Ольга Апреликова
Золотой братик
– …я не понимаю, – донесся голос Артема. – Очень боюсь что-то сделать не так. Он ведь уже пострадал вчера. Не могу понять, что он из себя представляет, а угадываю что-то очень… Очень важное. Очень необычное.
– А что слышно от… Младшего твоего? – непонятно спросил старик.
– Да ничего, – грустно сказал Артем. – Как всегда – только работа.
– Он не может не знать об этом ребенке. Малыш-то с высоких небес.
Дай так изумился, что перестал делать вид, что ничего не слышит и занят книгой. Обернулся ко взрослым. Старик усмехнулся и сухо велел:
– Подойди-ка сюда.
Дай подошел. Нет, наверное, он все же не доктор. А старый учитель Артема, к которому тот приехал показать его и посоветоваться. Старик погладил по голове костлявой ладонью:
– Что, радуешься немоте? Никто ничего теперь не узнает?
Дай растерялся. Потом все-таки кивнул и усмехнулся, вложив в усмешку всю, какую мог, иронию.
– Одинокий умник, – тоже усмехнулся старик. – Но твои тайны куда больше, чем ты сам, детка. Молчи – не молчи, а глазки тебя выдают. И лицо… Да, Тема? Очень похож. Только масть другая. Золотой.
– Вижу, – вздохнул Артем. – Очень похож. Так похож, что мороз по коже. Понять только не могу, как, почему…
– С какой же целью он оставил его в Венке, если… если такое сходство – тогда кто малыш, откуда? Кто родители? Ну, а если к тому же ребенок – тот, настоящий? Которого он столько ждал?
Дай попятился обратно к большой книге.
– Дайка, не бледней так, – Артем поймал, притянул к себе. – Успокойся, мы не будем расспрашивать… – Он поцеловал Дая в макушку и повернулся к старику: – Ох, Иероним, ты же знаешь Химеру. Иногда его вообще не понять. А Дайчик… Слишком сильный, да. Даже если только по вчерашнему судить. И судьба – каменным коридором. Вообще без вариантов. Но что после зеркала – не сказал, а я чувствую, что стряслось что-то страшное… – Артем опять поцеловал в макушку – сдавшись, Дай наконец сам прижался к нему, как к Юму, как хотел еще в люггере – Артем вздрогнул, тут же вздохнул и погладил по голове, вновь повернулся к старику. – Эта немота – его Круг, думаю.
– Допускаю, – кивнул старик. – Таги рано начинают. А ребенок – из таких, это ж видно. Но скрывает. Приучили все скрывать. Ладно внешность, кто твоего Младшего или Ние в детстве не видел, тот не поймет, но… Уже опасно. Смысла-то нет его в школе держать, – он мгновение зорко глядел на Дая, затем медленно спросил, как у взрослого: – Ты – свет во тьме, зачем же тебе притворяться никем?
Дай растерялся и уткнулся в Артема, спрятав лицо.
– Скрытный, да. Потому что один и всех боится, – заключил Артем.– И меня боится – что я буду выспрашивать его тайны. Вот и замолк.
Они оба посмотрели на Дая, потом переглянулись, и Иероним спросил:
– «Академия-2»?
– Нет, – покачал головой Артем. – Не может быть. Василиск? С таким лицом? Да что ж, теперь любого скрытного ребенка принимать за ехидну?
– Я имел в виду возможность только тамошнего специфического обучения. Этого бы там точно в пятки целовали… А здесь ему – буковки да циферки? – Старик усмехнулся. – Солнышко-то он солнышко, но что-то уже умеет… Это несомненно. Я посмотрел медицинские документы – таким мощным, таким развитым нейроструктурам нужна постоянная нагрузка. И они никак не выглядят бездействующими. А мальчик предоставлен самому себе – опасно. И так уже довели.
Артем кивал на каждую фразу своего учителя, потом сказал:
– Это еще не все. Кое-чего он скрыть не может. Даюшка, покажи нам свою гимнастику. Пожалуйста.
Дай немного удивился и скованно повел плечами. Но ведь – просят, а не заставляют. Кроме того, интересно, что еще может про него сказать этот похожий на филина старик, кроме непонятных слов. Он вылез из теплых рук Артема, огляделся, вытащил на середину комнаты тяжелый черный стул. Высвободил ступни из жарких тяжелых ботинок, снял школьное неудобное платье. Вспрыгнул на стул, взялся за спинку, покачал стул вместе с собой. Улыбнулся, взялся покрепче и вскинул себя вверх ногами. Сплелся в клубок черных ног и голых рук, извернулся, качнул опору и стек пониже. Только поосторожней… Еще холодно. А потом он и вовсе перестал думать. Тело притворялось змеей и в такт вечно звучащей в нем музыке играло дугами изгибов, плавными точными движениями и равновесием. Иногда эта музыка звучала в песнях Юма… Взрослые что-то говорили, но они были далеко… Нервы успокоились, мышцы разогрелись. Интересно, кто такой Младший Химера? И почему старик назвал его самого тагом? Разве он не глупее всех в классе? На миг он замер и словно увидел себя со стороны: что-то извивающееся, большеголовое, растрепанное, со впалым, мягко пульсирующим животом, в общем – жалкое. И неприятное. Сразу вспомнился вчерашний уродец в зеркале. Дай скорее начал расплетаться. А старик сказал Артему:
– Больше всего это похоже на плач. Сам эквилибр, я имею в виду.
– Да, – задумчиво согласился Артем. – А еще мне кажется, что если бы Юмиса не положили в ротопульт с младенчества, то и он бы вытворял что-то подобное. Грустно. Но вот подготовка… Растяжка-то под ротопульт. Грамотная очень растяжка.
– Кто-то учил, – кивнул Иероним. – Подготовка к такому, насколько я понимаю, требует работы суперспециалиста. В Венке есть такие?
– Цирковые – есть. Под таймфаг, вот как Дайчик все делает – нет. Наши тоже сказали, что тут, похоже, Геккон поработал. Но Дай никогда там не был. Он уже два года под Бетой, с него глаз не спускают. Все улучшения навыков отслеживают. Но так и не засекли того, кто его обучает.
– Но ты догадываешься.
– Да, я догадываюсь.
– Для мальчишки – плохо, что он должен молчать о… о своем наставнике. Тяжеловат груз-то. Ах, Темка. Слушай. Как думаешь, а если твой Младший его просто-напросто тут прячет?
– …прячет?
– Ну да. Ты знаешь более скрытное существо, чем Химера?
Оба посмотрели на Дая. Артем усмехнулся:
– Теперь знаю.
– Очень похоже, что прячет, – кивнул Иероним. – А ребенка не расспрашивай. Это вообще не его игры.
Дай сидел на стуле, тяжело дыша. Как быстро они поняли, что эквилибру обучал Юм. Да, Юм. Да. Под таймфаг, потому что он хотел уметь все, что умеет Юм и клянчил. Потому что, сколько себя помнил, всегда повторял за Юмом все те упражнения, что он делал каждую свободную минуту. Очень трудные упражнения. Его маленького Юм сажал себе на плечи и так отжимался, потом начал учить простым стойкам, кульбитам, сальто и как держать равновесие, как правильно растягивать мышцы…
А вот что такое таймфаг, он давно знал. Даже не помнил, с каких пор. Когда в путешествиях Юм залезал в ротопульт, мешать, конечно, ему было нельзя, но смотреть-то можно. Хоть и страшно… Руки-ноги мелькают… Когда наконец корабль выходил из таймфага, Юм еще долго валялся в гнезде ротопульта, приходя в себя, подправляя курс, иногда дремал – и, едва рабочие обручи ротопульта раскрывались, Дай, истосковавшись и весь изведясь от сопереживания, тут же влезал к Юму в гнездо: когда был маленьким – они просто спали там вместе, пока Юм отдыхал; когда начал соображать, Юм охотно отвечал, зачем какая кнопочка, заодно обучая азам навигации и небесной механики. Формулы сладкие, как леденцы… Года два назад завел для Дая шлем и уже всерьез объяснял и показывал, всерьез учил, сначала на маршевых, а там и по чуть-чуть давал почувствовать тягу таймфага. Дай влюбился в радужную воронку таймфага почти так же, как в музыку. Юм хвалил и объяснял все больше. А там и первый настоящий черный комбинезончик подарил, и наконец разрешил лечь в гнездо одному, правда, минут на пять, и на очень простом треке, на простых цветах воронки… Дай потом просился еще покататься, но Юм сердился и говорил, что он еще маленький, что больше пока нельзя – и так ведь все болит? Да, спина болит и руки-ноги, потому что двигаешься на пределе анатомических возможностей… И еще потому тяжело, что еще маленький. До некоторых секторов не дотянуться, хоть Юм и настраивал ротопульт на него… Расти надо. Маленький. Как и эти вот говорят. Сколько еще терпеть себя маленьким? Потная футболка липла к телу. Он озяб, подобрал с пола платье и долго возился, одеваясь. Старик говорил скрипуче и устало:
– Сколько ему лет? Семь? По глазкам-то судя – постарше, постарше… Рисунок прошлого странный, видишь? Временные петли, уходы… Кто-то его уводил.
– И не один раз. В последний, похоже, надолго, – согласился Артем. – И он куда старше, чем кажется. Нахватался навыков, опыта. Теперь насквозь нездешний.
3. Маленькое деревце счастья
Когда Артем появлялся, Дай ронял из рук всю школьную ерунду. Только не бежать. Побежишь – подхватит на руки, а как другим ребяткам на такое смотреть? Он шел к Артему сдержанно и за руку вести не давал. И шапку, шапку поскорее надеть, а то вдруг волосы золотятся… Он теперь все время ждал Артема: иногда он забирал сразу после уроков на целых полдня, а иногда заезжал вечером на полчасика погулять в парке у интерната.
А школе все было серым. И в яслях воспитатели следили в десять раз больше, чем за остальными, плачь – не плачь, ори – не ори, убегай – не убегай, все равно будешь виноват, даже если тихо сидишь в уголке на стульчике. Но в школе… Страшно голову от учебников поднять. Сплошные уроки. Вставать тогда, когда спать хочется до слез, потом завтрак, потом, догоняя всех, бежать в школу – близко, но почему-то долго – он часто опаздывал. И уж в школе оставался до темноты. Пять-шесть уроков вместе со всеми, обед, когда от голода уже тошнит, уроки на завтра, потом, если не забирал Артем, два часа бассейна или катка. После этого все домой, а он опять в класс. Или в группу отстающих, или на индивидуальные занятия. И теперь все время – пиши и пиши, потому что устно его невозможно спрашивать…
Но вообще-то и радость была, много: коньки. Осенью, пока спортом занимались в зале или бегали на стадионе, все было привычным, как в яслях. Прыгал Дай высоко и далеко, бегать – терпеть не мог, но умел – его даже Торпеда догнать не могла. Но однажды принесли коньки и велели ходить в них по полу – да тут задачка с равновесием и скольжением! Потом снял один конек, лег на пол и стал изучать, как лезвие соприкасается с поверхностью при разных наклонах. Пытался понять, что будет, если добавить скорость… А как повернуть лезвие на дуге? Тренер заметил его возню и вроде бы даже обрадовался, кивнул и велел посмотреть выступления фигуристов – и вот вечерком он включил свой детский экранчик. «Фигурное катание». Ага. Вот? Вот это вот? Это… да если такому научиться… С того вечерка он теперь каждую свободную минуту смотрел записи и чемпионатов, и представлений, и учебные сьемки, а перед сном заглядывал в шкаф и проверял, как там коньки. Скорей бы… Как только был готов каток и их пустили на лед, он минут пять поцокал конечками у бортика, потанцевал на зубчиках, попробовал, как лезвия режут лед и поехал вообще без усилий. Почему остальные падают?
Занятия короткие, но он успевал порадоваться. Пахло глетчерами и зимой. С севера подкрадывались сумерки. След конька оставлял плавную послушную линию острой, искрящейся точности. Только почти весь урок нужно было выполнять скучные «дорожки» и несложные прыжки, и он уныло путался в последовательности движений. Ему плохие оценки ставили. Но зато, когда разрешали просто покататься, он улетал подальше от всех и крутился вволю, вырисовывая на звонком льду свои узоры, и пробовал простые прыжки – насмотрелся «фигурного катания». Разок разбил коленку, да – тренер отругал у бортика:
– Больно? Сам виноват. Снег приложи. Вот посмотри, что ты делаешь. Эти твои каскады технически втрое сложнее, чем эта ерунда, которой я от тебя добиться не могу. Держи, держи снег. Сейчас к доктору пойдем… Как же ты не запомнишь? Нет, прыгать я тебе больше не разрешу. Ты еще не готов.
Ну, что поделать. Дай прыгал свои обороты без коньков. Поближе к сугробам, потому что падал пока часто, да. Как бы проникнуть на лед? Он верил, что на льду прыжки лучше получатся. Но вечером на катке было слишком много старших ребят, и музыка пугала глубокими громкими нотами. Да и воспитательницы ни за что бы не пустили их, маленьких, в эту тесную, хохочущую толпу, плывущую по кругу на сотнях сверкающих лезвий. Был бы он посмелее, он решился бы тайком покататься ночью – все равно не спится. Но он теперь знал, что за ним следят не только воспитатели и учителя, но и какие-то «Волки» – Артем рассказал, что давно следят, чтоб беды никакой не случилось… А какая может быть беда? Дай сначала и внимания почти не обратил на слова Артема, потом задумался – и перепугался. Волки… какие такие волки… Невидимые? Жуть. Какой уж тут каток… Стал вести себя еще незаметнее, тише, послушнее – боялся всего, что могло не понравиться невидимым волкам, всем взрослым или Артему, которому тоже надо показывать тетрадки и дневник. Он так велел.
Дай стал самым послушным. Перестал прикидываться грязнулей и тупицей. Никогда не шалил. На прогулке не бегал с ребятами – да и не хотелось почему-то – а садился на лавочку и думал. Или, когда воспитатели заставляли, гулял по дорожкам и даже ледышки не пинал. И не катался с ледяных горок. И зачем эти прогулки, когда столько уроков? Его тетрадки выглядели новенькими, если не открывать и не смотреть на ненавистные каракули и мерзкие отметки. Как ни упирайся, они все равно оставались низкими, «нули» да «единицы».
Почему никто из ребят, даже Торпеда-двоечница, не испытывает ужаса перед голубоватыми бланками контрольных работ? Почему они свои уроки отвечают весело? На проверочных он тупел глубоко и мгновенно и не мог сложить два числа. Ладно задачки. Он ведь даже кораблик или елочку нарисовать не может, одна пачкотня. Стыдно-то как… Теперь-то… Когда – есть Артем. Лавиной накатывала тупая одурь, если вспомнить пристальный взгляд Артема, когда он поднимает глаза от страницы дневника…
Артем не ругал. Он запихивал дневник обратно в ранец Дая, брал за руку и забирал до вечера. Раньше пробовал говорить об уроках, расспрашивал – теперь лишь пожимал плечами. Летал с Даем по своим делам. Смысла-то разговаривать с немым. Артем и не разговаривал, только задавал простые вопросы, на которые можно было ответить жестами. Так даже было легче. Лишь бы просто быть рядом. Он сидел рядом с Артемом в нарядном белом креслице, слушал непонятные разговоры, смотрел сверху на Венок, прекрасную школу, в которой он никогда не будет учиться.
Да: тупой и немой ребенок на каждые выходные и на несколько часов среди недели – это наказание и противная обуза. Если б он мог быть веселым и болтливым, мог бы хоть что-то сделать, помочь… А так… Ничего не придумал – только однажды взял и все цветы у Артема в доме полил, потому что земля была засохшая, и потом каждую субботу поливал. В «домой» он, конечно, все еще никак не верил. Не может быть, чтоб вдруг появился настоящий дом. Так не бывает. Артем просто слишком добрый. Все равно, спасибо до неба, что привозит сюда!! Тут спокойно. Тихо. И Артем близко, в кабинете. Дай иногда подкрадывался к дверям кабинета – заглядывал, проверяя, что Артем правда тут, и скорей уходил к себе, уроки делать. Артему нельзя мешать, у него полно работы…
Счастье быть в доме, где за окнами во все стороны – громадный зимний лес, а не в шумном интернате: там даже если сидишь в своей комнате один, все равно в любой момент кто-нибудь ворвется с игрушками или воплями, или воспитательница придет уроки проверить… И тут – никаких «Ты почему руки не вымыл?!» и «Где задание по письму?!» Так что Дай жил как мышка в комнате, про которую Артем в первый вечер сказал: «Дом», тихонечко решал задачки за большим столом, стоя на стуле на коленках, потому что иначе было высоко. Потом читал настоящие, бумажные или пластиковые книги со сказками – Артем их много принес, и стареньких чьих-то, и новехоньких.
Артем не заходил, будто тоже старался не мешать; когда нужно было идти кушать или утром вставать, звал с порога. Не воспитывал и не ругал за оценки. Заботился. В первый вечер еще принес большую коробку с чьими-то пожившими игрушками, и время от времени Дай расставлял на полу машинки, домики, человечков, звериков – больше всего нравилось, что это старые игрушки, что они долгие годы пролежали где-то в кладовой в подвале, а теперь будто снова оживают. Но перед сном Дай опять все в коробку убирал, потому что нужно соблюдать порядок. Юм любит порядок. И у Артема в доме тоже всегда был идеальный порядок и чистота.
Еще в коробке обнаружился малышовый музыкальный инструмент с клавишами, исцарапанный и едва живой, и Дай подбирал наугад сочетания из песен Юма. Едва слышно, правда, потому что элемент питания почти сел. А новые, сколько Дай не приносил вынутых из интернатовских игрушек – не подходили. И некоторые клавиши западали – но иногда музыка все-таки получалась… Попросить у Артема новую такую штуку для музыки стеснялся – Артем и так много заботится. Да и к тому же музыка – это Юм, не стоит выдавать, откуда знаешь ноты… И от музыки только тоска сильнее, потому что ведь вся жизнь с Юмом – это жизнь в музыке. Юм и учил. И петь, и простейшим гаммам, хоть на синтезаторе, хоть даже на маршевом пульте в рубке – без музыки Юм разве что спит. Или трудно работает, когда экраны с непонятными данными и столбцами цифр вокруг него в несколько слоев оборачиваются… А так всегда музыка. Или он сам напевает, мурлычет, посвистывает – а иногда всерьез поет, как надо, и тогда от его голоса все вокруг становится золотым и волшебным. Или он танцует. Или сам играет на синтезаторе или на какой-нибудь простенькой дудочке. Или просто музыка звучит, звучит, звучит… Или ведет корабль, и маршевый пульт под его руками звучит как орган или целый симфонический оркестр. А если он в ротопульте, то этот тяжелый бит катушки ротопульта под точной музыкой движений самого Юма уже не просто симфония, а что-то прекрасное и запредельное… Тоска. Дай терпел и потихоньку повторял заученные аккорды простых маршевых треков и любимых песенок. Хоть что-то…
Тихо сидеть – больше нечего делать в этом большом пустынном доме (да он и боялся тут ходить, сидел у себя, поначалу даже в туалет боялся выйти). Но тут было спокойно. И не страшно засыпать на старинном диване с высокой спинкой, от которой пахло старым деревом и музеями, и сквозь сон вспоминать сказку про доброго богатыря, что еще в первый вечер, когда Дай боялся всего, не мог даже лечь и сидел до полуночи столбиком в постели, рассказал Артем: богатырь каждую ночь объезжает землю на всевидящем синем коне с золотой гривой и серебряными копытами и следит, чтобы все было хорошо… А с утра все воскресенье можно гулять вокруг дома, кататься на красивых старинных санках – или Артем брал с собой куда-нибудь, чаще по делам; потом они где-нибудь обедали, в каком-нибудь кафе для взрослых, и ближе к вечеру – в интернат. Дай привык к этим тихим дням. Однажды только в гости пришли два больших шумных мальчика, Артем сказал, что внуки, и они весь вечер субботы играли с Даем – Артем, наверное, их попросил; а в воскресенье вчетвером поехали кататься на лыжах – Дай посмотрел на внуков и научился, даже с горок катался и не падал. Внуки болтали и смеялись, Артем тоже. Дай первый раз пожалел, что не может говорить. Может, он тоже мог бы смеяться. А то внуки, наверно, думали, что он умственно отсталый какой-то… А разве нет?
Он привык к Артему. Артем выполнял чудовищную, огромную работу, да еще тратил время на тягостную возню с ним. Понаблюдав близко за этим самым главным в Венке, да и, наверное, на всем Айре человеком, Дай не знал, что делать. Уже с четверга начинало трясти, что скоро выходные… Но еще страшнее, что Артему все надоест, он позвонит и скажет, что не получается и «домой» не заберет. Все тяжелее было изнемогать от ужаса, ожидая последнего урока недели, на котором говорят про поведение и выдают дневники.
А Юм что скажет, если увидит его «нули»? Как он Юму-то свои оценки покажет? Юму-то?!!
Он сжег дневник.
В ту субботу с утра все пошло плохо. На музыке, когда пели, делать было совершенно нечего, он бы подремал, но пели все страшно громко. Только голова заболела. Вообще-то в классе на полках лежали такие же, как старая игрушка, музыкальные штуки с клавишами, только большие, для четвероклассников, но подойти к ним он боялся. Хотя иногда очень хотелось. Но как? Урок ведь, и все поют про новогодний снежок… Новый год-то разве близко? На следующем уроке, пока все разговаривали про запутанную сказку, ему дали переписывать, вставляя буквы, два таких огромных упражнения, что он чуть прямо при всех не заревел. И еще всю перемену дописывал.
А потом – бассейн. Все научились плавать давным-давно, а он до сих пор боялся зайти дальше, чем по грудь – но даже это и он сам, и тренер по плаванию считали подвигом. Потому что еще весной Дай просто ложился на пол, чтоб не идти в бассейн. И визжал, если его туда приносили. Воду, если ее много, и она не снег и не дождь – он ненавидел. Всегда. И особенно теперь, после той пещеры с зеленоватым светлеющим отсветом на потолке, которую он уже и не надеялся забыть.
Но в детском ярком бассейне, где сквозь голубую воду видно белое дно, было стыдно визжать и бояться, и постепенно, в течение всей осени, он совладал с собой – сначала согласился сидеть на бортике, болтая в воде ногами, а недавно даже стал спускаться на мелководье и играл там с надувными игрушками. Только не сегодня. Его мутило, и сами собой вздрагивали пальцы. Он прочно сел на бортик. Тренер не рассердился, он Дая хорошо понимал и без слов. Только по макушке потрепал огорченно. Постепенно Дай притерпелся к гулким звукам и успокоился. Стал смотреть, как легко и стремительно прыгают с нижней вышки мальчишки – вот так прыгать в воду Даю хотелось. Он-то был скоординирован куда лучше. Он бы успел в воздухе втрое больше переворотов и фигур и вошел бы в зеркальную воду как луч, без единого всплеска – только что потом, в этой синей глубокой воде? Нет, на мальчишек лучше не смотреть. Вон Катька Торпеда новый рекорд устанавливает…
Кто внезапно скинул его в воду, он не видел. Толчок – и он летит. Всплеск. Синяя мгла. Вот светлое дно внизу, вот серебристая изнанка воды… Он упруго развернулся, вытянул руки и повторил прекрасные и четкие движения Торпеды. Вода послушно пропустила его сквозь себя. Он попробовал еще, понял суть движений и поплыл быстрее… Только все равно жутко… Он выкрутился наверх, хватанул воздуха, и тут его подхватил и выбросил на бортик тренер, прямо в руки другим подбежавшим взрослым. Дай кое-как отбился от этих рук и встал на ноги. У стены стоял Сережка, такой же белый, как мраморная облицовка – его все оглушительно и неразборчиво ругали. Дай отжал косичку, бездумно глядя на взблескивающую воду. Торпеда уцепилась за бортик и внимательно смотрела снизу круглыми, такими же ярко-синими, как ее купальник, глазами. А ведь она была рядом, наготове. Это у них сговор с Сережкой! На прошлой неделе это они басни рассказывали: если человека скинуть на глубокое место, то он сразу плавать научится…
Потом, уже одеваясь, он вспомнил, что еще час – и придется нести Артему дневник. А там… Что-то противно взвизгнуло внутри. Заломило висок. По математике за неделю было две самостоятельных и одна контрольная. По легийскому диктант. Еще сегодняшняя двойка по письму. И во вторник сочинение писали… Обедать он не смог. Обычный запах супа почему-то стал тошнотворным, а когда воспитательница стала уговаривать, он вскочил, проскользнул мимо и убежал. В классе – пусто. Он быстренько сел на свое место и сложил руки на парте. Минуты растягивались, как резиновые, а потом внезапно и слишком быстро лопались. Когда стали возвращаться ребята, он так боялся поднять голову, что даже учебник какой-то из парты достал и сделал вид, что читает. Потом пришел старший воспитатель, принес стопку их одинаковых, в синих обложках, дневников и коробку с призами. Стал всех хвалить, раздавал награды по разным предметам – и вдруг положил перед Даем пластмассовый зеленый листик. По природоведению? Ему?! Ах да, было ведь два урока по строению планетной коры. А у Дая любимая-то геология – ага! – и он бланк ответов оба раза тесно-тесно исписал, и даже на обороте писал, и рисовал молекулярные решетки базальта и туфа. Вот листик и дали… Он долго возился с колючей тугой застежкой, прикалывая значок, и прослушал, что еще говорили. Но если бы сильно ругали, он бы очнулся. Вот положили его дневник в чистой синей обложке… А у других – серебряные и золотые звездочки. Даже у Торпеды уже штук десять серебрушек накопилось… Он открыл дневник, глянул и тут же захлопнул. Внутри виска опять заболело, будто отвертку вкручивали, и от этой, полголовы замораживающей боли хотелось омерзительно завыть. Живот стал твердым, как доска, но что-то противненькое где-то в самой середине дрожало и болезненно дергалось. Сползти бы с сиденья в полутьму под партой… Наконец отпустили, учитель вышел. Ребята убежали вперед, их на какое-то представление со зверями настоящими повезут… А ему надо идти к Артему…
Дай не стал засовывать дневник в ранец. Так его понес, в руках. В коридоре были прозрачные стены, далеко видно низкое серое небо и черно-белый парк. И еще хорошо видно: вон уже стоит знакомый большой люггер. Обычно Дай даже в классе слышал его гул. Прослушал, наверное, когда с листиком возился.
Артем, огромный и далекий, вдруг возник впереди в конце коридора. Он быстро шел навстречу. Помахал. Дай посмотрел на дневник в руках. Потом опять на Артема. Встал, потому что ноги от колена вниз сделались мягкими. Опять пошел. Снова посмотрел на дневник. В животе что-то так больно скрючивалось, что хотелось упасть и скрючиться тоже. А Артем – уже совсем близко, еще чуть-чуть и заговорит! Дай встал. Попятился. Крепко-крепко вцепился в дневник. Гулко звенела пустота вокруг. Ни о чем не думая, даже все еще медленно пятясь от Артема, Дай вдруг чуть подбросил дневник и ударил в него синим огнем с обеих ладошек. Дневник вспыхнул, хлопнул бело-желтым пламенем и исчез. Дай оцепенел. Медленно-медленно и красиво опускались на пол невесомые серенькие чешуйки и лепестки пепла.
Артем оказался рядом. Дай стоял, как статуя, даже руки боялся опустить. Что он наделал! За этот синий огонь точно в темницу посадят. Про это даже ребята не знают. А сейчас он сам – сам! – выдал свой самый опасный секрет… Артем наклонился и легонечко, как бомбу, взял на руки. Ну еще бы. Тут в школе детей – человек полтораста. Но Артем почему-то не понес его бегом прочь! Он крепко прижал к себе и так держал, зачем-то поглаживая ему ледяной взъерошенный затылок и шею. Потом поцеловал в ноющий висок и тихонько спросил:
– А что это у тебя такое зелененькое на груди?
Дай чуть отклонился и показал листик по природоведению. И вдруг весь обмяк, как тяжелая мокрая тряпка, обвис у него на руках. Ранец висел тяжким грузом. Артем взял Дая поудобней, покачал, как маленького. Понес куда-то. На ходу, все так же тихо, спросил:
– А ведь ты поплыл там под водой? Я видел запись. Немножко поплыл?
Дай кивнул. Да, плавать, оказывается, просто. Только вода все равно страшная. В ней дышать нельзя… Медленно-медленно, будто выныривая из темной мглы, он приходил в себя. Что это Артем с ним нянчится? Из-за синего огня? Он потянулся вниз, чтобы идти самому. Он не младенец. Артем его тут же поставил. Дай спокойно пошел возле, хотя ноги подкашивались, и тогда Артем снял с него, забрал тяжелый ранец – даже дышать легче… В машине, уже взлетев в серое низкое небо, Артем спросил:
– Ты нормально себя чувствуешь? Такие фокусы с плазмой очень истощают. Может, тебя лучше в интернат отвезти?
Дай помотал головой. Уж лучше болтаться в сером небе над Венком. А странно, что Артем как будто совсем и не встревожен. Во всяком случае, его синий огонь не напугал.
– Ты ведь и раньше такое умел, наверное? Давно?
Дай кивнул. Давно? Всегда. В синем огне очень хорошо плавится песок, и из полупрозрачной тяжеленькой массы интересно лепить всякие игрушки.
– Это опасно прежде всего для тебя.
Может быть. Особенно если не думать, а вот как сейчас. Раз, и только чешуйки пепла. Люггер между тем поднимался все выше. Внезапно окна облепила серая косматая мгла. Дай вжался в спинку сиденья. Ой, куда так высоко?!! Артем даже руку снял со штурвала и погладил его по шапке:
– Это облака. Сейчас будет солнце. А мы летим на терминал. Мне туда нужно – вернулись наши большие корабли. Я подумал, тебе будет интересно.
Интересно. Только страшно. Он только-только привык летать с Артемом над лесом, но нервничал, если машина поднималась высоко. На земле спокойнее. И ведь на терминале будет много чужих взрослых. Они удивятся, что Артем таскает за собой дебильного первоклассника… Но надо как-нибудь перетерпеть. Улыбаться. Не позорить Артема.
Красное зимнее солнце низко стояло над горизонтом; сперва, когда люггер вынырнул из белой ваты в бездонный синий шатер неба, Дай его даже и не заметил, пока Артем не кивнул на юго-запад. А теперь, чем ниже уходили облака, тем ослепительнее и больше становился шар в пустом темнеющем небе. А люггер казался все меньше. Дай, как не деревенел живот, он от окна не отрывался. На миг все скрыло замерцавшим молочно-облачным защитным полем, потом оно развернулось в полную защиту и стало прозрачным. За этот молочный миг голубое пространство внизу стало выпуклым, и все выпячивалось, одновременно медленно сваливаясь набок. Небо вверху стало черным, а потом очень быстро эта чернота стала сползать сверху, заполнять все вокруг, и вот наконец – рассыпанные знакомые белые колючие крошки. Звезды. Тьма – бездонная. Бездна. Дай вдруг осознал это, ощутив, как холодом облился затылок и все тело непроизвольно сжалось. Этой тьме нет конца. Она везде. И ни Юма рядом, ни его волшебного корабля с ротопультом. Артем следил встревожено. Дай через силу улыбнулся, показывая, что все в порядке. Летают же все. Вон далеко-далеко летит светлая точка, вот, справа и дальше – другая. Он посмотрел в другую сторону и увидел огромное и невыразимо прекрасное серебряное веретено, все покрытое какими-то выпуклыми узорами, цветными огоньками и непонятными штучками. Нечаянно вздохнул. Артем объяснил:
– Это легкий крейсер. Ты вверх посмотри, что на терминале творится. Да вон же, вверх – на Гекконе.
Дай приник к лобовому стеклу. Он, конечно, видел это все раньше. С Юмом. И терминалы, и огромную верфь-терминал Геккон, и корабли. Но на самом Гекконе никогда не был. Юм прямо с корабля водворял его в интернат.
Какой он огромный, этот Геккон… Целый город-лабиринт… Люггер подлетел уже близко, поэтому сложная система тороидов и дуг терминала стала Даю непонятна. Но зато, когда люггер обогнул его, Дай увидел два огромнейших белых корабля, совершенных и посверкивающих орнаментами сигнальных огоньков. Один, в узоре синих теней, висел над терминалом, другой, сияюще-белый от солнца, потихоньку швартовался. Они были чудовищными и красивыми. И принадлежавшими Юму. Отпечаток его существа лежал на этих огромных кораблях бесспорно и отчетливо. В конце концов, они даже похожи на его белый крейсер. Дай оглянулся вниз, на голубую, дышащую синей дымкой планету. Один ее край был темно-синим, и там мерцали нежные золотистые крупинки света… И это тоже почему-то напоминало Юма.
