Роберт Льюис Стивенсон
Мастер Баллантрэ

Полная версия

Глава VI
Перечень событий, происшедших во время вторичного отсутствия мастера Баллантрэ

На следующий день после описанной мною ночи мистер Генри серьезно заболел. Болезнь эта в то время была для него счастьем, так как физические страдания, которые он терпел, отвлекали его ум от угрызении совести, которые его мучили. Миссис Генри и я дежурили у его постели. Милорд несколько раз в день справлялся о его здоровье, но очень редко входил к нему в комнату. Один раз только, когда почти уже не было больше надежды на выздоровление мистера Генри, милорд пробыл некоторое время у него в комнате, постоял у его кровати, посмотрел на него и, понурив голову и махнув рукой, с лицом, на котором ясно выражалось отчаяние, вышел из комнаты.

По ночам я и миссис Генри попеременно дежурили у больного, днем же мы почти все время находились в его комнате оба, так как оставаться одному с ним в комнате было очень тяжело. Мистер Генри ни на минуту не переставал бредить и постоянно метался по постели. У меня положительно сердце надрывалось в то время, когда я, сидя у его постели, смотрел на него и слушал, что он говорил. Он по большей части говорил о пустых вещах, о том, как он куда-то собирался уходить, как он откуда-то приходил, требовал, чтобы оседлали лошадей, так как ему необходимо торопиться уезжать (бедный, по всей вероятности, он, не сознавая этого, стремился душою прочь оттуда, где он испытал так много горя), затем делал различные распоряжения по дому, по саду и прочее, а порой требовал, чтобы приготовили сети для лова рыбы. Но что было самое неприятное и что меня очень раздражало, так это то, что он постоянно громко считал, сводил какие-то счеты и спорил с арендаторами и крестьянами. О своем отце и брате или о своей жене он даже и не упоминал в начале болезни, но затем во время разгара ее начал говорить о том, что происходило в дни его детства, и, по всей вероятности, представлял себе, что он и брат его еще дети, потому что он говорил о том, как они играют, и время от времени вскрикивал: «О, Джемми, Джемми тонет, спасите, спасите моего брата!» – и эти слова повторял с таким ужасом, с таким отчаянием, что мне больно было это слышать. Видно было, что он страшно боялся за жизнь брата, и что брат его был ему очень дорог.

Когда мистер Генри в бреду говорил о том, как он играет с Джемми и как любит его, это производило на меня и на жену его трогательное впечатление, но зато когда он говорил о том, что он чувствует к нему в то время, как он находился во Франции, он портил все благоприятное впечатление, которое он производил своими воспоминаниями о днях его детства. Мне даже досадно было за него, когда я прислушивался к тому, что он говорил про мастера Баллантрэ, когда представлял его себе таким, каким он был на самом деле, то есть взрослым. Он, как нарочно, выставлял себя человеком жадным, находящим все свое счастье только в деньгах, и всячески старался очернить себя. Если бы я находился в комнате один, то мне было бы безразлично, что он говорит, так как я знал его и ценил по достоинству, но на жену его, как я заметил, слова его производили скверное впечатление, и она как будто охладевала к нему. Я был единственный человек, который понимал его, и мне было неприятно, что он, хотя и в бреду, клеветал на себя в присутствии человека, которого он любил больше всего на свете, а именно – в присутствии своей жены. Я был уверен, что, благодаря этим несправедливым самообвинениям, он с каждым днем все ниже падал в глазах своей жены, и поэтому чем бы ни кончилась его болезнь, смертью или выздоровлением, то существо, которое он любил больше всего на свете, в случае его смерти не стало бы его оплакивать, а в случае выздоровления не приветствовало бы его радостно.

Не имея возможности поговорить с миссис Генри откровенно и убедить ее в том, что она ошибается, если думает дурно о мистере Генри, я придумал другой способ, посредством которого я мог объясниться с ней, а именно: письменный. Я сначала написал письмо, которое я адресовал на имя миссис Генри, и вложил его в ту сумку, в которой хранились все письма, которые я получал. Тут же находились и письма, которые я нашел в письменном ящике мастера Баллантрэ. Как только я отправлялся на дежурство в комнату мистера Генри, я брал с собой сумку и, проводя время у постели больного, перебирал находящиеся в ней письма и раскладывал их по порядку. Но это было нетрудно, самое трудное было передать миссис Генри мою сумку с письмами, так как этот поступок надо было чем-нибудь мотивировать. Я в продолжение нескольких дней приносил сумку в комнату, но все не находил случая завести о ней разговор и передать ее миссис Генри. Быть может, если бы я был человек более энергичный, то я все-таки выбрал бы удобную минуту и вручил бы письма миледи, но как только я собирался открыть рот и завести разговор на эту тему, я чувствовал, как у меня язык прилипал к гортани, и я не мог ничего сказать. По всей вероятности, я бы и по сию пору все носил под мышкой сумку и не решился бы вручить ее миссис Генри, если бы она сама не помогла мне исполнить мое намерение. Это было как-то в одну ночь, когда я собирался уходить из комнаты мистера Генри, так как очередь дежурить возле больного наступила для нее, и когда я более, чем когда-либо, в душе бранил себя за свою трусость.

– Что это у вас под мышкой? – спросила меня вдруг миссис Генри. – Я уже несколько дней замечаю, что вы носитесь с каким-то свертком.

Я подходил уже к двери, когда миссис Генри остановила меня, обратившись ко мне с вышеназванным вопросом, и я, разумеется, тотчас вернулся обратно и, положив перед ней сумку с письмами на стол, поспешил выйти из комнаты, предоставив ей заняться чтением их. Я тотчас объясню тебе, мой благосклонный читатель, какие это были письма, но сначала познакомлю тебя с содержанием моего собственного письма, лежавшего в сумке первым, и черновик которого, благодаря весьма благоразумной привычке с моей стороны хранить их, у меня сохранился.

Таким образом ты, мой читатель, можешь получить правильное понятие о том, какую скромную роль я играл во всем этом деле, в незначительности которой некоторые, как мне пришлось слышать, сомневались.

«Деррисдир, 1757 г.

Милостивая государыня.

Я бы никогда не осмелился, не имея на то уважительной причины, вмешаться в вашу семейную жизнь и забыть то положение подчиненного вашего мужа, которое я занимаю, если бы, благодаря тому, что я и ваш супруг так долго молчали, в вашем ужасном семействе не произошло столько несчастных событий, которые, быть может, в противном случае не совершились бы. Предлагаю вам на рассмотрение находящиеся в этой сумке письма, так как все это письма, имеющие отношение к вашей семье, и прошу вас прочесть их. По моему мнению, вам необходимо познакомиться с их содержанием.

Прилагая к моим письмам еще пачку найденных мною весьма важных документов, остаюсь, милостивая государыня, готовый к услугам вашим

Эффраим Маккеллар.»

A) Черновики десяти писем Эффраима Маккеллара к его высокоблагородию Джемсу Дьюри, иначе говоря, мастеру Баллантрэ, посланные ему в Париж… (Читай по порядку, сообразуя с числами).

Примечание. Читай, сообразуясь с ответами, помещенными в литерах В и С.

B) Семь писем вышеназванного мастера Баллантрэ к вышеназванному Э. Маккеллару от таких-то чисел… (Читай по порядку).

C) Три письма вышеназванного мастера Баллантрэ к его высокоблагородию Генри Дьюри от таких-то чисел… (Читай по порядку).

Примечание. Письма эти даны мне с тем, чтобы я ответил на них. Копии моих ответов: А 4, А 5, А 9. Копий с писем мистера Генри к мастеру Баллантрэ я не имею, а оригиналы, по всей вероятности, уничтожены его недобросовестным братом.

D) Оригиналы и копии с писем – полная корреспонденция переписки, происходившей в течение трех лет между вышепоименованным мастером Баллантрэ и… английским товарищем министра. Всех писем двадцать семь.

Примечание. Найдены мною между другими письмами мастера Баллантрэ.

Несмотря на то, что от ухаживания за больным я очень устал и чувствовал не только физическое, но и нравственное утомление, у меня совершенно не было сна. В продолжение всей ночи я ходил по комнате взад и вперед, обдумывая, правильно ли я поступил, что вмешался в семейные дела чужой мне семьи, и как только начало светать, я поспешил отправиться в комнату больного.

Миссис Генри отворила уже не только ставни, но и окно, так как погода была хорошая и было довольно тепло. Она сидела у окна и устремила взор свой в пространство, хотя, за исключением утреннего рассвета, ничего не было видно. Я вполне уверен, что она отлично слышала шум отворившейся двери, но она даже не взглянула в ту сторону, откуда я вошел. Я знал ее характер и счел это за дурной признак.

– Сударыня, – обратился я к ней, – сударыня… – Но она не обращала на меня ни малейшего внимания и не отвечала мне ни слова.

Видя, что тут делать нечего, я принялся собирать письма, разбросанные по столу, и первое, что я заметил, было то, что когда я сложил их вместе, пачка показалась мне гораздо меньше, чем прежде. Я пересмотрел все письма один раз, затем второй, но переписки между мастером Баллантрэ и товарищем министра, на которую я возлагал в будущем такие великие надежды, я доискаться не мог. Я взглянул в камин и увидел между горящими углями куски сожженной бумаги.

Заметив это, я забыл все светские церемонии и воскликнул громче, чем следовало в комнате больного:

– Боже милостивый! Сударыня, что вы сделали с письмами, которые я вам дал, скажите мне, что вы с ними сделали?

– Я сожгла их, – ответила миссис Генри, взглянув на меня. – Совершенно достаточно, да, я нахожу, что даже слишком достаточно, что вы и я, мы прочли эти письма.

– Нечего сказать, хороший поступок с вашей стороны! – сказал я. – И все это вы сделали для того, чтобы спасти репутацию человека, который так же спокойно предавал своих товарищей и способствовал тому, что кровь их проливалась, как я переливаю из одной чернильницы в другую чернила.

– Чтобы спасти репутацию семейства, в котором вы служите, мистер Маккеллар, и для которого вы уже так много потрудились, – сказала она.

– Я не желаю больше служить в этом семействе! – закричал я. – Что вы сделали со мной! Вы отняли у меня оружие, вы всех нас обезоружили. Если бы у меня в руках были эти письма, то я имел бы над ним власть, а теперь что я могу сделать? Ровно ничего. Мы знаем, что это за человек, а между тем мы не имеем права запереть дверь и не пустить его, так как у нас нет никаких улик против него и никаких доказательств его преступной деятельности. У меня в руках было такое доказательство, и вы отняли его у меня. Теперь, если он жив, то он может хоть завтра пожаловать к нам, и мы будем сидеть с ним за одним столом и обедать, будем гулять с ним, а по вечерам играть с ним в карты, чтобы доставить ему удовольствие, и чтобы он не скучал. Нет, сударыня, пусть Бог по великому Своему милосердию простит вас, если Ему это угодно, но я никогда в жизни не могу простить вам того, что вы сделали.

– Я удивляюсь, мистер Маккеллар, насколько вы наивны, – сказала миссис Генри. – Разве подобного рода люди, как мастер Баллантрэ, дорожат своей репутацией? Нисколько. Но он отлично знает, насколько высоко мы ставим свою, и знает, что мы скорее умрем, чем согласимся его выдать, так как и наша фамилия будет опозорена, если мы это сделаем. И вы думаете, что он настолько прост, что не сознает этого? Вы говорите, что я отняла у вас оружие! Но что такое ваше оружие, когда против него его употребить нельзя? Если бы вы пригрозили ему вашим оружием, то он бы только улыбнулся, и больше ничего. Он отлично знает, что семейство его не выдаст, а что касается того, какого оно о нем мнения, так это его нисколько не трогает. Такие люди, как он, которые решаются на подобные подлые поступки, даже не понимают, насколько низко они падают в глазах других, так как не считают возможным, чтобы их презирали за то, что, по их мнению, вовсе не достойно порицания. С такими людьми бороться нельзя: у них нет совести, стало быть, против них весьма трудно действовать. – Последние слова она выговорила каким-то отчаянным голосом, а затем продолжала более спокойным тоном: – Нет, мистер Маккеллар, тут делать нечего. Я в продолжение всей ночи думала об этом. Имеете ли вы в руках доказательства или не имеете вы их, это решительно безразлично: он имеет право, когда ему угодно, явиться сюда; он, несмотря на все свои дурные поступки, законный наследник поместья Деррисдир-Баллантрэ. Если бы милорд даже пожелал сделать главным наследником бедного Генри, то это невозможно, так как пока мастер Баллантрэ жив, все в поместье будут считать его наследником и не захотят подчиняться мистеру Генри по той причине, что они его не любят. Я уверена, что в первый же раз, как Генри покажется в качестве наследника поместья на улице, его забросают камнями. Если бедный Генри умрет, тогда дело другого рода. Если лорд пожелает отнять у мастера Баллантрэ его права, то законной наследницей поместья сделается моя дочь, и тогда я посмотрю, кто осмелится отнять его у нее. Но пока мой бедный Генри жив, мы ничего не можем сделать, если бы даже человек этот вернулся, мы должны терпеть, и больше ничего.

В общем, я был согласен с миссис Генри и находил, что она правильно рассуждает, хотя все-таки досадовал на нее за то, что она сожгла драгоценные документы, и, несмотря на то, что она старалась оправдаться передо мной, в душе осуждал ее за этот поступок.

– Не будем говорить больше об этом, – сказал я наконец. – Я могу сказать только одно, что чрезвычайно сожалею, что отдал вам документы в руки, и что вы распорядились с ними так бесцеремонно. Что касается до того, что я сказал, что не желаю более служить у вас, так это я сказал сгоряча, и я не имею намерения покидать ваше семейство, если только вы ничего не имеете против того, чтобы я остался. Я привык к вашему семейству и люблю и семейство, и поместье Деррисдир, как будто я член вашей семьи и Деррисдир моя родина.

Я должен отдать миссис Генри справедливость, что она ничуть не рассердилась на меня за мою горячность и говорила со мной в этот день так же любезно, как всегда. Мы остались такими же друзьями, как и прежде.

В тот же день я с радостью заметил, что мистеру Генри лучше, и спустя несколько дней после этого он пришел в себя и начал понемногу сознавать, что вокруг него происходит. Миссис Генри стояла как раз у его ног, когда к нему вернулось сознание, но он не заметил ее и, приподнявшись немного на постели, снова опустился на подушки и затем крепко заснул. Это был не сон, а какая-то летаргия, в которую он погрузился вследствие слабости после высокой температуры, которая столько времени не спадала. С этого дня он хотя и медленно, но заметно поправлялся. У него появился аппетит, и силы начали восстанавливаться. Спустя несколько недель он начал полнеть, а меньше чем через месяц после того дня, как он пришел в сознание, его уже начали вывозить в кресле на террасу.

Но по мере того, как мистер Генри поправлялся, меня и миссис Генри начинала мучить забота, насколько происшедшее до его болезни событие занимало его мысли, думал ли он о нем или же оно изгладилось из его памяти? Каждый день мы со страхом ждали, что у него проявятся симптомы, указывающие на то, что он мучится воспоминанием о случившемся, но день за днем проходил, и мы ничего не могли заметить, что бы указывало на то, что он нравственно страдает.

Мистер Генри становился все крепче и крепче; он теперь по целым часам разговаривал с нами; отец его часто приходил к нему в комнату и просиживал у него некоторое время, а затем уходил, но никто – ни лорд, ни он не упоминали о трагедии, происшедшей до его болезни. Вопрос о том, забыл ли мистер Генри о том, что произошло в ночь на 28 февраля, или же он отлично помнит об этом, но молчит, этот вопрос мучил нас и днем, и ночью.

Мы с беспокойством слушали, что он говорил, и следили за тем, что он делал, и я должен сказать, что во многих отношениях мой патрон сильно переменился за свою болезнь. Он в своем обращении сделался гораздо ласковее, чем он был прежде, но вместе с тем выказывал некоторое упрямство, и, главное, в самых пустых вещах, которого он до болезни никогда не проявлял. Прежде он никогда не придирался к пустякам, и если настаивал на чем-нибудь серьезном, так только тогда, когда от этого зависело что-нибудь важное; теперь же он волновался из-за всякой безделицы и не давал никому покоя раньше, чем достигал того, чего он желал достигнуть. До его болезни в то время, когда он терпел испытания, единственным другом и поверенным его был я, с женой он был в дурных отношениях, стало быть, кроме меня, у него не было ни одного близкого человека. После его болезни это все изменилось: теперь он кроме жены, казалось, ровно никого не любил, и все его мысли были заняты исключительно ею. Он, наподобие ребенка, ищущего защиты у своей матери, жаловался ей на все, что его тревожило, обращался к ней со всевозможными просьбами и порою в продолжение целого дня не давал ей ни минуты отдыха, самым бесцеремонным образом требуя от нее исполнения самых пустых желаний. И к чести миссис Генри будь сказано, что она никогда не заставляла его напрасно просить ее о чем-нибудь. Обращался он с ней действительно очень ласково и не знал, как ей выказать свою любовь, и миссис Генри это, по-видимому, ценила и, по всей вероятности, раскаивалась в том, что прежде относилась к мужу так холодно и нелюбезно, потому что я несколько раз, в то время как мистер Генри поправлялся, замечал, как она выходила из его комнаты растроганная до слез.

По отношению же ко мне мистер Генри до такой степени резко изменился, что я положительно не знал, чему это приписать; он как будто забыл, каким я был для него другом, и эта резкая перемена без всякой причины показалась мне настолько неестественной и странной, что я начал даже сомневаться в нормальности его умственных способностей.

Это сомнение, вкравшееся в мою душу, долго мучило меня, я в продолжение всех дальнейших лет совместной жизни с моим патроном не мог отвязаться от него, и наши отношения очень страдали от этого.

Когда мистер Генри настолько окреп, что мог уже заниматься делами, я опять-таки заметил в нем перемену, которой прежде не было. Нельзя сказать, чтобы он не понимал, что он делает или что он пишет, нет, напротив, сознание у него было вполне ясное, но только он не питал ни к чему ни малейшего интереса, очень быстро уставал, принимался зевать и относился ко всему совершенно безразлично. В особенности меня поражало его безучастное отношение к материальному благосостоянию, доходившее даже до небрежности. Правда, что так как нам не приходилось высылать теперь деньги мастеру Баллантрэ, то нам незачем было дрожать над каждым пенни, и нам не приходилось расходовать особенно большие суммы, да, наконец, если бы нам и представился расход, который мог бы принести нам ущерб, то я удержал бы мистера Генри от бессмысленной траты денег; но, во всяком случае, за ходом материальных дел он вовсе не следил, и мне приходилось самому решать все материальные вопросы. Что-нибудь такое, что противоречило бы здравому смыслу, мистер Генри не делал, этого сказать нельзя, и впечатления человека невменяемого он также не производил, но он безусловно во многом изменился, и у него появились странности, которых у него прежде не было.

В своей манере держать себя он также изменился; движения его были теперь порывисты, тогда как прежде они были хотя и угловаты, но спокойны; затем он стал необыкновенно говорлив, тогда как прежде он был довольно молчалив, но глупостей или бессмысленностей он не говорил. Душа его жаждала счастья, но он не мог в достаточной мере владеть собой, и по мере того, как какое-нибудь радостное событие приводило его в безмерный восторг, какая-нибудь незначительная неприятность повергала его в полное уныние. Благодаря восторженному настроению, в котором он находился порою, он чувствовал себя в течение нескольких лет счастливым, но даже в том восторженном состоянии, в котором он находился, и в его поведении в течение этих лет бывало иногда что-то неестественное. Очень часто люди мучают сами себя тем, что они думают о том, чего изменить нельзя; мистер Генри же, как мне кажется, во избежание того, чтобы мысль о том, чего ни изменить, ни исправить нельзя, не мучила его, старался всеми силами заглушить ее, и это желание заглушить нравственную боль и своего рода трусость, взглянуть на то, что случилось, более критическим и равнодушным взглядом, была главной причиной неправильных, а порою даже весьма безрассудных поступков, которые он совершал. Он вследствие этого также необыкновенно быстро раздражался, и в одну из таких минут, когда раздражение его дошло до особенно сильной степени, он дошел до того, что побил грума Мануса. Подобный поступок с его стороны, о котором в прежнее время никогда не могло быть и речи, настолько поразил всех, что об этом говорили еще долго после того, как факт этот совершился. По случаю его раздражительности и благодаря его нетерпению, ему пришлось однажды потерять двести фунтов, половину которых я смело мог бы спасти, если бы он дал мне время действовать и имел терпение ждать. Но он предпочел потерять всю эту огромную сумму денег, чем терпеливо выжидать, пока я устрою дело.

Чем больше я замечал перемену, происшедшую в характере и образе мышления мистера Генри, тем сильнее меня волновал вопрос, помнит ли он о дуэли с братом, и какой у него по этому поводу сложился взгляд. Ответ на этот вопрос я получил совершенно неожиданно и как раз в ту минуту, когда я меньше всего об этом думал.

Он уже несколько раз выходил погулять, но, разумеется, под руку с кем-нибудь, и после такой прогулки с ним я случайно остался с ним вдвоем на террасе.

Заметив, что мы на террасе одни, он вдруг улыбнулся какой-то улыбкой, вроде той, которой улыбаются школьники, когда они чувствуют за собой особенную вину, и без малейшего предисловия шепнул мне:

– Где его похоронили?

Я был до такой степени удивлен, что от удивления не мог произнести ни одного слова.

– Где его похоронили? – спросил он снова. – Я желал бы видеть его могилу.

Я рассудил, что лучше всего, если я расскажу ему всю правду, и сказал:

– Мистер Генри, я могу сообщить вам новость, которую вам чрезвычайно приятно будет услышать. Вы можете, по моему мнению, быть совершенно спокойны в том отношении, что вы не убийца. Я говорю это, потому что имею полное основание сомневаться в том, что ваш брат убит. Мастера Баллантрэ нашли, по всей вероятности, не убитым, а только раненым, и его, как мне известно, увезли контрабандисты. Теперь он, наверное, уже совсем поправился.

По лицу мистера Генри мне трудно было судить о том, что происходило в его душе; он помолчал минуту, а затем спросил:

– Джемс?

– Да, ваш брат Джемс, – ответил я. – Я не смею с уверенностью утверждать, что он не убит, так как боюсь возбудить в душе вашей надежду, которая, быть может, и не сбудется, но, по крайней мере, я лично вполне уверен, что брат ваш жив.

– О, – воскликнул мистер Генри, вскакивая со своего места с большей живостью, чем я замечал до сих пор, – о, Маккеллар, – закричал он каким-то сдавленным голосом, – неужели ничто не в силах убить этого человека? (Это точь-в-точь его слова). Человек этот положительно бессмертен. Нет никакой возможности его убить. Я, кажется, никогда не избавлюсь от него. Он присосался ко мне на всю жизнь.

Сказав это, он уселся и не говорил больше ни слова.

Спустя один или два дня после этого, в то время, как мы с мистером Генри были снова вдвоем, он, обратившись ко мне с той же самой улыбкой и предварительно удостоверившись в том, что нас никто не слышит, сказал:

– Маккеллар, вы человек умный, и поэтому вы, наверное, согласитесь со мной в том отношении, что мы должны быть настороже и держать ухо востро, иначе «он» застанет нас врасплох и устроит нам какую-нибудь неприятность.

– Я не думаю, чтобы он решился приехать сюда, – сказал я.

– О, нет, он приедет, непременно приедет, – сказал мистер Генри. – Вы увидите, он от меня не отстанет. Там, где буду находиться я, туда и он явится.

И при этих словах он снова оглянулся, чтобы удостовериться в том, что нас никто не слышит.

– Не думайте об этом, мистер Генри, – сказал я.

– Да, вы совершенно правы, – сказал он, – вы дали мне отличный совет. – Мы будем думать об этом только тогда, когда мы получим какие-нибудь известия. И ведь на самом деле, мы ничего не знаем. Быть может, он и умер.

Тон, которым он произнес эти последние слова, больше, чем то, что он сказал раньше, убедили меня, что мистер Генри гораздо более был бы рад услышать, что мастер Баллантрэ умер, чем то, что он жив. Но это открытие, которое я случайно сделал, я старательно скрывал от всех, так как боялся, что если миссис Генри узнает обэтом, она охладеет к мужу и, пожалуй, возненавидит его. Но боязнь эта, как оказалось, была вполне неосновательна. Миссис Генри сама заметила, что муж ее со страхом думает о том, что мастер Баллантрэ жив, и находила это с его стороны вполне естественным. На самом деле, как это ни странно, но для нас троих, для мистера Генри, для миссис Генри и для меня, было бы самой приятной новостью, если бы мы узнали достоверно, что мастер Баллантрэ умер. Лорд составлял, разумеется, в этом отношении исключение.

Кстати о лорде. Вскоре после того, как мое беспокойство относительно мистера Генри немного улеглось, я начал тревожиться за лорда. Я заметил некоторые перемены в его наружности, которые навели меня на мысль, что он нездоров, и даже серьезно, так что я начал беспокоиться, не смертельная ли у него болезнь. Лицо у него было бледное, и оно опухло; он, сидя за своей латинской книгой, очень часто засыпал, и несколько раз книга его падала прямо в золу камина, у которого он сидел; бывали дни, когда он волочил ногу, и дни, в которые он с трудом говорил и постоянно запинался. В обращении он сделался еще любезнее, чем прежде, извинялся за малейшее беспокойство, которое он причинял, заботился о всех без исключения, а со мной был не только любезен, а в высшей степени вежлив.

Вскоре после того, как в его наружности произошла перемена, он послал за нотариусом, и в тот же день после того, как он побыл довольно долго у себя в комнате, вышел в зал, где в то время находился я, и, походив медленными шагами взад и вперед, взял меня за руку и, обратившись ко мне, сказал:

– Мистер Маккеллар, я много раз имел случай убедиться в том, какой вы верный друг и какой вы преданный человек, и поэтому я осмеливаюсь обратиться к вам с просьбой: я имею намерение написать сегодня завещание и надеюсь, что вы не откажетесь быть у меня свидетелем. Я знаю, что вы любите всех нас и исполните мою просьбу.

В продолжение всего последнего времени, предшествовавшего этому дню, лорд почти целые дни только и делал, что спал, и его крайне трудно было разбудить; затем он начал очень многое забывать, между прочим, путал времена событий, и с открытыми глазами, преимущественно именно тогда, когда он не спал, звал свою покойную жену и старого покойного слугу, могилу которого я сам много раз видел.

Если бы меня спросили, считаю ли я его способным написать завещание и нахожу ли я, что он в здравом уме и твердой памяти, то мне по совести пришлось бы ответить, что нет, а между тем завещание, которое он составил, было написано так правильно, и все его распоряжения свидетельствовали о таком нормальном состоянии умственных способностей, что решительно никто не мог усомниться в том, что человек, написавший это завещание, был в полном уме и твердой памяти в то время, как он постепенно объявлял свою последнюю волю.

Но здоровье его с каждым днем становилось все хуже и хуже. Силы его ослабевали, ноги отказывались служить, он начал глохнуть, и он уже теперь не разговаривал, а скорее бормотал что-то под нос. Но, несмотря на то, что он находился в таком плохом состоянии, он все-таки не переставал изъявлять нам свои ласки: он гладил по руке того, кто оказывал ему услугу, и старался всячески выказывать нам свое расположение. Мне он подарил одну из своих любимых латинских книг и с особенным старанием начертил на ней свою фамилию. Незадолго до его смерти к нему вернулась снова способность ясно произносить слова, но только временами, и когда он произносил их, он производил впечатление ребенка, заучившего наизусть свой урок, время от времени запинающегося и желающего припомнить то, что он забыл. В последнюю ночь перед своей смертью он вдруг сразу прервал царившую в комнате тишину, громко произнеся следующую фразу Виргилия: «Gnatique pratisque, aima, precor, miserere». Фразу эту он выговорил ясно и отчетливо.

Когда мы услышали голос лорда и фразу, которую он произнес, мы бросили наши занятия (мы находились тут же в комнате) и поспешили подойти к нему, но он сидел совершенно спокойно в своем кресле и, судя по выражению его глаз, можно было подумать, что он даже и не сознавал того, что он говорил. Вскоре после этого его уложили в постель, хотя с большим трудом, чем обыкновенно, и в ту же ночь он тихо скончался.

Спустя довольно много времени после его смерти мне пришлось говорить о лорде с доктором медицины, фамилии его я не назову, скажу только, что он был знаменитый доктор, и я упомянул о всех странных явлениях во время его болезни. По мнению доктора, и лорд, и мистер Генри были больны приблизительно одной и той же болезнью: отец, по его мнению, захворал от испытанного им сильного горя, а сын вследствие какого-нибудь сильного нравственного потрясения. По мнению доктора, у них обоих лопнул в мозгу сосуд, и, по всей вероятности, слабость мозговых сосудов было наследственным свойством Дьюри-Дёррисдиров.

Лорд умер, а сын его, мистер Генри, с каждым днем превращался все в более крепкого человека, то есть в физическом отношении, в нравственном же он все-таки не производил на меня впечатления вполне здорового человека. Нельзя даже сказать, чтобы душа его страдала, но что-то такое происходило в его внутренней жизни, что бросалось мне в глаза, и чего я прежде не замечал.

Смерть лорда была для нас неожиданным и тяжелым сюрпризом; миссис Генри и я были очень поражены, а, кроме того, нас заботил еще следующий вопрос: как после смерти отца будет вести и держать себя его сын, мистер Генри? Оба мы были того мнения, что сыновья своей дуэлью убили лорда, и что, стараясь убить друг друга, они, сами того не замечая, убили старика-отца. Но, к счастью, мысль эта не приходила в голову мистеру Генри или, вернее, теперь уже лорду Генри. Он не особенно близко принял к сердцу смерть отца; правда, он сделался несколько серьезнее, но нисколько не был убит горем. Он очень часто и с большим уважением к памяти покойного разговаривал о нем, но, по-видимому, с совершенно спокойной совестью. В день похорон он был чрезвычайно серьезен, но вполне спокоен, все лежащие на нем обязанности выполнил тщательно и при этом держал себя с большим достоинством. Я только заметил, что он очень строго наблюдал за тем, чтобы его титуловали лордом, и что он придавал этому большое значение.