют так-то. Якутским словом».
– Феноменально!
– Азбуки создавала, писала учебники, школы открывала, редакции газет. То, что какие-то малые народы сохранились и не утратили еще своего языка, это ее заслуга. Да ее в Канаду приглашали. Она там тоже языки малых народов канадского Севера изучала. В сельве Бразилии какие-то неведомые племена обнаружила.
– Но мы же не знали этого. И всё равно курить в аудитории.
– Фронтовая привычка. Ее за это даже в райкоме разбирали. Она всех послала в одно место. Не то, чтобы ее боятся. Но представьте фантастическая женщина. Мировая известность. Смирились. Так что и вам, ребята, советую.
– Ну, ладно! Мы чо! Тем более она в форточку курит. Необычно всё-таки.
– А почему папиросы* – спросил Толя. – Всё-таки как-то сигареты…
– На дух не выносит. Только «Беломор»! и только ленинградский.
Теперь они глядели на нее другими глазами. Да, лекции ее были по-военному строги, без всякой патетики. Соплей, ничего лишнего, никакой воды. Ни одного слова не выкинешь и не вставишь. Как проза Бунина. Спрашивать ее о личном было бесполезно. Боря предупредил, что она этого дела не любит. И даже никак не прореагирует. Закончился ее курс внезапно, незаконченным. Был конец декабря. В начале занятия, кивнув на приветствие, она сказала, чтобы все сдали зачетки. Да, курс не дочитан. Но это неважно. Вряд ли кто-то из них хочет стать этнографом. А кто захочет, и без ее курса станет.
Всем поставили зачеты автоматом.
Анна Степановна исчезла. Ее не видели ни в ВЦ, ни в главном корпусе. Снова пошли к Боре.
Он покачал головой.
– Кризис. Обострение.
– Не поняли!
– Ну, не может она долго в городке. Что-то ее гложет. И едет к своим детям. Наверно, так их нужно называть. На самолете, на поезде, на машинах, на тракторах, на вертолете, на оленьей упряжке. В какое-нибудь далекое стойбище. Где она всех знает. А ее встречают как родную. Для них это праздник.
Закурила Анна Степановна, тогда она еще, конечно, была еще Анечкой, после того, как погиб Саша. Он прикрывал отход разведчиков. Ребята вышли к своим. А Саша остался лежать на вражеской территории.
Паренек с застенчивой улыбкой. Таким она его запомнила навсегда. Молодым, светлоглазым. Успели поцеловаться с ним два раза. Он даже стеснялся обнять ее, прижать к себе. Анечка выпила с разведчиками неразбавленного спирта. Всё внутри горело.
Ей хотелось реветь. По-бабьи. Но она удерживала себя. Отворачивалась и вытирала мокрые глаза. Она знала, что плакать нельзя. Она же не баба какая-нибудь, а разведчик. Один из разведчиков протянул ей папиросу. И Анечка поняла, что это как раз то, что ей нужно. Да, это был «Беломорканал». Тот самый, ленинградский. Доступный далеко не всем на фронте. Курили в основном махорку. А у разведки были папиросы и немецкие сигареты.
Не всегда она была такой грузной. И не всегда у нее была солдатская походка. Но теперь не было человека, которому она хотела бы нравиться, выглядеть в его глазах женственной. На фронте мужчины всегда чувствуют, к кому можно подкатить, а кому нет. А то самое малое, что схлопочешь по морде. Но бывали случаи и тяжелее.
К Анечке не подкатывали. Видели, что ей, кроме Саши, никого не нужно. Даже когда его не стало.
Симпатичная девушка. Хрупкая. В университете к ней пытались, как говорится, подбить клинья. Чего ж, думали мужики, добру пропадать. Были и безусые юноши и те, кто вернулся с войны. Перехватив ее взгляд, тут же прекращали всякое ухаживание. Взгляд у нее был спокойный и твердый, никакого волнения. Никакого смущения. Когда она так смотрела на очередного ухажера, то он чувствовал, что ему на шею набросили удавку и душат. После этого никакого желания подкатить к ней уже не оставалось.
Она, конечно, не вышла замуж. А вот дети у нее были. Много детей. На огромной территории. Ради них она теперь жила. И относилась к ним по-матерински.
Анна Степановна стала делать то, что как-то не соответствовала линии партии и государства в отношении малых народов Севера. Хотя вступила в партию еще на фронте. Линия была такая: идем к единой советской общности – советскому народу, где национальные различия постепенно стираются. Малые народы надо поднимать, оцивилизовывать, окультуривать, чтобы все у них было как у русских и у других народов Союза: школы, больницы, благоустроенные квартиры в городах и поселках, свои механизаторы, учителя, врачи, работники культуры. Выдирать их из этой дикости.
Анна Степановна стала говорить и писать, и публиковать свое мнение о том, что попытки цивилизовать малые народности разрушают традиционный уклад их жизни. И в конечном счете это приведет к их исчезновению, растворению среди больших народов. Их не будет, они исчезнут. То, что для русского бутылка водки – всего лишь бутылка водки, для эвенка, кета, селькупа – это уже алкоголизм, уничтожение личности. И ранняя могила. Ну, иначе они устроены, их организм, нет у них в желудке, крови продуктов брожения, которые мы получаем с раннего детства вместе с хлебом, овощами и фруктами. У них нет ни малейшего иммунитета против спиртного.
Большую часть года дети оторваны от своих родителей, они живут в школах-интернатах, где постепенно начинают забывать родной язык, презирать своих родителей, их занятие. Они уверены, что поднялись на более высокий уровень. Хотят стать такими же, как и русские. Через год – два многие ребятишки начинают носить очки, чаще болеют, поскольку организм их ослаблен. Они дети оленеводов, охотников, которые за сотни метров увидят птаху или мелкого зверька и метко попадут в него. Дети уже ничего этого не увидят. Они стыдятся своих родителей. И чем меньше народ, тем он быстрее вымирает, ассимилируется, растворяется среди других более крупных народов. Мы даже не знаем, сколько народов уже исчезло с карты Сибири. Молодые уже не будут говорить на языке своих родителей, петь песни, которые пели их предки.
Позиция Анны Степановны вызвала недоумение, непонимание. Ее вызывали, прорабатывали, указывали на то, что ее взгляды расходятся с официальными. Получила партийный выговор. Но Анна Степановна с солдатской прямотой продолжала гнуть свою линию. И с годами упорство ее только нарастало. Предложили причислить ее к диссидентам, тем более, что в зарубежных странах она общается с разной публикой, среди которой, вероятно, есть и антисоветчики. Предложение не встретило понимания.
– А вы знаете, сколько у нее боевых наград? – спросил первый секретарь райкома парт ии.– И такого человека вы называете диссидентом?
На этом и заткнулись. Тем более, что Анна Степановна в карман за словом не лезла. Чудачка! Может быть, немного и того! Вот и живет одна и в брюках ходит. Курит папиросы, как сапожник. Даже на лекциях. На замечания реагирует негативно. Оправдывается тем, что курит в форточку и вреда здоровью никому не наносит. Любого может послать подальше по-простому, по-солдатски. Даже на официальных собраниях могла разразиться площадной бранью.
Махнули рукой. Смирились. Тем более, что ученый с мировым именем. Ученый мир ее хорошо знает, на разных конференциях бывает и на иностранных языках говорит. Делает одна за целый институт. Из тайги и тундры не вылезает. Говорят, даже на медведя ходила с рогатиной. Глядя на нее, поверишь в это.
Первокурснику сдавали свою первую сессию. Анна Степановна в это время мчалась на оленьей упряжке в стойбище к знакомому эвенку, который был для нее и братом и сыном. В стойбище уже знали, что она едет и готовились к встрече. Они в ней видели родственную душу. Анна Степановна знала каждого ребенка по имени, знала, как каждому угодить, сделать приятное. Подарков был целый мешок.
Мороз за сорок. Но это для нас мороз, когда каждый выход на улицу воспринимаешь как подвиг. Для человека тайги и тундры – это обычное явление. Он даже удивится, когда ему скажут, что это мороз. Да и понятия мороза для него не существует.
В лицо бил ветер. На бровях Анны Степановны висела снежная гирлянда. От упряжки шел пар. Оленям на бегу было даже жарко. И они время от времени хватали снег.
Анне Степановне было хорошо. Ей хотелось смеяться и бить в ладоши, как озорной девчонке. Не то, что в душных помещениях городка, где все официально и чинно. Скоро она будет сидеть в чуме на почетном месте. Пить чай. Слушать бесконечные рассказы о том, что произошло после ее последнего приезда. Время от времени Анна Степановна будет вытряхивать очередную папироску из пачки. Не торопясь, разминать ее, сжимать крест на крест конец мундштука. Никто ее, женщину, не осудит за курение. В стойбище курят все, кроме детей.
18
И ТУТ ПРИШЕЛ ПЕТРОВ
Уже решили, что хватит про Петрова. Тоже нашлась еще одна эпохальная личность! Хотя некоторые придерживаются именно такого мнения. И среди них, конечно, сам Петров. Но мы решили, потому что он надоел нам до чертиков. Куда не придешь, только и слышно «Петров! Петров!» Ни одна гулянка без него не обходится. Хотя сам Петров другого мнения. Противоположного. Он считает, что нужно быть в каждой бочке затычкой. Что если какое-то событие происходит без него, то этого события не было. Он уверен, что никакой Варваре на базаре нос не отрывали. Она сама кому угодно, кроме носа, всё остальное оторвет.
Не сказать, что совсем делать было нечего, как в известном детском стихотворении. Сессия не за горами. Кое-кому и хвосты не мешало подчистить, чтобы потом не кусать локти вместо котлет и салата в студенческой столовой. Кое-кому нужно было отправляться в ночную смену в котельную или на боевое дежурство, чтобы утром на лекции заявиться свежим и хорошо выспавшимся. Такие уже заранее начинали зевать, да так громко, как путешественники, которые идут по джунглям и подобными возгласами распугивают ядовитых змей и доводят до истерики царя джунглей. Но в общежитии к этому привыкли.
Разговор зашел про еду. Точнее про ее постоянный недостаток, а то и полное отсутствие. Тема была интересной и никого не могла оставить равнодушным. Говорили об этом с пафосом и гневом, считая, что это самая большая несправедливость в мироустройстве. Такого не должно быть. Или уж совсем мало. Баяндину хорошо! У него нет совести. Он каждый вечер шакалит. И среди них самый толстый. То есть единственно толстый. В общем, с заметным брюшком. Совесть ему заменил собачий нюх. Еду он чувствует на огромное расстояние. Если где-то кто-то чего-то задумает в смысле еды, он уже тут как тут. Даже стоит просто подумать, что надо что-то приготовить, он уже скребется под дверью.
– Петров хоть на выпивку только идет!
– Ууу! – завыли все. – Мало того, что про еду, так еще и про выпивку! Это уже садизм!
Петрова не стоило бы вспоминать. Тем более на ночь глядя. Плохая примета, которая обязательно сбудется.
Ни капельки спиртного у них, конечно, не было. Кое-кто даже забыл его вкус. Месяц подходил к концу, и от стипендии остались только приятные воспоминания. А до следующей, считали некоторые, они уже не доживут. А если и доживут, то что это за жизнь такая! Никто в долг не давал. Да и давать было нечего. А те, у кого что-то и было, таились, потому что могли узнать и тогда только успевай отбивайся.
– Говорят, что Баяндин уже и другие общежития начинает осваивать. Настоящий землепроходец!
Согласились.
– С него станется! Хорошо живется тем, у кого нет совести. Счастливейшие люди!
– Сейчас бы домой. Маменька напечет пирожков с яйцами и луком. А если есть мясо, то и с ним. Не успевает их выкладывать на тарелку. Они тут же исчезают. Пирожки еще горячие, брызжут жиром, а ты уже хап его, обжигает пальцы. Перебрасываешь его с руки на руку. И жуешь с широко открытым ртом. Еще один не дожевал, а уже другой хватаешь. Ой! Ой! Как ладони жжет! И как жонглер!
Со всех сторон завопили:
– Хватит!
И рассказчик понял, что благоразумней будет замолчать, иначе его начнут больно бить, щедро используя нецензурную брань. А воспоминания о маминых пирожках и нецензурная брань – вещи всё-таки малосовместимые.
Фамилии тут не имеют значения, поскольку разговор шел, так сказать. Концептуальный. Поэтому важна не личность, а позиция личности, ее мироощущение. Как прожить на студенческую стипендию, не протянув ноги и не превратившись в нищеброда в лохмотьях и с воспаленными от отчаяния и постоянного недоедания глазами. Вопрос, который волнует миллионы молодых людей. Таких что-то не наблюдалось даже среди тех, кто вообще не получал стипендию. Не одной же они наукой были сыты! Даже чистый сибирский воздух вряд ли насытит. А не получать стипендию было очень просто. Для этого было достаточно завалить экзамен, обзавестись хвостами или совершить какой-нибудь аморальный поступок. Например, попасться в оскорбляющем человеческое достоинство пьяном виде на глаза четверокурснице Буренковой. Она на дух не выносила пьяных. Такие были. И не один-два, а побольше. Без двоечников из нашей жизни исчезла бы острота ее восприятия.
Ничего. Не один не умер от голода. Даже не стал стройным громыхающим костями дистрофиком. Обмороков на голодной почве тоже не наблюдалось. И никому это не казалось странным. Одевались, покупали тетради, ручки, книжки, ходили в кинотеатр. Девушки еще и косметику приобретали. Но не французскую. И чаще всего даже не польскую. В рестораны ходили. Пусть единицы. Пусть не дальше барной стойки…
Выкручивались, как могли. Кто-то со стройотряда привозил энную сумму. Порой немалую. Хватало прибарахлиться, обзавестись новым магнитофоном и отметить это дело. Еще и подкармливались целый год. Ну, по крайней мере до нового года. Помогали родители. Кто-то подрабатывал. Ездили на калым на вокзал или овощехранилище. Старшекурсники, кроме самых ленивых, находили работу в городке. Везли из дома сумки с продуктами. Особенно деревенские. Или подбрасывали родственники.
Не об этом речь.
Иванов… назовем его так… условно… юноша с горящими глазами принес стакан воды. Чего-то другого он не мог себе позволить по причине полного безденежья. Надо сказать, что кофе давным-давно кончилось. А чай экономили, особенно, когда приходили гости. Зачем при гостях запаривать? Они же не уйдут, пока весь чай не выпьют. Был чай и нет его. На халяву будут глотать стакан за стаканом. И наливать побольше заварки. И большими глотками, а не смакуя, как это делают в приличном обществе. У себя так не пьют. Заварку на два-три раза разводят, пока она всякий цвет не потеряет.
Иванов, похлебывая водичку, ораторствовал (у кого-то могло сложиться впечатление, что это даже не водичка была):
– Мужики! Я ведь тоже первое время и первое брал, и второе, и компота два стакана. Иногда баловал себя пирожным или какой-нибудь насыпушкой. Сладким желе не брезговал. Мне как-то особенно на десерт нравилось. Всё так во рту и тает.
– Знаем! – закивали. – И уже к двадцатому денежки – хлоп! – и нет. А до стипендии еще две недели.
– Хлеб с водой. Так и дотягивал. Хотя стыдно было первое время. Жевал хлебушек, чтобы никто не видел.
– Это дым глаза выедает, а стыд нет, – заметил филолог. – Кто честной бедности своей стыдится и всё прочее, тот самый гадкий человек и всё такое прочее.
Иванов проигнорировал высказывание, как будто оно совершенно к нему не относилось.
– Месяц так, второй. А потом говорю себе: «Э! Иванов! Так жить нельзя! Неправильно ты живешь! Такие резкие колебания обеспечат тебе букет болезней к моменту получения красного диплома» Ну, на счет красного диплома это я так для красного словца.
– Мы твои шуточки знаем! – ухмыльнулись слушатели. – Ты же у нас будущий академик и лауреат Нобелевской премии. Хотя по истории ее, кажется, не дают. Но для тебя сделают исключение.
Этот комплимент Иванов проигнорировал. Он был не падок на лесть. Тем более, такую топорную.
– Будет у меня язва, гастрит и многое другое, чего я еще пока названий не знаю. И всё это мне одному! Сел за стол, взял ручку и занялся математикой. А чего вы так на меня смотрите?
– Ты имеешь представление, что это хоть такое? – пошутили товарищи. – Хорошо, что слово еще не забыл.
Иванова невозможно было сбить с тропы мысли, на которую он ступил. Человек он был последовательный и на мелочи не обращал внимания. Тем более на шутки.
– Стал считать. И получилась любопытная картина, которой я невольно залюбовался. Питаться нормально вполне можно, причем еще останутся средства и на дополнительные расходы. Дополнительными я называю очень мелкие расходы. Но необходимые.
– Ты бы зарегистрировал свое открытие, получил бы патент. А потом бы торговал им.
– Вы не смейтесь! Рекомендую, кстати.
– Ну-ну! очень любопытно узнать, что же это за величайшее открытие. Не поделишься?
