Ольга Сарник
Карьера Югенда
– Коля! – окликнула она мальчика. – Ты ужинал?
–Да, мамочка! А велосипед совсем никудышный, – с досадой добавил Коля. Голос его дрогнул. – Ничего не получится…
Я внимательно посмотрел на велосипед.
– Проходите в дом, – пригласила она.
Прихожая тоже была маленькой и чистой, на полу гостеприимно лежал коврик. Полы блестели. Пахло хлебом, как пахнет в добротных, благополучных деревенских домах. Домашний уют, канувший в Лету. Неужели так бывает? Чтобы спать на простынях? И чтобы цветы на окнах? И чтобы фотографии на стенах, в резных рамках?
– Пожалуйста, вымойте руки.
– Что, простите? – очнулся я.
– Вымойте руки, – повторила она.
Хлеб я должен ей выпечь, что ли? Я что, стряпуха?– раздражённо подумал я, топая к рукомойнику в угол небольшой кухоньки. Намылил руки мылом и оттаял. А, плевать. Хлеб – так хлеб. Хоть часок поживу по-человечески. И этого не мало.
В комнате приятно звякала посуда. Так бывает, когда в приличных домах накрывают на стол. Обедать собралась, барыня.
Я с наслаждением вытер руки мягким сухим полотенцем. Дверь кухни отворилась. Я поднял глаза и снова невольно залюбовался ею.
– Что я должен делать? – тихо спросил я.
– Проходите, – коротко ответила она. И вышла. Я повиновался и очутился в неожиданно просторной комнате. Посредине стоял круглый стол, покрытый белоснежной скатертью. Стол был накрыт на одну персону. Ей-Богу! На одну персону! В тарелке дымился суп. В фарфоровой тарелке! С цветочками! Рядом – вилка и ложка. На второе – гречневая каша! В высоком стакане что-то краснело. Морс… На крохотной тарелочке лежали аккуратные ломтики хлеба. Я остановился посреди комнаты и уставился на накрытый стол. С таким умилением только мать может смотреть на своего спящего ребёнка. Или людоед – на банку тушёнки…
–Садитесь же за стол! – как сквозь туман, донеслось до моих ушей.
Я во все глаза уставился на неё. Она что, спятила?
– Садитесь, – настойчиво повторила она. И для верности выдвинула стул, давая понять, что не шутит.
Как во сне, я опустился на стул. Взял вилку (вилку!!!). И… не смог, отложил в сторону. Опустил голову. Я готов был провалиться сквозь землю, но она мягко произнесла:
– Мы уже поужинали, простите. Прошу вас, не стесняйтесь. Приятного аппетита, – и неслышно вышла. Вскоре в кухне загремела посуда. Она занялась обычными домашними делами.
Тихо, тепло, спокойно. Век бы тут сидел. Во мгновение ока суп был уничтожен.
Вот это да! Впервые такое вижу! Она готовит не хуже моей мамы! Больно кольнуло сердце. Где она, моя мама, где… все? Живы они, или…? Я отложил ложку и огляделся. В скупом вечернем свете поблёскивали крашеные белой краской стены. На окнах висели белые кружевные занавески и краснели какие-то цветы. Почти как у нас в Дрездене. В углу притаилась кровать с блестящими никелированными шариками, аккуратно застеленная. У стены напротив прочно утвердился массивный платяной шкаф. На маленьком столике у второго окна важно возвышался граммофон. Вот и всё убранство.
Стены украшали не ковры и не картины, а фотографии в ажурных деревянных рамках. В самом центре стены красовалось большое, явно довоенное фото счастливой семейной пары. Её родители, догадался я.
Гречке вот-вот придёт конец. Моей любимой гречке. Мне хотелось продлить удовольствие, задержаться хотя бы на чуток. Об оконное стекло звякнул камешек. Она вошла в комнату, не спеша отворила створку.
–А Коля выйдет? – деловито поинтересовалась улица детским голосом.
Она высунулась в окно, а я, глядя на крупное семейное фото, невпопад спросил:
– Ваши родители? Где они?
– Папа погиб на фронте, мама умерла от голода в Ленинграде, – не оборачиваясь, привычной скороговоркой ответила она. Привычной для неё скороговоркой. Привычной для всех русских скороговоркой. А у меня в глазах потемнело, точно мне со всему маху дали под дых. Кулаки судорожно сжались, сложив пополам алюминиевую вилку. Я выдохнул и бережно расправил её. Аккуратно положил на стол. Тем временем она твёрдо отвечала улице:
–Нет! Коле ещё уроки учить. Приходи завтра после школы.
Затворила створки, обернулась. Но за столом уже никого не было.
IV
Не помню, как ушёл. Я ослеп от слёз и бежал, не разбирая дороги, между низкими деревянными домиками, задыхаясь от ветра и стыда, клещами сдавившего мне горло. Ну почему они меня не убили?! Помню, я споткнулся, упал в траву, и меня рвало.
Очнулся я в каком-то тихом переулке, лицом в жухлой, прошлогодней траве. Я поднял голову. На чёрном небе был чётко выведен серебром тонкий серп молодого месяца. Кричали какие-то птицы. Я не разобрал, какие. Похоже, они ссорились, один нападал, второй оправдывался. Верно, муж с женой… Чёрт побери! Меня же отпустили всего на час! Сколько времени прошло?!
Я вскочил и припустил так, словно за мной гнался сам дьявол. Задыхаясь, я подбежал к нашему бараку, погружённому в мертвецкий сон и молодецкий храп. Огни уже были потушены. Издали барак походил на уродливую каравеллу, покинутую пиратами.
Возле входных дверей, как дикий зверь, метался взбешённый Макс, – я заметил это ещё издали. Макс злобно сбивал хворостиной репейные головки. Пошатываясь, я прислонился к холодной бревенчатой стене и прикрыл глаза. Сердце бешено колотилось, точно я пробежал сорок километров по пересечённой местности с полной выкладкой. Хотя от её дома до нашего барака было не так уж далеко. По фронтовым меркам.
Макс, как рассвирепевший кот, зашипел и выгнулся дугой:
–Ах ты, мать твою молодость! Ты где шлялся? Пьяный, что ли?! Да я тебя…!
Плохое знание русского языка не помешало мне понять нехитрый смысл его восклицаний. Макс, разглядев в свете тусклой лампочки моё лицо, испуганно отпрянул:
– Ш-што? Что такое?
– Простите, – выдохнул я по-русски. – Что я для вас делать?
Видно, что-то новое, доселе невиданное Максом, было изображено на моём лице, потому что он некоторое время изумлённо меня разглядывал, словно не узнавая.
– Рожу сполосни. Как свинья, – буркнул Макс. Он был отходчив, как Дитрих. – И спать иди. Только тихо! – он перешёл на свирепо-свистящий шёпот.
– Спасибо, – прошептал я.
Но Макс уже торопливо шагал в темноту.
Почему он меня не наказал? Он мог сослать меня в штрафную роту. Обязан был! Там настоящая тюрьма. Тюрьма в тюрьме. Почему он этого не сделал?
А велосипед не умер, нет! Всё можно оживить, всё! Кроме людей… какой же я идиот! Я не узнал её имя! Я долго ворочался. Никак не мог уснуть.
V
Так моя прежде никчёмная жизнь обрела чёткие контуры, а главное – цель! Отныне я буду засыпать легко, а просыпаться – с удовольствием! Я знаю теперь, зачем я остался жить.
Во-первых, велосипед. Он вовсе не безнадёжен. Я его починю, вне всяких сомнений. Во-вторых, её имя. Я должен его узнать! В-третьих…
В-третьих, нас угнали за реку строить новый цех тракторного завода. Взамен того, разрушенного в Сталинграде, усмехнулся я.
Хайнц осторожно разбивал киркой кирпичную кладку, затем также осторожно, боясь повредить, сбивал застывший раствор с кирпичей. Мы сами добывали себе строительный материал. Потому что другого не было.
Мне поручили вывозить на тачке строительный мусор и сваливать его в близлежащий мелкий овраг. Предполагалось овраг таким образом засыпать. Я таскал свою тачку по узкой тропинке до оврага и обратно. Интересно, что она сейчас делает? Я ушёл, даже не поблагодарив её. Какое свинство! Я должен её найти! Она такая красивая… Да куда мне до неё! Кто она, и кто – я? Жалкий захватчик – неудачник, военнопленный, рядовой…
Кто-то шёл мне навстречу по узкой, на одну персону, тропинке. Чтобы разминуться, я стащил тачку с тропинки и поднял глаза. Моё сердце радостно затрепыхалось в груди. Коля! Настоящий подарок судьбы! Я поспешно высыпал мусор из тачки прямо на тропинку. Коля остановился, совсем близко, возле этой кучи.
–Здравствуй, – я не узнал своего голоса.
–Здрасьте, – невозмутимо ответил Коля. – Давайте, помогу.
Мы стали вместе складывать мою поклажу обратно в тачку.
–Дай мне велосипед, – настойчиво попросил я. – Я сделать!
– Его не починишь, – Коля для верности помотал головой. – Никто не сможет!
– Я сделать!
Коля равнодушно пожал плечами:
– Хорошо. Я принесу. Куда принести? К вам туда?
Я кивнул. Хоть говорил я по-русски плохо, но уже многое понимал. Когда тачка была наполнена, мы разошлись в разные стороны.
Я заметно повеселел. Хайнц с подозрением меня оглядел, но промолчал. Он был практичным деревенским парнем. Его интересовало только насущное.
Даже совершенствуя Отто, я не испытывал такого сладкого предвкушения, – так страстно желал я починить Колин велосипед. Словно починив его, я воскрешу её родителей. Или мне простятся все мои грехи. Те, что совершены, и те, что ещё только планируются.
Коля не обманул. Оставил велосипед (он называл его велик) у порога нашего барака. Мои вечера стали осмысленными, у меня появились воистину приятные хлопоты. Так, после долгих стараний, всяческих ухищрений, жарких вечерних консилиумов и перебранок, велосипед был готов к эксплуатации. С пожизненной гарантией! Пока я жив, он будет ездить! Я его даже заново выкрасил. Раздобыл красную краску правдами и неправдами.
Утром до переклички я отдал воскресший велосипед Максу, пояснив, что он – для Коли, сына француженки. Макс молча принял его. Нарядный красный велосипед покинул расположение нашего барака. Я немного беспокоился – доедет ли он до Коли?
Завтра, в воскресный полдень я уже занёс было ногу на порог своего барака, но услышал за спиной какой-то странный шум и оглянулся.
Грохот, визг, лай! Первыми прикатились сердитые лохматые комочки – местные собаки. Они задыхались от возмущения. За ними нёсся на красном велосипеде Коля, а следом за ним со свистом бежали босоногие мальчишки. Возле нашего барака вся эта карусель остановилась.
– Спасибо! – завидев меня, издали закричал всегда такой сдержанный Коля. Он раскраснелся, глаза его сияли. Было ясно, как день, что этот человек абсолютно счастлив! Я почувствовал буквально кожей, как просветлело моё худое, серое лицо.
Весёлая процессия испарилась.
Я зашёл в барак и молча зашагал к своей койке.
Мой сосед Хайнц сидел спиной ко мне. Низко нагнувшись, он что-то рассматривал, что-то мелкое, но очень важное. Важное для Хайнца. Заслышав мои шаги, он обрадованно повернулся и протянул ко мне свою широкую крестьянскую ладонь. На ней лежали мёртвые карманные часы. Их тоже убили на войне. И Хайнц надеялся оживить их при помощи моей технической магии. В бараке я прослыл знатным механиком.
– Югенд, а ты можешь… – начал было Хайнц, но поднял на меня глаза и осёкся. – Ты плачешь?!
– Что ты несёшь?! – возмутился я и машинально вытер лицо рукавом. Оно было мокрым от слёз.
–В чём дело, Югенд? – пытливо глядя мне в лицо, спросил Хайнц. – Русские? Это русские?
– Причём тут русские, – буркнул я. – Что там у тебя? Часы?
– Ладно. Потом, – передумал Хайнц. Гуманист.
– Нет, дай, я посмотрю.
Я взял с его тёплой ладони часы и вдруг понял, что во мне изменилось. Она что-то тронула в заклинившем, проржавевшем механизме моей души, и он заработал. Я хочу жить и созидать! Клянусь, я забуду эти мучительные годы разрушений! Отныне я буду воскрешать, а не убивать! Воскрешать людей мне не под силу. Значит, буду воскрешать машины. Я могу. Всё можно воскресить, всё… кроме людей.
Машины нужны людям. Особенно сейчас, когда пришло время собирать камни. Я не буду больше иметь дела со смертоносной техникой. Я буду создавать только мирные механизмы, те, что служат людям, а не убивают их!
Я вытащу себя за волосы из этого болота отчаяния. И узнаю наконец её имя. Я должен увидеть её – хотя бы на минутку.
VI
…Следующим утром мы снова копали траншею – прокладывали водопровод в военный городок.
Макс, вооружённый винтовкой, стоял метрах в пятидесяти от нас, так, чтобы контролировать сразу весь наш отряд. Второй конвойный стоял ещё дальше. Макс был лоялен к нам, пленным немцам. По слухам, его предки были немцами, но фамилия у него была русская, иначе его не допустили бы охранять соотечественников. «Соотечественников», усмехнулся я. Из-за своей хромоты он на фронт не попал, поэтому ненавидел нас только со слов фронтовиков и радиокомментаторов. Фронтовики не очень-то любят рассказывать о войне. О войне легче промолчать. Между собой фронтовики тоже молчат. Оттого, что слишком хорошо, без слов, всё понимают. Тот, кто не был на войне, фронтовика не поймёт.
Внушённая ненависть, не выстраданная на собственной шкуре, ненадёжна. Это фальшивка. Ненависть Макса к нам была фальшивкой.
Во время короткого перекура я выбрался из траншеи и осторожно двинулся к Максу. Подходить к нему вплотную было запрещено. Не положено, по излюбленному выражению Макса. Он вскинул винтовку, и я остановился метрах в десяти от него.
– Стой там, – велел мне Макс, хотя я и так уже стоял, умоляющий, как болонка. – Чего тебе?
–Я хотеть знать её имя и помогать ей дома, – старательно выговорил я.
– Что? – не понял Макс.
– Фройляйн, той фройляйн, – тихо повторил я. Наша короткая передышка заканчивалась. Макс секунду, длившуюся целую вечность, непонимающе смотрел на меня.
–А, той. Не положено, – негромко, коротко ответил он. – Становись в строй! – уже официальным тоном приказал мне Макс и отвернулся.
– Стройся!!! – гаркнул он остальным.
Я перестал для него существовать.
VII
В Рубцовске разгоралась весна. Весна одна тысяча девятьсот сорок пятого года.
Из советских газет, которые приносили иной раз наши конвоиры, мы узнавали вести с фронта. И с каждым днём они были всё печальнее. Для нас. Потом мы бросили читать газеты. Никто уже не верил, что Германия выиграет войну. Но никто не смел сказать это вслух. А думать о том, что будет дальше, и вовсе не хотелось.
Поздним вечером восьмого мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года весельчак Ганс Детцель раздобыл свежую советскую газету «Правда». Тоном фельдмаршала он отдал приказ – без него не ложиться, прихватил газету и отбыл «на двор», то есть в уличную уборную.
Вернувшись, он наглядно продемонстрировал нам значение русского выражения «лица нет». С верхних нар послышался смех и посыпались сальные шуточки про одноглазого змея. Но Ганс, никогда за словом в карман не лазивший, молча сполз по дверному косяку на пол и уставился на нас широко раскрытыми глазами.
– Да что стряслось, чёрт тебя дери?! – не выдержал суровый Хайнц.
Детцель повернул к нему своё белое, как мука, лицо. Его глаза провалились, как у мертвеца.
– Германия подписала Акт о безоговорочной капитуляции, – ровным, безжизненным голосом сообщил наш весельчак.
Оказывается, Нюрнберг лежит в руинах после американских авианалётов. Лейпциг и Дюссельдорф взяты американцами. Французы взяли Штутгарт. Бомбы союзных войск в один день стёрли с лица земли почти весь исторический центр Франкфурта-на-Майне. Тысячелетние узкие улочки, аккуратно сложенные из фахверковых построек, с нависающими над булыжной мостовой балконами и золотыми вензелями, в считанные часы превратились в пыль. Сильно повреждён Мюнхен.
Русскими взят зееловский рубеж, опорный пункт Барут. Русские открыли огонь по Берлину! Обороняют Берлин остатки разбитых регулярных войск, да дети со стариками – отряды фольксштурма. Воевать некому, людские резервы вермахта исчерпаны. Единого германского фронта больше не существует, и лишь разбитые остатки гитлеровцев ведут ожесточённое сопротивление.
– Ерунда! – отрезал Хайнц. – А ты уши развесил! Это проделки красной пропаганды. У них есть свой Гёббельс.
Но Детцель молча взобрался на нары и укрылся с головой.
В глубине души мы все понимали, и Хайнц тоже, что война нами проиграна. И проиграна давно. В бараке воцарилась тягостная, гнетущая тишина. Каждый думал о своём, и думы эти были тяжелы, как свинец. Мы шпиговали, нас шпиговали… Что ж, пришёл и наш черёд умирать.
…Дрезден лежал в руинах после массированных бомбардировок. К моменту бомбардировки город принял около миллиона беженцев и раненых. Погибло тридцать пять тысяч человек. Многие здания уничтожены. Исторический центр Флоренции на Эльбе почти полностью разрушен. Огнём уничтожено огромное количество произведений искусства.
А солдаты вермахта, убедившись в безысходности своего положения, искали убежища у англичан, французов или американцев, предпочитая их плен советскому. Иные подбирали раненых советских солдат и доставляли их в расположение противника, надеясь на милость победителей… Ни одна армия не может закончить войну. Это под силу только политическому руководству.
Но руководство страны через газеты убеждало немцев, что враг вот-вот будет отброшен назад, на восток, и там безжалостно разбит. Уже сходит с конвейера секретное сверхмощное оружие, от которого советам и их союзникам придёт конец! Реактивные ракеты «ФАУ» без труда уничтожат Англию. Реактивный бомбардировщик Ме-262, не имеющий аналогов в мире, в два счёта похоронит большевиков, силы которых и без того на исходе. Русские резервы исчерпаны! Победа Великой Германии не за горами!
Все эти пламенные речи беспощадно разбивались о суровую реальность. Норма хлеба составляла всего сто граммов, в стране царил голод, бомбёжки каждый день уносили тысячи жизней, а отряды фольксштурма всё требовали и требовали себе пополнения, как ненасытные молохи. Мужчин от семнадцати лет. У русских исчерпаны резервы?
Отчаявшись, немцы перестали верить всякой прессе. Но жизнь в информационном вакууме, особенно когда ты проигрываешь войну, невыносима. Немецкому населению пришлось питаться слухами, – как с помойки. А слухи были один чудовищнее другого. Ведь Третий Рейх контролировал и устные, неофициальные информационные каналы. Идут пьяные варвары с востока, с отвратительными монгольскими лицами. Они жгут, убивают и насилуют; оставшихся в живых они угоняют в вечное рабство в вечную мерзлоту. В Сибирь. Они хотят одного – уничтожить и поработить немецкий народ! Вот их цель! Советский Союз и его союзники бросили жребий о Германии. Есть строго засекреченная карта раздела территорий, оперативно перехваченная немецкой разведкой. Если они победят, Германия исчезнет с лица земли!
Германия ответила волной массовых самоубийств. Родители панически боялись за своих детей. Сколько жизней унесла эта нелепая ложь?
На фронтах сдавшихся в плен объявляли потерявшими честь предателями и казнили на месте. Свирепствовали заградотряды. Ведь свой приказ о продолжении сопротивления Гитлер не отменял.
VIII
Поэтому в целях ошеломления и морального подавления противника решено было ударить по Берлину за два часа до рассвета. Ночная атака планировалась с применением большого количества прожекторов.
В условленное время ночной воздух прошили тысячи разноцветных ракет. По этому сигналу одновременно вспыхнули сто сорок прожекторов, расположенные через каждые двести метров. Сто миллиардов свечей осветили поле боя, ослепили противника и выхватили из темноты объекты атаки для танков и пехоты. Как пальцы слепых, обшаривали тёмное небо длинные белые лучи прожекторов.
К двадцать четвёртому апреля одна тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине не осталось ни одного регулярного соединения, за исключением охранного полка «Гросс Дойчланд» и бригады СС, охранявшей имперскую канцелярию. Но немцы продолжали ожесточённо сопротивляться, защищая свою столицу, олицетворявшую для всего мира зло.
А их фюрер, тщательно оберегаемый от бомб и снарядов, в расслабленной позе сидел на диване на глубине сорока метров под землёй. У ног его лежала любимая собака Блонди, – пожалуй, единственное существо на всём белом свете, которое он любил по-настоящему. Даже собака Блонди теперь ему безразлична. Расплывшееся кровавое пятно на шее и плетью висевшая рука красноречиво об этом свидетельствовали.
Блонди он смог застрелить сам. За минуту до того новобрачная Ева Гитлер добровольно приняла капсулу с ядом. Её тело лежало на диване, рядом с мужем. Он тоже принял яд, но для верности выстрелил себе в шею.
На следующий день, первого мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года, комендант Берлина генерал Вейдлинг направился к русским. Он решил остановить никому не нужное кровопролитие. Непосредственно в советском штабе он издал такой приказ:
«30 апреля 1945 года фюрер покончил с собой и, таким образом, оставил нас – присягавших ему на верность – одних. По приказу фюрера вы, германские войска, должны были ещё драться за Берлин, несмотря на то, что иссякли боевые припасы и, несмотря на общую обстановку, которая делает бессмысленным наше дальнейшее сопротивление.
Приказываю: немедленно прекратить сопротивление. Подпись: Weidling, генерал артиллерии, бывший комендант округа обороны Берлина».
Завтра мёртвые тела Гёббельса, его жены Магды и их шестерых детей, старшей из которых, Хельге, было всего тринадцать, поднимут наверх и положат на землю у входа в бункер. Прежде чем самим отправиться на тот свет, супруги Гёббельс прихватили с собой детей… Чудовищные жернова Гёббельсовской лжи перемололи его собственную семью.
В тот же день министериальный директор и первый заместитель Гёббельса доктор Ганс Фриче, выбравшись из неприметного берлинского подвала, сдался в плен русским и обратился к маршалу Жукову с таким письмом:
«Главнокомандующему Русскими армиями в Берлине, господину Маршалу Жукову.
Господин Маршал!
Как Вы из переговоров… осведомлены, Адольф Гитлер не находится в живых.
Назначенный Адольфом Гитлером рейхспрезидент Дениц из Берлина недостижим. …рейхсканцлер д-р Геббельс не находится в живых. Другие ответственные члены германского правительства и ответственные военные представители недостижимы. Они частью, вероятно, не находятся в живых или не находятся в центре Берлина, находящегося еще в руках германских войск.
Я, как один из немногих находящихся в Германии в живых высоких чиновников правительства, прошу Вас взять в свои руки Берлин под защиту советских войск… Имевшие …власть [чиновники] германской империи. … меня на этот шаг не уполномочили. Но я хотел бы указать на то, что моё имя в германской империи … небезызвестно, и что моё слово … авторитетно.…Я уверяю, что с моим словом последнее, еще имеющееся сопротивление будет иметь свой конец…
Для технического проведения передачи германской столицы под защиту советских войск прошу о немедленном прекращении военных действий и предоставлении возможности через радиовещательную станцию Берлина дать германскому народу соответственную трансляцию. Парламентёр уполномочен все подробности, согласно Вашему желанию, установить.
Я предлагаю, господин Маршал, эту передачу в надежде дать возможность оставшимся в живых после этой большой катастрофы, постигшей мою родину, мужчинам, женщинам и детям, работать на благо человечества.
В этом смысле я высказываю уважение не от своего имени, но в признании Вашей победы прошу милости от имени моих сограждан.».
Когда маршал Жуков читал эти строки, над Рейхстагом уже реял красный флаг. Но маршал Жуков Гансу Фриче в его просьбе не отказал, и над руинами Берлина поплыл такой знакомый всем немцам бархатный баритон: «Говорит Ганс Фриче…».
Так смолкли воинственные фанфары. Военнослужащие регулярных войск отчётливо понимали, что война проиграна. Кроме ненужного кровопролития, сопротивление ничего не даст. Но Гитлер не отменял свой приказ, и верное войско выполняло его. Германия сложила оружие лишь неделю спустя после смерти своего фюрера! Ведь Гёббельс запретил сообщать немцам о его смерти!
Поздним вечером восьмого мая одна тысяча сорок пятого года, в здании бывшей столовой военно-инженерного училища в Карлсхорсте, Акт о безоговорочной капитуляции от имени Германии подпишет начальник Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршал Кейтель, а также генерал-полковник Штумпф и адмирал фон Фридебург. От имени Советского Союза свою подпись в этом важнейшем историческом документе, прекратившем войну, поставит маршал Жуков. Рядом, довольные, как именинники, встанут представители союзных войск – маршал Тейдер (Великобритания), а в качестве свидетелей – генерал Спаатс (США) и генерал Ж. де Латр де Тассиньи (Франция). И генерал-фельдмаршал Кейтель, небрежно кивнув в их сторону, иронически спросит маршала Жукова:
– А эти, что, тоже нас победили?
Но это – потом. А сейчас
IX
снайпер Номоконов привычно расположился со своей верной спутницей – винтовкой в лабиринте берлинских развалин. Задержал дыхание – вот она, цель! Вдоль побитой осколками стены воровато крался солдат в чужой, чёрной форме. Белой повязки на нём не было. Значит, не в плен идёт, а воевать. Нас убивать идёт. Что ж… Номоконов не спеша взял фрица в перекрестье прицела, и… чья-то рука властно отвела в сторону ствол винтовки.
Номоконов в изумлении поднял голову. Знакомый ему Макаров возвышался над ним, фуражкой доставая до солнца.
– Отставить… Победа, друг! Победа… – его голос сорвался, как камешек в пропасть.
Цель сжалась и расплылась. Потом прояснилась, и по впалым, небритым щекам таёжного охотника покатились слёзы. Великий снайпер Великой войны Номоконов сделал свой последний выстрел на чужой земле. На этот раз – в воздух. Нет больше целей. Нет больше войны! Ур-раааа!!!
На берлинских улицах советские солдаты обнимались, не стыдясь своих слёз, невзирая на чины и звания. Качали командиров. Качали Номоконова. Слёзы радости смешивались с горькими слезами по погибшим.
Когда праздничная суматоха немного улеглась, они расположились за импровизированным столом, наспех сооружённым из чудом уцелевшей двери. Кто-то возле стола суетился, и, как по мановению волшебной палочки, вырастали на нём какие-то закуски, кружки. И фронтовые сто граммов. Макаров с удовольствием наблюдал за праздничной суетой.
– Легендарный снайпер Номоконов! – хитро прищурившись, глядя в глаза Семёну Даниловичу, отчеканил Макаров. – Вам известно, что за вашу голову фрицы назначили награду в один миллион марок? Вы дорого стоите!
Бойцы дружно захохотали.
– Небось теперь некому платить! Да и нечем им. Разорил Гитлер немцев!
– Оставайтесь в Германии, Семён Данилович, – неожиданно предложил Макаров. – Вместе будем за фрицами присматривать. Чтобы не баловали больше. А?
–Нет, я на родину поеду, – степенно ответил Номоконов. – Леса здесь дурные. А я на хвое настоян. Поеду к себе, за Байкал.
Макаров своими глазами видел разруху, царящую на улицах немецкой столицы, видел, как в переулках жёны немецких офицеров отдавались завоевателям за еду, за чулки; сгорая от стыда, они прятали глаза. Им нечем было кормить своих детей. А чулки нынче валюта. Ходкий товар. За такие дела Макаров гонял, но только свой, советский, контингент. Другой – не имел права.
Макаров вдруг понял, на чём так долго держались немцы. Дело не в одной их поганой пропаганде, она же их и утопила. Их неслыханная воинская доблесть покоится не на пропаганде, а на кристально чистой преданности своей стране и правительству. Его, Макарова, и того безымянного фрица из Сталинграда, которого он так и не поймал, объединяло нечто очень важное, наднациональное. Верность. Себе и своей Родине.
Немцы – солдаты храбрые, это правда. Макаров вспомнил, как на территории Германии его бригада шла на Берлин и столкнулась с двумя дивизиями противника. Форма на солдатах была чужая. О продвижении союзных войск никто Макарова не уведомлял. Смычки с союзными войсками здесь не намечалось.
И Макаров отдал приказ на уничтожение противника. Без особых затруднений этот приказ был исполнен, что весьма насторожило Макарова. Немца голыми руками не возьмёшь! Он связался со штабом армии. Выяснилось, что он наголову разбил две заблудившиеся союзные американские дивизии. Впрочем, инцидент замяли. Иначе американскому высшему командованию пришлось бы признать, что их солдаты воюют, как доярки. А значит, пришлось бы признать, что советский вклад в Победу больше американского.
Один из уцелевших солдат, канадец, рассказывал ему, как они воевали с фрицами в Нормандии.
К началу июля сорок четвёртого года союзники сосредоточили во Франции миллион солдат и сто семьдесят семь тысяч единиц боевой техники, сведённые в несколько групп армий. Им противостояли силы Вермахта: три танковых корпуса, из которых два СС, всего четырнадцать дивизий, из которых шесть танковых, общей численностью около ста семидесяти тысяч человек. Союзники имели шестикратное превосходство, подавляющее превосходство в воздухе, поддержку флота, и постоянно пребывающие подкрепления. Немцы имели наполовину оснащенные дивизии, отсутствие поддержки с воздуха, нарушенные коммуникации и эпизодически-микроскопические кванты подкреплений. Союзники предприняли два наступления в составе групп армий – «Эпсом» и «Гудвуд». В ходе подготовки наступления позиции немецких дивизий подверглись налётам от полутора до двух тысяч штурмовиков и бомбардировщиков на каждую, шестнадцатичасовой обработке артиллерией с плотностями от ста и выше орудий на километр фронта. На немецкие дивизии наступало по десять-пятнадцать дивизий союзников. Оба наступления были немцами сорваны, при том союзники понесли тяжелейшие потери людьми и техникой. Только спустя полтора месяца такой вот обработки союзникам удался Фалезский котел.
В тех боях исключительно показала себя двенадцатая танковая дивизия СС «Гитлерюгенд». Она включала в себя юных солдат – бывших воспитанников «Гитлерюгенда», обученных и ведомых ветеранами Восточного фронта – унтер-офицерами и офицерами первой дивизии «Лейбштандарт». В ходе переброски в Нормандию дивизия подверглась мощнейшим непрерывным ударам с воздуха. Седьмого июня сильно потрепанная дивизия получила приказ атаковать высадившиеся войска союзников. Танковый полк дивизии исчерпал запас горючего и не дошел до цели. В итоге в атаку на три союзнических дивизии пошли три батальона и две танковые роты СС. Первым боем для молодых солдат стал встречный бой с девятой канадской бригадой. Пленный солдат одной из частей вермахта, которые держали союзников до высадки, показал: «Мы стояли насмерть и нанесли союзникам большой урон, задержав их продвижение, несмотря на подавляющее превосходство, постоянную бомбёжку и обстрел орудиями крейсеров и линкоров. Но, когда я увидел, что показали эсэсовцы, я понял, что мы воевали, как доярки». Три немецких батальона во встречном бою отбросили канадскую бригаду и заняли новые позиции. Они попали под атаки с воздуха и огонь главного калибра, повели маневренную оборону и опять отбросили канадцев. Тот же солдат вспоминал, как эсэсовцы отодвинули их, уходя за горизонт в направлении плацдарма союзников, а вечером шли обратно со слезами. Три батальона плакали от того, что не смогли сбросить союзников в море. Немецкая дивизия несла тяжелейшие потери, особенно в офицерском составе. На неё бросают англичан. Оставшись без офицеров, в условиях бокажей, когда нарушена связь и сообщение между подразделениями, немцы несколько раз меняли тактику, поражая союзников агрессивностью, стойкостью и разнообразием тактических приемов. Кульминацией стала тактика «лисьих нор» – замаскированных одиночных ячеек, позволявших хоть кому-то уцелеть под непрерывными многочасовыми бомбёжками, штурмовками и ударами. Перемолов по десять раз всё живое на участке в километр, союзники шли в наступление, а из воронок, трещин и обломков поднимались немецкие солдаты. Они отбивали наступление и обязательно переходили в контратаки. Батальоном на бригаду, часто не имея связи между соседними взводами, без офицеров! А Рокоссовский указывал на пагубность тактики ячеек – солдат, мол, не чувствует командира и соседей, и очень боится. Иногда они пропускали союзников над собой и атаковали с тылу или во фланг. Атаковав и овладев позицией в тылу союзных войск, они удерживали позицию, пока артиллерия союзников не занимала новые позиции.