С. Т. Джоши
Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1
Итак, если в 1898 г. он на самом деле перенес некое «подобие срыва», то это с большей долей вероятности связано со смертью отца Лавкрафта, который скончался 19 июля 1898 г. Мы уже знаем, как тяжело семья переживала смерть Роби Филлипс в январе 1896 г. (Лавкрафт отмечает, что родные носили траур до конца зимы того года[224]), и хотя смерть Уинфилда не стала неожиданностью, она все равно шокировала всех его родных, и в особенности сына, которому на тот момент еще не было восьми лет. Я уже высказывал предположение о том, что Лавкрафт, вероятно, присутствовал на похоронах отца, состоявшихся на кладбище Суон-Пойнт через два дня после его смерти. Остается только догадываться, как смерть мужа, чье состояние заметно ухудшалось на протяжении последней пары лет его жизни, повлияла на мать Лавкрафта. Теперь попытаемся воссоздать всю картину отношений между Лавкрафтом и его мамой вплоть до этого периода.
Мать, несомненно, баловала сына и слишком сильно опекала, причем чрезмерная опека начала проявляться еще до госпитализации Уинфилда в 1893 г. От Уинфилда Таунли Скотта мы узнаем следующую историю:
«На летних каникулах, во время их приездов в Дадли, штат Массачусетс… миссис Лавкрафт отказывалась обедать в столовой, не желая оставлять спящего сына наверху одного. Когда ее подруга, учительница Элла Суини, повела мальчика, уже довольно высокого, на прогулку и взяла его за ладошку, мать Говарда сказала, что Суини вывихнет ему руку, если не наклонится немного поближе, хотя та была низкого роста. Когда Говард катался на трехколесном велосипеде по Энджелл-стрит, мать шла за ним, придерживая его за плечо»[225].
Скотт узнал об этом от Эллы Суини (через ее подругу Майру Х. Блоссер), жительницы Провиденса, которая стала заместителем директора в школе и познакомилась с Лавкрафтами в Дадли. Упоминание «приездов» (во множественном числе) – вероятно, ошибка, которая перешла к Скотту из письма Блоссер[226]. Лавкрафт признается: «У меня было бесконечное множество игрушек, книг и других детских развлечений»[227] – что бы он ни попросил, ему все покупали. Мы уже знаем, как Лавкрафт, увлеченный сказками «Тысячи и одной ночи», таскал маму по всем антикварным магазинам Провиденса и как быстро он получил в подарок набор для опытов, стоило ему только увлечься химией. Примерно в то же время произошел еще один случай, показывающий, что родные во всем потакали мальчику: «В детстве моим королевством был участок земли рядом с родным домом на Энджелл-стрит, 454. Я играл среди деревьев, кустов и травы, а когда мне было лет пять, кучер построил для меня огромный летний домик, довольно простенький, но такой замечательный, с лестницей, которая вела на плоскую крышу…»[228] Далее я еще расскажу, как данное событие повлияло на развитие интереса Лавкрафта к железной дороге.
Пожалуй, здесь стоит привести любопытный отрывок из воспоминаний супруги Лавкрафта. В мемуарах 1948 г. Соня Х. Дэвис пишет:
«Приблизительно… в то время появилась традиция: матери подготавливали сундуки с приданым для своих еще не рожденных дочерей, поэтому, когда миссис Уинфилд Скотт Лавкрафт ждала первенца, она надеялась, что у нее будет девочка. Однако и с появлением на свет мальчика она не перестала наполнять этот сундук, надеясь когда-нибудь передать его жене Говарда… В нежном возрасте трех лет со светлой копной кудряшек он был очень похож на чудесную маленькую девочку… К шести годам он запротестовал и потребовал стрижку, так что мать повела его к парикмахеру и со слезами на глазах наблюдала за тем, как с головы падают “безжалостно” срезанные кудри»[229].
Полагаю, эта история правдива, хотя стоит ли придавать ей так много значения – как и тому, что в раннем детстве Сьюзи наряжала сына в платьица? На знаменитой фотографии 1892 г. можно увидеть Лавкрафта в платье и с кудряшками, как и на другом снимке, сделанном примерно в то же время, где он также запечатлен вместе с родителями[230]. Вспоминая о кудрях, Лавкрафт называет их «золотистой гривой», и отчасти именно из-за прически Луиз Имоджен Гини звала его «солнышком»[231]. Впрочем, на снимке, сделанном в возрасте семи-восьми лет[232], Лавкрафт уже предстает в самой обычной для мальчика одежде и с короткой стрижкой. Таким образом, трудно сказать, когда именно Сьюзи перестала наряжать сына в платья, и если подобное продолжалось лет до четырех, то в этом не было ничего необычного.
Вдобавок можно привести еще пару историй, хотя не совсем ясно, что под ними подразумевается. В своих записках о Лавкрафте (большая их часть сделана в 1934 г., но некоторые – явно позже) Р. Х. Барлоу упоминает «рассказы миссис Гэмвелл о том, что какое-то время Г. Ф. Л. твердил: “Я маленькая девочка…”»[233] Энни Гэмвелл вышла замуж и уехала из дома № 454 на Энджелл-стрит в начале 1897 г., значит, ее комментарий относится к периоду до этого времени, а из деталей в заметке Барлоу (о том, как Лавкрафт декламировал Теннисона, стоя на столе) можно сделать вывод, что описанные события относятся, например, к 1893 г. Также в письме от 19 июня 1894 г. Уиппл Филлипс пишет Лавкрафту: «Подробнее об увиденном расскажу, когда вернусь, если ты, конечно, будешь хорошо себя вести и наденешь штаны»[234]. Последние два слова Уиппл подчеркнул. Вероятно, в этом возрасте Лавкрафту не очень нравилось ходить в брюках.
Несмотря на все вышеупомянутое, ничто в дальнейшей жизни Лавкрафта не указывает на гендерную неопределенность. Если уж на то пошло, он был решительно настроен против гомосексуалистов. Пусть Сьюзи хотела дочку и первые годы наряжала сына девочкой, Лавкрафт уже с детских лет проявил себя упрямым мальчишкой с обычными мальчишескими интересами. В конце концов, в возрасте шести лет он сам потребовал отрезать кудряшки.
Сьюзи не только чрезмерно опекала сына, но и пыталась воспитывать его на свой лад, чем вызывала только недовольство и раздражение. Около 1898 г. она хотела записать Говарда на танцы, однако у него «одна мысль об этом вызывала отвращение», и Лавкрафт, едва начавший изучать латынь, отозвался словами Цицерона: «Nemo fere saltatsobrius, nisi forte insanit!» («Почти никто не танцует трезвым, если он не безумен!»)[235]. Судя по всему, Лавкрафт преуспел в том, чтобы всегда все делать по-своему, ведь занятий танцами ему удалось избежать, как и посещения воскресной школы (вероятно, за год до этого). А вот от уроков музыки он все же не отвертелся и два года, с семи до девяти лет, учился играть на скрипке.
Правда, занятия изначально были организованы по его просьбе.
«Увлечение стихами и ритмом привело к тому, что я полюбил музыку и в нарушение правил хорошего поведения вечно насвистывал или напевал что-то себе под нос. Я очень точно попадал в ноты, и мои незрелые музыкальные начинания были настолько успешными, что в возрасте семи лет я добился желаемого: мне купили скрипку и нашли лучшего во всем городе учителя, миссис Вильгельм На́ук. За два года я добился блестящих результатов, и миссис Наук с энтузиазмом заявила, что я должен стать профессиональным музыкантом, НО к тому времени монотонные занятия утомили меня и начали плохо сказываться на моей чувствительной нервной системе. Вершиной музыкальной “карьеры”, продолжавшейся до 1899 года, стало выступление перед внушительных размеров аудиторией – я исполнял соло из Моцарта. Вскоре после этого стремления и вкусы мои внезапно переменились… и я возненавидел классическую музыку, потому что в моем понимании она была связана с мучительным трудом, – и скрипку тоже! Наш врач, зная мою натуру, посоветовал немедленно прекратить уроки музыки, что я и сделал»[236].
Дальнейшие воспоминания Лавкрафта о том случае мало отличаются друг от друга, и лишь в письме 1934 г. появляется одна любопытная деталь:
«… Из-за переутомления я страдал от нарушения сердечного ритма и таких серьезных проблем с почками, что местный врач уже готовил меня к операции по удалению камней из мочевого пузыря, но другой специалист, из Бостона, сумел поставить правильный диагноз – все это было связано с нервной системой. Мне тогда было девять лет, и я становился ужасно раздражительным из-за стресса на уроках скрипки. По совету врача от занятий пришлось отказаться…»[237]
Получается, именно специалист из Бостона, а не семейный доктор заставил Лавкрафта бросить занятия музыкой.
Попробуем предположить, что же за «соло» исполнял тогда Лавкрафт перед внушительной аудиторией. У Моцарта нет ни одного произведения для скрипки без аккомпанемента, в отличие, например, от поразительно сложных сонат и партит Баха (BWV 1001–1006), поэтому, вероятно, Лавкрафт играл одну из сонат Моцарта для скрипки и фортепиано, и на втором инструменте ему могла аккомпанировать миссис Наук. Если это верное предположение, то выбор сужается до самых ранних и очень простых сонат Моцарта (K. 6-15, в которых партия клавишных заметно сложнее скрипки). И даже из этой группы произведений мы можем вычеркнуть наиболее сложные сонаты (K. 11-15), требующие довольно продвинутого уровня игры (быстрое пересечение струн, взятие трех и даже четырех нот одновременно, быстрая последовательность трелей, тремоло, переходов на вторую и третью позицию и т. д.), которого Лавкрафт не мог бы достичь за два года занятий. Возможно, он сыграл лишь часть (медленный отрывок или менуэт, так как аллегро в ранних сонатах не подходит для начинающих музыкантов) сонаты до мажор (K. 6), ре мажор (K. 7) или си-бемоль (K. 8). Слова Лавкрафта об исполнении «соло из Моцарта» также намекают на то, что это была часть произведения.
И все же не стоит преуменьшать успехи Лавкрафта. В наши дни большинству скрипачей его возраста не дают для исполнения работы из стандартного репертуара, они практикуются по учебным пособиям с гаммами, арпеджио и тому подобным. Возможно, Лавкрафт тоже по ним занимался (в результате чего, по-видимому, и возненавидел уроки скрипки, ведь эти упражнения действительно очень монотонные и скучные), однако в девять лет исполнить хоть что-нибудь из Моцарта могут только очень талантливые музыканты. Даже если Лавкрафт не научился играть по нотам (сей вопрос остается спорным: быть может, научился, но позже все забыл), он все равно мог сыграть отрывок из Моцарта, запомнив правильный порядок прикосновения к струнам[238].
Напрашивается вывод, что второе «подобие срыва» как раз пришлось на то время, когда Лавкрафт бросил игру на скрипке, хотя он уверенно заявляет, что первый срыв случился в 1898 г., а второй – в 1900 г. Состояние сильно нервного напряжения отчасти ослабло, а отчасти ухудшилось, когда Лавкрафт пошел в школу, откуда его забрали уже на следующий год (1898–1899). В письме от 1929 г. он мимоходом отмечает, что «провел лето 1899 г. с матерью»[239] в Вестминстере, штат Массачусетс, и цель поездки вполне могла быть лечебно-оздоровительной. Согласно предположениям Фейга, они отправились отдохнуть, чтобы немного отвлечься после смерти отца Лавкрафта[240], однако с момента его кончины прошел целый год, и даже если именно это стало причиной «подобия срыва» в 1898 г., осенью того года он уже был достаточно здоров, чтобы пойти в школу. Поэтому я считаю, что поездка скорее была связана со стрессом после первого года учебы, а также с уроками игры на скрипке, которые, очевидно, завершились летом 1899 г.
Между прочим, странно, что для отдыха они выбрали Вестминстер, город в северо-центральной части Массачусетса, расположенный близ Фичберга и довольно далеко от Дадли, где Лавкрафты проводили каникулы в 1892 г. Быть может, в Вестминстере у них были родственники. О той поездке почти ничего не известно. Посетив город снова тридцать лет спустя, Лавкрафт писал: «…мы увидели “Гарвардский домик” Мозеса Вуда… сам Вуд уже умер, как и миссис Маршалл, державшая тюрьму у подножия холма, зато вдова Вуда еще жива… Было очень интересно окунуться на 30 лет назад и вспомнить лето 1899 года, когда мне так наскучила деревенская жизнь, что я мечтал поскорее вернуться в город!»[241] Вот и доказательство того, что, как бы Лавкрафт ни стремился изображать из себя деревенского помещика, в действительности он был городским мальчишкой. В качестве постоянного места жительства ему требовалось нечто среднее между нетронутой природой и какофонией Нью-Йорка. Эти противоположности как раз сочетались в Провиденсе.
Все рассмотренные нами события указывают на то, что в детстве Лавкрафт не общался почти ни с кем, кроме взрослых членов его семьи. Он читал, писал, ставил научные опыты, учился музыке и даже посещал театр – и почти всем этим он занимался в одиночестве. Друзей он завел только в начальной школе. В письмах, посвященных воспоминаниям о детстве, Лавкрафт каждый раз подчеркивает, что вел довольно уединенную жизнь:
«Моим немногочисленным товарищам [в пять лет] я не очень-то нравился, потому что все время хотел разыгрывать какие-нибудь исторические события и действовать согласно установленному плану»[242].
«Ты заметишь, что я не упоминаю друзей детства или товарищей по играм, – ведь у меня их не было! Знакомые ребята меня недолюбливали, и это было взаимно. Со взрослыми мне было ужасно скучно, но я свыкся с их обществом и разговорами, а вот с детьми я вообще не имел ничего общего. Я не понимал, почему они все время бегают и кричат. Я терпеть не мог обычные игры и возню – мне для снятия напряжения всегда требовался сюжет»[243].
Подтверждение тому мы находим в воспоминаниях Этель М. Филлипс (1888–1987), троюродной сестры Лавкрафта (в замужестве – миссис Этель Филлипс Морриш). В 1890-е Этель жила вместе со своими родителями, Джеремайей У. Филлипсом (сыном Джеймса Уитона Филлипса, брата Уиппла) и его супругой Эбби, в пригородах Провиденса (Джонстон, Кранстон), и ее приводили поиграть с маленьким Говардом, который был всего на два года младше. В интервью от 1977 г. она призналась, что не особо любила своего странного и замкнутого кузена. Этель очень злилась, так как Лавкрафт, похоже, не умел качаться на качелях. Также в ее памяти сохранился очаровательный образ четырехлетнего Говарда, который с серьезным видом, прямо как взрослый, листал какую-то громадную книгу[244].
Вот любопытный рассказ об уединенных играх юного Лавкрафта:
«Больше всего мне нравились очень маленькие игрушки, из которых можно было создать целое действо. Я отводил под это всю поверхность стола, а затем с помощью земли или глины изображал окружающий пейзаж. У меня были игрушечные деревушки с домиками из дерева или картона, и из них я строил довольно крупные и замысловатые города… К пейзажу я добавлял несметное количество игрушечных деревьев, сооружая лес (или хотя бы опушку). Из некоторых кубиков получались стены, живые изгороди и даже внушительных размеров здания… Жителей города изображали солдатики – честно говоря, они казались слишком крупными для домиков, в которых они якобы жили, но никого мельче я не нашел. Большинство фигурок я использовал как есть, а некоторым мама по моей просьбе сменила облик с помощью ножа и кисти с красками. Изюминкой моих городов были всякие необычные игрушечные здания вроде мельниц, замков и т. д.».
И вновь Лавкрафт, несомненно, заставил маму ходить по разным магазинам в поисках игрушек и затем помогать ему с покраской. Однако в своих миниатюрных городах он изображал не просто статичные сцены, а со свойственной ему любовью к сюжету и красочным зрелищам и развивающимся осознанием времени разыгрывал настоящие исторические события:
«Я организовывал все настолько географически и хронологически точно, насколько тогда позволял мой запас знаний. Естественно, большинство сценок относилось к восемнадцатому веку, хотя в результате увлечения железными дорогами и трамваями я также соорудил немало современных городков с замысловатыми железнодорожными сетями. У меня имелся потрясающий набор вагонов и разных принадлежностей – сигналов, тоннелей, станций и т. д., – хотя масштаб этой железной дороги был чересчур велик для моих деревушек. Играл я следующим образом: собирал сценку, как мне хотелось, – возможно, под влиянием какой-то книги или картинки, а потом долгое время, иногда на протяжении пары недель, придумывал всякие мелодраматичные события, наполнявшие жизнь деревни. Бывало, события затрагивали лишь небольшой период времени, например войну, эпидемию чумы или ни к чему не ведущий процесс путешествия и торговли, но порой действие затягивалось на целые эпохи, и это требовало заметных изменений в пейзаже и внешнем облике зданий. Города приходили в упадок и подвергались забвению, на их месте вырастали новые. Леса срубали, реки (через которые были перекинуты чудесные мосты) меняли русло. Конечно, я не всегда соблюдал историческую точность, ведь мои знания… были детскими и ограниченными. Подчас я пытался изобразить реальные события и сцены из истории – из Древнего Рима, из восемнадцатого века или из современности, а бывало, я просто все выдумывал. Сюжеты частенько были устрашающими, а вот фантастические или внеземные сцены (что странно) я никогда не изображал. От природы я все-таки реалист и не особо интересовался проявлениями фантазии в чистой форме. Итак, от всего этого я получал огромное удовольствие, но через неделю-другую сооружение мне надоедало, и я принимался за новое, хотя некоторые городки нравились мне так сильно, что я очень долго их не разбирал, а следующую сценку создавал на другом столе, используя материалы, не задействованные в прежней. Было что-то упоительное в том, чтобы править целым миром (пусть и миниатюрным) и определять ход его жизни. Я увлекался этим лет до одиннадцати или двенадцати, а параллельно с этим развивались мои литературные и научные интересы»[245].
Лавкрафт не сообщает, когда именно началось это его увлечение, но, скорее всего, речь идет о его седьмом или восьмом дне рождения.
Он любил уединенные игры, что вовсе не значило, что его не интересовали занятия на свежем воздухе. В 1900 г. у Лавкрафта появилось новое хобби: езда на велосипеде, и оно увлекло его на следующие десять лет. Вот что он об этом рассказывает:
«Старый добрый 1900 год, разве такое забудешь? 20 августа того памятного года, на десятый день рождения, мама подарила мне мой первый велосипед, и я сразу научился на нем кататься… правда, не умел слезать. Я просто колесил вокруг, а потом, с уязвленной гордостью, признавал, что мои способности ограниченны, – тогда я сбавлял скорость, а дедушка придерживал колесо, и я слезал с помощью подставки. Однако уже к концу года я полностью освоил железного коня и объездил на нем все дороги на много миль вокруг»[246].
Позже Лавкрафт вспоминал, что в тот период был «настоящим велокентавром»[247].
В некоторой степени все изменилось, когда он поступил в школу Слейтер-Авеню (расположенную на северо-восточном пересечении Слейтер-авеню и Юнивесити-авеню, где теперь находится частная школа Сент-Дунстан). Я не могу с уверенностью назвать точный год поступления и период обучения Лавкрафта, потому как школьные документы не сохранились (школа прекратила существование в 1917 г.[248]). По словам Лавкрафта, он впервые пошел в Слейтер-Авеню в 1898 г., чему давал следующее объяснение: «Прежде родные считали, что не стоит подвергать такого раздражительного и чувствительного ребенка какой бы то ни было дисциплинарной подготовке. Меня взяли в самый старший класс начальной школы, но вскоре мне стало скучно, ибо я уже знал все то, о чем нам рассказывали»[249]. Под «самым старшим классом начальной школы» Лавкрафт, вероятно, имеет в виду четвертый или даже пятый класс[250], то есть по уровню знаний он на пару лет опережал ровесников. В более раннем письме он упоминает: «Примерно в то время меня попробовали отдать в школу, но я не выдержал скучного распорядка»[251]. Другими словами, Лавкрафт, по-видимому, проучился в Слейтер-Авеню всего один учебный год (1898–1899).
Во всяком случае, именно в то время у него появились первые друзья за пределами семейного круга: Честер Пирс Манро (на год старше Говарда), Гарольд Бейтман Манро (на год младше) и Стюарт Коулман. Дружба с ними развивалась на протяжении нескольких лет, и подробнее об этом мы поговорим в следующей главе.
В Слейтер-Авеню Лавкрафт вернулся только в 1902 г., в начале нового учебного года. Трудно сказать что-либо по поводу его обучения в промежуток с 1899 по 1902 г.; известно лишь, что он занимался с частным учителем, но это было позже. Подозреваю, что Лавкрафт, как и прежде, по-своему удовлетворял интеллектуальное любопытство: его родные не могли не заметить любовь мальчика к книгам и позволяли ему заниматься любым предметом, который его интересовал. В одном чрезвычайно странном комментарии Лавкрафт вскользь упоминает, что в 1899–1900 гг. посещал Спортивную ассоциацию Провиденса, где впервые побывал в общественной душевой[252]. Не представляю, как он туда попал, ведь Говард никогда не интересовался спортом ни в качестве участника, ни в качестве зрителя. Возможно, мать отправила его в гимнастический зал, чтобы он выбрался из заточения на «темном чердаке без окон» и стал «нормальным» девятилетним мальчишкой? Инициатива могла исходить и от Уиппла, который, быть может, хотел, чтобы у внука появились обычные «мужские» интересы, или просто считал, что физические упражнения пойдут на пользу мальчику, чересчур увлеченному занятиями умственными. Впрочем, спорт он, судя по всему, быстро забросил, поскольку в одном из поздних писем Лавкрафт замечает: «В 9 лет я однажды упал в обморок в спортивном зале, и больше меня туда не водили»[253].
Лавкрафт не переставал много читать – в одном письме он рассказывает, как примерно в 1899 г. (вероятно, на летних каникулах в Вестминстере) мама вдруг заставила его прочитать «Маленьких женщин», которых он счел «скукой смертной»[254], – а также продолжал свои писательские опыты. Из-под его пера выходили и проза, и поэзия, и научные трактаты. Вдобавок к этому он взялся за написание исторических трудов. В каталоге от 1902 г. числятся две утерянные работы: «Становление Род-Айленда» и «Хронология прошлогодней войны с ИСПАНИЕЙ». Последняя явно относится к 1899 г., да и первая, возможно, была написана примерно в то же время. Как мы знаем, в Лавкрафте рано, в возрасте трех лет, пробудился интерес к предметам древности родного города и штата, и можно не сомневаться, что он с самого детства познавал историю штата из книг. «Становление Род-Айленда» он оценил в 25 центов, значит, работа была объемной. Источниками информации, вероятно, послужили следующие книги из его библиотеки: «В старом Наррагансетте: романтика и реальность» (1898) Элис Морс Эрл, «Мемуары Роджера Уильямса, основателя штата Род-Айленд» (1834) Джеймса Д. Ноулза и два тома из коллекции Исторического общества Род-Айленда, «Исторический трактат по гражданским и религиозным вопросам колонии Род-Айленд» (1838) Джона Кэллэндера и «Анналы города Провиденс: от первого поселения до создания городской администрации в июне 1832 г.» (1843) Уильяма Рида Стейплза. Некоторые из этих трудов сложноваты для восприятия в возрасте девяти лет, однако я не сомневаюсь, что Лавкрафт сумел в них разобраться. Если он написал «Становление Род-Айленда» в 1902 г., то мог воспользоваться и выдающейся трехтомной работой Эдварда Филда «Колония Род-Айленд и Провиденские плантации в конце века» (1902).
Нам ничего не известно о содержании трактата по Испано-американской войне, однако об этой работе можно многое рассказать. Ее значимость заключается в том, что это первый явный намек на интерес Лавкрафта к политике.
На момент рождения Г. Ф. Лавкрафта у власти находился совершенно непримечательный президент-республиканец Бенджамин Гаррисон, который, как ни странно, тоже родился 20 августа. В год рождения писателя на юге и на западе страны появилось популистское движение, которое подавило демократов, и вскоре его приверженцы основали собственную партию. Отчасти именно с их помощью в 1892 г. на выборах победил демократ Гровер Кливленд. Как мы помним, в шесть лет Лавкрафт был предан королеве Виктории, а не президенту Кливленду, которого поддерживали остальные члены семьи (скорее всего, неохотно, ведь они все наверняка были республиканцами). На выборах 1896 г. все родные Лавкрафта (по крайней мере, мужчины), без сомнения, голосовали за Мак-Кинли, а не за его оппонента Уильяма Дженнингса Брайана.
Люди не поддерживали Кливленда и демократов не только из-за экономического кризиса 1893–1896 гг., который тяжело ударил по рабочему классу, но и также из-за нежелания президента, вопреки настроениям многих американцев, выступить на стороне Кубы против Испании в Кубинской войне за независимость 1895 года. Мак-Кинли тоже не хотел вмешиваться в военный конфликт, однако после того, как 15 февраля 1898 г. в Гаванской бухте взорвался броненосный крейсер «Мэн», на борту которого погибло 260 американцев, у него не осталось выбора. Хотя Испания была готова принять ультиматумы США, общественное давление вынудило Мак-Кинли вступить в войну, которая завершилась разгромом Испании всего через десять недель (май-июль 1898 г.). Полк «Мужественных всадников» возглавлял Теодор Рузвельт. Американцы требовали предоставить Кубе независимость (в 1901 г. она стала протекторатом США) и уступить им Пуэрто-Рико и Гуам, а вдобавок Мак-Кинли решил аннексировать Филиппины. Военный триумф отчасти повлиял и на результат выборов 1900 года: при поддержке Рузвельта Мак-Кинли вновь опередил невезучего Брайана.
Не сомневаюсь, что легкая победа американских войск над Испанией воодушевила Лавкрафта, любившего разыгрывать исторические сражения с помощью игрушечных фигурок. Несмотря на англофилию, он всегда гордился политическим и культурным превосходством Америки над всеми другими странами мира (кроме Англии). Вряд ли в его работе тщательно исследовались политические или дипломатические предпосылки к войне, зато наверняка он увлекательно рассказал об основных битвах конфликта. Впрочем, если Лавкрафт не просто так выбрал слово «хронология» для названия работы, то, возможно, он действительно поведал в ней об испанском влиянии в странах Карибского бассейна или даже на обоих американских континентах – в дальнейшем данная тема вызывала у него очень большой интерес.
Если Лавкрафт на самом деле прочитал «Замороженного пирата» У. Кларка Расселла в возрасте семи-восьми лет, то этот мелодраматичный роман – вероятно, наряду с менее эмоциональной, но более изящной «Повестью о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара Аллана По, – мог пробудить его интерес к географии, и в особенности к Антарктиде, в результате чего он написал не только несколько рассказов, но и документальных произведений.
Лавкрафт путается, сообщая о том, когда именно он заинтересовался географией и конкретно Антарктидой: в двух письмах (1916, 1935) он говорит, что это случилось в 1900 г.[255], а в двух других (1915, 1926) – в возрасте двенадцати лет, то есть в 1902 г.[256]. Я больше склоняюсь к первому варианту, ведь в письме от 1916 г. Лавкрафт пишет: «На мое увлечение сильно повлияла экспедиция Борхгревинка, поставившая новый рекорд по достижении Южного полюса». Великий успех норвежца Карстена Эгеберга Борхгревинка заключался в том, что он первым развернул лагерь на территории самой Антарктиды. Он отправился в плавание из Англии в августе 1898 г., разбил лагерь в феврале 1899 г., провел там всю долгую полярную ночь (май – июль 1899 г.), 19 февраля 1900 г. прошел по шельфовому леднику Росса и вернулся в Англию к лету 1900 г.[257]. В письме от 1935 г. Лавкрафт объясняет: «Думаю, именно газетные статьи о второй экспедиции Борхгревингка [sic] в 1900 г. … привлекли мое внимание».
Неудивительно, что экспедиция Борхгревинка заинтересовала Лавкрафта, ведь это было первое серьезное исследование Антарктиды с 1840-х. Как раз поэтому в трех утерянных работах Лавкрафта, посвященных изучению Антарктиды, – «Морские путешествия капитана Росса, ВМФ Великобритании» (1902), «Исследования Уилкса» (1902) и «Атлас Антарктиды» (1903)[258], – рассматриваются экспедиции 1840-х годов: других на тот момент предпринято не было. Впрочем, я не уверен насчет правильности дат, приведенных Лавкрафтом в письме от 1936 г. Я отнес бы их к более раннему периоду, скажем к 1900 г., и сейчас поясню почему.
Можно справедливо отметить, что история исследования Антарктиды началась с капитана Джеймса Кука, который в 1772–1774 гг. пытался достичь Южного полюса, но из-за ледниковых полей был вынужден повернуть обратно. Во время второго путешествия (1774), двигаясь на север, он наткнулся на остров Пасхи. 30 января 1820 г. британец Эдвард Брансфилд увидел сам континент, а 29 января 1821 г. Фаддей Беллинсгаузен открыл Землю Александра I (крупный остров у берегов территории, которую теперь называют Антарктическим полуостровом). Окруженная плотными ледниковыми полями, до 1940 г. Земля даже не считалась островом, из-за чего возникали серьезные споры по поводу того, кто же на самом деле стал первооткрывателем Антарктиды.
В конце 1830-х благодаря трем разным экспедициям удалось нанести на карту некоторые участки континента. Американец Чарльз Уилкс (1798–1877) отправился в Антарктиду, как ни странно, чтобы проверить теорию о плоской земле, выдвинутую в 1818 г. Джоном Кливсом Симмсом (эту теорию Лавкрафт раскритиковал в своем письме в Providence Journal в 1906 г.). Экспедиция Симмса и Джеремайи Н. Рейнольдса, предпринятая в 1829 г., провалилась, однако несколько лет спустя Рейнольдс сумел уговорить Уилкса, тогда еще лейтенанта ВМС США, снова отправиться в плавание. Экспедиция Уилкса – 6 кораблей, 83 офицера и 345 членов команды – тронулась в путь 18 августа 1838 г. и достигла антарктического пояса в марте 1839 г. Один из кораблей попытался войти в замерзшее море Уэдделла на востоке Антарктического полуострова, далеко продвинуться ему помешали льды. Другая команда, перезимовав в Сиднее, прошла вдоль западного побережья Антарктиды и увидела сам континент 19 января 1840 г. (кстати, в тот день Эдгару Аллану По исполнился тридцать один год). К 30 января Уилкс осмотрел достаточный массив суши и, убедившись, что это действительно континент, а не группа островов или громадное замерзшее море, сделал важное заявление: «Теперь, когда мы все убедились в его существовании, я провозглашаю этот континент Антарктидой». 11 марта 1840 г. Уилкс вернулся в Сидней.
25 сентября 1839 г. англичанин Джеймс Кларк Росс (1800–1862) выдвинулся в путь из Англии, чтобы исследовать огромный шельфовый ледник, который теперь носит его имя. В ходе экспедиции он обнаружил небольшой остров в устье ледника – сейчас он известен как остров Росса, а также дал названия двум гигантским вулканам, Эребус и Террор, в честь своих кораблей. Доктор Джозеф Гукер, один из судовых врачей, ярко описывает свои впечатления в тот момент, когда он впервые увидел вулкан Эребус: «Зрелище было совершенно невообразимым… оно вызывало благоговейный трепет при мысли о нашей собственной незначительности и беспомощности по сравнению с этой громадиной и заставляло задуматься о величии нашего Творца»[259]. С первой частью высказывания Лавкрафт бы полностью согласился, а вот вторую подверг бы сомнению. Так или иначе, Росс совершил еще две экспедиции (1841–1843), но мало чего добился. Самым главным его достижением оставалось открытие шельфового ледника Росса, «суровой преграды, ставшей впоследствии вратами Антарктиды»[260]. Интересно заметить, что, по мнению Росса, Антарктида не представляла собой цельный континентальный массив, и Лавкрафт был с ним согласен. В 1930-х данное предположение опровергли.
