Роберт Льюис Стивенсон
Мастер Баллантрэ
– Не знаю, когда она дошла до тебя, – сказал мистер Генри, глядя на свое письмо, – я повторяю только твои слова, что разрешение последовало недавно, и спрашиваю, так ли это?
Все яснее и яснее становилось, что мастер Баллантрэ лжет, и что мистер Генри обличил его во лжи, но несмотря на это, лорд из непростительного пристрастия к своему любимцу сделал вид, будто он этого не понимает, и, обратившись к мистеру Генри голосом, в котором звучала досада, сказал:
– Что об этом говорить, Генри! Твоему брату не грозит опасность, и ты должен быть этому рад, равно как и мы все радуемся этому. Теперь, как верные подданные, мы лучше выпьем за здоровье нашего короля и в душе поблагодарим его за его милостивые заботы о нас.
Мастер Баллантрэ, по-видимому, выпутался из беды, и хотя все слова, которые он употреблял для своей защиты, и казались довольно неправдоподобными, лорд не подавал виду, что он заметил это. Во всяком случае, тот факт, что мастер Баллантрэ мог свободно проживать в своей родной стране, был установлен.
Я уверен, что хотя милорд и делал вид, будто он верит словам мастера Баллантрэ, в душе он знал, что любимец его – шпион. По всей вероятности, миссис Генри также отлично понимала это, потому что она в обращении со своим идолом переменилась и сделалась гораздо холоднее. По-видимому, удар, который мы нанесли нашему врагу, произвел на милорда и на миссис Генри все-таки известное впечатление, и если бы мы не воспользовались представившимся нам случаем и не нанесли его, то нам, по всей вероятности, пришлось бы еще сильнее страдать от разразившейся над нами в скором времени после этого катастрофы.
Но несмотря на то, что мы достигли некоторых результатов, не прошло и недели, как мастер Баллантрэ сумел снова завоевать свое прежнее положение в доме лорда и разыгрывать снова роль человека, честь которого ровно ничем не запятнана. Он снова пользовался нераздельной любовью отца и, как мне думается, и миссис Генри. Быть может, лорд даже не настолько любил своего недостойного сына, насколько он привык ему потакать, но, во всяком случае, он был до такой степени очарован им, что у него не хватало даже силы сердиться на него, и он не боролся даже против своего чувства, а бессильно и ни о чем не думая отдавался ему.
Какое чувство испытывала к нему миссис Генри, я сказать не могу, знаю только, что она не была к нему равнодушна. Каким образом ему удалось снова достигнуть ее расположения и что он придумал, чтобы оправдать себя в ее глазах, мне неизвестно, но только вскоре после вышеописанного разговора за столом она начала относиться к нему так же любезно и внимательно, как прежде, да после того, как он победил ее холодность, она стала даже еще любезнее. Что он наговорил ей, одному Богу известно, но, по всей вероятности, он прибегнул к тому способу, к которому прибегают все, которые желают убедить друг друга в любви, а именно, он говорил нежным, вкрадчивым голосом, действующим еще сильнее, чем слова.
Мастер Баллантрэ и миссис Генри были теперь постоянно вместе. Я не решаюсь утверждать, что она имела намерение изменить мужу, но скажу только, что она была на пути к этому, и я уверен, что мистер Генри думал то же самое, что и я, и что поведение его жены возмущало его.
Бедный мистер Генри целыми днями просиживал у меня в комнате и при этом имел такой печальный вид и находился в таком угнетенном состоянии, что я даже не решался спросить его о том, что его печалит. Он искал моего общества, так как знал, что я люблю его, и в моем присутствии находил утешение. Были дни, когда мы по целым часам разговаривали, но беседа наша имела довольно оригинальный характер: мы никого не называли по имени и не говорили прямо о том, что нас беспокоило, а только намекали на это, но между тем и он, и я, мы имели в виду тех же самых людей и думали о тех же самых событиях. Я положительно удивляюсь тому, как мы могли целыми часами разговаривать об одном и том же, не называя имен, точно так же, как я удивляюсь тому, как миссис Генри целыми днями позволяла мастеру Баллантрэ ухаживать за собой, не боясь последствий этих ухаживаний.
Чтобы ты, мой благосклонный читатель, мог судить о том, в каком печальном положении находились семейные дела мистера Генри, я приведу разговор, который я имел с ним 26 февраля 1757 года.
Погода в этот день была очень холодная, совершенно зимняя, было совсем тихо, но чрезвычайно холодно. Весь сад и все здания были покрыты инеем, небо было мрачное, и по нему ходили свинцовые тучи, а море было совершенно черное, хотя никаких волн на нем не было.
Мистер Генри сидел у меня в комнате у камина и, по обыкновению, беседовал со мной «о человеке», который «не стыдился делать непозволительные вещи», и что в эти дела «кому-нибудь» следовало бы вмешаться и прочее, одним словом, о предмете, тревожившем нас и о котором мы рассуждали изо дня в день. Я в это время стоял возле окна и заметил, как мимо него прошел мастер Баллантрэ вместе с миссис Генри и маленькой Катарин. Девочка бегала по саду взад и вперед и наслаждалась чудным свежим воздухом, в то время как ее дядюшка нашептывал ее маменьке что-то на ухо, и, по всей вероятности, то, что он говорил, было чрезвычайно интересно, потому что миссис Генри жадно прислушивалась к его словам.
Глядя на эту сцену, я не выдержал дольше и сказал:
– Если бы я был на вашем месте, мистер Генри, то я откровенно поговорил бы с лордом.
– Маккеллар, Маккеллар, да разве я могу идти жаловаться отцу, – сказал он, – когда я знаю, что этим навлеку на себя его гнев! Да, наконец, к чему мне жаловаться, когда причина моего несчастья лежит во мне самом. Во мне, именно во мне: я не умею заставить любить себя, я не умею внушить к себе любовь. Отец благодарен мне за то, что я для него делаю, он ценит меня, но он не думает обо мне и нисколько не интересуется тем, что касается меня. Уж такова моя участь! – Он вскочил и затоптал ногами искру, упавшую из камина. – Но что-нибудь надо предпринять, Маккеллар, – сказал он, глядя на меня через плечо, – какой-нибудь способ необходимо найти, так это не может продолжаться. Я человек терпеливый, даже чересчур терпеливый, и я теперь начинаю презирать себя за свое терпение. Я сам наложил на себя оковы и теперь страдаю от этого.
Он погрузился в мрачное раздумье.
– Не теряйте мужества, подождем и увидим, чем это кончится, – сказал я.
– Ах, я на все махнул рукой! – сказал он таким тоном и с таким сердитым выражением лица, что мне трудно было поверить в искренность сказанных им слов.
Глава V
Перечень всего, что случилось в ночь 27 февраля 1757 года
Вечером того дня, в который между мной и мистером Генри происходил вышеупомянутый разговор, мастер Баллантрэ куда-то уехал. Он провел вне дома также большую часть следующего дня, этого злополучного 27 февраля, и к вечеру этого дня вернулся домой. Где он был и что он делал во время своего отсутствия, этим мы не интересовались и не спросили его об этом. Если бы мы поступили иначе и навели бы насчет него справки, то быть может, многое из того, что произошло, вовсе бы не случилось. Но так как мы этого не сделали, что с нашей стороны было очень глупо, то об этом и говорить не стоит, и я лучше расскажу подробно и по порядку все, что случилось в этот злополучный вечер и в следующую за ним ночь, и познакомлю читателя с малейшими подробностями этого происшествия. Чтобы в точности передать печальное происшествие, случившееся в ночь на 28 февраля, я попрошу читателя следовать за мной шаг за шагом, а чтобы быть вполне беспристрастным, мне придется рассказать и то, что говорит не вполне в пользу мистера Генри, поэтому я заранее прошу читателя иметь к нему снисхождение.
В продолжение всего 27 февраля погода стояла очень суровая, холод был неимоверный, так что у людей, проходивших по улице, шел даже пар изо рта, и все они походили на ходячие дымовые трубы. Очаг был полон топлива; птицы, стараясь найти приют от холода, усаживались на подоконниках и залетали в сени, а те из них, которые не находили пристанища, скакали по замерзшей земле. Время от времени луч солнца падал на землю и освещал покрытые инеем леса и холмы, стоявший на море люггер капитана Крэля, выжидавший попутного ветра, и белые крыши хижин и других строений, из труб которых поднимался дым. Весь этот зимний ландшафт был необыкновенно красив. С наступлением ночи туман начал окутывать землю густой пеленой, небо сделалось совершенно серое, ни одной звездочки не было видно. Мороз еще усилился. Ночь была мрачная и холодная, самая подходящая для таких страшных событий, которые в продолжение ее совершились.
Миссис Генри, по своему обыкновению очень рано отправилась спать, а мистер Генри, мастер Баллантрэ и я уселись, как мы это иногда делали, за карты, чтобы как-нибудь провести вечер. Играть в карты мы стали в Деррисдире с тех пор, как мастер Баллантрэ приехал, – он ввел эту моду. В то время как мы играли, милорд сидел у камина и грелся, но, по всей вероятности, ему захотелось погреться еще побольше, потому что он вдруг, никому ничего не сказав, потихоньку вышел из зала и пошел к себе в спальню, чтобы улечься в постель, где, разумеется, было еще теплее.
Мы остались втроем в комнате; интереса оставаться нам дольше вместе после того, как лорд ушел, у нас, разумеется, не было, но так как карты были уже сданы, то мы остались сидеть, чтобы доиграть игру. Мы обыкновенно долго засиживались, лорд не любил рано ложиться спать и хотя в этот раз он ушел раньше, чем обыкновенно, был все-таки уже первый час ночи, когда он нас покинул. Прислуга в доме давно уже спала, и в то время, как мы сидели и швыряли карты, время от времени попивая вино, вокруг нас царила полная тишина.
До сих пор я никогда не замечал, чтобы мастер Баллантрэ пил неумеренно, но в этот вечер он, по моему мнению, производил впечатление человека, выпившего лишнее. Хотя он и старался скрыть это, я все-таки заметил, что он не вполне трезв.
Как только дверь за лордом захлопнулась, Баллантрэ без всякой видимой причины вдруг переменил тон и, вместо того, чтобы разговаривать с нами вежливо, как он делал это в присутствии лорда, стал говорить нам дерзости.
– Мой дорогой Генри, тебе ходить, – сказал он в то время, как отец выходил из комнаты, но как только старик не мог больше слышать его слов, сразу переменил тон и сказал: – Странно, Иаков, что даже в карты ты не умеешь играть, как джентльмен, ты играешь совсем как сапожник. Ты и в картах такой же бестолковый и тупоумный, как в жизни. Твоя… как тебе сказать, твоя lenteur d'hébété, me fait rager – да, приводит меня в ярость, именно в ярость. Мне даже как-то странно иметь такого брата. Мне кажется, что с каким-нибудь старым подагриком, и с тем интереснее играть, чем с тобой, тот все-таки больше увлекается, а ты какой-то сухарь и больше ничего.
Мистер Генри не отвечал и смотрел со вниманием на свои карты; казалось, он обдумывал, как ему лучше ходить, но между тем я уверен, что мысли его были заняты совсем другим.
– Ах, какая тоска, какая тоска играть с тобой! – закричал снова мастер Баллантрэ. – Quel lourdeau! Но к чему я употребляю французские фразы, когда имею дело с таким невеждой? Ты, мой дорогой братец, ведь, наверно, не знаешь, что такое lourdeau. Lourdeau – это то же самое, что неотесанный, грубый человек, шут гороховый, олух, человек, у которого нет ни грации, ни изящности в манерах, ни сообразительности, ни быстроты в движениях, у которого нет ничего такого, чем бы он мог нравиться и блеснуть, одним словом, если ты желаешь в точности знать, что это такое, то потрудись встать и взглянуть на себя в зеркало. Поверь, что я говорю тебе все это из желания тебе добра; я хочу, чтобы ты изменился к лучшему, и я должен сказать, что единственно, чем я развлекаюсь в этом скучном доме, это тем, что, играя в карты с двумя старыми подагриками (при этих словах он зевнул и взглянул на меня), стараюсь их расшевелить. Вас, положим, мне легче вывести из вашей апатии, мне стоит только употребить кличку, которую вам дали, – обратился он ко мне, – но вот с этим джентльменом я ничего не могу сделать, он, мне кажется, совсем спит над своими картами. Я могу даже на деле доказать тебе, что я прав, и что эпитеты, которые я дал тебе, ты вполне заслуживаешь, – обратился он снова к брату. – Насколько я мог заметить, благодаря тому, что ты не отличаешься интересными качествами, ты теряешь также много в сравнении со мной в глазах женщин; вот, например, я знаю одну женщину, – сказал он каким-то особенным, насмешливым тоном, – которая теперь предпочитает меня тебе или, вернее, которая никогда не переставала увлекаться мной, тогда как тобой – нисколько.
Мистер Генри положил карты на стол. Он медленно встал и, как бы погруженный в раздумье, подошел к мастеру Баллантрэ.
– Подлец! – сказал он тихим голосом, скорее про себя, чем обращаясь к кому-либо, и, не торопясь и не обнаруживая никакого особенного волнения, ударил брата прямо в лицо.
Мастер Баллантрэ вскочил. Лицо его приняло какое-то особенное выражение. Я никогда не видел его таким красивым, как в эту минуту!
– Как ты осмелился ударить меня! – закричал он. – Да знаешь ли ты, что нет на свете человека, которому я позволил бы ударить себя?
– Говори тише, не кричи. Или, быть может, ты желаешь разбудить отца и просить его заступиться за тебя?
– Господа, господа, успокойтесь! – закричал я, стараясь стать между ними.
Мастер Баллантрэ схватил меня за плечи и, отстранив меня от себя, обратился к своему брату:
– Понимаешь ли ты, что ты сделал? – спросил он.
– Отлично понимаю, – ответил мистер Генри. – То, что я сделал, я сделал по зрелому обсуждению.
– Я требую крови, я требую крови! – кричал мастер Баллантрэ.
– Дай Бог, чтобы пролилась твоя, – сказал мистер Генри, снимая со стены, на которой висело различное оружие, две сабли и предлагая их на выбор мастеру Баллантрэ. – Только пусть Маккеллар будет свидетелем нашего поединка; мне кажется, что это крайне необходимо.
– Прошу тебя не оскорблять меня больше, – сказал мастер Баллантрэ, принимая одно из оружий, – и знай, что я с тех пор, как я себя помню, ненавидел тебя.
– Отец мой только что лег спать; нам, стало быть, драться здесь нельзя, – сказал мистер Генри, – выйдем куда-нибудь подальше.
– Пойдем в аллею из кустарников, там есть одно местечко, где нам очень удобно драться, – сказал мастер Баллантрэ.
– Господа, постыдитесь, что вы делаете! – закричал я. – Дети одной матери, и вы хотите отнять друг у друга жизнь, которую она вам дала!
– Именно, этого мы и желаем, Маккеллар, – сказал мистер Генри совершенно таким же спокойным голосом, каким он говорил в продолжение всей этой сцены.
– Ну, в таком случае я этому помешаю.
И тут я должен упомянуть о крайне недостойном поступке с моей стороны. В ту минуту, когда я собрался бежать к лорду, мастер Баллантрэ схватил меня за руку и, приложив острие сабли к моей груди, пригрозил убить меня, если я только двинусь с места. Увидев перед собой страшное блестящее лезвие, я до такой степени испугался, что бросился перед мастером Баллантрэ на колени, и как дитя, начал просить прощения.
– Нет, нет, не убивайте меня, – закричал я жалостным тоном, – я вас не выдам!
– Ну, теперь я спокоен, что он нам не помешает, – сказал мастер Баллантрэ, отходя от меня. – Приятно иметь дело с трусом.
– Нам нужны свечи, – сказал мистер Генри таким спокойным голосом, как будто за это время ничего не произошло.
– Вот этот храбрец, который так и дрожит, может принести нам свечи, – сказал Баллантрэ, указывая на меня.
К моему стыду, я должен сказать, что до такой степени испугался направленного на меня оружия, что, не думая о том, что я говорю, предложил принести в сад фонарь.
– Нам не нужно ф-ф-о-о-наря, – сказал мастер Баллантрэ, передразнивая меня. – В саду нет ни малейшего движения воздуха, так как сегодня чрезвычайно тихо; возьмите пару свечей и идите вперед, а мы последуем за вами. Не думайте, что вам удастся улизнуть! О нет, я тут за вами, с оружием в руках.
И при этих словах он показал мне блестевшую в его руках саблю.
Я взял в руки подсвечники и пошел вперед, хотя был бы готов пожертвовать многим, если бы я мог в данную минуту убежать и созвать людей на помощь. Но так как я боялся за свою жизнь, то мне ничего другого не оставалось, как исполнить приказание мастера Баллантрэ, и хотя у меня от страха зубы так и стучали, я все-таки шел вперед.
Мастер Баллантрэ сказал правду: в саду не было ни малейшего движения воздуха, ни малейшего ветерка, мороз был чрезвычайно сильный, но при этом было замечательно тихо. Небо было совершенно темное, так что мы стояли в саду, словно под темной крышей. Никто из нас не произнес ни одного слова, и за исключением скрипа наших шагов по замерзшей земле, ничего не было слышно.
Мороз подействовал на меня, словно ушат холодной воды. Выйдя на мороз, я почувствовал, как меня всего им обдало, и я начал дрожать уже не от страха, а от холода; спутники же мои, несмотря на то, что они, подобно мне, вышли в сад с открытыми головами, казалось, и не замечали, что они вышли из теплой комнаты на мороз, и никто из них даже не вздрогнул.
– Вот тут место, о котором я говорил, – сказал мастер Баллантрэ. – Поставьте на землю свечи.
Я исполнил его приказание и поставил подсвечники на землю, и свечи тут, в саду, горели так же тихо, и пламя шевелилось настолько же слабо, как будто они горели в комнате.
Братья заняли свои места.
– Свет падает не с той стороны, откуда следует, – сказал мастер Баллантрэ.
– Я готов дать тебе всякое преимущество, – сказал мистер Генри, пуская мастера Баллантрэ на свое место, – так как я уверен, что ты будешь убит, и я останусь победителем.
Он сказал эти слова каким-то глухим, печальным голосом.
– Генри Дьюрри, – сказал мастер Баллантрэ, – прежде чем начать с тобой драться, я скажу тебе два слова: ты умеешь драться на рапирах, это верно, но драться на рапирах и на саблях большая разница, и поэтому я предполагаю, что ты будешь убит. Но обрати внимание на то, насколько мое положение лучше твоего. Если я тебя убью, то я уеду отсюда и буду жить великолепно в какой-нибудь другой стране; в деньгах у меня недостатка не будет, – я наследник поместья Деррисдир Баллантрэ. Если же я буду убит, и ты останешься в живых, что ты будешь представлять из себя? Ровно ничего. И кому ты нужен? Ровно никому. Твой отец, твоя жена, которая, как тебе известно, любит меня, а не тебя, даже твоя дочь, – все будут жалеть о том, что не ты убит, а я, и никогда не простят тебе, если ты убьешь меня. Подумал ли ты об этом, дорогой Генри?
Он взглянул на брата и, иронически улыбнувшись, поклонился так, как обыкновенно принято кланяться перед началом фехтования.
Мистер Генри не ответил ни слова и так же поклонился, после чего они начали драться.
Подробности поединка я передать не берусь, так как был до такой степени взволнован, что с трудом мог следить за тем, что происходило на моих глазах; знаю только, что мистер Генри дрался с ожесточением, и что шансы победы были на его стороне, он владел оружием лучше, чем его враг. Вот уже он совсем близко подошел к нему и, казалось, тотчас должен был вонзить в грудь его саблю, когда тот с проклятием сделал прыжок в сторону, надеясь таким образом спастись, так как он, без сомнения, понимал, что положение его критическое. Но прыжок этот не помог ему – напротив, вследствие того, что он переменил место, свет от свечей, падая ему прямо в глаза, мешал ему верно прицеливаться, и мистер Генри, воспользовавшись своим выгодным положением, еще с большей энергией набросился на своего врага. В точности я не могу сказать, так как от испытываемого мною ужаса я был в каком-то оцепенении, но мне кажется, что, заметив, что он погибает, Баллантрэ схватил левой рукой лезвие сабли мистера Генри, что во время дуэли отнюдь не позволено делать. Мистер Генри, однако, не растерялся, а отскочил в сторону как раз в ту минуту, когда мастер Баллантрэ собрался вонзить ему оружие в грудь, и тотчас после этого я увидел, как мастер Баллантрэ, размахивая саблей по воздуху, упал на колени, и прежде чем он успел встать, мистер Генри пронзил его своим оружием.
Я вскрикнул и хотел было подбежать к раненому, чтобы его поддержать, но раньше, чем я подошел к нему, он уже лежал на земле как пласт.
– Возьмите левую руку и пощупайте пульс, – сказал мистер Генри.
– Она вся в крови, – ответил я.
– Взгляните, пожалуйста, внутренняя сторона руки порезана или нет? – спросил он.
– Порезана, – ответил я.
– Ну, да, я так и знал, стало быть, я не ошибся, что он схватил мою саблю рукой, – сказал он и отвернулся.
Я расстегнул платье мастера Баллантрэ и приложил ухо к его сердцу.
Оно не билось, не слышно было ни малейшего биения.
– Да простит вас Бог, мистер Генри, но вы убили вашего брата, он умер, – сказал я.
– Умер? – повторил он в изумлении, каким-то недоверчивым тоном, затем громко закричал: – Умер? Не может быть!
И с этими словами он швырнул на землю окровавленную саблю.
– Что нам делать? – сказал я. – Не волнуйтесь, пожалуйста. Не выходите из себя и скажите лучше, как нам теперь быть?
Он повернулся ко мне и, взглянув на меня разрывающим душу взглядом, сказал:
– О, Маккеллар!
Затем он закрыл лицо руками. Я дернул его за рукав и сказал:
– Ради Бога, будьте храбрее! Успокойтесь. Подумайте лучше, что нам делать теперь.
Он взглянул на меня каким-то тупым взглядом и спросил:
– Что делать? – Затем взор его упал на лежавшего на земле брата. – О! – воскликнул он, приложил руку ко лбу, как будто он старался что-нибудь припомнить, и, повернувшись, бросился бежать прямо в дом.
Я стоял с минуту в нерешимости, затем, решив, что моя обязанность заботиться теперь о живом, а никак не о мертвом, я оставил тело лежать, где оно лежало, и свечи гореть, где они горели, бросился бежать в дом искать мистера Генри. Но в то время, как я бежал по саду и как я искал его, я мысленно все время видел перед собой несчастного убийцу с искаженным от ужаса лицом.
Я прошел в дом и отправился прямо в зал, надеясь там его найти. Он действительно стоял посреди зала и, закрыв лицо руками, заметно дрожал.
– Мистер Генри, – сказал я, – мистер Генри, так нельзя, вы губите и себя, и всех.
– Что я сделал, что я сделал! – закричал он, глядя на меня таким взглядом, который навсегда остался у меня в памяти. – Кто сообщит об этом старику-отцу?
Голос, которым он выговорил эти слова, затронул мою душу; у меня положительно сердце разрывалось на части, глядя на моего несчастного мистера Генри, но терять время на излияния чувств мы не могли, и поэтому я налил стакан крепкого вина и дал ему выпить.
– Выпейте, выпейте весь стакан, – сказал я.
Я подал ему стакан, и он, как послушный ребенок, исполнил то, что я от него требовал. Так как и я чувствовал себя совершенно убитым и, кроме того, чувствовал, что я прозяб, то я также последовал его примеру и выпил стакан.
– Надо сообщить отцу об этом, Маккеллар, надо непременно сообщить ему об этом, – сказал мистер Генри.
И с этими словами он бросился в кресло, в котором обыкновенно сидел его отец, и без слез зарыдал.
Я положительно терялся и не знал, что мне делать. На мистера Генри, по-видимому, нечего было рассчитывать, он был в таком отчаянии, что ни на что не решался.
– Ну, хорошо, – сказал я, – посидите здесь, а я все устрою.
Взяв в руку свечку, я отправился бродить по темным комнатам дома. В доме было совершенно тихо, очевидно, никто не слышал и не видел, что произошло. Теперь моя задача была следующая: сообщить жене и отцу мистера Генри о несчастном событии, но таким образом, чтобы никто, кроме них, не узнал о нем. Раздумывать о том, что прилично, а что неприлично, я не мог, так как дело у меня было слишком серьезное, и поэтому я без всякой церемонии отворил дверь спальни миссис Генри и вошел к ней.
– Что случилось? Верно, что-нибудь ужасное? – воскликнула она, садясь в постели.
– Сударыня, – сказал я, – я выйду в коридор, пока вы оденетесь, а затем прошу вас тотчас принять меня у себя в комнате. Мне необходимо сообщить вам о весьма серьезном деле.
Она не мучила меня бесполезными вопросами, а быстро оделась, и раньше, чем я успел обдумать, как мне начать с ней разговор, она уже стояла на пороге двери и приглашала меня войти к ней.
– Сударыня, – сказал я, – я пришел к вам, чтобы сообщить вам, что случилось весьма неприятное, да, крайне неприятное происшествие, и если у вас не хватит храбрости выслушать меня, то скажите мне это прямо. Но я должен только предупредить вас, что если вы мне не поможете, то я положительно не знаю, к кому мне обратиться, знаю только, что тогда последует еще другое несчастье.
– Нет, нет, у меня хватит храбрости, – сказала она, глядя на меня и грустно улыбаясь, и хотя выражение ее лица было печальное, оно было отнюдь не растерянное.
– Произошла дуэль, – сказал я.
– Дуэль? – повторила она. – Между кем? Между Генри и…
– И мастером Баллантрэ, – сказал я. – Вражда между ними с каждым днем все усиливалась и усиливалась, происходили такие гадкие сцены, о которых вы не имеете ни малейшего понятия, и, наконец, сегодня ночью, когда он осмелился говорить о вас с презрением…
– Позвольте, позвольте, – сказала она, – вы говорите «он». Кто такой «он»?
– О, сударыня, и вы спрашиваете меня еще, кто! Нет, я вижу, что я напрасно пришел к вам, вы не поможете мне. Мне не стоило и тревожить вас.
– Я не знаю, что я сказала такое особенное, что вы так рассердились, – сказала она. – Во всяком случае, прошу вас не сердиться и рассчитывать на мою помощь.
Но я не решился обратиться к ней с просьбой, с которой я имел сначала намерение обратиться, так как не был уверен, насколько она интересуется мужем, и, досадуя на нее за то, что она относилась к нему до такой степени равнодушно, принялся упрекать ее за ее поведение.
– Сударыня, – сказал я, – я говорю вам, что из-за вас произошла дуэль, вследствие того, что один из дравшихся сказал про вас оскорбительную вещь, и вы спрашиваете меня, который из них сделал это. Я помогу вам решить этот вопрос. С одним из них вы изо дня в день проводили вместе целые часы. Упрекнул ли вас другой из них в этом хотя бы один раз? С одним из них вы были всегда любезны и внимательны, с другим – Бог свидетель, что я говорю правду, – отнюдь не всегда, но между тем другой не переставал вас любить. Нынешней ночью один из них сказал другому в моем присутствии, в присутствии совершенно постороннего человека, что вы его любите. Я больше ничего не скажу, а попрошу вас, чтобы вы сами решили, кто из этих двух людей мог сказать про вас оскорбительную вещь. Нет, сударыня, не отвечайте мне теперь, а ответьте мне на это в другой раз, теперь же скажите мне только вот что: кто, по вашему мнению, виноват в том, что все кончилось так страшно и так печально?
Она в ужасе взглянула на меня:
– Боже милостивый, – сказала она сначала громко, а затем шепотом, – Боже милостивый! Ради Бога, Маккеллар, скажите мне, что случилось! Я могу слышать все, я приготовилась ко всему!
– Нет, я ничего не скажу вам раньше, чем вы убедитесь в том, что вы виной всему, что случилось.
– О, – закричала она, ломая свои руки, – этот человек хочет довести меня до сумасшествия! Говорю же вам, что я могу слышать все, решительно все! Бросьте думать обо мне, бросьте думать!
– Я думаю не только о вас, – закричал я, – я думаю еще больше о моем несчастном патроне!
– А, – закричала она, хватаясь за сердце, – Генри убит?
– Не кричите так громко, – ответил я, – не он убит, а другой.
Она покачнулась и чуть-чуть не упала, а я, заметив это движение и поняв, как сильно она любила врага своего мужа, отвернулся от нее и смотрел безучастно на пол. Видя, однако, что она все стоит на одном и том же месте и не делает ни малейшего движения, и не слыша из уст ее ни одного слова, я обеспокоился и, обратившись к ней снова, сказал:
– Я принес вам дурные известия, это правда, но все-таки я нахожу, что и вы, и я должны набраться храбрости и действовать, а не отчаиваться и скорбеть.
Она все еще ничего не отвечала.
– Подумайте о вашей дочери, – сказал я, – если то, что случилось, дойдет до сведения людей, то имя ее опозорено, так как всем будет известно, что она дочь убийцы.
По всей вероятности, мысль о печальном будущем ее дочери подействовала на нее, потому что, как только я упомянул о ней, какой-то глухой звук вырвался из ее груди. Казалось, будто она лежала где-нибудь под землей, и что после того, как с нее сняли давившую ее тяжесть, она вздохнула. Вскоре после этого она хотя и слабым голосом, но все-таки спросила:
– Стало быть, это была настоящая дуэль, настоящая, не то, чтобы… – она запнулась и не могла договорить до конца.
– Настоящая, – сказал я. – Оба они дрались хорошо, но мой дорогой патрон дрался лучше и убил врага, в то время как тот, бросаясь на него, промахнулся.
– И он убит, действительно убит? – закричала она.
– Да, убит, – ответил я, в то время как в груди моей кипела все еще ненависть к убитому. – Бог свидетель, сударыня, что если бы это было в моей воле, я не допустил бы молодых людей до дуэли. Но, к стыду своему, я должен сознаться, что у меня не хватило энергии удержать их от этого, и если говорить откровенно, когда я увидел, что мастер Баллантрэ падает, то хотя мне это и было неприятно, я все-таки в душе был доволен, что мистер Генри освободился от своего врага. Жаль только, что на него это так страшно подействовало.
Я не знаю, обратила ли она внимание на мои последние слова, так как она на это ничего не ответила, а спросила:
– А как же нам быть с милордом?
– Я беру на себя печальную обязанность сообщить ему о случившемся.
– Надеюсь, что вы не скажете ему того, что вы мне сказали? – спросила она.
– Я положительно удивляюсь вам сударыня. Неужели вам не о ком думать и заботиться в данное время, что вы можете интересоваться подобными вопросами?
– Думать? О ком думать? – повторила она.
– Как о ком? – спросил я и, заметив, что она смотрит на меня удивленным взглядом, присовокупил: – А муж ваш? Разве вы забыли о его существовании? Неужели вы решитесь мстить ему за его поступок и не пожелаете знать его больше?
Она взглянула на меня, затем схватилась снова рукой за сердце и сказала:
– Нет!
– Да благословит вас Бог за эти слова! – сказал я. – Ступайте теперь к вашему мужу, послушайтесь меня, поговорите с ним, говорите, что хотите, но только старайтесь его утешить, возьмите его за руку и скажите: «Я знаю все», и если Господь поможет вам побороть вашу гордость, то скажите: «Прости меня».
– Да подкрепит вас Господь и да внушит Он вам сострадание ко мне! – сказала она. – А я пойду теперь к моему мужу.
