Ольга Сарник
Карьера Югенда
Большевики поймали солдата вермахта, накормили, посмеялись над ним и отпустили. Каково, а? Молва об этом мгновенно разнеслась по окопам. А, плевать! Нас отправили за победой, и мы её добудем.
…Наконец мы загрохотали по узким улочкам между низеньких одноэтажных домиков. Пригород Сталинграда. Навстречу нам тянулись унылые колонны беженцев. Беженец национальности не имеет. Потому что все люди, бегущие от войны, одинаковы. Потерянный взгляд. Жалкая, оборванная фигура – воплощение человеческого горя. Идут они, будто не разбирая дороги. Идти им некуда.
А вещи, их жалкие пожитки! Я задумался: почему даже роскошная вещь, выставленная, к примеру, на тротуар, выглядит таким жалким отребьем? К примеру, рояль на проезжей части – кандидат в дрова, и больше ничего! Интересно. А впрочем, наплевать.
О, адский Сталинград! Небо над ним было затянуто чёрным, едким дымом. Горела даже вода в Волге – нефтяные пятна. Мерзкий дым. Вот еловые дрова хорошо горят…
Двадцать третьего августа одна тысяча девятьсот сорок второго года четырнадцатый танковый корпус прорвал фронт советской Шестьдесят второй Армии в районе Вертячего и, пройдя за день семьдесят два километра, вышел к Волге севернее Сталинграда, с ходу попытавшись взять Тракторный завод.
Мы выполнили приказ фюрера.
На фоне скелета из арматуры, похожего на останки огромного доисторического животного, медленно полз вверх, в красное марево, наш флаг с чёрной свастикой. Солдаты, задрав головы в касках, не отрываясь, смотрели в небо – всё выше и выше. Небритые, угрюмые, измотанные. Никто не осмелился снять каску! Тут вам не Дания и даже не Югославия.
Как доказательство, уже на следующий день нас выбили с той позиции, и мы отошли назад на три километра.
В Сталинграде шли уличные бои не то, что за кварталы – за дома, за комнаты в них! Длинный был прав. Русские не склонны раздавать….А провались он, папенькин сынок! Небось ванну принимает в Баден-Бадене. Чёртов аристократ! А я в Сталинграде, сижу в коляске чужого мотоцикла. Мой Отто… погиб.
Я грустно улыбнулся, увидев себя со стороны. С ранней сединой, прокопчённый вонючим дымом войны. Небритый, измученный жаждой и почти без сна. Зато с Железным крестом! Я глянул на него – это копия, оригинальный остался дома. Некстати я вспомнил:
Воздух сыр на востоке,
Будет холоднее и ещё сырее,
Железные кресты ржавеют,
Деревья растут высоко.
Такое стихотворение было напечатано в открытках, их сбрасывала в наши окопы русская «швейная машинка». Давным-давно, в самом начале войны. Невероятно давно. Всего год назад… Я помню её: грубо нарисованный немецкий солдат, Сталин и железный крест, а ниже – обычные инструкции по перебежке. Мы не реагировали на них – это всё поганая пропаганда3.
Глупо, сидя в Сталинграде, злиться на Акселя. В моём положении злиться вообще глупо. Отныне каждая минута моей жизни, весьма вероятно, последняя.
Мои идеологически порочные размышления бесцеремонно прервала мощная струя огня, вырвавшаяся из-под груды безжизненных развалин. Я бросился наземь и прижался щекой к земле. Пламя меня не задело. Засада. Здесь кругом западни. Какая-то сволочь подстерегла меня с огнемётом. С трофейным, с нашим же огнемётом! На что они надеются? Всякое сопротивление нам бесполезно. Мы победим, и точка! Другого пути у нас нет.
Я отдал устный приказ руководителю ударно-штурмовой группы Нейдле найти и обезвредить. Можно быть уверенным – найдёт и обезвредит. Несомненно, Нейдле ждёт блестящая военная карьера. Если его здесь не прикончат, конечно. Потому что каждый четвертый солдат вермахта погиб в Сталинграде. Дорогу на Сталинград в доблестном вермахте прозвали «Дорога смерти». Пехота целыми батальонами уходила в сталинградское пекло, а возвращались жалкие остатки, которые годились разве что для госпиталей. Вместо них на следующий день уходили другие. И так – бесконечно. Жуткий конвейер смерти.
Я выставил часовых, остальным приказал лечь на привал, а сам решил осмотреться. Слоняясь по остаткам завода, я невольно задумался – сколько же понадобится времени, чтобы восстановить всё это?
Сталинград в ходе уличных боёв был и величественным, и жалким. Каким-то непостижимым образом эти два качества в нём ужились. Я увидел воочию, что значит «камня на камне не оставить». Даже развалины были развалены! Каждый камешек в этом городе был стёрт в порошок. Город превратился в груду дымящихся руин. Да, наша авиация постаралась на славу, – с гордостью подумал я.
Поставлена задача – захватить Сталинградский Тракторный завод. Там выпускают и ремонтируют танки, а также выпускают мины и снаряды. Тот завод не останавливался даже во время уличных боёв! Русские остановили его, только когда бои завязались непосредственно в его цехах. А до той поры танки шли в бой прямиком с заводских конвейеров.
Три четверти населения Сталинграда – мирные жители, не были эвакуированы к концу августа. Наша авиация щедро бомбила город сначала фугасными, потом – зажигательными бомбами. Температура воздуха в центре города достигала тысячи градусов Цельсия. Центр, а потом и другие районы Сталинграда, выгорели. Вместе с жителями…
Всё идёт по плану. Всё у нас получится. И я вернусь домой!
VIII
А потом осень ушла и унесла за собой наши победы. С холодами началась череда бедствий.
И всё же значение генерала Зимы нашим командованием было переоценено. Советские солдаты, как и мы, страдали от холода. Но они воевали на своей земле. Постепенно они оттачивали своё военное мастерство. Русские приобрели в боях с нами бесценный опыт и успешно использовали его против нас.
Зато наше командование в тактическом смысле шагнуло назад. Оно хотя бы догадывается, что сталинградское сражение идёт совсем не по плану? По крайней мере, не по нашему плану! Почему же они не вносят коррективы? Напротив, все наши командиры держатся так, будто ничего плохого не происходит. Отвод войск запрещён, даже в стратегических целях. Об отступлении и думать запрещено!
Воевали бы сами, эти чёртовы пропагандисты!
Наши генералы парализованы; командир корпуса, командующий армией и частично командующий группой армий не обладают никакой самостоятельностью действий. Командующий армией не имел права перебрасывать по своему усмотрению батальон с одного участка на другой без санкции фюрера. Эта система «ручного» руководства войсками приводила к гибели целых соединений, а меня – в холодное бешенство. О командирах дивизий и корпусов не приходилось и говорить, те вообще лишены возможности действовать соответственно обстановке и проявлять инициативу. Всё должно делать только по предначертаниям сверху, а эти предначертания часто не соответствовали положению на фронте.
Воинская доблесть – это прекрасно. Но кто ответит за моих солдат, если не я? Что я скажу их матерям, если они спросят, где их сыновья? Извините, не было приказа передислоцироваться. Извините, не было приказа отступать. Извините, у нас нет оружия против «сталинских органов». На черта им это слушать?! Наши генералы что, воюют против своей армии?!
Озвучить эти мысли было невозможно, не быв расстрелянным на месте под каким-нибудь разбитым грузовиком. Разбитых грузовиков у нас теперь, пожалуй, больше, чем целых.
О моих ратных подвигах писали не только фронтовые газеты, но и дрезденские, чтобы внушить чувство гордости моим родным, а мне – укрепить боевой дух. Это было бы совсем не лишним. Ибо наши поражения стали подозрительно систематичными. Впрочем, никто не хотел об этом думать. Все вели себя так, будто всё идёт по плану. Плану «Барбаросса»…
«Барбаросса». Нашли тоже, как назвать! Император Фридрих Барбаросса, несомненно, был великим полководцем, но погиб-то он глупейшим образом, во время переправы верхом через реку Селиф. Тяжёлые доспехи потянули его вниз, он упал с коня и захлебнулся. Не вынес тяжести собственных доспехов! От страха у меня потемнело в глазах, когда русские взорвали свои водохранилища под Москвой осенью сорок первого. На нас устремились потоки воды высотой в два с половиной метра. Я живо вспомнил тогда императора Барбароссу.
Однажды морозным днём мы, обессиленные, отдыхали, пользуясь короткой передышкой между боями. Земля окаменела от мороза, но солдаты устраивались, кто на чём мог. Кому сильно повезло – тот на ящиках, или на разбитых бетонных блоках, иные просто на земле, расстелив плащи-палатки. Едва прислонившись к опоре, боец мгновенно проваливался в мертвецки глубокий сон. Пробудить от такого сна мог только хороший пинок солдатским ботинком. Выстрелы над ухом уже не помогали – эка невидаль. Никто на войне бессонницей не страдал.
Привалившись к колесу разбитого грузовика, я прикрыл глаза и ловил лицом остатки скупого зимнего солнца, стремительно катившегося за горизонт. Вдруг солнце померкло, – на лицо моё легла тень. Я с трудом разлепил веки и увидел перед собою бодрого чистенького офицерика из роты пропаганды.
За ним показались ещё двое, с камерой, с катушками проводов. Судя по всему, они намеревались сделать из меня очередного героя дня для военной кинохроники. Я криво усмехнулся. Одежда на мне стояла колом – пропотевшая, прокопчённая, грязная. Больше похож на беженца. Хорош герой!
Они – поставщики эффектных кино– и фотокадров, ищут материал для «Дойче Вохеншау», который я так любил когда-то. Это чтобы до небес поднять боевой дух и фронта, и тыла. Судя по петлицам, вот этот – летает. Наверное, наводчиком. А если что-то интересное попадалось здесь, на бренной земле, он и тем не брезговал. Вёл репортажи с места событий. Будто у нас тут скачки!
Они искали и находили. Делали многочисленные кадры: своих – бравых победителей, и чужих – оборванных, несчастных.
Офицерик что-то говорил мне и тряс какими-то книжечками. Я так устал, что не сразу его понял.
– Возьмите, господин гауптман, распространите среди ваших солдат для поднятия боевого духа, – почтительно, но твёрдо произнёс офицерик. – Здесь тридцать экземпляров. На первое время хватит.
Он сунул мне в руку пачку брошюр. Маленькая красная книжка. «Der Unthermench». Я уже видел такие, они валялись на дне наших окопов. И на дне чужих – тоже… Русские тоже их читали! Да, да, некоторые русские знают немецкий язык, каким бы странным это, ваше высокоблагородие, вам ни показалось! А нам после такого вашего «просвещения» здесь, на фронте, приходилось вдвойне, – нет! – втройне туго! Не желаете ли лично, ваше высокоблагородие, сразиться с унтерменшами?
Так думал я, с нескрываемой ненавистью глядя в гладковыбритое сытое лицо этого упитанного человечка, два раза в месяц посещающего фронт с целью коротких деловых поездок. Я почувствовал, как мои глаза наливаются кровью. Офицер пропаганды глянул мне в лицо и испуганно отшатнулся.
– Унтерменш? – свистящим шёпотом переспросил я. – Где же Торвальд? Почему не бережёте своих, чистых?! – я сорвался на крик. Нервы стали совсем ни к чёрту. – Да ваш Гёббельс сам, если хотите, похож на еврея! Воюет из кабинета! Стрелять будешь? На! Стреляй!
Я вскочил на ноги, и мои солдаты разом вскинулись, готовые броситься на него. Офицерик покосился на Железный крест, тускло поблёскивающий на моей груди.
За это меня следовало расстрелять. Не расстреляли. Я и так уже на Восточном фронте. Русские расстреляют.
Он молча отвернулся, махнул операторам – дескать, идём дальше, объект не подходящий. И они ушли восвояси, волоча за собой свои камеры и катушки, в поисках новой добычи. Мы проводили их тяжёлыми взглядами. Они это, похоже, почувствовали.
Да, этот гауптман – не подходящий для съёмки объект. Субъект… Все как с цепи сорвались! Настроения в армии близки к паническим. А начальство требует всё большего, прямо скажем – невозможного. Хорошо было в начале войны, когда пропаганду питали наши ошеломляющие военные успехи. А теперь, скажите, пожалуйста, как объяснить простому немцу, почему проклятые унтерменши не сдаются и даже побеждают нас, величайшую армию мира? Как выкрутиться, как объяснить, почему большевики не капитулируют?
I
X
В далёком Берлине, на Вильгельмштрассе, маленький человечек, похожий на еврея, задавался тем же вопросом, что и фронтовой пропагандист. Что же, чёрт побери, делать? Как объяснить немцам поражения вермахта и заставить их воевать?
Он притянул к себе пачку исписанных на машинке листов. Будущая статья для фронтовой газеты. «Не зная отдыха, сражается отважный, закалённый в боях немецкий солдат против этих ползучих животных, в чьих узких звериных глазах лишь тогда вспыхивает подобие отблеска, когда меткая пуля, точно рассчитанный выстрел достигает намеченной цели. Мы ведём честную немецкую битву против звериного бездушия узкоглазых азиатов… Это не люди, а чудовищные звери, которых надо убивать десятикратно, потому что они живучи». Что ж, годится. Страх, отвращение и ненависть – хорошее топливо для военной машины.
В верхнем левом углу появился министерский росчерк: «В печать».
Он отодвинул статью и глубоко задумался. Статья – статьёй, но как ответить народу на крайне неудобный вопрос: почему красные унтерменши до сих пор не сдались нам, представителям великой арийской расы?
Потому что представители высшей расы, арийской, живут в соответствии со своим высоким статусом. У них не было и нет никакой разрухи! В безупречных домах, построенных с заботой о всеобщем комфорте, живут почтенные старики, весёлые, опрятные ребятишки и их добропорядочные белозубые родители.
А славянские племена живут, как скоты, в хлевах. У них то голод, то разруха, а чаще и то, и другое. Они не привыкли к хорошей жизни, даже не знают её. Они рождены для рабства. Именно по причине своей неполноценности, от незнания сытой, комфортной жизни они так яростно сопротивляются. Окопные условия – их обычные бытовые условия. Крысы живут в подвалах; эти презренные существа не нуждаются ни в шёлковых пижамах, ни в изысканном фарфоре. Но если вы загоните крысу в угол, она прыгнет вам в лицо, невзирая на неравенство этого боя.
Это – общеизвестный факт, не требующий доказательств и известный самому последнему тупице.
Пожалуй, да. В таком духе. Сформулирую тезисами и срочно доложу фюреру, заёрзал он в кресле, поднимаясь. Гм… и всё-таки теория расовой чистоты себя мало оправдывает. Уж не ошиблись ли мы? Но Гёббельс её с досадой отогнал эту мысль. Нет. Ошибиться мы могли только в методах пропаганды. Вон Гиммлер, умник, самовольно издал глупую книжонку «Der Unthermench» и раскидал её по окопам. Не посоветовался со мной, с самим доктором Гёббельсом! Идиот. Жалобы идут на неё со всех фронтов. Боевой дух поднимает, да не тем! Это же очевидно! Пусть сам расхлёбывает.
Что ж, пришёл черёд «Фридерикуса». «Еврей Зюсс» нам помог в своё время, теперь поможет «Фридерикус». Кинематограф – мощная вещь. Какой же я молодец, что попридержал его! Запустим в прокат по всей Германии, и на соседей – тоже. Очень патриотичная лента. Пусть все знают – немецкий народ черпает силы в своих бедах, восстаёт из пепла и уничтожает всех, кто в нём усомнится. На первых полосах газет – всех! – крупным планом разместить кадр из фильма, тот самый, где король Фридерикус в рваных ботинках. Акцент сделать на дыру в ботинке. И королю не зазорно носить рваные башмаки накануне Победы!
Перо Гёббельса горячечно металось по листу бумаге. Он не замечал, что в кабинете уже полумрак.
Ганс Фриче. Тоже доктор. Доктор Фриче. Самый знаменитый радиокомментатор, чей бархатный баритон немцы особенно жадно слушают.
Хотя Фриче скорее контрпропагандист. Он шутя обесценит любую идею вражеской пропаганды. В этой тяжелейшей ситуации он нужен нам, как воздух. Потому что по слухам просочилась информация о гнусном возвращении некого обер-ефрейтора Мюллера из советского плена. Надо правильно подать радиослушателю этот факт. Подавать это блюдо сырым – чистое безумие. Его надо …приготовить. Правда… кому она нужна, эта правда?
Два доктора проведут консилиум ради спасения больного. Где он там? Холёная лапка в белом манжете нетерпеливо потянулась к телефону.
X
Я убеждён, что в Сталинграде сам Бог воевал против нас. Головы солдаты обматывали тряпьём, поверх надевали пилотку. Меня это ужасно раздражало, – они были похожи на нелепых баб. Но ничего не попишешь, это лучше, чем сдать личный состав генералу Зиме. Спасти ноги от такого мороза могут только валенки. Но валенок у нас не было, а сапоги совсем не спасали. Среди мирных жителей было мало мужчин, и валенок подходящих размеров было мало. Так что редкие счастливчики щеголяли в валенках. Потом с трупа счастливчика снимал и донашивал их следующий «счастливчик». И так – по кругу…
Вообще-то мне хватало жизненного пространства в Дрездене. Они сидят в Берлине в тепле и сытости, а мы дохнем тут тысячами, как мухи, – злобно подумал я.
Не знаю, как они, а я видел под Сталинградом огромное снежное поле, заваленное телами наших солдат. Это поле стало солдатским кладбищем, только могилы копать было некому. Мёртвых стало больше, чем живых. Я увидел среди погибших тех, кто с весёлой отвагой мчался на Сталинград. Приехали… Некоторые трупы были голыми – в такой страшный мороз. Живые снимали одежду с мёртвых, чтобы выжить. Мёртвые смотрели из-под заснеженных ресниц прямо в лицо слепящей равнине, и больше ничего не боялись.
А Русский заяц?4. За его голову Ставкой была обещана огромная премия. Но никто её так и не получил. Потому что Русский заяц застрелил самого Гейнца Торвальда! Глава снайперской школы штандартенфюрер СС Торвальд спецрейсом из Цоссена прибыл в Сталинград, чтобы расправиться с ним. Заодно укрепить боевой дух солдат вермахта. Укрепил…
А, пропади они все пропадом, и русские туда же – неожиданно для себя злобно подумал я. И снова устыдился своей слабости. Офицер вермахта ноет, как баба. Тьфу.
На улице – минус тридцать пять. Удовольствие ниже среднего.
Солярка замерзала в двигателях. Заглушишь мотор – больше не заведёшь. И танки тарахтели круглые сутки, ровно, угрожающе. Как тигры. И топлива они жрали, как тигры – ужас сколько. Солярка у нас была на исходе. Та, что осталась, замерзала прямо в бочках, и приходилось разводить костры. Если танки не заведутся, то… Но мы не имеем права проиграть! Надо перейти эту чёртову Волгу, этот русский Рубикон. Иначе… Никто не додумывал, что будет, если иначе. Животный страх всегда побеждает голос разума.
Вперёд, только вперёд! Замёрзла солярка?! Греть! Греть солярку!!! Жгите костры, пусть они хоть до неба горят!
Кто посмел восстать против нас, могучего вермахта?! Это безумие – воевать против Великой Германии! Равно самоубийству. Разве не прусское оружие бряцает на весь мир? Разве не под силу нам одолеть какую-то переправу, пусть через большую реку, но всего лишь одну чёртову переправу? Тогда можно будет вздохнуть спокойно. Тогда – всё по плану. Не киснуть! Полная боеготовность!
Мы бились, как оголтелые. Вторые сутки мы бились за тот жилой квартал. Точнее, за то, что от него осталось. Наш штурмовой отряд в очередной раз выбил русских из разрушенного здания. Не успели мы и дух перевести, как Гейнц охнул и осел. На его груди расплылось кровавое пятно. Гейнц неподвижно лежал на спине и удивлённо смотрел в небо, словно недоумевая, как это его, прошедшего Смоленск, Киев, Харьков подстрелили, как зайца? Следом за ним лицом в снег рухнул Вальтер, за ним – Альберт. Остальные поспешно залегли.
Ясно даже дилетанту – здесь работает снайпер. Надеюсь, не Русский заяц. Чёрт бы его подрал! В бессильной злобе я сплюнул сквозь зубы. Трёх штурмовиков потерял за минуту. Да каких!
Выставлю против него своего снайпера. Вычислить и обезвредить. А вдруг это Сибирский Шаман? В стену здания, под которой мы залегли, попал снаряд. На нас градом посыпались каменные обломки, подняв клубы пыли. Бойцы поспешно расползлись по укрытиям. Я скатился в подвал.
Когда улеглась каменная пыль, я осторожно высунулся. Тишина. Патроны кончаются, надо бы добыть ещё… Надел шапку на дуло автомата и медленно-медленно высунул её наружу.
Тихо. Никого. Ушёл. Или сняли. Я знал, что квартал этот контролировался нами. Выполз, встал на ноги и двинулся вдоль стены с автоматом наперевес. Мимо груды битого кирпича, дальше… внезапно горизонт перевернулся с ног на голову, и я утонул в тёплом красном тумане. Когда очнулся, меня, распластанного, всем телом прижимал к земле советский солдат. Крепкий, гад! Он умело зафиксировал меня, явно намереваясь связать, и заломил мою правую руку. От боли я и очнулся.
Боль и дикая злоба подкинули меня с земли. Я вырвался, вскочил на ноги, резким движением отбросил его далеко, метра на два, и несколько раз выстрелил. Практики у меня навалом, – стрелял я отменно, из любого положения. Советский солдат упал, что-то прохрипел и затих. Как из-под земли, вырос другой русский. Я и тут оказался не промах. Он упал ничком, точно как Вальтер.
И тогда чьи-то сильные руки обхватили мои плечи сзади; после искусной подсечки я рухнул, как сноп. Инстинктивно я поджал ноги к животу, и увидел свой автомат возле русского валенка. Валенок мигом отбросил его далеко в сторону. Но мне хватило и того мгновения. Перекатившись через плечо, я вскочил на ноги. За голенищем сапога мой нож. Вот и всё оружие. Не густо.
Он уже навёл на меня дуло своего автомата. Целился в корпус.
Это был молодой светловолосый русский, в белом полушубке. Невысокого роста, крепкий, с большими, широко расставленными серыми глазами. Он презрительно улыбнулся, обнажив ровный ряд белых зубов. А в «Ватцке» ты, пожалуй, сошёл бы за саксонца, подумал я и неожиданно ухмыльнулся. Но из-под красной звезды на меня смотрел, не мигая, другой, неведомый мне, мир. И под его свинцовым взглядом я смутился, съёжился, как воришка, застигнутый хозяином в чулане.
В памяти всплыла залитая солнцем лесная полянка под Дрезденом, манекены в нелепых краснозвёздных шапках, и сердце моё тоскливо сжалось. Мне остро захотелось оказаться как можно дальше от этого чёртового Сталинграда и от этого злобного русского.
«Чем больше красных ты положишь, тем быстрее уедешь домой!» – услужливо подсказал мне разум. Каким чудом я опередил его? Он явно намеревался взять меня живым – понял, что офицер. Как языка… Иначе он давно продырявил бы меня, – не ожидал сопротивления. Думал, что я безоружен. Неопытный, молодой, совсем молодой…
Уходя, я зачем-то обернулся. Он лежал на снегу навзничь, мёртвый, но такой же ненавидящий и непреклонный. Его белый полушубок от ворота до пояса был залит кровью. «Такое трудно отмыть», – вспыхнула в мозгу нелепейшая мысль.
Да катись ты к чёрту, – злобно подумал я, неведомо кому адресуя, неведомо чего стыдясь. С трудом переводя дыхание, я оглянулся. Никого. Неужели я очутился на чужой территории? Это запросто. Я вытер кровь чужого бойца, аккуратно вложил нож в ножны. Подобрал свой автомат и побрёл, пошатываясь, искать своих.
XI
Своих я отыскал. Осталось нас семнадцать человек. Жалкие остатки моей первой роты. Потом проклятый снайпер снял ещё двоих. Итак, в моём подчинении – пятнадцать человек. Надо пробиваться к своим.
Знаменитая операция русских «Уран» набирала хороший темп. А ситуация со снабжением наших войск стремительно ухудшалась. Наша транспортная авиация несла огромные потери. Вместо требуемой ежедневно тысячи тонн груза Шестая армия получала лишь сто.
Наступила короткая передышка. Затишье перед боем. Мы двигались к штабу армии, в центр города, и в дороге к нам присоединился раненый штабс-ефрейтор. Без ремня и без документов, вооружён советским автоматом. Мы зашли в какой-то ангар. Бывший заводской цех. Холод стоял нестерпимый, – бетонные стены накалились от мороза. Зимняя форма нас не спасала.
То огромное помещение уцелело. Дурной признак. Высока вероятность прямого попадания снаряда или, что хуже, авиабомбы. Надо уходить. Своих тут явно нет. Вот только перевяжем этого штабс-ефрейтора. Остальные пока целы.
Стены зияли дырами на улицу и в соседние помещения. Раненый, белый от холода и кровопотери, опустился на чудом уцелевшую автомобильную покрышку. Он попытался самостоятельно вынуть раненую руку из рукава, но не сумел, так, оказывается, он обессилел.
В углу, метрах в тридцати от нас, на бетонном полу лежали тела трёх советских бойцов, в таких же белых полушубках, как у того, молодого. Немного окровавленные, но сгодятся. Мы не модистки.
Рядом валялось не нужное им теперь оружие. Густав снял с тела советский полушубок и набросил его на плечи раненого. Потом парни расхватали советские автоматы и с интересом стали рассматривать, чем же так ловко бьют нас русские.
Раненый дрожал, как осиновый лист. Его бил озноб. Ни у кого из нас индивидуального пакета не оказалось; всё уже было истрачено. И я приказал обшарить карманы советских полушубков. Как всегда, ни у кого! Они бессмертные, что ли? Мы обшарили карманы ещё раз. Ничего. У нас самих нашёлся один пузырёк, оказалось – йод. Не густо. И шёлковый платок, вышитый Магдой. Чистый. Я немного поколебался, глядя на него.
– Густав! Перевяжи, – я бросил пузырёк ловкачу Густаву Эрлиху. Тот поймал его на лету. Толковый парень.– Бинты есть у кого-нибудь в этом доме?
Густав отрицательно покачал головой. И я протянул ему свой фамильный платок. Ничего, Магда вышьет другой платочек. Если будет, кому.
– Под чьим командованием были? – обратился я к раненому.
– Штабс-ефрейтор Грёдинг, третья рота четырнадцатой танковой дивизии, под командованием лейтенанта Гонта. У меня нет документов.
– Почему без документов?
– Я бежал из плена, мои документы остались у русских.
– Когда вы попали в плен?
– Позавчера. Бежал вчера. Пробираюсь в штаб. Наша рота почти вся уничтожена.
Густав тем временем ловко перевязал моим платком рану Грёдинга. Наложил жгут над раной, и кровь сразу остановилась. Молоток Густав. Освоил новую специальность – врачебную. Он помог раненому облачиться в русский полушубок.
– Увидишь наших – сразу бросай автомат и руки вверх! Помни – ты похож на ивана, – беззлобно усмехнулся Густав.
Я осторожно высунулся на улицу. И тут же выругался; ногу ниже колена будто обожгло:
– Меткий, гад!
Ранение оказалось лёгким. И на том спасибо. Сморщившись, я опустился прямо на бетонный пол. Позицию на покрышке прочно занял Грёдинг. Он согрелся и задремал. Густав обработал и мою рану. Делать нечего, надо уходить. Пересилив боль, я поднялся. А Грёдинг задремал и не хотел подниматься…
– Меняем дислокацию. Идём в центр, по одному. Эрлих, ты выходишь первым. Выход прикрывают Хайнц и Майне. Шульц, найти наконец аптечку.
–Есть, – отозвались воины.
А штабс-ефрейтор Грёдинг согрелся, задремал и не хотел подниматься…
В ту секунду в наше неуютное убежище сложилось, как карточный домик. Этого следовало ожидать… Мы не успели вывести раненого! Бедняга Грёдинг оказался погребённым под огромным обломком потолочной плиты. Я обернулся и смотрел на ту плиту, как дурак, пока Эрлих не рванул меня за рукав.
Мы шли, как воры – перебежками, пригнувшись, часто ползком. Связи, конечно, не было. Своих – тоже. Мы успешно отбили несколько советских атак, но потеряли ещё троих. В том числе Густава. Я сильно к нему привязался; так и не привык к потерям. Боеприпасы «получали» у убитых немецких солдат. Продукты закончились раньше, чем боеприпасы. Приходилось питаться падалью. Мы жарили мясо павших лошадей. Воду получали из прокопчённого войной снега.
Раньше надо было войска отводить! Паулюс в ноябре просил у фюрера разрешения отвести войска, но получил приказ: с Волги – ни шагу. Сталинград – город Сталина, и взять его – дело чести для нас!
По радио ежедневно сообщали о неслыханной доблести солдат вермахта, проявленной в битве за Сталинград. Нас заставляли массово их прослушивать. Я слушал, как Геринг заливался соловьём: фюрер восхищается ратными подвигами своей Шестой армии! Фюрер пребывает в уверенности, что немецкие солдаты, доблесть и воинская слава которых облетела весь мир, непременно выстоят и победят кровавого красного зверя!
Я вспомнил эти разглагольствования и задохнулся от ярости. Только потому, что город назван в честь Сталина, мы должны гибнуть тут десятками, сотнями тысяч?! Почему бы Гиммлеру самому не послать в Сталинград своих детей? А то бы и сам приехал! Сразился бы лично с этими «унтерменшами»! Посмотрел бы я тогда…
Заткнись, Гравер! Ты за кого воюешь, гад?!
XII
– Гад! Трёх наших положил! – капитан Дмитрий Макаров в бешенстве смотрел в окуляры бинокля, как фашистский главарь и ещё пятнадцать гитлеровцев исчезают в недрах бывшего заводского цеха. Напротив нашего укрытия! Один из них был ранен в плечо, – на рукаве кровь. Рука висела, как плеть.
Макаров опустил бинокль и сплюнул под ноги. Три года на фронте изменили его до неузнаваемости, словно минуло лет двадцать. Большие серые глаза его уже не были распахнуты так детски наивно. Пороховая гарь, дорожная пыль и нечеловеческое напряжение боёв заставили их зло сощуриться. Бессонные ночи, свирепые ветра и дожди огрубили кожу. На таких генералы не смеют повышать голос.
– Не уйдёшь, сволочь! Я тебя лично живьём возьму! Ты мне Яблочко» плясать будешь, гнида фашистская… – процедил он еле слышно. И крикнул: – Голиков!
Перед ним вытянулся по стойке «смирно» старший лейтенант Евгений Голиков – молодцеватый, всегда опрятный и подтянутый.
–Старший лейтенант Голиков по вашему приказанию прибыл! – козырнул Голиков.
Макаров жестом подозвал его к оконному проёму. Они расположились в бывшем школьном классе. Пол был усыпан всяким строительным мусором – известью, битым кирпичом; в углу сложены штабелем ставшие ненужными школьные парты. Сквозь дыру в стене со свистом врывался зимний ветер. А на стене напротив, всем назло, висела классная доска, исписанная какими-то задачками, такая трогательная и нелепая среди бушующего пожарища войны.
–Видишь тот цех? – протянул свою мощную кисть Макаров. – Туда ушла группа фашистов. Пятнадцать человек. Главаря надо взять живым.
Голиков осторожно высунулся, пытаясь уловить в бинокль хоть какое-нибудь движение.
– Да убери, он не выйдет больше, – Макаров нетерпеливо отвёл бинокль. – Бомба туда попала, не издох бы он там раньше времени. Крепкий орешек этот фриц! Троих наших своими руками положил. В рукопашной. Я сам видел. Но я его, кажется, ранил. Номоконова я вызвал, он прибыл уже. Ты вот что, – внезапно сменил тон Макаров. – Ты, Голиков, покуда я не вернусь, принимаешь командование.
– Есть!
В класс, неслышно ступая, вошёл маленький, неказистый солдат. Поверх солдатских сапог были надеты какие-то чудные тапки, связанные из шерсти, он весь был обвешан какими–то шнурками. Но в белом маскхалате и каске, как полагается. Бережно, как ребёнка, он нёс свою винтовку. Грозно поблёскивал её оптический прицел. Номоконов – сам Сибирский шаман! Самый результативный советский снайпер. За его голову Ставкой Гитлера обещана огромная премия. Макаров бросился ему навстречу, радостно затряс его руку: