Роман Заин
Следующий день
Зрители вокруг клетки разделились в своих переживаниях. Кто-то улыбался, радуясь финалу, кто-то наоборот стоял обманутым в ожиданиях и лишенным зрелища. Но больше присутствовало тех, кто успел поставить ставки на происходящие, и теперь, после развязки, бурно обсуждающих произошедшее. Среди остальных, как-то потерялся Луций. Он одиноко стоял возле клетки, пораженный увиденным, и не могущий поверить собственным глазам. В данный момент его раздирали противоречия. С одной стороны, хотелось посмотреть смерть старика, хотелось увидеть, как огромная гиена вопьется в горло, как резкими движениями раздерет на мелкие кусочки тело жертвы. С другой стороны, он увидел чудо. По-другому это не называется, и от этого тоже стало радостно и как-то необычно. За свою недолгую, но все-таки насыщенную жизнь, он успел посмотреть много чего, однако такого, ему не то чтобы видеть, ему и слышать не приходилось. Внутреннее желание поделиться этой новостью с отцом, ведь он тоже обожал звериные травли, прям таки засвербело в нём. Очень хотелось быть первым, кто расскажет ему о диве дивном. Он уже повернулся, чтобы бежать, но остановился. Бег не делал хозяину чести, если он конечно хозяин. Вы где-нибудь видели мчащегося во весь пор господина?? Конечно, нет. В мгновение ока юноша сообразил, что галопом своим он выдаст в себе мальчишку, что рабы сотворившие в его честь представление, сочтут его всего лишь ребенком. Поэтому, приняв надменный вид и с усмешкой глянув на охранника, на того, которого обещал отправить к зверям в случае фиаско Митраса, юноша продолжил наблюдать за происходящим в клетке. Однако, охранник не увидел этого взгляда. Сейчас он был бесконечно счастлив. Казалось, он помолодел на несколько лет, ибо бледность с щек ушла, сменив окрас на здоровый румянец, глаза вместо потухающих огоньков, вновь осветились молодецким задором и озорством. Луций приободряюще хлопнул того по плечу и хотел уже уйти, как в толпе послышались голоса.
– Ведут! – как вспышка молнии пронеслось, средь разгоряченной публики.
И действительно, через центральные ворота на двор, гнали порядка десяти рабов. Церемонию звучно сопровождали щелчки опускающихся на спину кнутов и ругань охранников. Бедолаги бегущие вперед, были обмотаны пыльными лохмотьями, сквозь которые отчетливо виднелись свежо-красные следы бичей. Гонимых объединяло общее уродство и отреченность от мира. В потухающих усталых глазах не читалось признаков жизни. Они уже были мертвы, и лишь бренная плоть, выживающая всем смертям на зло, не давала им упасть. Рабы и сами не знали, куда и зачем они бегут. Они двигались как-то интуитивно, хотя, конечно же, в роли шестого чувства направляющего ноги, выступали охранники. Кем же являлась это однородная, на первый взгляд, человеческая масса?? Составляла её, публика самая разносторонняя. Кто-то бежал без руки, другой без ноги, имелись тут и женщины непонятных форм, которых практически тащили, видимо ходить они уже просто не могли. То были не люди. То было действительно «мясо». Сопротивляться и бороться за жизнь они не хотели, да и не могли. Бояться смерти – устали, умолять о пощаде – не видели смысла. Поэтому внешнее их спокойствие даже немного испугало Луция. Такого равнодушия он никогда не видел, да и откуда видеть, ведь в цирках на казнях приговоренные все-таки хотели жить, а на подготовках к казням юноша не бывал. Там в Карфагене, когда преступника выталкивали на арену, он всегда пытался спастись, старался или убежать или принять бой, пусть и с неравным по силе соперником. Здесь же, с точностью до наоборот. Рабы казались настолько измученными, что смерть не страшила их, а скорее привлекала. Они ждали ее, видели в ней избавление, и молча, сбившись в маленькую кучку, наблюдали за своими палачами. Всматриваясь то в гиен, то в охранников, эти получеловеки пытались угадать, кого из них первого отдадут на убой. Но ждали не только они. Хищники в клетке опытным глазом определили, что эту еще живую плоть, пригнали именно для них, и заволновались. Митрас по-прежнему находился среди зверей, но про него гиены, как бы позабыли. Зверье подбегало к самой решетке, ставили на нее лапы, и завывали, требуя себе еды.
– Господин, – обратился к Луцию, Палла, – вы бы хотели выбрать раба, того который первый пойдет в клетку??
Данное право выбора предоставлялось только отцу семейства или его представителю, и посему считалась почетным и очень уважительным. Однако Луцию не хотелось выбирать. Причина крылась в том, что казни, которые он видел до этого, проводились над злодеями, над преступниками, над подлецами, и справедливость наказания не вызывала сомнений. Тут дело обстояло по-другому. Переведя взгляд на рабов, и бездумно шаря по ним глазами, он не знал, как и с чего начать. Эти люди не были ему знакомы, и хотя сострадания он к ним не испытывал, ненависти тоже не питал. Как же выбрать? Молодой господин находился в замешательстве. Сейчас ему надо принять решение, кто будет жить, а кто умрет. Ведь это же так просто, но и так трудно, в тот же момент. Раньше, находясь на трибуне, единственным его занятием было наблюдать, как жертва пытается спастись от справедливой кары, как грациозный хищник, все-таки, приводит приговор в исполнение. Теперь же все обстояло не так. Теперь ему предстояло решить, кому жить, а кому нет. Все внутри него боролось, душа рвалась на части, а единственным желанием было то, чтобы на его месте оказался кто-нибудь другой, и чтобы он потом отвечал за дальнейшее, а не Луций. Причем ответственности пред кем-то конкретно юноша не страшился, его грызла ответственность перед собой. Снова и снова шаря глазами по уродливой горстке полулюдей, он пробовал выбрать жертву. Но сфокусироваться не получалось. Смотря, в нерешительности то на одного, потом переводя взгляд на другого, юноша искал хотя бы какой-нибудь повод зацепиться и приговорить, но он отсутствовал. Получеловеки смотрели в ответ, не пряча лиц но и не демонстрируя характер. Как только их взгляды встречались, они невольно отворачивали головы, тупили взоры, предпочитая разглядывать землю под ногами, а не молодого господина. Что же делать?? Кого послать на убой за просто так? Да что же со мной!! Тряпка я какая-то что ли?? Надо собраться и решить!! Но казнь без вины, и еще такая жуткая казнь, и всё за просто так пускай даже и получеловека. Ну ведь не виновен же он в том, что он получеловек!! А даже если и получеловек, то что?? Он нарушал законы?? Клеветал на Великий Рим?? За что его убивать?? Эти мысли, словно весенний ветер, носились в голове, разметав что-то основное по ее стенкам, да так лихо, что это что-то, теперь не собрать воедино. Тем не менее, время шло. Промедление равняется слабости, означает, что он пока не готов принимать подобные решение и колеблется. А допустить такой мысли, особенно промеж рабов, он не мог. Луций ощущал как эти охранники, вилик, растравитель и остальные зеваки, как они смотрят на него. Он понимал, что они ждут вердикта и распоряжения, так же понимал, что секунды сейчас уже непозволительная роскошь. Но решения не было. Причем не было совсем. Он продолжал выискивать кого-нибудь средь бедолаг, но всё бес толку. Прыгая глазами с одного на другого, его внимание, неожиданно, привлек старик. Привлек лишь тем, что перестал прятать взор и смотрел в ответ смело, дерзко и без страха. Даже, наверное, он силился разобрать что-то в лице юноши, прочитать что-то в нем. Их глаза встретились. Быть может всего секунда прошла с этого момента, но Луций различил в его взоре какой-никакой, а вызов, или что-то другое, подобное вызову. Как молния среди ясного неба кровь вскипела в нем, и не успев понять что происходит внутри себя, он кивком головы указал Палле на старика.
Пока Луций догадывался, что повиляло на его выбор, и зачем он так поступил, желание, выказанное им, начало исполняться с неимоверной быстротой. Палле даже говорить вслух ничего не пришлось. Он кивком передал охранникам волю господина, а те в следующую секунду схватили старика под руки и потащили к клетке. Клацнул засов, и жертву втолкнули внутрь. Нельзя сказать, что появление деда вызвало фурор среди представителей семейства псовых. Они, конечно хотели есть, но за время раздумий Луция, Митрас заново остудил их пыл. Однако незамеченным, появление жертвы тоже не осталось. Несколько острых морд поднялись из пыли и принялись рассматривать старика. Сначала это делалось ленно, с какой-то неохотой. Морды, словно дельфины на ровной глади воды, то показывались из общей массы, то пропадали. Но со временем, выныривание мордоплавников начало учащаться и произошло то, что и должно было произойти. От стаи гиен отделилась одна, и кивающей походкой, не спеша, двигаясь, словно краб полубоком, направилась на встречу к жертве. Ноги старика задрожали, он вцепился в решетку, но продолжал стоять. Смотря на приближающуюся гиену, бедолага забыл усталость, накопленную за годы, проведенные в неволе, забыл побои и унижения, забыл нескончаемые дни работы, и лишь сильнейшее желание жить, охватило его. Каждый ее шаг, словно наполненный шприц, вгонял в тело старика дозу страха, и чем ближе они подходила, тем больше становилось этого страха. Еще шажок, еще … Еще .. Старик понял, что не сможет вмещать в себя его больше, что сейчас взорвется от передоза и вдруг страх пропал. Пропал совсем, как будто его и не было вовсе. Гиена находилась совсем близко, но он перестал бояться. Он стал смотреть куда-то сквозь гиену, куда-то дальше, как бы даже не замечая ее. Старику почему-то показалось, что после смерти, а ее он уже ощущал всем телом, сильнее всего ему будет не хватать неба, и голова машинально запрокинулась наверх чтобы проститься с ним. Этот взгляд являлся его последним желанием, его последней просьбой, его последней прихотью. Там наверху, редкие тоненькие полоски облаков, застыли белыми линиями на лучезарном небосклоне. Небо, словно купол сотканный из света, смотрело на него спокойным убаюкивающим взглядом, и тоже, как будто бы в ответ, прощалось с ним. Между тем шуршание приближающихся шагов вернуло его обратно в клетку. Гиена приближалась еще более стремительно, при этом улюлюкая и фыркая. Мгновение, ее голова, выныривая снизу вверх, схватила старика за бок, и рванула к земле. Сопротивляться он не мог, и тело, словно разодранный грузный мешок, плюхнулось на землю. В мгновение ока, воздух наполнился липким запахом крови. От стаи отделились еще несколько псовых, следом еще, и вот уже все, опустив окровавленные морды вниз, рвали еще живого старика на части. Он не кричал, не отбивался, а лишь стиснув зубы, терпел мучительную и стремительную боль. Его затуманившиеся страданием глаза смотрели в сторону Луция. Он ненавидел и не скрывал этого. Ненавидел всем сердцем, всей душою, всеми кусочками своего измученного тела. Отвращение к Риму, к его детям, и ко всем обитателям этого проклятого города достигло своего апогея, и в последнем выдохе, смешивая воздух с кровавой пеной, он прошипел одно лишь слово – Проклинаю!! Еще мгновенье. По телу пробежала последняя судорога, он дернулся и застыл навсегда. Страшный хруст и удушливый запах, отделились зловонием от кровавого пира. Никогда еще Луций не находился так близко к звериной травле. Он даже ощущал некий эффект присутствия, слушая как кости скрипели и лопались под натиском мощных челюстей. Раздался хлопок – это раскололся череп, и какая-то бледная жидкость, тонкой струйкой потекла из него на песок. Из стаи вырвались две гиены, и с жутким ревом схватились между собой, из-за оторванной ноги, которую не могли поделить. Ужасный пир сопровождался жадным и довольным рычанием, недоверчивыми взглядами друг на друга, как бы кто больше другого не съел. Прошло всего несколько минут, и кровавая жатва окончилась. Довольные охотники лежали на пунцовом поле, подняв сытые морды вверх, поглядывая через решетку, в надежде, что им достанется кто-нибудь еще.
Впервые в жизни Луций не получил удовольствия от увиденного. Находясь в непосредственной близости, ему казалось, что он и сам побывал в этой мясорубке. Рука невольно ощупывала голову, как бы желая убедиться, что это всего лишь иллюзия. Однако, новое непонятное чувство, сжимало череп так круто, что он продолжал гладить себя снова и снова, желая убеждаться в целостности своей головы еще и еще раз. Ему казалось, что он чувствует белую жижу, текущую теплым потоком по его вискам. Машинально, не отдавая себе отчет, в том что сейчас сделает, юноша пытался смахнуть её. Чувство разочарования, словно вода заполняющая чашу, вливались в него с новой силой. Луций знал наверняка, что что-то пошло неправильно, что-то претило ему, но он никак не мог разобраться, что конкретно его гложет. Одно было точно. Ему больше не хотелось видеть, как хищник расправляется с добычей, и тем более, быть к этому причастным. Он опустил голову на грудь, и погрузился в свои мысли. Представление о казни перевернулось с ног на голову. Это перестало быть веселым развлечением. Его начала волновать судьба осужденного. Терзала боль, которую испытывал получеловек. Невольно, он проживал этот момент вместо старика. Впервые в жизни Луций задумался о том, как бы он смотрел на римлян, окажись в шкуре корма для гиен. Как бы он проклинал их. Новые мысли ужаснули молодого человека. Особняком стояли глаза поедаемого старика. Глаза полные презрения, налитые до краев злобою. Эти глаза вселяли страх в юную душу, пробуждали сомнения в правильности законов почитаемых им, и вообще, целиком в мироустройстве. Он тряхнул головой, будто бы пытаясь избавиться от неприятных ощущений, как от капель воды, оставшихся на волосах после купания. Подняв глаза на окружающих, и пересиливая себя, что было сил, Луций попытался улыбнуться, но получилось неубедительно. Двигая измученным взглядом по людям, стоявшим возле него, взору предстала новая, доселе неразличимая картина, совершенно не заметная для него раньше. В некоторых, уставившихся на него лицах, читались такие же чувства: боль, переживание за разорванного раба, состояние граничившее с тошнотой, сожаление. Вторая же часть напротив, казалась, была встревожена не тем, что произошло в клетке, а реакцией на это нового господина. Буравя глазами юношу, они прямо внутрь пытались ему заглянуть, извернуться наизнанку, но понять, что происходит с ним, доволен он или расстроен, и только исходя из этого, грустить или радоваться вместе с ним. Единственной их целью было угодить. То, что сейчас ихнего брата разорвали в клочья, их совершенно не интересовало. Это напугало Луция. С самого детства в нем жило чувство, помогающее определить, лукавит человек, или говорит правду. По крайней мере, ему казалось то, что он может это определять. К тем, кто привирал, пускай даже и немного, у юноши выработалась некоторая нелюбовь. Как-то автоматически выработалась. Причем неважно, где привирал человек, в какой-нибудь нелепой глупости, или врал основательно, так сказать, для удовлетворения своих корыстей. Связано такое явление было, прежде всего с тем, что ложь, в корне противоречило правилам отца, которые тот с таким усердием вбивал он в голову сына. Сила и честь, считались жизненным кредо этой семьи. А честь не может быть связана с ложью, тысяча раз повторял отец. Лжет трус. Лжет для того чтобы выкрутится, чтобы спастись. Тот же, кто тверд духом, тот встречает трудности грудью, не отворачиваясь от них, а наоборот напирая. И вот теперь, внутренне вспомнив и повторив слова отца, в юношу были устремлены полсотни лживых, трусливых глаз, опутанных притворством, словно паутиной тысячи пауков. Помолчав еще не много, и не найдя ответов в себе и в окружающих, он медленно побрел в сторону ворот, ведущих за пределы зверинца. Сегодня он не знал как правильно понимать происходящие внутри себя перемены, и потому, единственным умным решением виделось убраться из этого поганого места. Вернувшись на виллу, Луций, не разговаривая не с кем, проследовал в свою комнату и завалился спать.
Луций проснулся затемно. В воздухе чувствовалась прохлада ночи, и тело само собой, как бы по наитию, плотнее закутывалось в одеяло. Спать не хотелось, или может быть не моглось, ведь лег в кровать юноша, совсем рано. Вставать тоже желания не было, кровать нагретая за время отдыха и присущая каждому человеку утренняя лень, крепко держали парня в своих объятиях. Так и не придумав в итоге, что же ему делать, Луций перевернулся несколько раз с бока на бок, и уставился на дверь, из-под которой пробивалась тонкая полоска лунного света. Сверчок, находящийся где-то вне комнаты, старался изо всех сил быть услышанным, и стрекотал с такой силой, что казалось его главной задачей, было разбудить весь дом. Время как бы замерло и начало растягиваться, словно стало резиновым. Юноша и сам не знал, выспался он или стоит еще немного подремать. Полоса лунного света явно намекала, что подниматься рано. Луций перевернулся на спину, закрыл глаза и попытался заснуть, однако, этого совершенно не получалось. Сон, будто рукой смахнуло, а сознание, обычно так тяжело возвращающееся с утра, плотно заняло законное место в голове и больше не собиралось на покой. Около кровати, совсем рядом, на полу, слышалось равномерное сопение спящего человека. Это притулился Аким, раб привезенный из Карфагена вместе с остальным скарбом. Поняв, что сон на сегодня окончен, молодой господин окликнул его. Раб в ту же секунду проснулся, сел на пятую точку поджав под себя ноги, и немного побыв в этаком положении, чтобы не уснуть, пошел зажигать светильник. Маленький огонек, запрыгал на кончике приплюснутой масленый лампы. Светлее не стало, но все-таки появилось какое-то ощущения света. Луций приподнялся на кровати, опираясь руками на длинную спинку, а ноги поставил на маленькую скамеечку внизу, тем самым давая понять Акиму, что он пробудился окончательно и желает покинуть комнату. Раб знал своего хозяина давно и хорошо. Несколько раз повторять не приходилось, поэтому, стоило одной ноге, коснуться обтянутой малиновым сукном скамеечки, как он уже застегивал на ней сандалии. Туника, бледно-малинового цвета, оказалась так же приготовленной, и выглаженной висела на спинке кресла.
Выйдя из кубикулума, в нос ударила свежесть наступающего дня, отгоняя от двух молодых людей остатки дремоты. Точнее сказать остатки дремоты от Акима, Луций проснулся уже давно и окончательно. Снаружи оказалось светлее, чем в комнате, однако все равно темно и некомфортно для глаза. Рассвет только-только принялся заниматься над крышами заспанных домов, и вместо света давал какую-то ярко-туманную дымку. Мир вокруг только готовился задышать новым днем, однако кое-кто, не был к этому готов. Причем, не готов он оказался, не по своей воле. Скорее, по своей природе. Этим кое-кем, разумеется, был Луций. Картины вчерашней казни, словно вспышки, выныривали из памяти ужасными подробностями. Сон не смог вымыть прошлых впечатлений и расставить мысли в голове. Вчерашнее чувство угрызения совести, с новыми силами, принялось грызть и точить молодое сердце. Отдых, казалось, сделал не лучше, а наоборот, хуже. Луций чувствовал себя натурально плохо. Вчерашний день навалился на него с новой, удвоенной силой. Он посмотрел вверх, туда, где над имплювием зияла пустота, усеянная угасающими звёздами. Но там, в небе, отсутствовали ответы, лишь дымка, точно такая же как и него в голове. Радость утра не приносила ожидаемого покоя. Юноша не знал, куда ему идти, но и стоять на месте сил не находилось. Он чувствовал потребность непременно куда двигаться и что-то делать. Луций побрел куда-то, словно пьяный, мотаясь и стороны в сторону. Аким тихонько семенил за ним, соблюдая дистанцию. Он легко угадывал настроение хозяина, и видя, что тот не в духе, старался поменьше попадаться на глаза.
Прогулка оказалась не долгой, а если точнее, то ее и не было как таковой. Ноги принесли молодого человека, туда, куда и должны приносить хорошо воспитанного сына. Другого места просто не могло быть. После череды небольших заворотов появилась нужная дверь, ведущая в таблинум. Юноша знал, точнее, надеялся, что отец уже проснулся, и если это так, то единственное место, где бы он мог оказаться, так это его новый кабинет (таблинум). Так и оказалось. При входе в кабинет, возле дверей, сидели два раба и тихонько переговаривались о чем-то своем. Появление молодого господина не смутило их. Они, так же как и Аким, переехали сюда из Карфагена, и посему прекрасно знали, что молодой сын иногда навещает отца, в столь ранние часы. Продолжая свой разговор, они почтительно отползли в сторону, освобождая проход.
Зайдя в новый кабинет Луций осмотрелся, ведь в новый таблинум, он зашел первый раз. Кабинет представлял собой небольшое помещение, без окон и с двумя выходами, расположенными друг против друга. Он смотрелся достаточно высоким, чтобы его обитателям дышалось комфортно и движения не были бы стеснены, но при этом компактным, так, чтобы его хозяин знал, где и что у него лежит, и при этом мог до этого быстро дотянуться. Прямо напротив основного входа, стоял большой стол, уже заваленный по-хозяйски какими-то развернутыми бумагами. Над ними корпел отец, сосредоточенно чего-то разглядывая в свете нескольких зажжённых светильников. Справа и слева, возвышались огромные, упирающиеся почти в потолок стеллажи, густо заставленные свитками папируса и книгами. По периметру кабинета, выделяясь из тени белизной мрамора, стояли несколько причудливых скульптур, разного содержания. Если посмотреть под ноги, то глазу открывалась причудливо собранная мозаика, светло-серых цветов, переплетающихся между собой на темном фоне. Однако не только взглядом можно было объять её. Она еще и чувствовалась, при каждом шаге, наступая на неё. Стены кабинета, как и положено моде того времени, пестрили узорами художника, однако не античными картинами а в стиле реализм. Глядя на них создавалось впечатление, будто бы находишься не в кабинете вовсе, а в живописном саду, среди горластых птах и разросшихся кустарников. К слову сказать, композицию дополняли кадки с цветами, выстроенные вдоль стен, и клетки с птицами, спадающие на невидимых цепочках, прямо с потолка. В целом таблинум можно было признать достаточно уютным.
Подойдя к столу, Луций застыл в ожидании и некоторой нерешительности. Он знал, что отвлекать отца нельзя. К тому же, будучи воспитанным юношей, хорошо знавшим манеры, сын терпеливо ждал, пока отец закончит. Уже через минуту, из-за вороха бумаг показалась убеленная сединами голова, со светившимися, как у кошки, глазами, и еле заметной блуждающей улыбкой.
– А сын, это ты!! – при этом улыбка приобрела более четкое очертание, и он снова нырнул в бумаги.
Луций ничего не ответил. Он прошел несколько шагов вперед, и грузно плюхнулся на клиентский стул, придвинутый к столу с обратной стороны. Пальцы, в нервном напряжении, отстукивали какой-то непонятный мотив, по черному канту стола, выполненному из камня. Тревога и печаль вчерашнего дня не покидали его. Перед глазами до сих пор рисовалось лицо растерзанного старика. Все виделось так четко, что казалось, происходит с ним сейчас и наяву. Эти глаза, словно два угля преисподней, светились обжигающим пламенем ненависти. Он чувствовал запах того раба, как будто бы тот лежал возле ног юноши. На мгновенье ему показалось, что он ощущает липкость крови, разлившейся большим пятном возле стола. Этот поганый раб никак не отпускал его.
Отец снова вынырнул из вороха и уставился на сына. Если сказать, что его ребенок казался подавленным, то это значит, не сказать ничего. Пред ним, аккуратно примостившись на стуле, сидел не его сын, а сгорбленный старик, согбенный судьбой за долгие годы прожитой жизни.
– Что случилось? Рассказывай! – повелительным тоном приказал Флавиан.
Луций мялся на стуле, не зная, что ему собственно отвечать. Как нашкодивший мальчишка боящийся трепки, выглядел он сейчас. Тяжелая голова, подпертая рукой, казалось, еле держится на шее.
– Да и сам не пойму, что меня так гложет. Я не сделал ничего зазорного, отец. Однако тяжелое чувство вины сковывает мне грудь, будто я опоясан тугой цепью, той что Гефест изготовил для Прометея, – сейчас юноше казалось, что приплетя сюда немного мифологии, он сможет ярче и понятнее выразить свои чувства.
– Не торопись, – перебил его отец, – рассказывай по порядку.
Луций принялся описывать вчерашний день, не пытаясь скрывать от отца подробности произошедшего. Он знал насколько сильно любит его родитель, и поэтому всегда откровенничал с ним напрямую. Так же юноша знал, что отец готов простить ему любую шалость, поддержать его в любой, даже самой непростой, ситуации. И иногда, болтая с приятелями, он замечал зависть в их глазах, как только вопрос заходил про родителей. Причина оказалась весьма банальной. Их отцам сыны были недосуг. Их умы занимали другие, более важные дела, поэтому роль наставника в семье выполняли учителя и тренеры, которых нанимали за немалые деньги, и постоянно попрекали этим, если что-то в учебе что-нибудь шло не так. Луцию повезло. Такого отца как у него надо было еще поискать, да и поискав, вряд ли сыскали бы. Флавиан внимал повествованию сына очень внимательно, стараясь не упустить ни одной детали. Слушать человека и понять его, есть две разные вещи. Нельзя упустить из виду даже мелочей, ведь взгляд на одни и те же вещи, с течением времени, меняется кардинально, что же тут говорить о разнице восприятия мира взрослым мужем и юным подростком. Вспомнить хотя бы первую девушку, или первый бой, перед началом которого ноги тряслись сами собой. Кровь, словно кипящая лава, энергично бурлила по венам, тело превращалось в тугой лук, жаждавшее той стрелы, что заставит его распрямиться. Вот это были ощущения!! Томление, переживания!!?? Где они теперь?? И женщины и войны смешались в однородную массу, лишь изредка проблескивая огоньками чего-то былого. Однако, это серое настоящее, эта славная память прошлого, всё это сейчас только у него. А у его мальчика жизнь только начинается!!! Все впереди!! И виктории и поражения!! Отец с какой-то белой завистью смотрел на сына. Наверное, он бы многое дал, чтобы сейчас сидеть вот так, в растерянности, из-за какой-нибудь чепухи.
Флавиан по праву считался исключительным отцом, и нынешнее состояние сына вызывало у него тревогу. С мягкой улыбкой на лице, сидя прямо напротив Луция, ловил он каждое его слово. Ни одна деталь не оставалась не замеченной. Он видел, как пробежали мурашки по рукам сына, когда тот рассказывал, о выборе раба для казни. Чувствовал как в нем боролись противоречия, кричащие в одно ухо « Трус, слабак» а в другое «Великодушие, справедливость, честь». Становилось понятно, что Луций запутался, что он не понимал, правильно ли поступил. Серьезнейший конфликт раздирал душу ребенка на части. Пытаясь быть взрослым, стараясь походить суровостью на отца, он совсем не знал, что обрекая кого-то на смерть, пускай даже и бесполезного раба, ответственность за это решение, лежит на том, кто его принял. Сейчас он был еще юн, и не мог смотреть на ситуацию под правильным углом. Раб не человек, это верно, однако, он и не овца, идущая на убой. Он что-то среднее, ближе к овце конечно, но все – таки. Каждый, неважно, человек он или животное имеет свое предназначение в этой жизни. Каждый своё, и иногда и не одно. Солдат – воевать, мать – рожать, мясо – быть кормом. Как звери смогут радовать зрителей на арене, если у них не будет практики?? Вот, что следовало объяснить сыну. Удел человеческого мяса – кормить. А этот, тот которого скормил сын, взял всё и испортил. Вместо того, чтобы сопротивляться, отбиваться и брыкаться, покорно сложил голову. Это проще барана к гиенам пустить. Если бы не вкус человечины, то он и вовсе провалил свою миссию. Так мыслил Флавиан, так было заведено в его доме, и так он хотел, чтобы мыслил его сын, будущий наследник.
– Раба втолкнули к гиенам, – продолжал разгорячённо Луций, – но ни одна жила в нем не дрогнула, видно было, что старик страшился их, но не боится смерти. Высоко подняв голову, оставаясь при этом с каменным, надменным лицом, он выказывал презрение мне и всем остальным вокруг. Когда гиены стали рвать его на части, этот старый дед, смотрел на меня своими горящими глазами, в которых читались не мольбы о пощаде, а столько злости и ненависти, что мне стало не по себе. Казалось, что не раба я отдал на пожирание, а римского гражданина, вот как он смотрел на меня. Рабы так не смотрят!!! Будто бы и не заслуживал он такого конца, будто бы я совершил преступление, без вины казнив неповинного. Не могу понять, что со мной, но чувствую, что поступил неправильно, хотя в чем именно, не могу разобраться.
Флавиан не перебивал сына. Он дал ему сполна выговориться, выплеснуть из себя, все то, что камнем лежало на душе. Кроме того, он был тем человеком, который не болтает попросту, а ответ готовит долго и основательно. Поэтому когда Луций закончил свой рассказ, и вытер уже не детским кулаком, увлажненные от слез глаза, он продолжал молчать. Так прошло несколько минут, по истечении которых отец поднял голову и заговорил:
– Я услышал тебя, а теперь ты послушай меня. Давай не спеша, потихоньку, шаг за шагом разбираться в том, что произошло. И для начала, нам нужно понять, кем же являлся тот старик. Ты сказал, что чувствуешь, будто не раб он вовсе, но гражданин великой Римской Империи. А почему ты так решил? Разве не привезли его неведомо откуда закованного в кандалы, в трюме какого-нибудь грязного корабля. Разве не был он одет в рванину, или может быть он разговаривал на известном тебе языке? Почему же ты наградил его титулом гражданин? Как и откуда ты смог такое помыслить?
Луций потупил взор. Не это он имел ввиду рассказывая историю.
– Я знаю, что он раб, то есть, он без сомнения раб, но вел себя он так, как подобает достойному патрицию. Оказавшись в клетке, старик презирал смерть, смотрел ей в глаза без страха, а на меня бросил такой взгляд, что мне до сих пор перед ним, как будто совестно и стыдно, – тихонько закончил он.
– Что-то я тебя не понимаю. Ты знаешь, что он раб, однако, в глубине души сочувствуешь ему. Почему? – спросил отец.
Луций молчал в ответ. Он понимал, что несет какую-то белиберду, однако это белиберда сегодня являлась для него сегодня, правдой и основой. Ну не может презренный раб, не может это глупое животное, быть таким гордым и надменным. Не может он так призирать и одновременно ненавидеть. Флавиан немного подождал и убедившись, что ответа не последует, продолжал: