С. Т. Джоши
Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1
«… хотел бы я знать, сколько воображаемых арабов породила “Книга тысячи и одной ночи”, потому что в пять лет я и сам был одним из них! Тогда я еще не был знаком с греко-римскими мифами, и именно книга Лейна открыла для меня великолепный мир чудес и свободы. Я придумал себе новое имя – Абдул Альхазред – и попросил маму сводить меня в магазин восточных сувениров, чтобы обустроить в комнате арабский уголок»[145].
Здесь мы встречаем как минимум два ложных утверждения. Во-первых, как я уже отмечал, в том возрасте Лавкрафт точно не мог читать издание Лэнга. (А в 1898 г. Сьюзи подарила ему эту книгу на Рождество как раз потому, что Говарду она очень нравилась.) Во-вторых, он по-разному объясняет происхождение имени Абдул Альхазред. В самом значительном автобиографическом очерке «Кое-какие заметки о ничтожестве» (1933), написанном примерно за два года до процитированного выше письма (в котором говорится, что имя он придумал сам), Лавкрафт сообщает, что имя Абдул Альхазред ему «сочинил кто-то из взрослых как типичное арабское имя». В другом письме дается более подробное разъяснение: «Точно не знаю, откуда взялось это имя Абдул Альхазред. Если верить смутным воспоминаниям, его мне подсказал кое-кто из старших, а именно наш семейный поверенный, только не помню, то ли я попросил его придумать для меня арабское имя, то ли предложил оценить уже имевшийся у меня вариант»[146]. Семейным поверенным был Альберт А. Бейкер, остававшийся законным опекуном Лавкрафта до 1911 года. Если имя действительно выдумал он, то с точки зрения арабской грамматики оно звучит совершенно неудачно, так как Бейкер использовал артикль два раза подряд (Абдул Аль хазред). Более правильным был бы вариант Абд эль-Хазред, однако звучит не так красиво. В любом случае, как известно всем читателям Лавкрафта, выбранное имя осталось с ним надолго.
Может, «Тысяча и одна ночь» и не направила Лавкрафта прямиком к миру «странной прозы», но уж точно не мешала его интересам развиваться в этом направлении. Мало кто отмечает, что лишь в небольшом количестве сказок из этого цикла присутствует нечто сверхъестественное, и даже прославленная история о Синдбаде, по сути, представляет собой лишь рассказ о морских приключениях. Конечно, там упоминаются могилы, пещеры, заброшенные города и многое другое, что оставило свой след на воображении Лавкрафта, но это все же легенды, в которых потустороннее показывается не ужасающим отклонением от законов природы, а скорее чудом, на которое обращают не так уж много внимания.
Окончательно подтолкнуть Лавкрафта к миру «странного» могла неожиданная находка: в возрасте шести лет он обнаружил в доме у друга семьи «Сказание о старом мореходе» Кольриджа с иллюстрациями Гюстава Доре. По всей вероятности, американское издание поэмы («Сказание о старом мореходе», Нью-Йорк: «Харпер энд бразерс», 1876), которое выдержало много последующих тиражей. Вот какое впечатление произвела поэма вместе с рисунками на юного Лавкрафта:
«… представьте величественную викторианскую библиотеку с высокими шкафами в доме, куда я ходил в гости вместе с мамой или тетушками. Мраморная каминная полка, плотный ковер в виде медвежьей шкуры и бесконечные полки с книгами… Там собирались одни только взрослые, поэтому мой интерес, естественно, сразу привлекли книжные полки, огромный стол и камин. Вообразите, как я был рад увидеть на каминной полке огромную, размером с атлас, книгу в подарочном оформлении с позолоченной надписью на обложке “С иллюстрациями Гюстава Доре”. Название книги меня не волновало, потому что я уже был знаком с волшебными и мрачными рисунками Доре по книгам Данте и Мильтона. Я открыл ее, и моему взору предстал совершенно жуткий корабль-призрак с рваными парусами в тусклом свете луны! Перевернул страницу… Боже! Снова этот фантастический полупрозрачный корабль, а на палубе скелет с мертвецом играют в кости! К этому моменту я уже улегся на медвежьей шкуре и был готов целиком пролистать всю книгу… о которой раньше ничего не слышал… Морские воды, кишащие разлагающимися змеями, страшные костры, пляшущие в темноте… войска ангелов и демонов… безумные, умирающие, изуродованные существа… гниющие трупы безжизненно возятся с промокшими снастями обреченного судна…»[147]
Как такому не поддаться? Если Лавкрафт читал книгу Кольриджа в шесть лет, то, скорее всего, в период между августом 1896 г. и августом 1897 г. Возможно, речь идет о доме Теодора У. Филлипса, кузена Уиппла, который жил неподалеку на Энджелл-стрит, в доме № 256 (позже стал № 612), однако Лавкрафт называет его домом «друга» (имея в виду друга семьи), а под «другом» он вряд ли мог иметь в виду двоюродного деда. Итак, хотя «Сказание о старом мореходе» оказало значительно влияние на развитие интереса Лавкрафта ко всему странному, повлияло на него и печальное событие, коснувшееся его лично.
Дед Лавкрафта по отцу умер в 1895 г., но это никак не затронуло будущего писателя и его семью; более того, он утверждает, будто никогда не виделся с дедушкой по отцовской линии[148], что, вероятно, указывает на степень отстраненности Лавкрафтов от Филлипсов, в особенности после госпитализации Уинфилда Скотта Лавкрафта (или же их отношения всегда были таковыми). А вот то, что произошло 26 января 1896 г., серьезно сказалось на мальчике, которому тогда было пять с половиной лет: в тот день умерла Роби Альцада Плейс Филлипс, его бабушка по матери.
На Лавкрафта, вероятно, подействовала даже не горечь от потери родного человека, ведь он не был особенно близок с бабушкой, а состояние остальных членов семьи: «…после смерти бабушки наш дом пришел в уныние, от которого больше не оправился. Меня так сильно пугали и отталкивали черные одеяния мамы и тетушек, что я тайком прикалывал к их юбкам лоскуты яркой ткани или кусочки бумаги, и тогда мне становилось хоть немного легче. И перед выходом на улицу или к гостям им приходилось внимательно осматривать свою одежду!» Хотя спустя двадцать лет после того события Лавкрафт вспоминал его в полушутливом тоне, все равно очевидно, что случившееся произвело на него глубокое впечатление. Последствия были кошмарны в прямом смысле слова:
«А затем от моего прежде приподнятого настроения не осталось и следа. Мне начали сниться самые что ни на есть отвратительные кошмары, населенные существами, которых я прозвал “ночными мверзями” – сам придумал это слово. Проснувшись, я частенько их рисовал (возможно, на мое воображение повлияли иллюстрации Доре из “Потерянного рая”, на эту книгу я однажды наткнулся в гостиной в восточном крыле). Во сне существа кружили меня с такой скоростью, что становилось дурно, и при этом толкали меня своими мерзкими трезубцами. Прошло уже целых пятнадцать лет – или даже больше, – с тех пор как я последний раз видел “ночного мверзя”, но когда меня одолевает дремота или мысли уносятся к детским воспоминаниям, я по-прежнему ощущаю некий страх… и инстинктивно стараюсь проснуться. В 96-м каждую ночь я молился лишь о том, чтобы не заснуть и не встретиться с “ночными мверзями”!»[149]
Вот так и начался путь Лавкрафта в качестве одного из величайших фантазеров или, если быть точнее, выдумщика кошмаров в истории литературы. Лишь спустя десять лет с момента написания этого письма и целых тридцать лет после увиденных им кошмаров Лавкрафт упомянет «ночных мверзей» в своем произведении, но уже становится ясно, что в его детских фантазиях содержалось множество идей и образов, ставших основой для его работ: космический контекст, крайне необычная сущность злобных созданий (в одном из поздних писем он описывает их так: «тощие кожистые существа черного цвета без лиц, зато с оголенными шипастыми хвостами и крыльями, как у летучих мышей»[150]), которые заметно отличались от привычных демонов, вампиров и призраков, а также беспомощность главного героя и жертвы, столкнувшегося с силами куда более могущественными по сравнению с ним. Конечно, на развитие теории и практики «странной прозы» у Лавкрафта уйдет немало времени, но с учетом того, какие сны он видел в детстве – а в последний год жизни он признался, что кошмары продолжали его мучить, «хотя самые ужасные из них не сравнятся с 1896-м»[151], – Лавкрафту, похоже, было суждено стать писателем в жанре ужасов.
Однако родные Лавкрафта, и особенно мать, сильно переживали за его физическое и психическое здоровье, когда начались эти кошмары, и мальчик частенько пребывал в подавленном состоянии. Позже Лавкрафт не раз упоминает о поездке на запад Род-Айленда, состоявшейся в 1896 г., но не говорит, какова была ее цель. Нетрудно догадаться, что путешествие по родным местам предков семьи отчасти стало попыткой избавить Говарда от кошмаров и поправить его здоровье. Опять же, возможно, и всей семье: скорбящему вдовцу Уипплу и Лилли, Сьюзи и Энни, дочерям Роби, – тоже нужно было развеяться. (Они не собирались хоронить Роби в Фостере: она упокоилась на семейном участке Филлипсов на кладбище Суон-Пойнт.)
Лавкрафт рассказывает о посещении фермы Джеймса Уитона Филлипса (1830–1901), старшего брата Уиппла, на Джонсон-роуд в Фостере, где он провел две недели[152]. Не совсем понятно, кто именно ездил туда вместе с Лавкрафтом, но наверняка там была его мать и, вероятно, обе тетушки. Старинный дом, расположившийся у подножия холма близ луга, прорезанного извилистым ручейком, не мог не порадовать Лавкрафта, любителя сельских просторов и вековых строений, однако самое большое впечатление на него оказало другое событие, связанное с его, вероятно, первой основательной победой над личным врагом по имени Время:
«В 1896 г., когда мне было шесть, мы поехали на запад Род-Айленда, откуда родом мои предки по материнской линии, и там я познакомился с одной престарелой леди, дочерью мятежного офицера, восставшего против законной власти Его величества. Миссис Вуд не без гордости отмечала свой столетний юбилей. Она родилась в 1796 году и научилась ходить и говорить примерно в то время, когда Джордж Вашингтон сделал последний вдох. И вот я общаюсь с ней в 1896 году, с женщиной, которая застала мужчин в париках и шляпах-треуголках и учебники со старой орфографией! Хотя я был совсем еще мал, осознание этого помогло мне ощутить вселенскую победу над Временем…»[153]
Близкое общение с человеком, жившим в горячо любимом Лавкрафтом восемнадцатом веке, не повлияла бы на него так сильно, если бы он не заинтересовался той эпохой благодаря книгам с «темного чердака без окон» в доме на Энджелл-стрит, 454. И все же не совсем ясно, в каком именно возрасте Лавкрафт стал постоянно наведываться на чердак. Должно быть, ему было лет пять или шесть. В 1931 г. он говорил, что «я, наверное, единственный из ныне живущих, для кого язык прозы и поэзии восемнадцатого века является практически родным», и вот чем он это объяснял:
«Дома все книжные шкафы в библиотеке, гостиных и столовой были забиты викторианской чепухой, а “старичков” в коричневых переплетах… отправили в ссылку на чердак без окон на третьем этаже. И что же мне оставалось? Ничего, кроме как вооружиться свечой и керосиновой лампой и, оставив позади залитую солнцем лестницу века девятнадцатого, отправиться в этот мрачный тайник, где я путешествовал по концу семнадцатого, восемнадцатому и началу девятнадцатого века, листая бесконечные тома всех размеров и жанров: журналы и газеты “Спектейтор”, “Тэтлер”, “Гардиан”, “Айдлер”, “Рэмблер”, книги Драйдена, Поупа, Томсона, Янга, Тикелла, Гесиода в переводе Кука, Овидия в разных переводах, Горация и “Федру” в переводе Фрэнсиса и так далее…»[154]
Просто чудо, что пользовавшийся свечой и керосиновой лампой Лавкрафт не сжег весь дом. «К счастью, все эти книги сохранились в моей скромной библиотеке и составили ее основу», – добавлял он. Действительно, его коллекция книг, изданных в восемнадцатом веке или ему посвященных, впечатляет. Исходя из вышеупомянутого списка и с учетом книг из библиотеки Лавкрафта можно сделать вывод: больше всего среди литературы восемнадцатого века его интересовала поэзия и документальные труды. Он также часто отмечал, что не очень-то жаловал ранних романистов, мол, в изображении восемнадцатого века Филдингом «есть нечто такое, что сильно огорчает мистера Аддисона, доктора Джонсона, мистера Купера, мистера Томсона и всех моих лучших друзей»[155]. Что в молодом, что в более взрослом возрасте Лавкрафта не радовали ни сексуальная откровенность Филдинга, ни шутовство Смоллетта, ни Стерн с его низвержением рационализма восемнадцатого века.
Увлечение тем периодом, и в особенности поэзией восемнадцатого века, косвенным образом пробудило в Лавкрафте еще более важный литературный и философский интерес к классической античности. В шесть лет[156] он прочитал «Книгу чудес» (1852) и «Тэнглвудские истории» (1853) Готорна и заявил, что «восхищался греческими мифами даже в германизированной форме» («Исповедь неверующего»). Здесь Лавкрафт лишь вторит самому Готорну, который писал в предисловии к «Книге чудес»: «В этой версии [мифы], возможно, утратили свое истинное лицо… и приняли более готический или романтический облик»[157]. Эти истории переданы в разговорном стиле, каждый миф детям рассказывает студент колледжа Юстас Брайт. В «Книге чудес» есть мифы о Персее и горгоне Медузе, короле Мидасе, Пандоре, золотых яблоках Гесперид, Филемоне и Бавкиде и о Химере. В «Тэнглвудских историях» упоминаются Минотавр, пигмеи, зубы дракона, дворец Цирцеи, зерна граната и золотое руно. Хотя многие из этих мифов имеют греческое происхождение, Готорн, по всей вероятности, во многом полагался на подробности из «Метаморфоз» Овидия, в которых, например, впервые была рассказана история о Филемоне и Бавкиде.
От Готорна Лавкрафт вполне логично перешел к «Веку сказаний» (1855) Томаса Булфинча, первой в серии из трех его книг с упрощенными пересказами мифов, которая вместе с последующими – «Веком рыцарства» (1858) и «Легендами о Карле Великом» (1863) – составляет «Мифологию Булфинча». Сомневаюсь, что Лавкрафт читал второй и третий тома, поскольку период Средневековья его никогда не интересовал. Экземпляр «Века сказаний» из его библиотеки был опубликован в 1898 г., значит, он читал более раннее издание, а эту книгу приобрел (или получил в подарок) позже.
Неудивительно, что после прочтения книги Булфинча Лавкрафт заинтересовался греко-римской мифологией, ведь простота его изложения очаровывает даже по прошествии полутора веков, а набожность кажется наивной и бесхитростной: «Проблема сотворения мира вызывает самый живой интерес у людей, этот мир населяющих. У древних язычников, не обладавших информацией, которую мы можем почерпнуть со страниц Библии, был свой взгляд на эту историю…»[158] Лавкрафт, надо думать, и вовсе не принимал это во внимание. Большую часть мифов Булфинч тоже взял из «Метаморфоз» Овидия и даже подражал его манере изложения, используя настоящее время в кульминации сюжета.
Примерно в то же время Лавкрафт ознакомился и с самими «Метаморфозами» Овидия, в которых так удачно объединились его зарождавшаяся любовь к классическим мифам и уже развившийся интерес к поэзии восемнадцатого века. В библиотеке его деда сохранилось издание Овидия в потрясающем переводе 1717 г., собранном сэром Сэмюэлем Гартом из отрывков ранее изданных переводов (Драйден целиком перевел Книги I и XII и частично остальные; Конгрив сделал перевод отрывка из Книги X). Заполнить пробелы в переводе Лавкрафт призвал как выдающихся (Поуп, Аддисон, Гей, Николас Роу), так и менее известных (Лоуренс Эйсден, Артур Мейнуоринг, Сэмюэл Кроксолл, Джеймс Вернон, Джон Озелл) поэтов. Сам Гарт, будучи не менее талантливым поэтом – у Лавкрафта хранился экземпляр его медицинской поэмы «Аптека для бедных» (1699), – перевел Книгу XIV и часть Книги XV. Результатом стало пышное изобилие изящных двустиший, написанных пятистопным ямбом, которые вместе составили тысячи бесконечных строк. Неудивительно, что «даже десятисложный стих не оставил меня равнодушным, и тотчас же я стал преданным поклонником этого размера…»[159]. Судя по всему, Лавкрафт читал двухтомное издание Овидия («Харпер энд бразерс», 1837), во второй части которого (только она и хранилась в библиотеке писателя) были опубликованы «Метаморфозы» и «Письма героинь» («Героиды»).
Знания об Античности Лавкрафт черпал не только из книг. В одном из поздних писем он рассказывает о самых разных вещах, повлиявших еще в детстве на его интерес к древней истории:
«… так вышло, что в одной детской книге, которую я проглотил в шесть лет, был очень красочный раздел, посвященный Риму и Помпеям, а еще совершенно случайно года в три-четыре меня невероятно впечатлил железнодорожный виадук в Кантоне, что по дороге из Провиденса в Бостон, впечатлили его массивные каменные арки, смахивающие на древнеримские акведуки… в связи с этим мама рассказала мне, что подобные арки начали повсеместно сооружать как раз древние римляне, она описала, как выглядели эти громадные акведуки… а позже я увидел их на картинках…»[160]
Уиппл Филлипс тоже внес свою лепту в развитие страстного интереса Лавкрафта к Риму: «Он любил поразмышлять среди руин древнего города и привез из Италии множество мозаик… картин и других предметов искусства, в основном связанных с Древним Римом, а не с современной Италией. Он все время носил мозаичные запонки, на одной было изображение Колизея (крошечное, но вполне достоверное), на другой – римского форума»[161]. Из поездок Уиппл привозил домой старинные монеты и картинки с изображением римских руин: «Невозможно передать тот благоговейный трепет и странное чувство близости, что я испытывал при виде монет, изготовленных настоящими граверами на древнеримских монетных дворах, монет, которые двадцать веков назад переходили из рук в руки древних римлян»[162]. В гостиной на первом этаже дома на Энджелл-стрит, 454, на позолоченном пьедестале стоял полноразмерный древнеримский бюст. Разумеется, в том числе и по этой причине Лавкрафт всегда предпочитал древнеримскую культуру древнегреческой, хотя на его предпочтения повлияли и другие философские и эстетические аспекты, а также черты его характера. В 1931 г. писатель признался в письме Роберту И. Говарду, великому стороннику варварства: «Я понимаю, что римляне были крайне простым народом, питавшим слабость ко всем практическим принципам, которые я презираю; куда им до греческих гениев и чарующих северных варваров. И все же, представляя себе жизнь до 450 г. н. э., я думаю исключительно о Древнем Риме!»[163]
Чтение Готорна, Булфинча и Овидия в переводе Гарта быстро привело к тому, что «я совершенно забыл о своем багдадском имени и обо всем, с ним связанном, ведь волшебство ярких арабских шелков меркло перед благоухающими священными рощами, перед сумрачными лугами, которые населяли фавны, перед манящей голубизной Средиземного моря» («Исповедь неверующего»). В итоге все это привело к тому, что Лавкрафт стал писателем.
Трудно сказать, к какому году относятся первые литературные труды Лавкрафта. Он утверждает, что начал заниматься сочинительством в шесть лет: «В моих стихотворных пробах пера, первые из которых я предпринял в возрасте шести лет, теперь появился грубый внутренний ритм, свойственный балладам, и я воспевал деяния Богов и Героев»[164]. Таким образом, можно сделать вывод, что сочинять стихи Лавкрафт начал еще до знакомства с Античностью, однако именно страстный интерес к древним временам побудил его снова взяться за поэзию, на сей раз сделав выбор в пользу классических тем. Ни одно из этих произведений до нас не дошло, а самой ранней из сохранившихся поэтических работ является «второе издание» «Поэмы об Улиссе, или Одиссеи: в пересказе для детей». В этой аккуратно сделанной книжечке есть предисловие, сведения об авторских правах и титульный лист, на котором написано:
УЛИСС,
или Одиссей
В ПЕРЕСКАЗЕ ДЛЯ ЮНЫХ ЧИТАТЕЛЕЙ
Эпическая поэма,
написанная простым староанглийским размером
Автор: Говард Лавкрафт
Данное издание, судя по отметке в предисловии, относится к 8 ноября 1897 г., а «первое» было написано чуть раньше в том же году, еще до седьмого дня рождения Лавкрафта 20 августа 1897 г.
На странице со сведениями об авторских правах Лавкрафт указывает: «По мотивам “Одиссеи” в переводе Поупа, “Мифологии” Булфинча и “Книг на полчаса” от “Харперс”». Затем он любезно добавляет: «Первым эту поэму написал Гомер». В серию «Книги на полчаса» от издательства «Харперс» входили небольшие сборники очерков, стихов, пьес и других произведений малого объема, каждый из которых можно было прочитать за полчаса. Такие книги продавали по двадцать пять центов. Впрочем, ни «Одиссея», ни другие произведения Гомера в данной серии не издавались, поэтому могу предположить, что речь идет об «Основах греческой литературы» Юджина Лоуренса (1879), где, возможно, кратко пересказывался и сюжет «Одиссеи». В «Исповеди неверующего» Лавкрафт говорит, что это была «тоненькая книжка из личной библиотеки моей старшей тетушки» (Лиллиан Д. Филлипс). Если к семи годам Лавкрафт и правда уже целиком прочитал «Одиссею» в переводе Поупа, то это поразительно (правда, неизвестно, упоминал ли он Поупа как первоисточник в «первом издании» своей поэмы), но если прочитать творение Лавкрафта, состоящее из восьмидесяти восьми строк, сразу станет ясно, что ни его стихотворный размер, ни сюжет на переводе Поупа (объемом в четырнадцать тысяч строк) не основаны. Вот так начинается поэма Лавкрафта:
Была ночь темна! Читатель, постой!
Узри флот Одиссея!
Трубы гремят, спешит он домой,
Надеясь на встречу с женой[165].
На Поупа это вовсе не похоже, но напоминает что-то другое.
Меж снежных трещин иногда
Угрюмый свет блеснет:
Ни человека, ни зверей, –
Повсюду только лед[166][167].
А вот и наш давний друг, старый мореход из поэмы Кольриджа. Лавкрафт даже переплюнул оригинал и добавил в написанный пятистопным ямбом стих серединную рифму (тогда как Кольридж местами вольничает и пропускает ее или же вставляет через раз). Также Лавкрафт, в отличие от Кольриджа, не разделяет свою поэму на строфы. Хотя писатель на удивление часто упоминает «Поэму об Улиссе» в своих очерках и письмах, он ни разу не говорит, что подражал стихотворному размеру Кольриджа. В 1926 г. Лавкрафт отмечал: «Я знал наизусть так много стихов, что прекрасно понимал, насколько плохи были “вирши”, написанные мной в возрасте шести лет», после чего он добавляет, что улучшить навыки стихосложения ему помогла книга Абнера Олдена «Читатель» (1797). Лавкрафт изучал третье издание данного труда (1808) и позже заявил: «Как раз нечто подобное я и искал, поэтому набросился на книгу практически с диким неистовством»[168]. Примерно через месяц после этого он сочинил «Поэму об Улиссе».
Эта его работа примечательна, по меньшей мере, своей лаконичностью, ведь Лавкрафт в восьмидесяти восьми строках сумел пересказать «Одиссею» Гомера объемом в двенадцать тысяч строк. Даже пересказ Булфинча в прозе занимает тридцать страниц (в издании «Modern Library»). Лавкрафт сократил поэму, ловко опустив несущественные элементы сюжета, а именно первые четыре песни (посвященные Телемаху) и, как ни странно, одиннадцатую песнь о путешествии в мир мертвых. Что важнее всего, он пересказал историю в хронологическом порядке, начиная с отплытия Одиссея из Трои до его возвращения на Итаку, тогда как в оригинальной поэме Гомера события изложены довольно запутанно. Много лет спустя данное различие между последовательностью событий и последовательностью повествования станет основой произведений Лавкрафта, и остается лишь поражаться тому, в каком раннем возрасте он освоил этот прием. Даже если он стащил сию уловку из «Книг на полчаса», пользоваться ею Лавкрафт научился мастерски.
Читать «Поэму об Улиссе» – одно удовольствие, несмотря на встречающиеся кое-где грамматические ошибки, а также использование псевдоархаизмов и неполных или неточных рифм. Вот отрывок, рассказывающий о победе Одиссея над циклопами:
Хитрой уловкой
Он сбивает с толку глупого гиганта,
Выколол ему один глаз
И сбежал под жуткие вопли негодяев.
А вот о том, как Одиссея разгневала Цирцея, превратившая его спутников в свиней:
Не рад он видеть их
В свинском блаженстве.
Обнажил меч и в гневе обратился
К стоявшей там Цирцее:
«Освободи моих бойцов,
Верни им прежний облик!!»
Если Лавкрафт видел серединную рифму в строке «He’ll ne’er roam far from Ithaca» («Он никогда не уйдет далеко от Итаки»), то мы можем представить, каким было его новоанглийское произношение.
Пожалуй, наибольший интерес в «Поэме об Улиссе» представляет собой приложенный к ней перечень «Классики Провиденса» от «Провиденс пресс». Вот этот список:
МИФОЛОГИЯ ДЛЯ ДЕТЕЙ 25 ц.
ОДИССЕЯ ДЛЯ ДЕТЕЙ В СТИХАХ 5 ц.
ДРЕВНЕЕГИПЕТСКИЙ МИФ
ДЛЯ САМЫХ МАЛЕНЬКИХ 5 ц.
ГОТОВЯТСЯ К ИЗДАНИЮ
ИЛИАДА ДЛЯ ДЕТЕЙ В СТИХАХ 5 ц.
ЭНЕИДА 5 ц.
МЕТАМОРФОЗЫ ОВИДА 25 ц.
Получается, на тот момент «Мифология для детей» и «Древнеегипетский миф» уже были написаны, однако, насколько известно, эти произведения не сохранились. Более содержательный перечень можно найти в конце «Маленьких стихотворений, том II» (1902), где упоминаются все три работы из раздела «Готовятся к изданию». Первые две из них, изложенные, скорее всего, по Булфинчу, утрачены. К тому же не стоит забывать, что Лавкрафт мог прочитать «Илиаду» в переводе Поупа и «Энеиду» в переводе Драйдена. О «Метаморфозах» Овидия мы поговорим чуть позже.
Судя по стоимости в 25 центов, «Мифология для детей» была произведением объемным. Это первое сочинение Лавкрафта в прозе, представляющее из себя пересказ Булфинча. В тридцать четвертой главе «Века сказаний» кратко упоминаются некоторые египетские мифы, а больше всего внимания уделено мифу об Изиде и Осирисе, поэтому смею предположить, что именно он и стал источником «Древнеегипетского мифа». Видимо, произведение было очень коротким, раз Лавкрафт оценил его в 5 центов. В перечне 1902 г. указывается некое произведение под заголовком «Египетские мифы» стоимостью в 25 центов – возможно, Лавкрафт дополнил свою первоначальную работу.
Подготовка «Поэмы об Улиссе» к «изданию» потребовала немало труда, в том числе создание иллюстраций, оформление титульной страницы и сведений об авторском праве, составление перечня работ и назначение цен. Все это говорит о том, что уже в возрасте семи лет Лавкрафт намеревался стать писателем. В постскриптуме, следовавшем за предисловием, указано: «Качество будущих работ улучшится, как только автор получит больше опыта». Пользоваться копировальным аппаратом под названием «гектограф» Лавкрафт еще не научился, поэтому, если он и «продавал» свои произведения в нескольких экземплярах (ближайшие родственники наверняка желали поддержать его стремления и вполне могли приобрести его первые «книги»), то, видимо, каждый раз переписывал их заново.
Впрочем, классическая Античность интересовала Лавкрафта не только с литературной точки зрения, она также пробуждала в нем даже близкое к религиозному любопытство. Он с удовольствием вспоминал о том, как в 1897–1899 гг. посещал музей Род-Айлендской школы дизайна (у подножия Колледж-Хилл, неподалеку от Бенефит-стрит). В 1897 г.[169] музей как раз только открылся, и Лавкрафт рассказывал, что его «самым неподходящим образом разместили в подвале главного корпуса» на Уотермен-стрит, 11 (в 1914 г. оно было снесено при строительстве автобусного тоннеля), однако, несмотря на это, музей
«… привел меня в восторг, это была настоящая волшебная пещера, где я увидел всю изысканность Греции и все великолепие Рима. С тех пор я посетил немало других музеев искусств, да и сейчас нахожусь на расстоянии платы в пять центов от одного из величайших музеев в мире [музей «Метрополитен» в Нью-Йорке], и все же ни один из них не оказал на меня такого же сильного впечатления, ни один не дал возможности так близко соприкоснуться с Древним миром, как тот скромный подвал с убогими гипсовыми скульптурами на Уотермен-стрит!»[170]
Разумеется, водили его туда либо мама, либо дедушка. В другом письме Лавкрафт говорит: «Вскоре я побывал во всех основных музеях классических искусств Провиденса и Бостона»[171] (имея в виду Музей изящных искусств в Бостоне и Музей Фогга в Гарварде) и добавляет, что начал собирать коллекцию небольших греческих скульптур из гипса. Это привело к страстному увлечению Античностью, а затем и к своего рода религиозному откровению. Пусть Лавкрафт сам расскажет об этом в своей неподражаемой манере:
«Лет в семь-восемь я был истинным язычником – меня так сильно дурманила прелесть Древней Греции, что я вроде как начал верить в древних богов и духов природы. Я воздвигал самые настоящие алтари Пану, Аполлону, Диане и Афине, а когда спускались сумерки, пытался разглядеть в лесах и полях дриад и сатиров. Я не сомневался, что однажды узрел этих лесных существ танцующими под осенними дубами, и этот “религиозный опыт” стал для меня не менее достоверным, чем для какого-нибудь христианина – его исступленный восторг. Если христианин скажет мне, что ощутил присутствие Иисуса или Иеговы, я, в свою очередь, поведаю ему о встрече с богом Паном с копытами вместо ног и сестрами Фаэтусы» («Исповедь неверующего»).
Таким образом, Лавкрафт опровергает слова Булфинча, который в самом начале «Века сказаний» мрачно заявляет: «Религии Древней Греции и Рима устарели, и среди ныне живущих не осталось ни одного человека, поклоняющегося так называемым олимпийским богам»[172].
Вышеупомянутым отрывком Лавкрафт явно хотел показать, что в нем с ранних лет развивался скептический и антиклерикальный настрой, хотя, возможно, он слегка преувеличивает. Ранее в этом же очерке он пишет: «В возрасте двух лет мне читали Библию и житие Николая Чудотворца; и то и другое я слушал с безразличием, не проявляя особого интереса или понимания услышанного». Ближе к пяти годам, как затем добавляет Лавкрафт, он узнал, что Санта-Клауса не существует, и в связи с этим задался вопросом: «А может, Бога тоже придумали?» «Вскоре после этого», продолжает он, его отдали в воскресную школу при Первой баптистской церкви, однако Лавкрафт проявил себя таким страстным иконоборцем, что ему разрешили бросить занятия. Правда, в другом письме он утверждает, что это произошло, когда ему было двенадцать[173]. Если проследить философское развитие Лавкрафта, то можно сделать вывод, что случай с воскресной школой все-таки относится к более позднему возрасту двенадцати лет, а не пяти. Однако его определенно и раньше принуждали к церковному обучению, которое шло вразрез с его растущим интересом к Древнему Риму:
