С. Т. Джоши
Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1
Поразительно, но вдобавок к выпуску Rhode Island Journal of Astronomy каждое воскресенье и других еженедельных и ежемесячных журналов, а также написанию своих трактатов Лавкрафт возобновил работу над журналом по химии Scientific Gazette. Как я уже упоминал, следующим сохранившимся номером после первого (4 марта 1899 г.) является выпуск от 12 мая 1902 г. (под заголовком «Том XCI, № III [Новый номер, том I, № 1]). В нем сообщается: «После долгого перерыва снова выходит Scientific Gazette. Качество печати и бумаги улучшилось, цена выросла [до 2 ц.], однако в любой момент может быть снижена [.] Выпуск “Воскресного вестника” прекращается». Трехстраничный номер в основном посвящен причинам вулканизма, впрочем, есть здесь и одна странная заметка: над изображением химической колбы написано жирным шрифтом: «СОХРАНИ ЭТУ КОЛБУ!» Возможно, что-то вроде купона, которые периодически попадаются и в Rhode Island Journal of Astronomy. Трудно сказать, насколько долгим был перерыв в издании этого журнала; в последнем сохранившемся номере (январь 1909 г.) Лавкрафт сообщает, что возвращается к «плану 1899–1902 гг.». Затем журнал снова исчезает более чем на год и появляется лишь 16 августа 1903 г. (через две недели после запуска Rhode Island Journal of Astronomy) в качестве еженедельного издания. Номера регулярно выходят (вместе с некоторыми специальными выпусками) до 31 января 1904 г. Считая журналы за 1899 и 1902 гг., всего до нас дошло тридцать два экземпляра. Данное издание, как и журнал по астрономии, наверняка размножалось на гектографе. (Что касается самых первых номеров, за 1899 г. и далее, Лавкрафт «делал по четыре копии с помощью копировальной бумаги»[278]).
Уже в 1903 г. в Scientific Gazette стали печататься статьи, посвященные не только химии, но и вращению Венеры, созданию камеры-обскуры, вечному двигателю, телескопам (серия этих статей перешла сюда из Rhode Island Journal of Astronomy, но потом вернулась обратно), микроскопии и т. д. Когда в 1906 г. выпуск Scientific Gazette возобновился, в журнале по астрономии появилась его реклама, в которой издание называли «Популярным естествознанием в кратком изложении», хотя содержание журнала уже давно не ограничивалось одной только химией. Научные интересы Лавкрафта также проявлялись в его художественных творениях. Он признается, что был «большим любителем Верна» и написал «много историй под влиянием бессмертного Жюля». Затем добавляет: «В одном рассказе про ту сторону Луны, которая все время от нас скрыта, я в художественных целях использовал теорию Ганзена о том, что из-за смещенного центра тяжести на Луне все еще имеются вода и воздух. Вряд ли стоит объяснять, что эта теория давным-давно устарела, – я и сам это понимал, но хотел сочинить остросюжетный рассказ»[279]. Если бы данное произведение сохранилось, оно бы стало первой настоящей работой Лавкрафта в жанре научной фантастики. Поскольку он называет рассказ «остросюжетным», тот, по всей видимости, был написан под влиянием бульварных романов, которые Лавкрафт, известный своей обескураживающей многогранностью интересов, все еще продолжал читать.
Я уже говорил, что Лавкрафт создал большинство своих трактатов и журналов, не учась в школе. В 1898–1899 гг. он учился в Слейтер-Авеню, однако вскоре его оттуда забрали, и он вновь отправился в школу только в 1902/03 учебном году, после чего обучение опять прервалось. «В 1903–1904 гг. я занимался с частными учителями»[280], – добавляет он. У нас есть информация об одном из этих преподавателей по имени А. П. Мэй, о котором Лавкрафт, правда, был невысокого мнения. В выпуске Rhode Island Journal of Astronomy от 3 января 1904 г. можно увидеть на редкость саркастичное объявление, в котором Мэй назван «частным учителем десятого сорта», предлагающим «низкокачественное обучение за очень высокую плату». Далее значится такая надпись: «НАЙМИТЕ МЕНЯ. РАБОТАТЬ НЕ УМЕЮ, НО МНЕ НУЖНЫ ДЕНЬГИ». Наверное, Мэй пытался обучать Лавкрафта тому, что он и так уже знал. Много лет спустя писатель отзывался о Мэе более доброжелательно, пусть и немного снисходительно: «Мой странный частный учитель, скромняга Артур П. Мэй, студент богословского факультета, которого я так любил шокировать своим языческим материализмом…»[281] Неудивительно, что поток научных журналов хлынул летом 1903 г., когда у Лавкрафта, видимо, было много свободного времени.
Информации о втором периоде учебы Лавкрафта в Слейтер-Авеню крайне мало – школьные записи не сохранились. В конце каждого семестра делали общую фотографию класса[282], однако и она до нас не дошла. Об этом учебном годе нам известно лишь со слов самого Лавкрафта. Он отмечает, что в 1902 г. его отношение к школе сильно изменилось по сравнению с 1898 г., ведь за этот период он узнал, что детство обычно считается лучшей порой жизни, и был решительно настроен этого добиться. Заставлять его ходить в школу особенно не приходилось, потому что именно в том году Лавкрафт впервые завел крепкую дружбу – с Честером и Гарольдом Манро, которые жили в четырех кварталах от него на Паттерсон-авеню, 66 (на пересечении с Энджелл-стрит)[283]. Также он подружился с Рональдом Апхэмом, на два года младше[284], который проживал по адресу: Адельфи-авеню, 21[285] (примерно в трех кварталах от Энджелл-стрит), и Стюартом Коулманом[286], знавшим Лавкрафта еще по первому учебному году в Слейтер-Авеню. Еще одного друга он упоминает только по имени – Кен. Удалось установить, что это некий Кеннет Таннер[287]. Двадцать пять лет спустя Лавкрафт легко перечислял имена одноклассников: «Реджинальд и Персиваль Миллеры, Том Лиман и Сидни Шерман, “Милашка” [Стюарт] Коулман и любимчик учителя Дэн Фэйрчайлд, суровый парень “Монах” Маккерди, у которого ломался голос… Старые добрые времена!»[288] Лавкрафт также рассказывает, что дружил с тремя братьями Бэниган, жившими по соседству, хотя непонятно, учились ли они с ним в одном классе[289]. Предполагаю, что речь идет о сыновьях Джона Дж. Бэнигана, который проживал на Энджелл-стрит, 468, как минимум с 1898 до 1908 г., – не «ближайшие соседи», как утверждал Лавкрафт, но жили они совсем недалеко, через два-три дома. Эти братья были внуками Джозефа и Мэри Бэниган, а они и являются связующим звеном между матерью Лавкрафта и Луиз Имоджен Гини (как можно догадаться по исследованиям Кеннета У. Фейга-мл.).
Сложно сказать, кого из братьев Манро Лавкрафт считал более близким другом. В письме от 1921 г. он называет Гарольда «лучшим другом детства»[290], однако в отрывке из эссе 1915 г. можно прочитать следующее:
«Если, посещая начальную школу Слейтер-Авеню в Провиденсе, вы обратите внимание на парты и стены или присмотритесь к забору и длинной скамье во дворе, то среди множества имен, тайком вырезанных поколениями неугомонных детей, обязательно увидите часто повторяющиеся буквы “Ч. П. М. и Г. Ф. Л.”, так и не стершиеся за шестнадцать лет. В последующие годы два друга, чьи инициалы соединились в таком раннем возрасте, оставались родственными душами…» («Познакомьтесь с мистером Честером Пирсом Манро», Conservative, апрель 1915 г.)
В другом письме Лавкрафт отмечает: «…мы с Честером Пирсом Манро гордо выделялись среди остальных тем, что были самыми ужасными мальчишками в школе Слейтер-Авеню… Мы ничего не ломали, но вели себя аморально и надменно, выступая против переменчивого, деспотичного и чересчур требовательного руководства»[291]. Это воспоминание подтверждается в еще одном источнике: «В школе меня считали плохишом, потому что я никогда не соблюдал дисциплину. Когда учительница ругала меня за нарушение правил, я язвительно указывал ей на бессмысленность условностей, чем страшно испытывал ее терпение. Несмотря на мой упрямый нрав, она все равно была со мной на удивление добра»[292]. Уже с раннего детства Лавкрафт стал моральным релятивистом, отрицающим нравственные нормы.
Случай на выпускном вечере в июне 1903 г. – яркий пример вышеупомянутого «нарушения правил». Лавкрафта заранее попросили выступить с речью (возможно, потому что он был лучшим учеником в классе), он отказался, однако в разгар самого вечера вдруг передумал. Он подошел к своей учительнице Эбби Э. Хэтэуэй и смело заявил, что все-таки желает произнести речь. Та быстро согласилась и объявила его выход. Лавкрафт меж тем набросал краткую биографию Уильяма Гершеля и, оказавшись на подиуме, произнес, «изображая южный акцент»:
«Леди и джентльмены, прошу прощения за то, что отбираю у вас время, но, когда просыпается муза, лишь ненормальный не прислушается к ее требованиям. Говоря о музе, я вовсе не имею в виду, что собираюсь мучить вас своими ужасными стихами, – мои намерения крайне далеки от этого. Моей музой сегодня является Клио, муза истории, а поведать я хочу об очень уважаемом человеке, который был совершенно лишен внимания, но все же взлетел до заслуженных высот. Этот человек – сэр Уильям Гершель, превратившийся из ганноверского простака в величайшего астронома Англии, а значит, и всего мира!»
Он добавляет:
«Примерно такими были мои слова. Я долго держал их в памяти (от большого самомнения), а вот в письменной форме речь не сохранилась. Если я что и упустил, так это большое количество длинных слов… К моему великому сожалению, у взрослых мое выступление вызвало лишь улыбки, хотя в конце меня наградили аплодисментами, и я спускался с подиума с самодовольным видом, достойным торжествующего актера Гаррика»[293].
Лавкрафт был самым настоящим выскочкой и наглецом, и это еще мягко сказано.
Впрочем, школа не сильно занимала умы Лавкрафта и его друзей. Как и все мальчики их возраста, даже не по годам развитые, они любили играть и не отказывали себе в этом удовольствии. Как раз на то время пришелся расцвет «Детективного агентства Провиденса», о котором в 1918 г. Лавкрафт рассказывал следующее:
«От “Шерлока Холмса” я был просто без ума! Прочитал все опубликованные истории и, когда мне было тринадцать, даже открыл свое детективное агентство, нагло присвоив себе гордый псевдоним Ш. Х. Членам ДАП [ «Детективного агентства Провиденса»] было от девяти до четырнадцати лет, и все вместе мы чудесно проводили время. Ах, сколько убийств и ограблений мы раскрыли! Наш главный офис располагался в заброшенном доме на окраине густонаселенного района, и там мы разыгрывали немало страшных происшествий, а затем работали над их “разгадкой”. До сих пор помню, сколько сил ушло на то, чтобы изобразить фальшивые “следы крови на полу”»!![294]
В письме от 1931 г. мы узнаем еще больше подробностей:
«Наша группа подчинялась очень строгим правилам, и каждый носил в карманах стандартный набор предметов, состоявший из полицейского свистка, увеличительного стекла, фонарика, наручников (сделанных из бечевки, но все же наручников!), полицейского значка (мой до сих пор сохранился!!), мерной ленты (для измерения следов), револьвера (у меня был настоящий, тогда как инспектор Манро (возраст: 12 лет) носил водяной пистолет, да и инспектор Апхэм (возраст: 10 лет) тоже обходился игрушечным), а также копий статей об отъявленных преступниках, находившихся на свободе. Вдобавок ко всему этому шел журнал “Детектив”, в котором печатали фотографии и описание злоумышленников в розыске! Представляете, как топорщились и отвисали у нас карманы? Мы также обзавелись “удостоверениями”, подтверждающими надежную репутацию в агентстве. Простые дела нас не интересовали, нам подавай только ограбления банков и убийства. Мы следили за многими отчаявшимися клиентами и прилежно сравнивали черты их лиц со снимками из “Детектива”, однако полноценный арест ни разу не совершали. Эх, старые добрые времена!»[295]
Как приятно представлять Лавкрафта, увлеченного «обычными» мальчишескими занятиями, – возможно, в первый (и последний) раз за всю жизнь!
Эти воспоминания представляют большой интерес. Для начала рассмотрим связь с Шерлоком Холмсом. Если к тому моменту (ок. 1903 г.) Лавкрафт действительно прочитал все опубликованные истории о Холмсе, то они включают в себя повести «Этюд в багровых тонах» (1888), «Знак четырех» (1890) и «Собака Баскервилей» (1902), а также сборники рассказов «Приключения Шерлока Холмса» (1892) и «Воспоминания Шерлока Холмса» (1894). Рассказы, которые затем войдут в сборник «Возвращение Шерлока Холмса» (1905), начали печататься в США в журнале Collier’s Weekly, начиная с номера от 26 сентября 1903 г., так что Лавкрафт, возможно, успел прочитать некоторые из них. Истории о воскресшем Холмсе (который, позвольте напомнить, был убит в «Последнем деле Холмса», завершающем рассказе из цикла «Воспоминания Шерлока Холмса») могли сподвигнуть Лавкрафта и его друзей на подражание любимому герою. Позже Лавкрафт говорит, что не читал других произведений о Холмсе, за исключением упомянутых выше и «парочки странных (и довольно посредственных) рассказов, появившихся году в восьмом»[296], из чего можно сделать вывод, что к окончанию школы его интерес к Холмсу и детективам угас. «В 16–17 лет мои литературные вкусы были ужасно ограниченны – я не читал ничего, кроме фантастики!»[297], – утверждал он. Что ж, пожалуй, оно и к лучшему.
В то время Лавкрафт читал не только рассказы о Шерлоке Холмсе, но и другие детективные истории. Он наверняка продолжал читать бульварные романы, в которых не так уж подробно описывался поиск преступника, зато было много «следов крови на полу» и других впечатляющих деталей, восхищавших тогда Лавкрафта. В первых выпусках журналов Munsey тоже печатались истории в жанре детектива и триллера, и в 1903 г. Лавкрафт, вероятно, уже с ними ознакомился.
Естественно, в тот период он и сам сочинял детективные истории. В 1916 г. писатель вспоминал: «Я часто писал детективные рассказы, выстраивая сюжет по модели А. Конан Дойла». Вот как он описывает одно из таких произведений:
«В одной давным-давно уничтоженной истории речь шла о братьях-близнецах. Один из них убил другого, спрятал тело и попытался жить за обоих, то появляясь на людях в собственном обличье, то изображая свою жертву (они были очень похожи). Однажды, когда герой выдавал себя за брата, он внезапно скончался (от удара молнии), и его опознали по шраму, а из дневника узнали о тайне, которую он скрывал. По-моему, этот рассказ я написал до своего одиннадцатого дня рождения»[298].
Не похоже, что на эту историю сильно повлияло творчество Конан Дойла. Если Лавкрафт правильно указал время написания рассказа, то получается, что он был создан раньше, чем «Таинственный корабль», и сюжет кажется намного более увлекательным.
Стоит обратить внимание на журнал «Детектив», о котором упоминал Лавкрафт. Речь наверняка идет о журнале, издававшемся с 1885 по 1922 г. с подзаголовком «Официальный журнал полицейских властей и шерифов Соединенных Штатов». В нем появлялись фотографии страшных преступников, которых требовалось предать правосудию. Сомневаюсь, что данный журнал выписывал кто-то из родных или друзей Лакрафта. Скорее всего, мальчики рассматривали копии издания в общественной библиотеке Провиденса.
С друзьями детства Лавкрафта связывало еще одно увлечение – железными дорогами. Я уже упоминал, что кучер построил для него летний домик, когда мальчику было лет пять. Лавкрафт называл этот домик «Депо», где он сам соорудил «потрясающий локомотив… водрузив что-то вроде кипятильника на крошечную тележку». Когда кучер уехал (примерно в 1900 г.), конюшню освободили от лошадей и экипажа, и она стала новой игровой площадкой Лавкрафта: «огромное помещение, где стояла коляска, опрятный “кабинет” и просторный второй этаж с гигантским (едва ли не пугающим) зерновым хранилищем и тремя небольшими комнатами, в которых прежде обитали кучер с женой»[299].
В результате увлечения железными дорогами появилось несколько странных произведений. Во-первых, единственный выпуск журнала под названием «Обзор железных дорог» (декабрь 1901 г.), три страницы которого, как всегда, были щедро украшены иллюстрациями, однако более интересной работой кажется поэма из 106 строк (1901), озаглавленная «Рассказ в стихах об удивительных приключениях г-на Г. Лавкрафта во время путешествия по линии У-Б железной дороги НЙ-НХ-Х в январе 1901 г. в одном из самых современных видов транспорта, то есть в электропоезде». Как и у «Поэмы об Улиссе», у этого произведения тоже есть альтернативный заголовок: «Неудачное путешествие Г. Лавкрафта из Провиденса в Фолл-Ривер по железной дороге НЙ-НХ-Х».
Поэма примечательна тем, что это первые юмористические стихи Лавкрафта – и, между прочим, одни из лучших. Здесь нам потребуется небольшой исторический экскурс. К 1893 г. железная дорога Нью-Йорк, Нью-Хейвен и Хартфорд (НЙ-НХ-Х) стала главным поставщиком железнодорожных услуг в штате Род-Айленд[300]. Первые электрические трамваи появились в Провиденсе в 1892 г.[301], а в 1900 г. линии расширились до Уоррена, Бристоля (линия У-Б) и Фолл-Ривер[302]. Неудивительно, что Лавкрафт, большой любитель железных дорог, стал одним из первых постоянных пассажиров нового вида транспорта, и так появились невероятно остроумные стихи на очень актуальную тему.
Поэма начинается так:
Давным-давно, в доисторические времена
Появился герой этих нелепых стишков,
Когда некий безумец, ненавидевший паровозы,
Задумал построить электрический поезд.
Лавкрафт упоминает, что трамваи построили «на заводе “Осгуд Брэдли”» и что «Одним зимним утром, когда от холода все дрожали, / Я отправился в Фолл-Ривер на трамвае». Взбираясь на Колледж-Хилл, трамвай сходит с рельсов и врезается в «витрину овощной лавки Леонарда»! Вскоре он отправляется дальше, но на пересечении путей одна его часть хочет поехать в сторону Уикенден-стрит, а другая – на Саут-Мейн (перпендикулярно Уикенден-стрит), и «моторный вагон ошеломленно опрокидывается». Когда трамвай снова поехал, кондуктор начинает собирать плату. «Как говорил один старик: “Берите, что хотите”, / Я все верну у вас в суде – вы за ущерб платите!» Это одна из лучших стихотворных шуток Лавкрафта в его не самой выдающейся поэтической карьере. Трамвай пыхтит вверх по Брук-стрит, никак не может взобраться на холм и скатывается обратно: «Нас вывез оттуда одноконный экипаж». Через некоторое время они пересекают мост («Построенный в Средневековье мост»), и трамвай готовится к резкому развороту: «Чудовищный вагон нас покалечить готов, / Ведь на прямой угол этот странный поворот похож». Наконец он набирает скорость, проезжает мимо разных окраин, где «вслед ему смотрят с открытым ртом», а ближе к Баррингтону пассажиры узнают, что «электричества в Уоррене нет» и вагон на самом деле тянет паровоз. После очередной задержки, «с искалеченным мотором и дохлыми проводами», Лавкрафт выходит из вагона и обнаруживает такую картину:
Деревенский парень с запряженным в телегу быком,
Когда я расстался со своей мелочью,
Согласился отвезти меня куда угодно,
Если я не возражаю против медленного хода.
Таким способом он все-таки добирается до Фолл-Ривер и проводит ночь в отеле. «Назавтра с кораблем вернулся я домой» и узнал, что трамвай так и не приехал в Фолл-Ривер, а оказался в Бристоле.
Стихотворение получилось очень веселым, и не стоит искать в нем какой-либо серьезный подтекст: возможно, выбрав повозку, Лавкрафт хотел указать на превосходство прошлого над будущим, однако писателю все же полюбились железные дороги, трамваи и другие транспортные нововведения. Мы уже не в состоянии выяснить, насколько автобиографичной была поэма, хотя Лавкрафт, несомненно, ездил на трамвае и, вполне возможно, сталкивался с утомительными задержками, поломками и даже незначительными авариями. Тем не менее в поэме отчетливо просматривается комическое преувеличение.
Увлечение Лавкрафта и его друзей железными дорогами постепенно приобрело военную наклонность, и железнодорожная станция на его заднем дворе превратилась «в маленькую деревушку»:
«Огромная неприступная крепость с массивными земляными укреплениями помогала защитить новые дороги и садовые участки от индейцев (которые обитали где-то на севере). Мальчик, предложивший соорудить крепость и надзиравший за ее строительством, интересовался всем, что связано с военной тематикой… Новое поселение назвали Нью-Анвик, в честь деревни Анвик на Аляске, о которой я как раз примерно в то время узнал из книги Кирка Манро “Снегоступы и сани”»[303].
В других письмах Лавкрафт рассказывает, что читал и другие произведения Манро: «Рик Дейл: история северо-западного побережья» (1896) и «Зуб морского котика: история приключения на Аляске» (1894)[304]. «Снегоступы и сани» (1895) – это как раз продолжение «Зуба морского котика». Кирк Манро (1850–1930) был плодовитым автором приключенческих романов для мальчиков: он написал не менее тридцати семи книг, в основном в период с 1887 по 1905 г. Во многих романах действие происходит в разных интересных местах США (в национальном парке «Эверглейдс», на Аляске, в Калифорнии и Техасе), а иногда – в далеких странах (в Китае, Японии, Вест-Индии). Не думаю, что писатель приходился родственником Честеру и Гарольду Манро.
Рассказывая о юношеских увлечениях Лавкрафта, нельзя не упомянуть про военный оркестр «Блэкстоун». Да, уроки скрипки оказались полной катастрофой, но это было нечто совершенно другое. Вот что он сам об этом говорил:
«В 11 лет я выступал в военном оркестре “Блэкстоун” (все юные члены которого виртуозно играли на так называемом зобо, медном рожке с мембраной, превращавшей гул в поразительные металлические звуки!), и благодаря моей уникальной способности держать ритм меня быстро определили в барабанщики. Это вызвало трудности, ведь я считался еще и мастером сольной игры на зобо, однако данную преграду удалось преодолеть: в магазине игрушек нашелся зобо из папье-маше, который я с легкостью удерживал без рук, зубами. Освободив руки, я мог играть на барабанах, при этом одной ногой стучал по механической палочке для треугольника, а другой – по тарелкам или, точнее, по прутику (из второй палочки для треугольника), который громыхал по единственной горизонтальной тарелке и как раз создавал подходящую какофонию… Если б в нашей отдаленной местности имелись джаз-бенды, меня бы сразу взяли как музыканта-универсала, способного играть на погремушке, колокольчиках и любых других инструментах, если их можно удержать в двух руках, двух ногах и во рту[305].
Добавить к его словам почти и нечего. Зобо – нечто среднее между губной гармошкой и казу, духовым инструментом в форме сужающегося цилиндра. Сам Лавкрафт везде описывает его как «медный рожок с мембранным наконечником, который превращает человеческий голос в подобие оркестрового инструмента», хотя добавляет, что зобо можно сделать даже из картона[306]. Вспомним замечательный отрывок из «Бесплодной макулатуры» (1923), пародии Лавкрафта на поэму Т. С. Элиота «Бесплодная земля»:
Я сидел на пороге родного дома,
Когда мы покинули его, но еще не продали,
И играл на зобо с двумя другими мальчишками.
Мы звались военным оркестром «Блэкстоун».
Лавкрафт всегда жалел, что не интересовался классической музыкой, однако с удовольствием вспоминал о популярных песнях своего детства. Напомню, что он «в нарушение правил хорошего поведения вечно насвистывал или напевал что-то себе под нос»[307] и поэтому, пусть ненадолго, увлекся игрой на скрипке. Оказывается, насвистывал он песенки «парикмахерских квартетов» тех времен. В письме от 1934 г. Лакрафт записывает слова песни «Беделия», громкого хита 1903 г., «настоящей сенсации, чей безумный успех не забылся и в начале 1904 г.»[308]. Затем он добавляет: «Впрочем, к осени 1904-го ее уже исполняли с полной серьезностью. Потом ее ждала та же участь, что и “На берегах реки Уобаш”: песня устарела и превратилась в основу для юмористических номеров и пародий. Сразу после нее популярным хитом стала “Ты цветок моего сердца, милая Аделина” (весна 1904 г.), а в пятом – “В тени старой яблони”». Давайте же узнаем, к чему это привело.
Складывается впечатление, что Лакрафт, несмотря на раннее развитие, проблемы со здоровьем, нервозность и стремление к уединенности в детстве, все же превращался в относительно «нормального» молодого человека с типичными подростковыми увлечениями (не считая спорта и девушек, которыми он никогда не интересовался). А еще он, похоже, считался лидером в своей мальчишеской «банде». Но можно ли назвать его обычным? Стюарт Коулман позже признавался: «… мы часто виделись в период с 8 до 18 лет, так как ходили в одну школу, и я часто бывал у него дома. Не могу сказать, что хорошо знал Говарда, да и сомневаюсь, что кто-то из его ровесников мог этим похвастаться. Он однозначно не был нормальным ребенком и друзей заводил редко»[309].
В 1940-е Уинфилд Таунли Скотт общался с некоторыми друзьями детства Лавкрафта и узнал еще одну любопытную историю от Клэренса Хораса Филбрика, который окончил Хоуп-Стрит в 1909 г., а значит, несколько лет учился с Лавкрафтом в одной школе:
«Клэренс Х. Филбрик поведал мне, что в старших классах и он, и другие ребята пробовали подружиться с Говардом, но, столкнувшись с робостью или полным отсутствием интереса с его стороны, бросали попытки сблизиться. Позже он все-таки завел несколько друзей среди местных, друзей преданных – они не всегда понимали Говарда, но были поражены его исключительно широким кругом интересов, феноменальной памятью и великолепным талантом поддерживать разговор и в более тесных отношениях познали всю глубину его доброжелательности и очарования, о которых в дальнейшем рассказывали его друзья из литературных кругов»[310].
Пусть Лавкрафт не очень быстро заводил друзей, но если это все же случалось, он оставался верен человеку, и так было на протяжении всей его жизни. К тому же в переписке Лавкрафт стал более общительным и охотно тратил время на огромные трактаты в ответ на простые вопросы совершенно незнакомых людей.
Клара Хесс, ровесница Лавкрафта, делится наглядным примером из воспоминаний о его увлечении астрономией:
«Говард часто выходил в поля за моим домом и изучал звезды. Как-то вечером в начале осени несколько соседских детей собрались понаблюдать за ним издалека. Мне стало его жалко, ведь он играл совсем один, поэтому я подошла и спросила что-то про телескоп, и Говард разрешил мне в него посмотреть. Однако выражался он при этом такими сложными терминами, что я ничего не поняла и вернулась к остальным ребятам, оставив его изучать небо в одиночестве»[311].
Очень трогательная история, хотя не стоит думать, что Лавкрафт всегда оставался убежденным одиночкой или сожалел об отсутствии товарищей: в его жизни преобладали интеллектуальные интересы, и ради них он был готов пожертвовать традиционным стадным чувством.
Мы не будем подробно рассматривать данный вопрос или спорить с утверждениями Лавкрафта, который часто вспоминал детство как идиллическое время беззаботных игр и приятных развивающих ум занятий. И что бы ни имелось в виду под «нормальностью», не факт, что она является каким-то невероятным преимуществом.
Однако беспечные деньки внезапно оборвались, когда «Земельная и ирригационная компания Овайхи» Уиппла Филлипса потерпела очередную неудачу – весной 1904 г. из-за паводков смыло водоотводную траншею, и у Уиппла из-за стресса случился инсульт. Он умер 28 марта 1904 г., но худшее еще ждало впереди:
«Его смерть сама по себе была печальным событием, которое вдобавок привело нас к финансовому краху… После его кончины остальные члены правления [ «Земельной и ирригационной компании Овайхи»] растеряли весь энтузиазм и смелость. Корпорацию ликвидировали, хотя дед упорно добивался бы ее сохранения, и в итоге деньги, которые должны были достаться акционерам, перешли к каким-то чужакам. Нам с матерью пришлось уехать из чудесного дома на Энджелл-стрит, 454, и перебраться в менее просторное жилище на той же улице, дом № 598, в трех кварталах от предыдущего»[312].
Пожалуй, это самый травмирующий опыт, который пережил Лавкрафт, не считая смерти его матери в 1921 г. К 1904 г. на Энджелл-стрит, 454, оставались только Говард, его мать и овдовевший дедушка – обе его тети и дядя к тому времени уже состояли в браке. После смерти Уиппла было бы совершенно нецелесообразно как с финансовой, так и с практической точки зрения продолжать жить в огромном доме вдвоем, а жилье на Энджелл-стрит, 598, наверняка выбрали из-за его близости. Правда, это был двухквартирный дом (полный адрес – Энджелл-стрит, 598–600), и Лавкрафт с матерью занимали только западное крыло небольшого строения. По его словам, в доме имелось пять комнат и чердак – вроде бы довольно неплохо для двух человек, однако покинуть родной дом оказалось очень тяжело психологически.
Кто занимал восточное крыло здания в 1904 г. – неизвестно, а вот в 1911 г. в адресном справочнике Провиденса указаны три члена семьи Меткалф: вдова Дженни Т. и два квартиранта (возможно, ее сыновья), Хоутон и Генри К., последний из них – клерк. Лавкрафт никогда не упоминал об этих людях и, как можно предположить, старался их избегать.
Конечно, смерть Уиппла Филлипса нанесла самый серьезный удар по финансовому состоянию семьи, однако еще с 1900 г. Лавкрафт начал замечать, что жизненных удобств все меньше и меньше. На момент рождения Говарда у Филлипсов имелось четверо слуг, три лошади[313] и заботившийся о них кучер. От всего этого постепенно избавлялись. Кучер ушел примерно в 1900 г., когда семья решила обойтись без лошадей и экипажа. Вот забавное воспоминание Лавкрафта, связанное с кучером и одной из служанок:
«Я ужасно скучал по кучеру Келли, бесспорному специалисту по ирландскому диалекту, который терпеливо выслушивал мои хвалебные комментарии о матушке Англии. К моменту его ухода я научился говорить с сильным ирландским акцентом, чем время от времени развлекал самого себя и всех вокруг, особенно мисс Нору ______ (забыл фамилию!), заведовавшую кухней»[314].
Потом стали расходиться слуги. Спустя двадцать лет Лавкрафт по-прежнему помнил их по именам: Нора, Делия, Свеа, Дженни, Бриджет и Делайла[315]. Всего шесть, так что, возможно, некоторые из них сменяли друг друга. Делайла (позже она работала у тетушки Лавкрафта Лиллиан) была темнокожей. Если верить Лавкрафту, последней со службы ушла Бриджет Маллейни (вероятно, ирландка)[316], однако в переписи США от 1900 г. в доме на Энджелл-стрит, 454 числится только одна проживающая с хозяевами служанка, Мэгги Коркоран. Лавкрафт ясно дает понять, что финансовое положение семьи ухудшилось еще задолго до смерти Уиппла:
«В моем кругозоре отсутствовало четкое понятие денег. Я был наподобие беспечных героев из древнегреческих мифов, но понял, что дела пошли на спад, когда мне было лет десять. Понемногу сокращалось число слуг, лошадей и других домашних помощников. Ощущение опасности и упадка зародилось во мне еще до смерти дедушки, поэтому я чувствовал родство с мрачными героями По и их сломанными судьбами»[317].
Вдобавок в 1904 г. исчез любимый черный кот Лавкрафта по кличке Негр, единственный питомец за всю его жизнь. Других животных он так и не завел, хотя перед кошачьими едва ли не преклонялся. В те времена такая кличка вовсе не считалась оскорбительной – по крайней мере, не казалась такой обидной, как сейчас. Точно не известно, когда у Лавкрафта появился этот кот. Возможно, еще в 1893 г., когда он вместе с матерью вернулся в дом № 454 на Энджелл-стрит. Уже во взрослом возрасте писатель с восхищением вспоминал про кота:
