Роберт Льюис Стивенсон
Мастер Баллантрэ
Я вообще по природе не влюбчив и мало интересуюсь любовными интригами, поэтому не мудрено, что любовь, которую миссис Генри питала к такому недостойному человеку, как мастер Баллантрэ, не внушала мне симпатии и возбуждала во мне лишь одно отвращение. Я отлично помню, как я один раз рассердился на какую-то простую девушку, прислуживавшую в доме лорда, за то, что она пела какую-то любовную песню, которую, по моему мнению, нельзя было петь, и помню, что вся женская прислуга в доме лорда не любила меня за то, что я не обращал на нее никакого внимания. Мистер Генри очень потешался этим и не раз поддразнивал меня по поводу того, что женская прислуга меня недолюбливает. Странно, несмотря на то, что и мать моя, и моя тетка Диксон, которая платила даже за меня в то время, как я находился в университете, были очень хорошие и трудолюбивые женщины, и я, стало быть, имел дело с прекрасными представительницами женского пола (женский пол был мне всегда несимпатичен), и хотя я и не позволял себе обращаться с женщинами нелюбезно, я по возможности избегал их общества. В том, что я избегал женщин, я нисколько не раскаиваюсь, так как не раз имел случай убедиться в том, что те, которые поступали в этом случае менее благоразумно, чем я, страдали от этого. Мысль о том, как много страданий мужчинам причиняет любовь к женщинам, невольно приходила мне на ум, когда я думал о мистере Генри, и невольно запала мне снова в душу в то время, как я перечитывал во второй раз письмо, поданное мне неизвестным человеком. Письмо это я получил вскоре после того, как посланный от мастера Баллантрэ отправился в обратный путь, не получив денег, и письмо это было первым предвестником последовавших в скором времени неприятностей.
Письмо полковника Бурке
(впоследствии кавалера Бурке)
к мистеру Маккеллару
«Мой дорогой сэр, вы, без сомнения, будете крайне удивлены, получив письмо от столь мало знакомого вам человека, но так как во время своего пребывания у лорда Деррисдира я заметил, что вы человек серьезный и положительный, и я должен сказать, что эти качества в человеке я высоко ценю, настолько же высоко, как я ценю солдата за его храбрость, то я и решаюсь обратиться письменно к вам, тем более, что мне известно, какой интерес вы питаете к той уважаемой семье, которой вы служите, или, вернее сказать, какой вы друг этой семьи. В этом я убедился, когда поговорил с вами в то утро, в которое вы были так любезны проводить меня.
Находясь уже второй день в Париже, в этом знаменитом городе, где в настоящее время стоит мой полк, я воспользовался случаем и отправился к моему другу, мастеру Б., чтобы узнать от него, как ваша фамилия, которую я, признаться, снова было забыл, и теперь, узнав ее, спешу сообщить вам весьма интересную новость.
В то время, когда мы виделись с вами в последний раз, я сообщил вам о том, что у моего друга в Париже хранится весьма крупное состояние. Благодаря этому состоянию он в скором времени по приезде в Париж поступил в полк, а благодаря протекции сделался командиром полка, тогда как я, несмотря на то, что состоял в свите принца, должен был ехать в провинцию, в глушь. Я также привык вращаться в аристократическом обществе и служить при дворе, и поэтому вполне сочувствую моему другу в том отношении, что он не пожелал жить в провинции, хотя, должен сказать, дорогой сэр, что лучше решиться уехать подальше от столицы, чем искать протекции у дам, как это сделал мой друг Б. Он вообще пользуется огромным успехом у женщин, и благодаря им он сделал карьеру.
Но счастье его продолжалось недолго. Когда я имел удовольствие видеть его в последний раз, он только что вышел из Бастилии, куда его засадили, по какой причине, мне неизвестно, так как она держится в секрете, и откуда его теперь выпустили. В настоящее время у него, разумеется, ничего больше нет, ни полка, ни капитала: все у него отнято. Ни хитрость, ни протекция не могут ему теперь больше помочь, вы, вероятно, согласитесь со мной в этом отношении.
Мастер Б., умом и гениальностью которого я и ныне восторгаюсь и которого я люблю, так как считаю его своим другом, находится в настоящее время в крайне печальном положении. Он положительно в отчаянии и желает непременно предпринять экскурсию в Индию (туда я также намереваюсь съездить, вместе с моим известным соотечественником, мистером Лалли).
Насколько я мог понять, моему другу на поездку нужны деньги, и вот об этом я и имею честь доложить вам, мой дорогой сэр. Вы, быть может, слышали военную пословицу: „Врагу, лишь бы он обратился в бегство, каждый рад выстроить хотя бы даже золотой мост“, и вот этой пословицей я советую вам руководствоваться.
В надежде, что вы воспользуетесь моим советом, я, прося вас передать мое нижайшее почтение лорду Деррисдиру, его сыну и прелестной миссис Дьюри, остаюсь, дорогой сэр, вашим покорным слугой
Ф. Бурке».
Это послание я, разумеется, тотчас отнес мистеру Генри, и он, равно как и я, подумал, по всей вероятности, одно и то же, а именно: что письмо пришло неделей позже, чем следовало. Я, конечно, поспешил послать ответ полковнику Бурке и попросил его передать мастеру Баллантрэ, чтобы он прислал за деньгами, что мы вручим их посланному, но, несмотря на всю мою поспешность, я не мог предупредить того, что должно было случиться. Я мог только надеяться на то, что Провидение не допустит, чтобы совершилось что-нибудь ужасное, хотя, как я теперь вспоминаю, мы, желая предупредить разыгравшуюся все-таки катастрофу, сделали со своей стороны все, что могли, чтобы не дать ей возможности совершиться.
Получив письмо от полковника, я приобрел подзорную трубу, чтобы иметь возможность видеть из своей комнаты, если кто-нибудь чужой покажется вдали аллеи. Кроме того, я узнал у крестьян, в какое время приблизительно свободные торговцы приходят в поместье, чтобы в случае, если между ними окажется посланный от мастера Баллантрэ, я мог пригласить его к себе и осведомиться о том, что меня интересовало. Я обратился с этим вопросом к крестьянам, а не к самим торговцам, с которыми я иногда встречался, по той причине, что торговцы эти были народ грубый. Иметь с ними дело было крайне неприятно, тем более, что большинство из них были воры, и, кроме того, все они были вооружены. Меня эти вечно полупьяные разбойники терпеть не могли и не только дали мне почему-то прозвище «подагрик», а старались всячески злить меня. Раз как-то я поздно вечером шел по одной из боковых аллей огромного парка, как вдруг на меня набросилась партия полупьяных торговцев и крича: «Подагрик, подагрик!», заставила меня плясать перед ней, то есть торговцы своими обнаженными кортиками принялись бить меня по ногам и таким образом, разумеется, заставляли меня прискакивать и делать невольные движения ногами. Хотя существенного вреда они мне не причинили, они настолько сильно побили меня, что мне пришлось несколько дней пролежать в постели. По моему мнению, для Шотландии это положительно позорно, что в XVIII веке там могли происходить еще подобные вещи, и виновники таких гадких поступков, совершая их, не подвергались за это наказанию.
Седьмого ноября того же злосчастного года я, гуляя по парку, увидел вдруг свет на Мекклеросском маяке. Я гулял уже довольно долго, и мне пора было уже возвращаться домой, а между тем я все-таки пошел по аллее дальше вперед, так как настроение у меня в продолжение всего этого дня было до такой степени скверное, что я решил, что мне необходимо побыть еще на воздухе. Я прошел к тому месту, которое носило название «Горная вершина». Солнце уже зашло, но на западе виднелась еще широкая светлая полоса, бросавшая свет на залив, и при этом свете я увидел вдали, на берегу залива, партию контрабандистов, разводивших огонь, а на воде люггер, взятый на гитовы. Корабль этот, по всей вероятности, только недавно бросил якорь, а лодка только что была спущена и в скором времени должна была пристать к пристани, находившейся в конце аллеи, засаженной кустарниками. Не было никакого сомнения в том, что тот, кто должен был подъехать к нашей пристани, был посланный от мастера Баллантрэ.
В ту же минуту, как я заметил все это, не думая о том, что мне могла грозить какая-нибудь опасность, спустился по откосу холма к самому заливу и, спрятавшись за кустарниками, наблюдал за тем, что происходило на корабле и на лодке.
Лодка отплыла от корабля, в ней сидел капитан Крэль, и, что случалось чрезвычайно редко, – сам сидел на руле. Рядом с ним сидел пассажир. Матросы с трудом поместились в лодке, вследствие того, что вся она была занята пакетами и чемоданами пассажира, но, несмотря на это, она быстро помчалась по воде, когда матросы принялись работать веслами. В самом скором времени лодка пристала к пристани, пакеты и чемоданы пассажира лежали уже на берегу, а рядом с ними стоял сам пассажир.
Это был высокий, стройный человек в черном костюме, с саблей на боку и с тросточкой в руке. Когда капитан на лодке отъезжал от пристани, человек в черном костюме махнул ему тросточкой, как бы выражая этим не то поклон, не то благодарность.
Как только лодка отошла от берега, я, набравшись мужества, в то время как душа моя была полна страха и предчувствий истины, вышел из своей засады и остановился неподалеку от того места, где стоял незнакомец. Мне кажется, что я простоял бы на берегу, дрожа от холода, в продолжение всей ночи, если бы незнакомец не обернулся в ту сторону, где я стоял, и, увидев меня сквозь туман, который начал было спускаться на землю, не сделал бы мне знак рукой и не закричал бы, чтобы я подошел к нему.
Я с тяжелым сердцем подошел к незнакомцу.
– Вот, мой добрый человек, – сказал он мне, на правильном английском языке, – тут у меня есть вещи, которые следовало бы снести в дом лорда Деррисдира.
Теперь я подошел к нему настолько близко, что ясно мог разглядеть его.
Это был очень красивый и стройный молодой человек, с худощавым смуглым лицом и быстрым, живым, острым взглядом, какой бывает у людей, привыкших командовать, и с родимым пятном на щеке, которое нисколько не портило его. На руке у него блестел крупный бриллиант, костюм на нем был хотя одноцветный, но щегольский, сшитый на французский фасон, он носил более длинные манжеты, чем было модно в то время, и они были из самой тонкой материи.
Меня крайне удивлял этот нарядный костюм человека, только что покинувшего грязный корабль контрабандистов. В то время, как я думал еще об этом, незнакомец взглянул на меня вторично, и теперь уже проницательным, испытующим взглядом, и затем, улыбнувшись, сказал:
– Бьюсь об заклад, что я знаю, кто вы такой, и мне известно не только ваше имя, но и ваше прозвище. Вы – мистер Маккеллар.
Услыхав эти слова, я задрожал.
– О, – сказал он, – вам нечего меня пугаться. Я вовсе не сержусь на вас за ваши скучные письма, и я имею даже намерение воспользоваться вашими услугами. Называйте меня мистером Балли. Я это имя теперь принял или, вернее, чтобы быть более точным, свое настоящее имя я сократил в «Балли». Будьте так любезны и потрудитесь забрать столько вещей, сколько вы в состоянии снести, и доставьте их в дом, остальные вещи могут полежать немного на берегу. Ну-с, пойдемте, нечего нам тратить без толку время.
Он говорил таким повелительным тоном, что я совершенно машинально, не думая о том, что я делаю, взял в руки часть вещей и собрался их нести. Я был до такой степени взволнован и расстроен, что положительно сам не помнил, что я делаю.
Как только я взял в руки вещи, он быстро повернулся и пошел вперед по аллее, засаженной по обеим сторонам кустарником. В аллее было уже довольно темно, так как кустарники, которыми была засажена аллея, были густые и принадлежали к числу растений, зеленеющих и летом, и зимой.
Я шел за моим повелителем и нес пакеты, но, несмотря на то, что я нес большую тяжесть, я вовсе не замечал этого, до такой степени я был взволнован мыслью о неожиданном появлении мистера Баллантрэ.
Пройдя небольшое пространство, я вдруг остановился и положил на землю пакеты. Молодой приезжий обернулся ко мне и взглянул на меня.
– Ну, что же? – спросил он.
– Вы мастер Баллантрэ? – спросил я.
– Совершенно верно. Да я и не скрывал этого, сметливый мистер Маккеллар.
– Боже мой, да зачем же вы приехали сюда? – закричал я. – Уезжайте, уезжайте лучше обратно, пока еще есть время!
– Благодарю вас за совет, – сказал он, – но я им не воспользуюсь. Если я явился сюда, то в этом виноват ваш патрон, а никак не я, у меня не было другого выхода. А так как он, а отчасти и вы виноваты в этом, то и несите последствия вашей вины. А теперь потрудитесь опять взять мои вещи, вы бросили их на землю, а земля сырая, и несите их вслед за мной.
Но в этот раз мне и в голову не пришло послушаться его. Напротив, я подошел к нему очень близко и сказал:
– Если ничто не может заставить вас вернуться назад, то это только доказывает, что вы не христианин и не джентльмен, так как если бы вы были тем и другим, вы бы никогда не решились быть настолько бессовестным, что…
– Однако вы выражаетесь довольно бесцеремонно, – перебил он меня.
– Если ничто не может заставить вас вернуться назад, – продолжал я, не смущаясь, – то, во всяком случае, приличие требует, чтобы о вашем прибытии было доложено. Подождите здесь с вашим багажом, а я сбегаю в дом и сообщу вашим родственникам о том, что вы приехали. Ваш отец старик, и… и… – я запнулся, а затем присовокупил: – одним словом, приличия должны быть соблюдены.
– Я вижу, мистер Маккеллар, вы человек светский. Но вот что, милейший, выслушайте, что я вам скажу, и запомните это навсегда: вам никогда не удастся заставить меня делать то, что вам будет желательно, я всегда буду действовать так, как мне это будет угодно.
– А, вот как, – сказал я. – Ну, мы еще посмотрим.
И я со всех ног пустился бежать по направлению к дому. Он хотел схватить меня, но не успел и начал звать меня и сердито кричать, чтобы я вернулся, затем я слышал, как он засмеялся и побежал за мной. Но он пробежал только несколько шагов и, как я предполагаю, отстал, потому что я не слышал, чтобы он долго бежал вслед. Во всяком случае, я знаю только то, что через несколько минут я приблизился уже к дверям дома, с трудом переводя дыхание, бросился по лестнице наверх и вбежал в зал, в котором в это время сидела вся семья.
В первую минуту я даже говорить не мог, но, по всей вероятности, присутствовавшие в комнате прочитали на моем лице, что случилось что-нибудь особенное, потому что все трое вскочили с места и взглянули на меня в испуге.
– Он приехал, – выговорил я наконец с трудом.
– Он? – спросил мистер Генри.
– Да, он сам, – сказал я.
– Мой сын? – закричал лорд. – О, что за неосторожность, что за неосторожность! Зачем он приехал? Неужели он не мог остаться там, где он находился вне всякой опасности?
Миссис Генри не сказала ни единого слова, а я даже и не взглянул на нее, сам не зная почему.
– Так, – сказал мистер Генри с глубоким вздохом. – Ну, а где же он?
– Я оставил его в длинной аллее, – сказал я.
– Пойдемте к нему вместе со мной, – сказал он.
Мы вышли вместе с ним и, не говоря ни слова, дошли до круглой площадки, по которой разгуливал мастер Баллантрэ. Он ходил взад и вперед, свистел и размахивал тросточкой. Было еще настолько светло, что можно было увидеть человека, но не настолько светло, чтобы разобрать черты его лица.
– А-а, Иаков! – сказал мастер Баллантрэ. – Вот видишь, Исав возвратился.
– Джемс, ради Бога, на называй меня Иаковом, а называй меня моим собственным именем, – сказал мистер Генри. – Я не стану фальшивить и не говорю, что я очень рад видеть тебя, но, во всяком случае, я приветствую тебя и прошу тебя войти в дом нашего отца.
– Или, вернее сказать, в мой собственный дом, – сказал мастер Баллантрэ. – Или, быть может, ты считаешь теперь, что это твой? Я ведь не знаю, какого ты мнения. Впрочем, что говорить об этом. Из-за этого вопроса мы уже достаточно спорили. А теперь мне очень интересно спросить тебя только вот о чем: уделишь ли ты своему старшему брату местечко у домашнего очага нашего отца? Ты не выслал мне денег в Париж, ну, так и принимай меня теперь здесь.
– К чему эти пустые слова? – возразил мистер Генри. – Ты отлично понимаешь свое положение в доме.
– Надеюсь, – сказал мастер Баллантрэ, смеясь; и этими словами кончился разговор братьев, не подавших даже друг другу руки при свидании после стольких лет разлуки.
Мастер Баллантрэ повернулся теперь ко мне и попросил меня снести его вещи в дом.
Я ничего не ответил, а взглянул только вопросительно на мистера Генри, давая ему этим понять, что я жду сначала его приказаний.
– Пока мастер Баллантрэ находится здесь, в нашем доме, я попросил бы вас, мистер Маккеллар, исполнять его желания, как будто это мои, – сказал мистер Генри. – Извините, что мы постоянно утруждаем вас то одним, то другим поручением, и потрудитесь, пожалуйста, выслать человека, который снес бы в дом вещи мастера Баллантрэ.
На словах «выслать человека» он сделал особенное ударение.
Этими словами мистер Генри сделал косвенное замечание своему старшему брату, а тот был настолько нахален, что, взглянув на меня сбоку, процедил сквозь зубы:
– Потрудитесь распорядиться, «раболепный» мистер Маккеллар. Можно вас так назвать?
Мне кажется, что если бы мне обещали целое королевство за то, чтобы я в эту минуту открыл рот, я и то бы не решился выговорить слово, до такой степени злость и досада сдавили мне горло. Я, кажется, готов был лучше сам снести вещи в дом, чем сказать что-нибудь. Я молча повернулся и пошел по аллее, по направлению к заливу. Было уже совершенно темно, и я, не думая о том, куда я иду и зачем, и позабыв о поручении, которое мне было дано, шел все дальше и дальше вперед, когда я впотьмах наткнулся на вещи мастера Баллантрэ и чуть-чуть не сломал себе, наткнувшись на них, ноги.
Странно, когда я раньше шел за мастером Баллантрэ и нес два пакета, я даже не заметил, что они настолько тяжелы, теперь же я с трудом мог поднять один из них. Вследствие этого мне пришлось сделать тот же путь два раза, снести в дом сначала один пакет, а затем другой, и это заняло у меня довольно много времени, так что я в зал к ужину явился позднее, чем обыкновенно.
Когда я вошел в комнату, приветствия уже кончились, и все общество сидело за столом и ужинало, и когда я взглянул на свое обычное место, то я с болью в сердце заметил, что оно уже занято, и что для меня за столом прибора нет. Мастер Баллантрэ не успел переступить порог дома, как он причинил мне уже две неприятности.
Он первый заметил меня, когда я вошел и с недовольным видом остановился у порога двери. Он вскочил со своего места и сказал:
– Ах, виноват, кажется, я занял место добрейшего мистера Маккеллара. Джон, накрой еще прибор. Я вовсе не желаю расстраивать обычной компании, и стол настолько велик, что мы все отлично поместимся за ним.
Я положительно не верил ни своим ушам, ни своим глазам, когда я услышал, как мастер Баллантрэ, ласково взяв меня за плечи и весело смеясь и извиняясь передо мной, подвел меня к моему обычному месту и усадил. Усадив меня, он стал за стул лорда, и в то время, как Джон накрывал прибор, ласково смотрел на старика. Старик поднял голову и взглянул на сына, и во взглядах как отца, так и сына я прочел такую нежность, что я пришел даже в изумление от такой трогательной сцены.
И в продолжение всего ужина мастер Баллантрэ держал себя удивительно ровно и любезно со всеми. Он не сказал ни одного резкого слова, не позволил себедаже подтрунить над кем-нибудь, он не говорил даже на английском языке, на котором он привык объясняться, так как он казался ему недостаточно мягким, а говорил мягким шотландским языком; все его манеры отличались изяществом, он относился ко всем без исключения с удивительным вниманием, но нисколько не пересаливал, а был любезен в меру. Он угощал меня вином, предлагал мне выпить с ним за мое здоровье, шутил с Джоном, гладил руку отца, рассказывал о различных забавных происшествиях, приключившихся с ним во время его путешествия, вспоминал о прошедших счастливых днях в доме своего отца и производил такое чарующее впечатление как своим поведением, так и своей красотой, что я не удивлялся тому, что миссис Генри и милорд восторгались им, и что в то время, как они смотрели на него, лица у них сияли.
Как только ужин кончился, миссис Генри встала и собралась уходить к себе в комнату.
– Вы прежде никогда не имели этой привычки, Алисон, – сказал мастер Баллантрэ.
– Да, но я имею эту привычку теперь, – сказала миссис Генри (она сказала неправду), – и поэтому, Джемс, позвольте мне пожелать вам спокойной ночи, а также поздравить вас с тем, что вы не умерли, как мы думали, несколько лет тому назад.
При этих словах голос ее задрожал.
Бедный мистер Генри играл довольно плачевную роль во время ужина; он имел еще более печальный вид, чем обыкновенно, и, по-видимому, был очень доволен, когда жена его встала, чтобы выйти из комнаты, хотя о причине, побуждавшей ее уйти, он, разумеется, догадывался, и мысль эта ни в каком случае не могла доставить ему удовольствие. Когда же он услышал, каким нежным голосом миссис Генри прощалась с мастером Баллантрэ, лицо его сделалось еще мрачнее, чем оно было за ужином.
Мне казалось, что я теперь лишний человек, и поэтому, скрывшись за спиной мистера Генри, собрался было выйти из комнаты, когда мастер Баллантрэ удержал меня.
– Нет, нет, мистер Маккеллар, я не пущу вас, – сказал он. – Это уже своего рода нелюбезность, что вы хотите бежать от меня. Вы таким образом обижаете блудного сына, вернувшегося в дом отца. Выпейте лучше еще стаканчик вина с мистером Балли.
– Да, да, мистер Маккеллар, – сказал милорд, – прошу вас быть у нас как дома, и не считать себя у нас чужим. Я уже говорил моему сыну, – слово «сын» он выговорил каким-то особенно нежным голосом, – да, да, я уже говорил ему о том, какой вы полезный человек и какой вы услужливый и любезный.
И таким образом я молча просидел в гостиной до того часа, в котором мы обыкновенно расходились спать, и если бы я не присутствовал в саду при встрече братьев, я полагал бы, что мастер Баллантрэ самый добродушный человек в мире. Но так как в саду я убедился совершенно в противном, то, несмотря на всю свою любезность и на все старания казаться иным, чем он был, Баллантрэ не в силах был обмануть меня. В том, что он человек фальшивый, я убедился в тот же вечер, а именно следующим образом.
Мистер Генри не принимал участия в разговоре и в мрачном раздумье сидел несколько поодаль от отца и брата, когда мастер Баллантрэ вдруг вскочил с места и, подойдя к брату, ласково похлопал его по плечу и сказал:
– Гарри, мой мальчик, не будь таким печальным, потому что твой брат вернулся домой. Не беспокойся, я у тебя ничего не отниму, пусть все тебе принадлежит, я тебе не завидую, но не завидуй и ты мне за то, что я займу местечко у очага нашего отца.
Ты помнишь свидание братьев, читатель, и поэтому поймешь, насколько меня возмущала фальшь мастера Баллантрэ.
– Твой брат прав, Генри, – сказал лорд, нахмурив брови, что он редко делал. – Ты солиднее и серьезнее, чем твой старший брат, несмотря на то, что ты моложе его, и поэтому ты должен относиться снисходительно к Джемсу и быть с ним как можно ласковее.
– Я привык, что ко мне относятся несправедливо, – сказал мистер Генри.
– Кто относится к тебе несправедливо? – закричал милорд. (Я никак не думал, что такой тихий человек мог так сердито кричать). – Я сколько раз благодарил тебя за то, что ты для меня сделал, и сколько раз говорил тебе, как высоко я тебя ценю. Да, я думаю, и брат твой тысячу раз благодарил тебя и также высоко ценит твои достоинства. Ты смело можешь положиться на то, что мы всегда будем питать к тебе те чувства, которые мы питаем теперь, и пусть это будет тебе наградой за твои труды.
– Да, да, Гарри, на постоянство в моем чувстве к тебе ты можешь смело рассчитывать, – сказал Джемс. И мне помнится, что в ответ на эти слова мистер Генри взглянул на брата каким-то свирепым взглядом.
Глядя на то, что происходило в доме лорда по приезде мастера Баллантрэ, я поневоле задавал себе эти четыре вопроса: «Поступал ли мастер Баллантрэ дурно с братом оттого, что он ненавидел его? Имел ли он при этом в виду исключительно свои интересы? Играл ли он с ним, как кошка с мышкой, потому что это доставляло ему удовольствие, и устраивал ли он ему чисто дьявольские козни именно из желания помучить кого-нибудь? Или же, наконец, он, питая чувство привязанности к брату, просто по привычке обращался с ним скверно?». По зрелом обсуждении этих вопросов я пришел к тому убеждению, что четвертый вопрос можно совершенно исключить, что никакой привязанности в душе мастера Баллантрэ к мистеру Генри никогда не существовало, что кроме вражды он к нему ничего не питал.
Но, несмотря на ту злобу, которую мастер Баллантрэ питал к мистеру Генри, он был такой искусный актер, что, когда он желал притвориться нежным, любящим братом, ему это великолепно удавалось. Когда он был с мистером Генри наедине, он, нисколько не стесняясь, явно выказывал ему свою вражду (при мне он также не стеснялся), когда же лорд находился тут же с ними, он обращался с братом в высшей степени сердечно, а когда миссис Генри присутствовала в той же комнате, где он с братом находился, он и с ней, и с мистером Генри был одинаково любезен. И, по-видимому, вся эта комедия доставляла удовольствие этому актеру, и, разыгрывая ее, он чувствовал себя как нельзя лучше.
Вероятно, по той причине, что я явно выказывал свое расположение к мистеру Генри, а быть может и потому, что я, пересылая ему в Париж деньги, позволял себе иногда в письмах делать ему маленькие замечания относительно того, что не следует злоупотреблять добротой мистера Генри, мастер Баллантрэ питал в своем сердце злобу также и против меня, и я служил ему также мишенью для его издевательств и интриг.
Когда мы оставались с ним вдвоем, он тотчас принимался издеваться надо мной и из-за всякого слова или поступка поднимал меня на смех, в присутствии же лорда и его семейства он обращался со мной удивительно любезно и старался даже угождать мне. Комедия, которую он разыгрывал со мной, в высшей степени возмущала меня и ставила меня в крайне затруднительное положение: привязаться к такому человеку, как он, я никак не мог и не мог выказывать ему каких бы то ни было чувств расположения, и, стало быть, выходило так, что он со мной любезен, а я даже не ценю этого, тогда как в то время, когда никто из семьи не присутствовал при нашей беседе, мастер Баллантрэ говорил мне такие обидные вещи и обращался со мной с таким презрением, что желчь поднималась во мне.
Но что говорить обо мне? Дело не во мне. О себе я упомянул только так, к слову. То, что мне пришлось испытывать, ничто в сравнении с тем, что испытывал мистер Генри, и в то время, как я терпел различные неприятности, я еще яснее представлял себе, какие мучения претерпевал мой бедный патрон.
Вся тяжесть бремени лежала на нем. Разве можно было требовать, чтобы он в присутствии отца и жены отвечал любезностью на любезность мастера Баллантрэ, когда он знал, что это только одна комедия? Разве он мог любезно и ласково улыбаться ему, как тот делал это, когда он отлично знал, что это фальшивая улыбка? А между тем, на него падала тень, будто он ненавидит брата, и его считали нелюбезным и неблагодарным. Ему оставалось только одно: молчать. Да если бы он и был менее горд и вздумал бы жаловаться, кто поверил бы ему? Миссис Генри и милорд были изо дня в день свидетелями, как мастер Баллантрэ ухаживал за своим братом, и как мистер Генри отвергал это ухаживание. Я уверен, что если бы их вызвали в суд и заставили бы их высказать мнение по поводу того, кто из обоих братьев ведет себя лучше, то они, наверно, сказали бы, что мастер Баллантрэ любезный и внимательный брат, а мистер Генри завистливый и неблагодарный человек. И мистер Генри был тем более достоин порицания, что в то время, как он жил себе спокойно в доме отца, брат его был на краю смерти, и что благодаря тому, что его считали мертвым, мистеру Генри удалось жениться на той девушке с огромным состоянием, на которой должен был жениться он, мастер Баллантрэ.
– Генри, не желаешь ли ты составить мне компанию и поехать со мной верхом? – спросил брата как-то мастер Баллантрэ.
Мистер Генри, который в продолжение всего утра терпел неприятности от мастера Баллантрэ, ответил резким тоном:
– Нет, не хочу.
– Разве ты не можешь ответить мне менее резко? – сказал мастер Баллантрэ тихим, укоризненным тоном.
Я привел эту сцену только в пример, но подобного рода сцены повторялись изо дня в день. Не мудрено, что отец и жена осуждали мистера Генри, что, глядя на то, что вокруг меня происходило, я приходил в какое-то лихорадочное состояние и едва в силах был сдерживать гнев, который волновал мне кровь.
С таким врагом, как мастер Баллантрэ, нападавшим на нас не открыто, а из-за угла, чрезвычайно трудно было бороться. Если бы миссис Генри была более добросовестная и внимательная жена, то она, разумеется, очень скоро поняла бы, что против ее мужа велась интрига, тем более, что она была уже много лет замужем и имела время изучить характер своего мужа. Если бы она только желала, то она давным-давно завоевала бы себе его доверие и знала бы, что происходит в душе этого гордого человека.
Но она этого не желала, и это меня крайне удивляло. Далее, меня крайне удивляло, что милорд, который был человек отнюдь не глупый и крайне сметливый, мог до такой степени попасть под влияние своего старшего сына, что совсем не замечал его интриг. Я могу объяснить себе это только тем, что мастер Баллантрэ был удивительный актер и мастер своего дела, и что поэтому его очень трудно было уличить в обмане. Что касается миссис Генри, то ее обмануть было чрезвычайно легко, и не было ничего легче, как очернить в ее глазах ее мужа, так как, насколько я мог заметить, нет людей, которые относились бы друг к другу до такой степени несочувственно, как муж и жена, охладевшие друг к другу. Далее, неудивительно было, что и милорд, и миссис Генри были слепы: это происходило по той причине, что в них укоренилось совершенно фальшивое предубеждение против мистера Генри и пристрастие к мастеру Баллантрэ. И этим пристрастием мастер Баллантрэ умел отлично пользоваться, и, кроме того, пользовался одним средством, которое обезоруживало не только отца и миссис Генри, а также и мистера Генри: он постоянно толковал о том, что если в Шотландии посторонние лица узнают, что он жив, ему может грозить опасность, и страх за жизнь их любимца до такой степени действовал на лорда и на его невестку, что они не позволяли себе даже критиковать его поступки, а дрожали только над его драгоценной жизнью.
