Роберт Льюис Стивенсон
Мастер Баллантрэ
Он в одном из самых удаленных и бедных кварталов города нанял себе домик, вокруг которого росло несколько кустов акаций. В передней части дома было отверстие, которое дверью назвать было нельзя, так как оно походило скорее на вход в собачью конуру. По всей вероятности, человек, строивший этот домик, был купец и хранил в этом помещении свои товары. Именно потому, что дом этот имел скорее сходство с собачьей конурой, чем с жилищем, пригодным для человека, мастер Баллантрэ нанял его, так как для цели, которую он преследовал, он был именно подходящий. Цель его была унизить брата и затоптать в грязь ту фамилию, которую они оба носили. В то время, как он был пиратом, он научился немного шить, и хотя и владел иголкой довольно плохо, мог все-таки владеть ею настолько, чтобы делать вид, что он умеет шить; он занялся шитьем и на своей «собачьей конуре» повесил следующую вывеску:
Джемс Дьюри,
бывший наследник имения Деррисдир-Баллантрэ.
Портной. Принимает заказы.
Секундра Дасс,
разорившийся индийский джентльмен.
Золотых дел мастер.
Получив заказ, мастер Баллантрэ садился наподобие портного – ноги крест-накрест – и принимался работать. Я сказал, что, «получив заказ, он работал». Но заказы по большей части получал не он, а Секундра Дасс, а так как мастер Баллантрэ работал больше только для виду, то работа его двигалась так же медленно, как в древние времена работа Пенелопы. Работая так, он не мог заработать даже столько денег, чтобы купить масла на хлеб, который заработал Секундра Дасс.
На вывеске его «конуры» красовалась крупными буквами фамилия Дьюри, а один из представителей этого знатного рода сидел, скрестив ноги, и работал иглой, и это должно было служить укором для его брата, жившего как барин, а не как ремесленник.
Очень многие действительно начали даже коситься на лорда за его жестокосердие к брату, и во многих домах лорда очень осуждали за его равнодушие, но так как губернатор держал его сторону, то открыто об этом не говорили. Но миледи Генри, которая вообще и раньше не пользовалась особенной симпатией в Нью-Йорке, приходилось выслушивать теперь различные злые намеки по поводу брата ее мужа, и это ей начало до такой степени надоедать, что она, вернувшись как-то красная и совершенно расстроенная из одного знакомого дома, решила больше не ходить в гости.
В то же время лорд преспокойно проживал в своем доме, занимался хозяйством, поддерживал знакомство с близкими и симпатичными ему людьми и не обращал ни малейшего внимания на толки по поводу его брата, ходившие по городу. Он полнел, имел очень довольный вид, и даже сильная жара, длившаяся крайне долго, не тяготила его. Его жена, несмотря на неприятности, которые ей причиняли толки по поводу ремесла, избранного себе братом ее мужа, каждый день благодарила Бога за тот земной рай, в котором она жила и который остался у нее по наследству от ее отца. На сцену, происходившую в день приезда мастера Баллантрэ между ее мужем и его братом, она смотрела из окна и слышала все, что они говорили. По-видимому, она осталась довольна тем, как поступил ее муж.
Я не могу сказать, чтобы я остался вполне доволен поведением милорда ни во время вышеупомянутой сцены, ни впоследствии. Несмотря на то, что он казался чрезвычайно довольным и счастливым, в его поведении было что-то странное, чего я иногда не понимал. Что он был счастлив, это было видно, но мне казалось, как будто он скрывал причину своего великого счастья от семьи. Он как будто находил особенное счастье в мыслях, которые его занимали, но о которых он никому не говорил. У меня, к стыду моему будь сказано, закралась даже мысль, не завел ли он себе тайком от жены даму сердца и не мечтает ли он постоянно о ней.
Но он очень редко выходил из дому и много занимался хозяйственными делами, поэтому я положительно недоумевал, каким образом он мог завести любовную интригу. Рано поутру, впрочем, был один час, в который лорд никакими делами не занимался и в которой он обыкновенно уходил из дому.
Я уже говорил раньше, что мне много раз приходила в голову мысль, что лорд Генри не в полном своем рассудке. Теперь, когда я знал, что враг его жил в одном городе с ним, я очень опасался, чтобы между братьями не произошло чего-нибудь ужасного, и поэтому был постоянно настороже. Заметив, что милорд каждый день рано поутру, в определенный час уходил из дому, я решил разузнать, куда он уходит. Так как час, в который уходил милорд, совпадал с тем часом, в который я давал урок математики маленькому Александру, то я выдумал предлог, давший мне возможность назначить урок в другой час, а сам отправился следом за лордом Генри.
В это утро он, как обыкновенно, взял свою палку с золотым набалдашником, надел назад шляпу, – по всей вероятности, ему было слишком жарко, когда он надевал ее на лоб, и поэтому он надевал ее на затылок, – и отправился, как он говорил, «делать обход».
Сначала он пошел по дороге, по бокам которой росли зеленые тенистые деревья, и, дойдя до кладбища, уселся там на скамеечку и погрузился в думы. Отдохнув немного, он снова отправился дальше в путь. Он спустился теперь вниз и пошел по берегу залива, по дорожке, ведшей мимо гавани и мимо хижины, в которой жил мастер Баллантрэ. Неподалеку от хижины лорд пошел медленнее, как бы наслаждаясь видом, который ему особенно нравился, и затем, дойдя почти до самой хижины, он остановился и, облокотившись на свою палку, стал смотреть в окно «конуры», у которого как раз в это время сидел мастер Баллантрэ и шил.
Оба брата обменялись злым, враждебным взглядом, после чего милорд, самодовольно улыбаясь, повернулся и пошел обратно домой.
Два раза я изображал роль шпиона, и оба раза я был свидетелем той же самой сцены.
Теперь мне было известно, куда милорд совершал свои прогулки, а также и чему он внутренне так радуется и что составляет его счастье. Вот где жила «дама» его сердца, но только к этой «даме» его влекла не любовь, а ненависть. Быть может, кто-нибудь другой, находясь на моем месте, обрадовался бы открытию, которое я сделал, и был бы доволен тем, что лорд не завел себе никакой дамы сердца, я же, наоборот, был страшно опечален тем, что увидел. Эти возмутительные отношения между двумя братьями не только возбуждали в душе моей отвращение, а мне делалось даже страшно за них: я боялся, чтобы их вражда не привела к преступлению с одной или другой стороны, и я твердо решил следить каждый раз за лордом, когда он совершает прогулку, и издали наблюдать за тем, что между ними происходит, чтобы на всякий случай быть наготове, если это потребуется.
Один раз как-то я опоздал явиться на то место, где я заставал каждое утро милорда, и пришел туда, когда он находился уже на своем посту. И что же я увидел? Новую декорацию.
Как раз напротив лачужки мастера Баллантрэ стояла скамейка, на которой, по всей вероятности, покупатели в прежнее время сидели и торговались с купцом, державшим в лачужке свои товары, и вот на этой самой скамейке сидел милорд и, играя палкой, с удовольствием поглядывал на залив.
На расстоянии не более трех шагов от него сидел мастер Баллантрэ и шил. Никто из них не говорил ни слова, но время от времени милорд посматривал на своего врага взглядом, в котором ясно выражалось торжество. Близкое присутствие мастера Баллантрэ, разумеется, не могло доставить милорду удовольствия, а если он наслаждался чем-нибудь, так только сознанием видеть своего врага в таком бедственном положении.
Как только лорд отправился в обратный путь, я вышел из своей засады, за которой я скрывался, и прямо обратился к нему с упреком:
– Милорд, милорд, – сказал я, – что вы делаете? Разве можно вести себя таким образом, как вы себя ведете?
– Плевать я хочу на ваши нравоучения, – ответил он таким тоном, который показался мне обиднее, чем слова, которые он произнес.
– Я считаю долгом предупредить вас, милорд, что вы играете в плохую игру, – сказал я, – и я не знаю, что от этого больше может пострадать, – ваша душа или ваш разум, но, по моему мнению, вы губите и то, и другое.
– Вы не можете понять меня, – сказал милорд, – вы никогда не чувствовали к кому-нибудь той ненависти, какую испытываю я.
– Если вы будете продолжать действовать таким образом, – сказал я снова, – то вы, наверно, доведете вашего врага до того, что он решится на какой-нибудь отчаянный поступок.
– Напротив, действуя так, я надеюсь сломить его гордость, – сказал милорд.
В продолжение целой недели изо дня в день милорд садился на скамейку против хижины мастера Баллантрэ и смотрел то на залив, то на него. Место, где была эта скамейка, было очень живописное. Она стояла под густыми акациями, и, сидя на ней, можно было наслаждаться чудным видом на залив, любоваться плывшими по нему кораблями и слушать пение матросов, работавших в гавани. Тут оба брата сидели и молчали, и мастер Баллантрэ то делал несколько стежков, то откусывал нитку, но, одним словом, делал вид, что он работает, и тут же, неподалеку от них, занял свою позицию и я.
Когда кто-нибудь из знакомых милорда проходил неподалеку от того места, где он сидел, он подзывал их и говорил, что сидит здесь у брата, чтобы давать ему добрые советы, и что благодаря этим советам брат его, к его, милорда, великому удовольствию, начал прилежно заниматься своим делом.
Удивительно, что даже на эти слова милорда мастер Баллантрэ ничего не возражал, а сидел спокойно и работал; что он при этом думал, только одному Богу известно.
В один из летних дней той поры лета, которую в Нью-Йорке называют «индейским летом», когда листья деревьев делаются золотистыми, розоватыми и ярко-красными, мастер Баллантрэ вдруг совершенно неожиданно прервал молчание и, отложив работу в сторону, начал восторгаться чудной природой. По всей вероятности, он уже раньше обдумал план своих действий и заговорил с братом, потому что счел необходимым это сделать; но, во всяком случае, его неожиданное обращение к милорду показалось мне чрезвычайно подозрительным.
– Генри, – сказал он спустя некоторое время после того, как он начал говорить, – я сделал в первый раз в жизни неверный шаг, сделал промах, и ты тотчас воспользовался моей оплошностью. С нынешнего дня комедия, которую я играл, изображая портного, кончается; ты достаточно насладился этой комедией, будет с тебя. Мне надоело играть эту роль и доставлять тебе удовольствие в то время, как ты показываешь себя с самой неприятной стороны.
Милорд не ответил ни слова, он сделал вид, будто он даже и не слышит, что мастер Баллантрэ говорит.
– Ну, послушай, перестань дуться, это тебе не идет, – сказал мастер Баллантрэ. – Ты можешь быть теперь любезнее со мной, так как я не имею ни малейшего намерения причинять тебе неприятности. Дело в том, что у меня явилась новая мысль. Сначала я надеялся было своим портняжным ремеслом заработать себе столько, сколько мне нужно для исполнения задуманной мною цели, но, я признаюсь тебе откровенно, у меня не хватило на это терпения и усидчивости. Ты, без сомнения, желаешь, чтобы я уехал из того города, в котором ты живешь, и так как мне также желательно уехать отсюда, то желания наши в этом отношении сходятся. И вот я хотел сделать тебе следующее предложение или, вернее, желаю обратиться к «вашей милости» с покорнейшей просьбой.
– Обращайся с ней ко мне, сделай одолжение, – ответил лорд.
– Ты, по всей вероятности, слышал о том, что у меня были немалые сокровища, – начал мастер Баллантрэ, – которые я зарыл в то время, как странствовал по дремучим лесам Америки. Все равно, каким образом я добыл их, но факт тот, что они принадлежат мне. И вот, так как я заметил место, куда я схоронил свой клад, то я желал бы теперь отправиться туда и вырыть его. Это мои собственные сокровища, надеюсь, что ты не завидуешь мне, что я завладел ими?
– Я ничему решительно не завидую, – сказал милорд. – Ступай и отыскивай свои богатства, я тебе не мешаю.
– Так-то оно так. Но чтобы отыскать их, мне необходимо нанять экипаж и нанять людей, – сказал мастер Баллантрэ. – Дорога туда длинна и очень опасна, лес полон диких индейцев. Одолжи мне, пожалуйста, только столько денег, сколько потребуется, чтобы совершить это путешествие. Если ты желаешь, то ты можешь вычесть эти деньги из той суммы, которую ты выдаешь мне помесячно, или же дай мне эти деньги просто взаймы, и я верну их тебе, когда найду свой клад. Если ты исполнишь мою просьбу, то я обещаю тебе уехать отсюда навсегда и вообще никогда больше не тревожить тебя своим присутствием.
Милорд некоторое время смотрел на него в упор каким-то напряженным взглядом, а затем улыбнулся своей холодной улыбкой, но не ответил ни слова.
– Генри, – сказал мастер Баллантрэ спокойным тоном, но глядя на брата грозным взглядом, – Генри, я имел честь обратиться к тебе.
– Пойдемте домой, – сказал милорд, обращаясь ко мне, сидевшему рядом с ним, и с этими словами он встал, потянулся, надел шляпу и, не ответив мастеру Баллантрэ ни слова, пошел обратно домой по берегу залива.
Я минуту стоял в нерешительности, глядя то на одного, то на другого брата, так как боялся какой-нибудь серьезной выходки со стороны мастера Баллантрэ, но тот, как будто ничего не произошло, взял снова в руки работу и, нагнувшись над ней, продолжал шить. Увидев это, я решил последовать за милордом.
– Что это вы, с ума сошли, что ли? – спросил я, догнав его. – И вы упускаете такой удобный случай освободиться от вашего врага?
– Быть может, вы верите тому, что он говорит, – ответил милорд, ехидно улыбаясь, – но я не верю.
– Я желаю, чтобы он уехал из этого города! – закричал я. – Я желаю, чтобы он уехал куда бы то ни было, но только убрался бы отсюда!
– Я сказал свое мнение, а вы ваше, – ответил милорд, – и, следовательно, разговаривать больше не о чем.
Но я на этом не успокоился. Я во что бы то ни стало желал, чтобы мастер Баллантрэ уехал, и эта мысль не давала мне покоя. Мое воображение ясно рисовало мне образ мастера Баллантрэ, сидящего над работой и занятого мрачными мыслями. Лорд Генри всячески старался за это время унизить его; а настолько-то я изучил характер мастера Баллантрэ, чтобы быть уверенным, что он не станет долго терпеть, когда его унижают. Я понимал, что дело двигалось к развязке, и к весьма серьезной развязке, и я дал себе слово сделать со своей стороны все, что от меня зависит, чтобы не дать разыграться кровавой драме.
В тот же день я, мучимый мыслью о том, чтобы между братьями Дьюри не произошло чего-нибудь ужасного, вошел в рабочий кабинет милорда и видя, что он занят не серьезным делом, начал с ним разговор.
– Милорд, у меня есть случай употребить мой маленький капитал на весьма выгодное предприятие, – сказал я, – но он хранится в Шотландии, а между тем дело не терпит, и мне деньги нужны теперь же, как можно скорее. Я выдам вам расписку в том, что я взял у вас известную сумму денег, которую я вам обязательно возвращу, как только получу свои деньги.
Он взглянул на меня проницательным взглядом и сказал:
– Я никогда не вмешивался в ваши денежные дела, Маккеллар, но скажу вам одно: на то предприятие, на которое вы требуете у меня денег, я вам не выдам ни одного пенни.
– Я столько лет служу в вашем доме, милорд, – сказал я, – и никогда еще не просил у вас никакой милости; сегодня я в первый раз во все время своей долголетней службы осмеливаюсь обратиться к вам с денежной просьбой, и вы…
– Да, и я вам отказываю. А для кого вы просите эти деньги? Для мастера Баллантрэ… чтобы отдать их ему. Что вы воображаете, что я дурак, что ли, что я этого не пойму? Знайте раз и навсегда, что с этим животным я сам справлюсь, и что я не боюсь его и не стану избегать встречи с ним. А что касается вас, так вам трудно меня обмануть; для того, чтобы обмануть меня, надо быть более хитрым человеком, чем вы. От вас я ничего не требую, как только исполнения ваших обязанностей, точного исполнения ваших обязанностей, и вовсе не желаю, чтобы бы разоряли меня, или за моей спиной, словно вор, отдавали мои деньги моему врагу.
– Милорд, как вы выражаетесь! – воскликнул я.
– Подумайте о том, что я сказал, и вы убедитесь, что я прав, – ответил милорд. – По моему мнению, непростительно с вашей стороны, что вы под каким-то выдуманным предлогом задались целью обмануть меня. Ну, признайтесь, если вы можете, что вы просили у меня денег, чтобы действовать противоположно тому, как я решил, и я готов просить у вас прощения за то, что я вас обидел. Если вы сделали ошибку, то вы должны иметь терпение выслушать, когда вас бранят и когда ваш поступок называют его настоящим именем.
– Но ведь я желал только спасти вас… – начал было я.
– О, мой дорогой, старый друг, – перебил он меня, – это я отлично понимаю. Вот, примите мою руку и вместе с ней мое сердце, но денег я не дам вам ни одного шиллинга.
Получив отказ милорда, я отправился к себе в комнату, написал письмо и побежал с этим письмом в гавань, так как знал, что в этот день в Шотландию отправляется корабль, а затем оттуда поспешил к мастеру Баллантрэ.
Сумерки еще не настали, когда я, не постучавшись даже в дверь, вошел к нему в хижину. Он сидел со своим индейцем за столом и обедал. Обед его состоял из одного кушанья, и весьма простого: из похлебки, сваренной из маиса и молока. Хижина была внутри хотя и бедно, но чисто убрана. На висевшей на стене полке стояло несколько книг, а в углу стояла маленькая скамейка Секундры.
– Мистер Балли, – сказал я, входя в хижину, – у меня есть капитал в пятьсот фунтов, маленькое сбережение, которое я сделал в течение двадцати лет, деньги, которые я нажил тяжелым трудом. Капитал этот хранится в Шотландии. Я написал письмо, чтобы мне выслали его оттуда, и корабль, с которым я отправил письмо, уже вышел из гавани. Имейте терпение подождать, пока мне вышлют деньги, и как только я их получу, я одолжу их вам для того, чтобы вы могли исполнить намерение, о котором вы говорили сегодня милорду.
Он встал, подошел ко мне, взял меня за плечи и, улыбаясь, сказал:
– И это предложение вы делаете мне, несмотря на то, что вы отлично знаете цену деньгам? Я вижу, что хотя вы и любите деньги, вы любите моего брата гораздо больше.
– Я люблю деньги только по той причине, что когда я буду стар и не буду в силах работать, я, имея их, буду иметь возможность существовать, – ответил я, – это единственная причина, почему я люблю их.
– Ну и отлично! Любите их по какой бы то ни было причине, мне все равно, – сказал он. – Что об этом спорить? Дело в том, что вы любите их, а между тем готовы их отдать. О, Маккеллар, Маккеллар, как бы я был счастлив, если бы жертву, на которую вы решаетесь, вы готовы были принести из любви ко мне!
– Если хотите, то отчасти я приношу эту жертву и для вас, – сказал я сердитым тоном. – Я должен сознаться, что мне больно видеть, в каком положении вы находитесь, я не могу относиться равнодушно к тому, что вы живете в такой бедной обстановке. Я не скажу, чтобы я только с той целью предлагал вам деньги, чтобы помочь вам выйти из вашего бедственного положения, но не могу также и отрицать, что был бы чрезвычайно рад, если бы это случилось. Я не предлагаю вам деньги из особенной любви к вам, о, нет, этого я не скажу, но, к моему великому удивлению, мною руководит отнюдь не ненависть к вам. О, нет, Бог свидетель, ненависти я к вам никакой не чувствую!
– Ага, – сказал он, ласково поглядывая на меня и, взяв меня за плечи, нежно покачивая меня из стороны в сторону, – ага, вы любите меня больше, чем вы сами думаете, а так как я вижу, что вы честный человек, то, к моему великому удивлению, – передразнил он, употребляя мои слова и стараясь говорить моим голосом, – я имею намерение пощадить вас.
– Пощадить меня? – воскликнул я.
– Да-с, пощадить вас, – повторил он, отходя от меня. Затем, снова подойдя ко мне, он сказал: – Вам и в голову не приходит, Маккеллар, зачем мне нужны эти деньги и что я намерен предпринять, имея их, иначе вы никогда не предложили бы их мне. Неужели вы воображаете, что я действительно желаю отправиться искать свои сокровища? О, нет! Выслушайте, что я вам скажу. У меня в жизни было множество неудач. В первый раз этот дурак принц Чарли плохо вел одно дело, которое обещало ему и мне огромную выгоду, и я потерял тут большую часть своего состояния. Во второй раз, когда я жил в Париже, я занимал уже весьма высокое общественное положение – да, я собрался уже занять крайне высокий пост – когда, к несчастью, одно письмо попало совсем не в те руки, куда следовало, и я остался нищим. В третий раз, наконец мне счастье снова улыбнулось: мне с большим трудом удалось устроить себе весьма хорошее положение в Индии, и я некоторое время отлично провел там. Но в один прекрасный день дворец моего индийского князя, которому я служил, разрушили, и хорошо, что мне во время общей суматохи удалось по крайней мере хоть удрать. Я, подобно Энею, взял на спину Секундру Дасса и спасся бегством. Три раза я занимал уже довольно высокое положение и надеялся не сегодня-завтра занять еще более высокое, – и заметьте, я еще человек не старый, мне еще и сорока трех лет нет, – и три раза мне это не удалось. Я видел свет и знаю его лучше многих людей, несравненно более пожилых, чем я. Я был и при дворе, и на поле брани, объездил и восток, и запад, и если бы я желал уехать отсюда, то знаю куда мне отправиться, чтобы выгодно устроиться. Я имею совершенно достаточно средств, чтобы начать новую жизнь, я полон сил и здоровья, самолюбие у меня громадное, и я, если хочу, могу снова отлично устроить свои дела. Но от всего этого я отказываюсь. Мне все равно, если я даже умру и свет никогда больше не услышит обо мне, но я добьюсь того, чего я желаю добиться. А чего я желаю – вы, вероятно, догадываетесь. Берегитесь только, чтобы во время общего крушения и вы не погибли.
Выйдя из дома мастера Баллантрэ в крайне удрученном состоянии, так как я потерял всякую надежду предупредить катастрофу, к которой могла привести вражда двух братьев, я, проходя мимо гавани, заметил большое движение. Оказалось, что огромный корабль вошел в гавань, и поэтому такая масса народу столпилась около нее. Я равнодушно взглянул на этот корабль, никак не подозревая, что он принес смерть обоим братьям Деррисдир. Как оказалось впоследствии, какой-то маленький, ничтожный человек, чтобы чем-нибудь заработать себе грош, сидя в своем домике в Греб-Стрите, написал целую статью о том, как братья Деррисдир ненавидят друг друга, как они дрались на дуэли и прочее, и прочее, и эту статью он переслал из Великобритании в Америку. Не понимая, что он делает, этот бедный человек нацарапал целый рассказ, и рассказ этот, сделав четыре тысячи миль по Атлантическому океану, прибыл в Америку, а благодаря его появлению братья Деррисдир пустились странствовать по диким странам, где они и нашли смерть.
Но в то время, как я проходил мимо гавани, мне ничего подобного и в голову не приходило; я спокойно смотрел на пришедший корабль и на бегавшую взад и вперед публику и, занятый мыслями о разговоре, который мне только что пришлось иметь с мастером Баллантрэ, медленно шел к себе домой.
В тот же вечер лорду принесли маленький пакет с памфлетами. На следующий день после этого милорд должен был ехать с губернатором на какую-то увеселительную прогулку. Он скоро должен был уже отправиться туда, и перед тем как одеться, занялся тем, что начал распечатывать пачку с памфлетами. Я оставил его за этим занятием и вышел из комнаты. Когда я возвратился обратно, я застал его сидящим за столом, но голова его лежала на столе, а в руках был скомканный лист бумаги.
– Милорд, милорд! – воскликнул я, подбегая к нему и воображая, что ему сделалось дурно.
Он вскочил; взгляд, который он бросил на меня, был злой, а лицо настолько исказилось, что, кажется, если бы я встретил его где-нибудь в чужом месте, я бы его даже не узнал. Он поднял руку, как бы желая меня ударить, и закричал неприятным голосом:
– Оставьте меня в покое!
Я, разумеется, не медля ни минуты, выбежал из комнаты с трясущимися от страха коленями и поспешил известить миледи о том, что случилось. Она, выслушав меня, моментально бросилась бежать к мужу, но раньше чем мы успели добежать до его комнаты, он уже запер дверь на ключ, и когда мы принялись к нему стучаться, закричал, чтобы мы оставили его в покое.
Мы с миледи взглянули друг на друга – она была страшно бледна, но, я думаю, и я не меньше, – и положительно недоумевали, что могло значить все это.
– Я напишу губернатору и попрошу его извинить его, – сказала она. – Мы не можем пренебрегать нашими друзьями. – Она взяла в руку перо и начала писать, но тотчас бросила его. – Нет, я не могу писать, рука дрожит, – сказала она. – Попытайтесь вы, может быть, это вам удастся?
– Я попробую, миледи, – сказал я.
Она следила за тем, как я пишу, а когда я кончил писать и подал ей письмо, сказала:
– Отлично. Вы написали то, что следовало. Слава Богу, что у меня есть к кому обратиться за помощью. Но скажите, что все это значит? Что это значит?
Я сам не мог объяснить себе поведения милорда, и у меня явилась мысль, не искать ли причину этого странного припадка гнева в том, что он лишился рассудка. По моему мнению, после воспаления мозга, которое он перенес, милорд уже не приходил в вполне нормальное состояние, и поэтому мне и пришло в голову, не лишился ли он рассудка. Но, несмотря на то, что меня мучила эта мысль, миледи я об этом ничего не говорил, так как боялся ее огорчить.
– Как вам сказать, я даже не знаю, каким образом объяснить эту внезапную вспышку, – сказал я, – но дело не в этом, а теперь вопрос, как нам поступить? Оставить ли нам его одного или нет?
– Мне кажется, что его не следует тревожить, – сказала она. – Быть может, его натура требует в настоящее время полного спокойствия и полной тишины, в таком случае его беспокоить отнюдь не надо. Оставим его лучше одного, пусть он успокоится.
– Тогда мы сделаем вот как: я отправлю теперь это письмо, а затем вернусь к вам и посижу с вами, – сказал я.
– Пожалуйста, – сказала она.
Все послеобеденное время мы просидели вместе, большею частью молча, и сторожили дверь милорда. Мысли мои все время были заняты сценой, которую я видел поутру, и мне вспомнилось, что она имела удивительное сходство с тем видением, которое мне представлялось перед отъездом в Нью-Йорк. Я считаю долгом упомянуть об этом по той причине, что по этому поводу я слышал множество бессмысленных толков и читал даже рассказ об этом. Рассказ этот был напечатан, и моя фамилия красовалась на страницах книги, в которой об этом говорилось. Как в видении, которое представилось мне, так и в действительности было общего только то, что лорд сидел один в комнате, когда я вошел к нему, и что голова его лежала на столе, но в видении мне представлялось, что он встал и взглянул на меня таким взглядом, в котором выражалось полное отчаяние, тогда как на самом деле он взглянул на меня не печальным, а злым взглядом. Кроме того, комната, а равно и стол, представлявшиеся мне в видении, были совершенно не похожи на ту комнату и на тот стол, какие мне пришлось видеть в действительности. Вот то, что я теперь написал, сущая правда, а все вариации и вымышленные анекдоты по этому поводу – ложь. Но так как между видением, которое представлялось мне, и между действительностью было много общего, то это обстоятельство все-таки влияло на меня и приводило меня в крайнее смущение.
В продолжение всего послеобеденного времени я сидел с миледи в комнате и занимался своими мрачными думами. Ей я об этом ничего не говорил, так как ей и без моих разговоров было о чем думать, и я отнюдь не желал ее расстраивать.
Приблизительно часа через два после того, как мы уселись с миледи в соседней с милордом комнате и молчали, занимаясь своими грустными мыслями, миледи пришла в голову мысль позвать маленького Александра и велеть ему постучаться к отцу. Милорд отослал ребенка, но теперь уже совершенно спокойным голосом, так что я начал было надеяться, что его припадок гнева прошел.
Наконец когда наступил вечер и я зажег в той комнате, в которой мы сидели, лампу, милорд отворил дверь своей комнаты и стал на пороге. Свет от лампы был не настолько велик, чтобы я мог разглядеть его лицо, но по его голосу, когда он обратился ко мне, я понял, что ярость его прошла. Хотя в нем слышалось некоторое волнение, он звучал громко и решительно.
– Маккеллар, – сказал он, – снесите это письмо по адресу и отдайте его собственноручно тому человеку, на имя которого оно адресовано. Письмо это секретное и чрезвычайно важное. Не отдавайте его никому другому в руки, только тому человеку, к которому я вас посылаю.
– Генри, – спросила миледи, – ты, надеюсь, не болен?
– Нет, нет, – ответил он недовольным тоном, – нет, нисколько. Я только занят, чрезвычайно занят. Странное дело, что если человек чем-нибудь серьезно занят, то тотчас предполагают, что он болен. Пришли мне ужин в мою комнату, а также и бутылку вина. Ко мне придет один человек по делу, я жду его. Его ты, пожалуйста, прими, а для других меня дома нет. – И с этими словами он снова заперся в комнате.
Письмо это было адресовано на имя капитана Гарриса, некоего искателя приключений и человека, о котором было известно, что он раньше занимался морским разбоем, а в последнее время сделался торговцем, – он вел торговлю с Индией. Что милорд желал ему сообщить или что он мог иметь сообщить милорду, я положительно не мог понять, тем более что, как я отлично знал, милорд слышал еще очень недавно о каком-то грязном деле, в котором капитан Гаррис был замешан, и судебное следствие по этому делу было даже назначено, но по недостатку улик капитана оправдали.
Ввиду всего этого я с тяжелым сердцем отправился с письмом к капитану Гаррису, и поручение, которое дал мне милорд, привело меня в уныние.
Когда я вошел к капитану Гаррису, он сидел в своей комнате, в которой, между прочим, был отвратительный запах, за столом. На столе стояла зажженная свеча и пустая бутылка. Манеры у капитана были весьма грубые, как у отставного военного, но даже и в этих грубых манерах было что-то деланное, неестественное.
– Передайте милорду, что я буду у него через полчаса, – сказал он, прочитав письмо; а затем он имел нахальство, указывая на пустую бутылку, попросить меня, чтобы я принес ему другую бутылку ликера, так как весь его ликер вышел.
Хотя я шел домой очень быстрым шагом, капитан следовал за мной положительно по пятам. Он долго просидел у милорда. Петух пропел уже во второй раз, когда я из своего окна увидел, как милорд светил ему в то время, как он уходил. И милорд, и капитан были пьяны, это я заметил по тому, что когда они разговаривали, они как бы падали друг на друга.
