Ольга Сарник
Карьера Югенда
По сверкающему паркету бесшумно метался котёнок. Рядом на полу сидел Володя. Он вынимал игрушку из коробки, внимательно её разглядывал, и оставлял на полу. Так все игрушки из коробки перекочевали на пол. Все оказались нужны на даче! Володя поднял голову.
– И котёнка я возьму на дачу! – Володя отобрал мячик у котёнка и со значением потряс им в воздухе. У отца научился, улыбнулась Галя. – Мячик этот – ему.
Мячик полетел в груду игрушек на полу.
– Ещё чего! Только котёнка на даче не хватало! – нахмурилась Галя.
– Я сам буду ухаживать за ним! – возразил Володя.
– На даче его собаки порвут, – разъяснила Галя. – Пусть котёнок останется дома, целее будет. Все игрушки забираешь? Куда тебе столько? Иди, помоги маме вещи уложить. Игрушки я беру на себя.
Володя, надув губы, исподлобья смотрел на Галю. Какой упрямец! Весь в отца. Улыбаясь, Галя потрепала Володю по волосам.
– Надулся, как пузырь! Смотри, не лопни!
Володя заулыбался и тут же забыл обиду. И это отцовская черта.
– Почему ты с нами не едешь? – он доверчиво прижался к сестре.
– У меня дела в городе.
– Какие дела?
– Государственной важности.
Володя аж рот раскрыл от изумления. Он смотрел на сестру снизу вверх, с неподдельным восхищением:
–Ух ты! С тем самым чемоданом?!
Галя, прыснув от смеха, крепко обняла Володю, затеребила, зацеловала его вихрастую чёлку.
– С дипломатом! Бери выше! С генералом!
Володя вырывался и визжал – ужасно боялся щекотки!
Это был тёплый, радостный вечер. Их последний мирный вечер. Солнце медленно катилось в объятия горизонта. По другую сторону небес, на фоне яблочной вечерней зелени, резко темнели изящные дворцовые силуэты; глядя на них, Володя вспомнил о добром сказочнике Андерсене и сонно улыбнулся.
Умиротворённое, семейство Гурьяновых отошло ко сну. И каждому приснился только ему предназначенный сон. Кому – венский вальс в высокой зале, кому – пушистые котята в лопухах.
Но для генерал-полковника, главнокомандующего сухопутными войсками вермахта, та ночь выдалась бессонной. В окружении своих заместителей навис он над картой. Воздух так сгустился от напряжения, что, казалось, подбрось фуражку – и она повиснет.
В небытие летели страшные, последние минуты.
Наконец генерал-полковник приподнял левый рукав своего безупречного кителя и взглянул на циферблат наручных часов. Они показывали три часа тридцать минут.
Люди, сидящие за столом, как по команде, зашевелились, задвигали стульями. Но не проронили при этом ни слова. Тягостное, благоговейное молчание зависло над ними, как гильотина.
Генерал-полковник медленно взял телефонную трубку и страшно медленно поднёс её к губам. Он твёрдо произнёс одно лишь слово. Короткое немецкое слово, породившее столько несчастий для всех нас:
– Дортмунд.
И в ту минуту город Брест превратился в ад.
III
Никто живой ада не видел, но, наверное, ад выглядит именно так. Огонь, кругом огонь… И даже из-под земли вырывалось пламя. Огонь лился с неба, как дождь. От него негде было укрыться.
Дома стены не помогали. Они похоронят тебя, если ты не убежишь. Но бежать тебе некуда, потому что снаружи тоже ад.
Непрерывно выли сирены. Шквальным огнём простреливались городские улицы, – носа не высунешь из дому, куда там добежать до казармы!
Там, за спиной, остались его любимые – жена и крохотная дочка. Они все спали, когда это началось… Артиллерия массированно обстреливала жилые кварталы. Целились, сволочи, в жилые дома и казармы! Гады, нелюди! И с неба сыпались бомбы, – рвались повсюду. И дома беспомощно, как карточные, складывались, погребая под собой людей вместе с их надеждами на спасение…
Ураганный огонь не выпускал из домов полуодетых людей. Вон он, вход в казарму. У порога лежали неподвижно три тела. Не дошли… И возле жилых домов уже лежали первые убитые. Дети и женщины. Они бежали от смерти, но оказалось – ей навстречу…
Уходя, он велел жене спрятаться в подвале. Ведь если попадёт бомба, дом не защитит,– только похоронит.
Надо идти к своим, в казарму. Стены домов рушились, поднимая клубы пыли, ничего не было видно. Со всех сторон раздавались крики, стоны и плач, раздирающие сердце. Куда бежать??? Всё рушилось на глазах.
Каким-то чудом он дополз до казармы. Даже не зацепило. Полуодетые солдаты уже разобрали с пирамиды винтовки и стояли шеренгой перед единственным уцелевшим из командного состава – лейтенантом Михайловым. В сущности, совсем ещё молодой. Немного старше его. Лет двадцать пять – не больше. Худощавый. Тонкая ниточка чёрных усов – явно для солидности. Но твёрдо смотрели стальные серые глаза. В них не было ни тени паники. И сразу стало спокойнее на душе. Путаные обрывки мыслей сложились в единую беспощадную: «Бей!!!»
– Командный состав почти весь уничтожен противником. Место условного сбора непрерывно обстреливается, – хладнокровно сообщил лейтенант Михайлов. Завидев его, рявкнул: – Балашов!
– Я! – шагнул он из строя.
– Винтовка есть? Патроны?
–Так точно, есть! – винтовку он, лучший снайпер части, старался держать при себе. У него была своя, снайперская. Пристреленная.
– Лейтенант Балашов, задача – уничтожить командный состав противника, выполнять.
–Есть!
– Наша задача – пробиться в цитадель и соединиться со взводом Гаврилова, – продолжал лейтенант Михайлов. – Выходим по одному! На пол! Все на пол!
Балашов привычно перезарядил винтовку, лёг на пол и пополз к выходу. Вместо окна в казарме – дыра, как рваная рана. Бойцы выползали поодиночке на улицу. И Балашов растворился в смертоносных облаках пыли.
…Сквозь оптический прицел он близко, как собеседника, увидел лицо немецкого офицера. Каждую морщинку возле его глаз разглядел. Высокая чёрная фуражка с серебром, щеголеватая шинель. Морда гладковыбритая, но озабоченная. Неподалёку на брёвнах курит мрачная солдатня. Что, не ожидали? Думали, караваем вас встретим? Шиш вам!
Глаза серые, беспокойно бегают. Что-то коротко приказал подбежавшему вестовому. Тот козырнул и опрометью убежал. К нему подошли ещё двое таких же, с озабоченными мордами и в высоких фуражках. Они оживлённо о чём-то заговорили. Дождался! Снять бы вас всех одним выстрелом, чтобы пули не тратить. Встаньте кучнее, улыбочку. Сейчас вылетит птичка. Вот так, хорошо. Задержать дыхание, не дёргаться. Ошибаться нельзя! Раз. Два. Три.
Три фуражки покатились по вытоптанной траве в разные стороны. Солдаты, как зайцы, попрыгали с насиженных брёвен – кто куда. Злорадная улыбка заиграла на его лице. Ешьте с булочкой, твари! Пощупаем и мы ваш командный состав!
Он удовлетворённо откинулся к стене, перевёл сбившееся дыхание, передёрнул затвор винтовки. Огляделся. Чердак жилого дома. Его дома. Какое счастье, что в него не попала бомба! Но для него это теперь ненадёжное место. Оставаться здесь нельзя – вычислят. Надо уходить. А Люба и Лизонька? Они успели спуститься в подвал?
Он зачем-то поднял голову и увидел толстые деревянные балки. На них блестела паутина. Как в этом кровавом месиве уцелела тончайшая паутина, удивился он краем сознания. И, подхватив два полных патронташа, точно провалился в пол – там есть люк и шаткая лестница, ведущая вниз. Он-то знает. Ведь это его дом.
Его шаги дробно застучали по родным ступеням. Ещё вчера он был так счастлив здесь… Он замер, напряжённо вслушиваясь в тишину. Показалось? Подкрался к двери, обитой чёрным дерматином, и решительно толкнул. Дверь подалась. Не заперто. Это хорошо или плохо?
…Окно комнаты было выбито: разбитая оконная рама лежала на полу, нелепо занимая собой почти всю комнату. Комната, и покрывало с маками, купленное вчера (наконец-то! – сказала жена Люба), были сплошь засыпаны битым стеклом. Всё остальное – на своих местах. Как вчера.
А на полу, на битом стекле, у детской кроватки лежали, обнявшись, двое самых любимых людей на свете. Не успели… Люба миниатюрной ладошкой навеки закрыла личико Лизы. В Любиных глазах замер ужас – навеки. А в золотых кудряшках малышки Лизы, зацелованных им накануне вечером, запеклась кровь. Много крови…
Его губы сами собой скривились, и исчезло, уплыло всё – и комната, и покрывало в маках, и двое дорогих ему людей. Всё слилось в одно тёмное, страшное пятно. В цель.
Раздавшийся снаружи, с лестничной площадки, резкий стук шагов заставил его вздрогнуть. По щекам скатились две слезы. Оглядывался по сторонам уже другой человек – тот, кому нечего терять. И некого. Потеряно всё, – остался только враг. Его надо уничтожить. Убивать буду расчётливо. Чтобы навечно истребить.
Он рванул покрывало в красных маках, всхлипнул, накрыл любимых. Замер, прислушиваясь. Тихо.
В дикой, звериной тоске он оглядел свою комнату в последний раз. Она больше не отпустит его, эта тоска. Только смерть сильнее неё.
IV
Брест мы моментально превратили в руины.
Мы расположились на окраине Бреста на обломках плит, вокруг костра, было нас человек двадцать. Все молчали, пребывая в каком-то странном оцепенении. Состояние было подавленное. Мы не чувствовали себя победителями, хотя Брест был почти наш.
Мрачно, не отрываясь, смотрели мы в огонь. Ни веселья, ни смеха. В Бресте шутки кончились. Вкусно дымила полевая кухня.
Мы с Дитрихом отошли и уселись чуть поодаль, на бревно. Не люблю сидеть на камнях. Дитрих писал что-то веточкой в пыли. Какие-то дурацкие формулы выводил. Зачем я сюда поехал? Кретин…
У костра сержант Хуго Дрешлер играл на скрипке что-то на редкость заунывное. И так противно, ещё этот скрипач тоски нагоняет. Но никто не шевелился, все сидели, как загипнотизированные. Я опомнился первым и рявкнул:
– Хуго, заткнись!
Скрипка покорно смолкла. И тут все оживились, загалдели, дескать, и так тошно, а ещё ты тут… И зачем я поехал… Хуго скрипку притащил на войну, – тоже кретин. Кто мотоцикл тащит, кто – скрипку… Но играет хорошо, не подкопаешься.
– Моцарт тоже из Австрии, – неожиданно выдал Дитрих.
– И что?
– Хуго исполнял «Реквием» Моцарта – терпеливо разъяснил мне Дитрих. – Моцарт – из Австрии.
– Ну и что?
– И фюрер родом из Австрии.
– И что из этого следует? – насторожился я.
– А то, что мы великий народ, дубина! – взорвался Дитрих. Он во всём подражал своему фюреру, даже манеры его копировал.
Внезапно Дитрих наклонился к моему уху и тихо-тихо зашептал:
– Сегодня мы похоронили уже двадцатого офицера… а сколько убито солдат – представить страшно. Ты знаешь?
– Около трёхсот, – угрюмо отозвался я. – Хорошенький получается блицкриг! Да мы во всей Европе потеряли меньше, чем в одном этом проклятом Бресте!
– Тише! – зашипел Дитрих мне прямо в ухо. И воровато оглянулся. Но никто нами не интересовался.
– Чего стоит тот снайпер, которого я сегодня расстрелял, – продолжил я уже шёпотом. – Он убил пятнадцать наших, из них десять офицеров. Засел на чердаке собственного дома.
– Я знаю, его запрещено хоронить, – закивал Дитрих. – Но лично я бы его зарыл, от греха подальше. По мне, он и сейчас жутко опасен. Так и смотрит своими глазищами…
– Следит, чтобы тебе не достался мраморный замок.
Но Дитрих гордо вскинул голову:
– Мы сильнее. Мы победим! Потому что мы – великая Германия! А ты – слюнтяй! Замолчи!
…И я надолго замолчал. Я стоял в берёзовой роще, такой весёлой, светлой, летней. Но видел только частокол деревянных крестов. Каждый крест венчала каска. Пилотки мы не вешали, они быстро истлевали. Жестяные таблички блестели на июльском солнце. Вот и всё убранство.
На одну из таких табличек я и смотрел, как заворожённый. «Дитрих Ойген Бойль 13.05.1918 – 25.07.1941». Его каска. Я долго держал её в руках. Наконец нерешительно водрузил на крест. Руки мои предательски дрожали, буквально ходуном ходили. Вот и всё… Долго я не решался уйти. Я знал, что никогда больше его не увижу. Даже могилу его не увижу. Что же я скажу его родителям, когда вернусь? Точнее, если. Если вернусь. Я видел, как это было. Он погиб на моих глазах. Не смог, не успел выбраться из-под миномёта. Я ничем не мог ему помочь, я оказался слишком далеко… Им лучше не знать.
Мой единственный друг погиб. Злой смертью. Я никогда этого не забуду. И такого друга у меня больше не будет. Дитрих незаменим. Второго такого на свете нет, и не будет никогда. В моей памяти вдруг всплыло перекошенное лицо Акселя, который кричал мне: «Завидую тому русскому, который размажет тебя, тварь!». Сухие от боли глаза наполнились слезами, и я крикнул что было сил:
– Не размажете, твари!
Спи спокойно, Дитрих.
– Я отомщу за тебя, Дитрих! – твёрдо пообещал я ему. Как живому. И ушёл, не оглядываясь.
V
Ни один из нас и не предполагал тогда, что нам придётся намотать на свои колёса миллионы километров русских дорог и бездорожья, сквозь зной, мороз, кровь и ненависть.
Теми же дорогами нам навстречу шли пехотинцы, но в другой форме, защитной, советской. Конные повозки волочили по дорожной пыли боеприпас, полевую кухню, прочий солдатский скарб.
Пожилой усатый майор шёл плечом к плечу с земляком, добродушным толстяком поваром. Когда они миновали указатель, гласивший: «Сухой Лог», их нагнал молоденький лейтенантик. Вчерашний выпускник артиллерийского училища. Как былинный богатырь – высокий, румяный, ясноглазый. Козырнул:
– Младший лейтенант Макаров. Товарищ майор, разрешите обратиться!
– Разрешаю, обращайся.
– Тут моя деревня, разрешите во время привала навестить родных?
– Разрешаю, только бегом! Не больше двадцати минут тебе на всё, про всё.
– Есть! Спасибо…
Макаров умчался вперёд, как ветер. Майор, помрачневший, проводил его тяжёлым взглядом. Он видел, как Макаров обогнал головную телегу обоза и исчез в кустах, нырнув на только ему известную тропинку.
–Перед смертью не надышишься…
Повар весело ухмыльнулся:
– Не наелся – не налижешься!
Но майор тяжело вздохнул и помрачнел ещё больше.
–Всё бы тебе, Борька, зубы сушить… Сколько их таких ещё поляжет?
VI
Ровно через две минуты он добежал, запыхавшись, до околицы родного села. Вынырнул из-за поворота и стал как вкопанный.
Улица Ленина, главная улица села, была целиком выжжена. Как рёбра, торчали из земли каркасы изб и изгородей. Окна немногих уцелевших домов с тоской смотрели выбитыми, пустыми глазницами. Только в конце улицы виднелась совершенно целая изба, что рядом с колодцем.
Как страшно идти домой! Но надо. Медленно, как на Голгофу, пошёл он по родной улице. Дошёл до перекрёстка. Сейчас будет поворот направо и… Он крепко зажмурился. Заставил себя открыть глаза, и сердце упало, как подстреленная птица. Пепелище. Рёбра избы. Машинально стащил с головы каску, опустил голову.
Сколько он простоял так, и сам не знает. Встрепенулся, услышав звяканье ведра, вскинул голову. Баба Тася! Древняя старуха в чёрном платке. Лет ей больше, чем самому Сухому Логу. Баба Тася, шаркая галошами, шла к колодцу, волоча за собой на верёвке жестяное ведро.
Видно, помочь некому. Осталась старуха одна. Макаров, ужаленный последней, безумной надеждой, всем существом устремился к ней:
– Баба Тася! Куда! Дай помогу.
Макаров подбежал к ней и мягко взял ведро из старческих рук.
– Митька, ты, что ли? Не узнать тебя, милай…
Баба Тася бессильно махнула рукой и всхлипнула. Макаров тем временем деловито спустил ведро в колодец. А баба Тася всё вытирала глаза углом платка… Макаров долго не решался спросить.
–Мои-то… где? – голос сорвался, как в пропасть.
Баба Тася потупилась, и по её впалым морщинистым щекам уже открыто покатились слёзы.
– Остались Тоня Семёнова со Стёпкой, Светка Морозова да я, старая. Вот и весь тебе Сухой Лог… Что творилось тут… немцы окаянные… креста на них нет! – прошептала баба Тася, словно боясь, что её услышат.
Линия фронта неуклонно ползёт на восток… Макаров молча тащил ведро с водой к единственному уцелевшему в селе дому. До войны там жили Харламовы. Теперь живут четверо уцелевших односельчан. Значит, и Харламовых больше нет. Большая была семья, дружная… Их дом – самый ближний к колодцу. Хороший дом, крепкий… Не случайно он уцелел. Себе оставили, гады, чтобы за водичкой ближе было ходить…
Так думал он, белея лицом, постарев сразу на сто лет. И нёс ведро воды для древней старухи, на долю которой выпало выжить в этом кошмаре. Баба Тася не поспевала за ним, торопливо шаркала галошами где-то позади. Будто оправдываясь, рассказала, что рано утром, ещё затемно, ушли они за речку по ягоду. Вот и уцелели.
Пришло на память, как провожала его жена Настя. Две недели тому назад. Да, ровно две недели назад… В доме, которого больше нет. Даже печки от него не осталось. Настя была кроткая, ни разу её уста не произнесли грубого, тем более бранного, слова. Она была хрупкой, совсем беспомощной без него. Ей было двадцать лет… Она держала на руках их Ванечку – годовалого пухлого карапуза. Он подошёл к ней, взял Ванечку на руки, смеясь, подбросил, губами защекотал его толстые щёчки. Малыш взвизгивал от удовольствия. А Настя заботливо поправила воротничок его гимнастёрки и очень серьёзно произнесла:
– Митюнь, возвращайся скорее! Мы уже соскучились…
Он тогда засмеялся, сказал, что скоро вернётся. Крепко поцеловал их и ушёл, уверенный, что скоро увидятся. Легко ушёл…
Макаров, сам того не заметив, пересёк харламовский двор и подошёл к высокому крыльцу их крепкой избы-пятистенки. Поднялся на крыльцо и поставил ведро на порог.
Баба Тася знала Митьку Макарова с младых ногтей. Не раз она выручала его родителей, сидела с Митенькой, пока те были на покосе. Ей было стыдно перед ним за то, что она, такая древняя, жива, а Насти и Вани больше нет… Баба Тася посмотрела на Митьку и увидела, что и по его щекам тянутся две дорожки слёз.
Макаров порывисто обнял бабу Тасю, крепко поцеловал в платок.
– Ну, я пошёл. Пора.
Старуха всхлипнула, истово перекрестила Митьку:
–Иди с Богом. Гоните в шею извергов этих!
–Выгоним, баба Тася! Обязательно выгоним, – пообещал Макаров. Глаза его мгновенно высохли, иссушённые ненавистью. – Уж не сомневайся! Лично прослежу.
Макаров ещё раз крепко обнял бабу Тасю и быстро вышел со двора. Баба Тася заковыляла следом за ним, выглянула из калитки на улицу. Одинокий солдат шагал по улице истерзанного села, мимо ужасающих следов войны. И исчез за поворотом.
Макаров почти бежал по грунтовке, окаймлённой осинами, берёзами и кустами дикой смородины. Мальчишками они часто здесь бродили. Дальше овражек, там играли в прятки. Макаров добежал до оврага и остановился.
Этого он не забудет никогда… Ни парализующий страх, ни бесконечное счастье не в силах стереть такое из человеческой памяти.
…Овражек был наспех забросан тонкими деревцами – осинами и берёзами. Его осинами и берёзами! Из его родного леса! Их ветви не могли, как ни старались, скрыть это.
Его односельчане. Почти всех он знал с детства. Мать мёртвой ладонью навеки закрыла личико ребёнка, в попытке уберечь дитя хотя бы от предсмертного ужаса.
Катерина, доярка с фермы, и её сынок Павлик. Ему было три года. Рядом (они и жили по соседству!) труп старухи в сорочке, – она стояла на коленях, уронив свою седую голову на грудь. Это Марфа Мефодьевна. Ей не дали даже одеться. И ещё, и ещё…
Макаров упал лицом в дорожную пыль, не в силах больше смотреть. Он бы завыл, да сил не осталось никаких. Так он и застыл надо рвом, – точно сам умер.
Прямо над ним каркнул ворон и вернул его к реальности. Раздавленный, он поднялся с колен, вытер лицо рукавом гимнастёрки и снял с плеча автомат. Высоко подняв автомат, он крикнул что есть мочи, и эхо пронеслось над оврагом, над лесом, над страной, над Землёй:
– Клянусь! Клянусь вам, я буду жить, пока не убью последнюю фашистскую гадину!
Длинная автоматная очередь прошила небо над оврагом, и вороньё с криком разлетелось. Камнем вниз упал подстреленный ворон. Макаров вскинул на плечо автомат и ушёл, чётко печатая шаг. И ни разу не оглянулся. Он знал, что больше никогда сюда не вернётся.
VII
Конечно, в расположение он опоздал.
Вкусно дымила полевая кухня. Правильно, жизнь-то идёт… Хлопотал с дровами повар Васька, весельчак и балагур. Мирно паслись кони. Бойцы, рассевшись на траве под деревьями, хлебали суп из котелков.
Душу словно в тисках зажало. Макаров отчётливо осознал, что отныне его дом – окоп. Его семья – солдатское братство, где тебя понимают без слов. И идти ему больше некуда. И не к кому.
Майор, сидя на бревне возле канавы, изучал карту. Чуть не на плече у него лежало дуло противотанкового ружья. Он показывал неопытным бойцам, как быстро оборудовать огневую позицию, используя естественный рельеф местности. Все поняли, ничего хитрого нет. Теперь надо разобрать ружьё, вот-вот выдвинемся… Когда из-за деревьев, белый как мел, появился Макаров, майор взглянул ему в лицо и всё понял. Линия фронта неумолимо ползёт на восток…
Как слепой, Макаров шёл к кухне. Непривычно молчаливый Васька протянул ему котелок и горбушку хлеба. Макаров отошёл в сторону и сел на корень берёзы. Суп он дохлебал пополам со слезами.
Наконец Макаров отложил котелок. Решительно подошёл к майору, козырнул:
– Разрешите обратиться?
–Разрешаю, обращайся.
–Когда идём в наступление?
– Завтра утром. Что, не терпится?
– Не терпится.
– Терпи, казак… Атаманом будешь.
Они услышали какой-то неясный гул. С неба. Всё громче, громче…
– В укрытие!!! – властно разнеслась по роще команда майора.
По земле скользнули большие тени. Авианалёт. Возле майора земля поднялась столбом. Он упал и больше не поднялся. Интенсивная бомбёжка длилась минут пятнадцать. Всюду рвались бомбы. Бойцы спешно укрывались кто куда, но многие не вернулись в строй после этого авианалёта. Так и остались лежать в той роще…
Макаров знал, где была оборудована учебная огневая позиция. Там, на дне канавы, укреплено противотанковой ружьё. Уже заряженное, припомнил Макаров.
Он скатился на дно канавы, прильнул к ружью, как к единственному другу. Сидя на корточках, огляделся, и увидел на дне канавы брошенную кем-то каску. Или с убитого слетела? Не важно. Он обязан жить! Он обещал. Надел каску и поднял глаза к небу. Лицо его перекосила злобная улыбка. Никогда ещё он так не улыбался.
–Врёшь, не убьёшь! Я жить буду, пока вы все не издохнете, твари!
Словно в ответ, издевательски близко оглушительно грохнул взрыв, и по каске с лязгом скользнул осколок. Макаров не спеша, расчётливо прицелился, – майор весьма искусно замаскировал дуло противотанкового ружья.
Над рощей в поисках цели низко, нагло кружили фашистские бомбардировщики. Он ясно различал отвратительные чёрные кресты на их крыльях. Даже лица лётчиков, кажется, разглядел. Врёшь! Не уйдёшь!
Безмолвная роща покорно дымилась. Сопротивления не было. Авианалёт был внезапным, – немцы зашли с тыла! Линия фронта постоянно сползает на восток…
Один из немецких бомбардировщиков сильно потерял высоту, вконец обнаглел. Макаров увидел снижающуюся машину, и лицо пилота в кабине. В шлеме, в очках, какой-то даже щеголеватый, чёрт бы его побрал… Тщательно прицелившись, он выстрелил.
Не зря майор хвалил это ружьё! Знатная штука! Не будь дуло таким горячим, Макаров бы его расцеловал! Дымящийся самолёт беспомощно, как ворон, рухнул вниз. Земля вздрогнула от взрыва. А Макаров наконец улыбнулся просто, по-мальчишески:
– Есть! Прямо в мотор! Следующий!
И снова прицелился в небо. Полетел вниз и второй бомбардировщик. Снова вздрогнула советская земля. Оставшиеся два самолёта мгновенно набрали высоту и удрали. Решили, что засада. Правильно решили. Тут везде засада! Потому что здесь – советская земля. И она вас похоронит.
VIII
Тем хмурым сентябрьским утром обитатели одной из ленинградских коммуналок – десятилетняя Лида и восьмилетний Коля, проснулись рано. Спать им не давал мучительный, неотступный голод. И Коля нашёл луковицу. Она закатилась в дальний угол газовой духовки. Лида поначалу не поверила – не может быть. Духовку обыскали на сто рядов. Откуда там взяться луковице? Никто в духовке лук не хранит! Он же сгорит!
Но Коля так горячо спорил, у него даже слёзы на глаза навернулись. И Лида поверила брату. Мама только что ушла за хлебом, – отоваривать карточки. Карточку Виктора Сергеевича она тоже взяла, – он совсем обленился, перестал даже выходить на улицу. Ходил только, шаркая, по квартире.
Виктор Сергеевич был очень умным, он был профессором, читал лекции по физике в университете. У него были жёсткие седые усы щёточкой и старомодные очки – пенсне. Мама говорила, что таких больше не делают… Имела она ввиду очки или Виктора Сергеевича, дети точно не знали. Поняли позже…
Когда Виктор Сергеевич возвращался из частых своих командировок, он непременно целовал Лиду и Колю, щекоча их жёсткими усами. И всегда привозил им гостинцы, поэтому они нетерпеливо ждали его возращения, выстроившись шеренгой. Шеренгой из двух человек.
Когда-то очень давно Виктор Сергеевич был женат. Через два года после свадьбы его жена умерла от пневмонии. Детей у них не было. А больше он не женился. Лида и Коля стали ему родными детьми. Точнее, внучатами.
Отец Лиды и Коли ушёл добровольцем на фронт в июне, и с тех пор вестей от него не было. Виктор Сергеевич говорил, что полевая почта работает с перебоями, не успевает доставлять всем письма.
Они ему верили.
Их немногочисленные припасы давно были съедены. Голод терзал внутренности. Если выпить воды, поможет, но совсем не надолго. Потом станет ещё хуже. Так что лучше не пить. Самое страшное будет, если пить солёную воду, учил Виктор Сергеевич.
Где же луковица?
Из газовой духовки, что в самом углу кухни, торчали худые ноги. Коля почти весь влез в духовку. Снаружи, держа наготове кухонный нож, сосредоточено ждала его Лида. Лида нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Скоро придёт мама, принесёт хлеб, а луковицы всё нет!
Глаза у неё совсем провалились… Впрочем, Коля выглядел не лучше. Виктору Сергеевичу больно было на них смотреть. Он услышал нешуточную возню в кухне и вышел, собрав в кулак последние силы. Лишь бы дети не поняли, что ему плохо. А то испугаются. Лида заглянула в духовку:
– Вылезай! Где твоя луковица?
– В чём дело, дети? – спросил Виктор Сергеевич.
–Мама, должно быть, уже близко, а он луковицу не может найти! Мы хотели хлеб с луком… – Лида всхлипнула и отвернулась. Виктор Сергеевич притянул её к себе, нежно обнял, погладил худые, острые плечики.
Коля вылез из духовки и, обессиленный, сел прямо на пол. От обиды он расплакался, показал в угол духовки:
– Она была вон в том углу, я видел её своими глазами! Только что! А сейчас нет…
На глазах Лиды и Коли заблестели слёзы.
–Кто-то её нашёл и съел, – всхлипнул Коля. – Я видел!
–Дети! Это оптический обман. Закон физики, – привычно, как лекцию, начал объяснять Виктор Сергеевич. – Луковица – это мираж. Обман зрения. Есть такое явление. Не плачь, Лидочка, скоро мама придёт, принесёт хлебушка…
Он ласково погладил Лиду по волосам. Дети доверчиво прижались к нему, затихли.
Над их улицей нагло, низко кружили самолёты со свастикой. Ленинград постоянно подвергался массированной бомбардировке. То и дело рвались бомбы и снаряды. Прямо на городских улицах.
Вдоль стен домов кралась невысокая женщина, лет тридцати. Бережно прижимая к груди драгоценный свёрток из коричневой бумаги, она успешно продвигалась под бомбёжкой. Огромные карие глаза тревожно всматривались в небо. Ей бы спуститься в метро, переждать налёт! Но – нельзя! Дома ждут голодные дети – Лида и Коля. Они ничего не ели со вчерашнего дня. Вчера весь день немцы бомбили город, почти сутки сыпались на город бомбы. И носа не высунешь.
Сейчас лучше. Не так уж часто рвутся снаряды. Осталось всего три дома миновать. Это легко! Вон уже сколько прошла! Зайти в подъезд, переждать? Сколько можно ждать? Дети голодны… Один дом пройден. Хорошо… А вот и наш дом. А то Коля и Лида…
И на пороге своей парадной она рухнула на спину, раскинув руки в стороны, как для прощальных объятий.
На камнях мостовой сиротливо лежали четыре кусочка хлеба. Женщина смотрела на них равнодушно, мёртвыми глазами. В небе над ней кружили, как огромные хищные птицы, серые самолёты, на их крыльях чернели зловещие кресты. Сама смерть.
…Они делали свинцовый дождь – на них стояли пулемёты, эти пулемёты давали длинные очереди, прошивали воздух, похоже было на стрёкот швейной машинки. После таких «строчек» кто-то с криком падал на мостовую.
Сегодня они забрали маму.
С неба по-прежнему лился свинцовый дождь. И сейчас они кружили, эти отвратительные самолёты с крестами. Низко, ещё ниже. Они всё видели сверху.
И Коля с Лидой стали на самую середину улицы – машины по ней больше не ездили. Дети стояли под свинцом, как под тёплым летним дождём, – раскинув руки, подняв бледные, осунувшиеся лица к смертоносному небу. Впервые с начала войны они ощутили себя свободными. Изнуряющий страх оставил их, как собака бросает надоевшую кость.
И Лида яростно крикнула небу:
– Стреляй! В меня стреляй! Попади, ну же, трус!!!
-Нет! В меня! В меня стреляй! Давай, стреляй!!! – ещё громче закричал Коля.
Кто знает, почему они уцелели. Их даже не оцарапало. Может, у тех лётчиков тоже бывают дети? С неба всё видно… всё видит Бог. Он любому лётчику может приказать.
А ночью они дежурили на чердаке, – их очередь хватать горелки и тушить их в ящике с песком. Иначе дом сгорит, а скоро зима. Лида и Коля молча сидели на ящиках, тесно прижались друг к другу, как щенята. Никогда ещё они не были так дружны. И совсем перестали болтать, стали молчаливыми и скучными.
Как взрослые. Это хорошо или плохо?
Они держали наготове старинные каминные щипцы. Коля подобрал их на пепелище соседнего дома, в который позавчера угодила бомба. Прямое попадание… Страшное слово.
На дощатом полу, возле корыта с песком, воплощая забытый домашний уют, дремал большой рыжий пёс. Гек. Он очень умный! Коля предложил назвать его Виктором Сергеевичем, в честь дедушки. Он ушёл и не вернулся. Потерялся? Каждый из них догадывался, куда ушёл Виктор Сергеевич, но они, щадя друг друга, молчали.
Как взрослые. Это хорошо или плохо?
Гек вскочил, как ошпаренный, и оглушительно залаял. Так и есть – на пол упали сразу две «зажигалки». Коля быстро схватил их щипцами, одну за другой, и потушил в песке.
– С Геком не страшно. Уснём – так разбудит, – деловито обратился он к сестре. – Помнишь, позавчера десятый дом сгорел? Там на чердаке Танюшка с Серёжкой… уснули… Молодец ты, Гек!
Коля ласково потрепал Гека за ухом. Пёс зажмурился и замер от счастья. Даже, кажется, дышать перестал. И Коля впервые за многие дни улыбнулся. Светло улыбнулся, по-мальчишески. И Лида заулыбалась, завозилась, кутаясь в платок. Гек свернулся калачиком на полу, моргал, поглядывал на детей.
IX
Ленинградский вокзал тоже бурлил людьми. Но не как дрезденский – радостью, а страхом, даже паникой. Потоки беженцев с пожитками текли, сталкивались и расходились в разные стороны. Невесёлое оживление озвучено было всхлипами и причитаниями. В этой суматохе нередко терялись дети. Тогда бездушный громкоговоритель называл имя, фамилию несчастного и предписывал ему или ей пройти к кассам.