Салман Рушди
Джозеф Антон. Мемуары
Он отдавал себе отчет, сколь необъятен его замысел, понимал, что ставит на карту последнее в ситуации, когда шансы на проигрыш гораздо выше, чем на победу. Именно так, ловил он себя на мысли, все и должно быть. У него оставалась одна, последняя попытка воплотить в жизнь мечту, и глупо было бы потратить ее на сочинение острожной, благопристойной, проходной вещицы. Нет, он проделает невероятной смелости художественный эксперимент, и плодом его станет роман… Как же его назвать? “Синай”? Нет, так нельзя, а то все решат, что в нем повествуется о Ближневосточном конфликте или о Десяти заповедях. “Полночное дитя”? Но ребенок-то будет не один, сколько их появилось на свет в тот полночный час – несколько сотен? тысяча? или, что было бы совсем прекрасно, тысяча и один? То есть получается “Полночные дети”? Снова нет, название тоскливое и отдает ночным шабашем педофилов… “Дети полуночи”! Да, вот оно!
Его аванс за “Гримуса” составил внушительные 750 фунтов, с учетом проданных во Францию и Израиль прав на перевод выходило 825. Располагая означенной суммой на банковском счете, он набрал побольше воздуха в легкие и высказал Клариссе такую идею: он бросает работу в “Огилви”, они отправляются в Индию и живут там, покуда хватает денег, путешествуют с минимальными тратами, погружаются в неисчерпаемую индийскую реальность, он вдоволь пьет из рога изобилия, а потом возвращается и садится писать. “Хорошо”, – не задумываясь ответила она. Он обожал это ее безрассудство, которое в свое время подвигло Клариссу броситься к нему в объятья, дав отставку одобренному матерью мистеру Льюорти из городишка Уэстерхем, графство Кент. Да, они шли ва-банк. И она его в этом поддержала, так же как поддерживала до сих пор. Во время своей индийской одиссеи они останавливались в ночлежках, сутки и более подряд проводили в автобусах, где им на ноги тошнило кур, спорили с аборигенами Кхаджурахо, которые считали скульптурные изображения тантрического секса в их знаменитом храмовом комплексе непотребными и предназначенными лишь для туристов, заново познавали Бомбей и Дели, гостили у старинных друзей его семьи, а однажды и в доме у исключительно негостеприимного дядюшки и его еще более негостеприимной новой жены, перешедшей в ислам австралийки, – от этого дядюшки, делавшего все, лишь бы они поскорее убрались вон, он много лет спустя получил письмо с требованием денег. Он побывал в приюте для вдов в Бенаресе, посетил в Амритсаре парк Джаллианвала-Багх, где в 1919 году учинил бойню генерал Дайер[33]; а потом, по горло сытый Индией, поехал в Англию писать книгу.
Прошло пять лет: они с Клариссой были женаты, у них родился сын Зафар, роман был окончен и даже издан. На одной из встреч, где он читал отрывки из книги, индийская женщина встала и сказала: “Спасибо вам, мистер Рушди, за то, что вы рассказали про мою жизнь”. У него комок подступил к горлу. На следующей встрече к нему обратилась другая индийская женщина: “Мистер Рушди, я прочитала ваш роман “Дети полуночи”. Он очень длинный, но это не страшно, я все равно дочитала его до конца. И теперь хочу вас спросить: а что вы, по большому счету, хотели им сказать?” Журналист из Гоа посетовал: “Вам повезло, вы быстрее дописали”, – и показал машинопись своего романа про мальчика, родившегося в Гоа в ту же полночь, что и Салим Синай. В “Нью-Йорк таймс бук ревью” написали, что в романе “целый континент обрел, похоже, свой голос”, на что множество литературных голосов Южной Азии на несметном числе языков отозвались эхом: “Да неужели?” И еще случилось много всего такого, о чем он и мечтать не смел: пришли премии, первые места в списках бестселлеров и, вообще говоря, популярность. Индия сердечно приняла его книгу и признала своим писателем, вернула себе точно так же, как он надеялся вернуть себе эту страну – лучшей награды не могло присудить ни одно жюри ни одной премии. Опустившись до самого дна, он все-таки отыскал волшебную дверь, выход к сияющим вершинам. Он снова окажется на этом дне после провозглашенной Хомейни фетвы, но и тогда найдет в себе силы не сдаться, ни в чем не изменить своему “я”.
После Индии он вернулся к работе копирайтера, выговорив себе сначала у “Огилви”, а потом и у другого агентства, “Эйер Баркер Хегеманн”, двух-трехдневную рабочую неделю, что оставляло ему четыре или пять дней для написания книги, будущих “Детей полуночи”. Когда роман был опубликован, он решил, что пришло время окончательно расстаться с этой весьма доходной работой. У него на тот момент был маленький ребенок, а уход из рекламного бизнеса сулил немалые денежные затруднения, но для творчества настоятельно требовалась свобода. Он посоветовался с Клариссой. “Нам придется приготовиться к бедности”, – сказал он ей. “Хорошо, – уверенно ответила она. – Разумеется, увольняйся”. Совершенно неожиданный для них обоих коммерческий успех “Детей полуночи” явился наградой их общей решимости – решимости шагнуть в неизвестность, не цепляться за гарантированный службой доход.
Когда он заявил боссу о желании уйти из агентства, тот решил, что у него требуют прибавки. “Да нет, дело в том, что я хочу попробовать заняться исключительно литературой”, – объяснил он боссу. А, сказал босс, то есть вы хотите, чтобы вам сразу много прибавили. “Нет же, я не торговаться с вами пришел. Просто, как положено, за месяц предупреждаю вас, что увольняюсь. Ровно через тридцать дней я больше на работу не выйду”. Ну-у, протянул босс, боюсь, столько мы точно вам платить не сможем.
Тридцать один день спустя, летом 1981 года, уже ничто не отрывало его от писательства, которому он отныне целиком себя посвятил. Когда он в последний раз вышел за порог рекламного агентства, его прямо-таки опьянило чувство свободы. Он отбросил рекламную шелуху, как ненужную больше кожу, хотя и продолжал втайне гордиться самым известным своим слоганом “Такие неполезные – с ума сойти!”, придуманным для производителя пирожных с кремом. Когда в том же году за “Детей полуночи” ему присудили Букеровскую премию, первая поздравительная телеграмма – в те времена одна из разновидностей посланий, которыми люди обменивались между собой, называлась “телеграмма” – была от того последнего, не сразу понявшего его босса. “Примите поздравления, – говорилось в ней. – Здорово, что наградили одного из нас”.
На подходе к Стейшнерз-Холл, где должна была состояться Букеровская церемония, им с Клариссой повстречалась неугомонная Кармен Каллил, австралийка ливанского происхождения, основательница феминистского издательства “Вираго”. “Салман, лапушка, – воскликнула она, – ты обязательно победишь!” Он сразу решил, что Кармен его сглазила и теперь ему премии уж точно не видать. Шорт-лист в тот год был выдающимся: Дорис Лессинг, Мюриэл Спарк, Иэн Макьюэн… Ему ли с ними тягаться! Кроме того, на премию претендовал Д.М. Томас с романом “Белый отель”, признанным многими критиками настоящим шедевром. (Это было еще до обвинений в многочисленных заимствованиях из “Бабьего Яра” Анатолия Кузнецова, повредивших репутации книги в глазах некоторой части публики.) Нет, сказал он Клариссе, ты даже не надейся.
Много лет спустя одна из членов тогдашнего букеровского жюри, блестящий автор и ведущая телепрограмм об искусстве Джоан Бейкуэлл, рассказала ему, как боялась, что председательствовавший в жюри Малкольм Брэдбери станет всеми правдами и неправдами проталкивать “Белый отель”. Перед финальным голосованием она частным образом встретилась с двумя другими экспертами, литературным критиком Гермионой Ли и профессором Принстонского университета Сэмом Хайнсом, и все трое пообещали друг другу не уступать давлению и отдать свой голос за “Детей полуночи”. В результате Брэдбери и пятый член жюри Брайан Олдисс проголосовали за “Белый отель”, а роман “Дети полуночи” победил с минимальным перевесом: три голоса против двух.
Д. М. Томас на церемонии награждения не присутствовал, а его редактор Виктория Петри-Хей очень нервничала оттого, что ей, возможно, придется принимать за него премию, и потому пила один бокал за другим. Когда он после награждения снова столкнулся с ней, она, уже в основательном подпитии, призналась, что только рада, что все обошлось и ее не заставили зачитывать благодарственную речь Томаса. Достав из сумочки конверт с текстом речи, она рассеянно помахивала им в воздухе: “И что мне теперь с этим делать, ума не приложу”. – “А вы мне отдайте, – сказал он, в расчете сыграть жестокую шутку. – Чтобы не потерялся”. Виктория была так пьяна, что безропотно послушалась. Следующие полчаса он проходил с текстом благодарственной речи Д. М. Томаса в кармане. Но в конце концов в нем заговорила совесть, он разыскал совсем к тому времени расклеившуюся редакторшу и вернул нераспечатанный конверт. “Постарайтесь не потерять”, – сказал он ей.
Показывая своему редактору Лиз Колдер красивый, переплетенный в кожу наградной экземпляр “Детей полуночи”, он раскрыл его на том месте, где помещался экслибрис с надписью ЛАУРЕАТ. Она, не в силах сдержать радость, плеснула на экслибрис шампанским – так сказать, “окрестила” книжку. Видя, как расплываются от шампанского буквы, он в ужасе вскричал: “Что вы наделали!” Через пару дней учредители премии прислали новенький чистый экслибрис, но он уже не хотел расставаться с первым, прошедшим победное крещение. И заменять его на новый не стал.
Так у него начались годы благополучия.
Ему выпало семь благополучных лет – далеко не всем писателям выпадает столько, – и потом в тяжелые времена он вспоминал эти годы с неизменной благодарностью. Через два года после “Детей полуночи” он опубликовал роман “Стыд”, вторую часть диптиха, посвященного миру, выходцем из которого он был. Эта вторая книга задумывалась как прямая противоположность первой: действие в ней происходит в основном не в Индии, а в Пакистане, она короче, сюжет закручен крепче, повествование ведется не от первого лица, а от третьего, и в центре его попеременно оказываются разные персонажи, а не один антигерой-рассказчик. В отличие от первой, вторая книга писалась без любви; в его восприятии Пакистан был прежде всего до смешного свирепой страной. Страной, где горстка жуликов правила беспомощным большинством, где продажные политиканы и беспринципные генералы то выступали заодно, а то гнали и казнили друг друга, страной, отдаленно повторяющей Рим эпохи цезарей, в котором буйные тираны спали с родными сестрами, возводили своих коней в сенаторское достоинство и музицировали, глядя на подожженную столицу. Но что бы ни творилось в дворцовых стенах, какое бы кровавое безумие за ними ни происходило, от этого в жизни простых римлян – равно как простых пакистанцев – абсолютно ничего не менялось. Дворец всегда оставался дворцом. Правящая верхушка власть из своих рук не выпускала.
Переехать в Пакистан было со стороны родителей большой ошибкой, нелепым недоразумением, из-за которого он лишился родного дома. И сам Пакистан казался ему историческим недоразумением, недостаточно продуманной страной, основанной наложной презумпции, будто религия способна связать воедино народы – пенджабцев, синдхов, бенгальцев, белуджей и пуштунов, – которых искони разделяли и география, и история, страной, явившейся на свет птицей-уродом, “разделенной тысячью миль на два крыла, у которой вместо тулова – клин чужой и враждебной земли (злее врага не сыскать!) и нет перемычки меж крыльями, разве только Аллах соединяет их”[34], птицей, потерявшей в скором времени свое восточное крыло[35]. Что есть взмах одного крыла? Пакистан – таков ответ на эту вариацию знаменитого дзенского коана. В “Стыде”, его пакистанском романе (за книгой закрепилось слишком уж упрощенное определение: на самом деле и в “Детях полуночи” Пакистана хватало, и Индия в “Стыде” вполне себе фигурировала), юмор был чернее, политиканы – кровавее и потешнее, как если бы, объяснял он сам себе, жестокие перипетии “Двенадцати цезарей” или какой-нибудь шекспировской трагедии взялись представлять фигляры, высокой трагедии недостойные, как если бы “Короля Лира” разыграли цирковые клоуны, скрестив трагедию с балаганом. Роман он написал на удивление быстро: если работа над “Детьми полуночи” заняла у него пять лет, то со “Стыдом” он управился за полтора года. Книгу практически повсеместно встретил радушный прием. В Пакистане она, как и следовало ожидать, была запрещена личным указом диктатора Зия-уль-Хака, который легко узнавался в персонаже по имени Реза Хайдар. Несмотря на запрет, в Пакистан попало немало экземпляров романа, в том числе, как рассказывали ему пакистанские друзья, по каналам дипломатической почты – работники посольств жадно прочитывали книгу и отдавали читать пакистанцам.
Несколько лет спустя он совершенно случайно узнал, что в Иране “Стыд” даже удостоился премии. Роман без ведома автора был опубликован в переводе на фарси, и это санкционированное властями пиратское издание признали затем лучшей переводной книгой года. Мало того что автора никто не удосужился наградить – ему даже не сообщили о присуждении премии. Но интереснее другое: если верить доходившим из Ирана рассказам, когда пятью годами позже увидели свет “Шайтанские аяты”, немногочисленные иранские торговцы англоязычной литературой решили, что новая книга писателя, чья предыдущая вещь снискала высочайшее одобрение муллократов, будет неплохо расходиться; поэтому они закупили изрядное количество экземпляров первого, вышедшего в сентябре 1988 года, издания “Шайтанских аятов” и преспокойно, не вызывая ничьего неудовольствия, целых шесть месяцев торговали ими вплоть до провозглашения фетвы в сентябре 1989-го. Он не знал наверняка, правдивы ли эти рассказы, но ему хотелось им верить: они подтверждали, что направленное против книги негодование не возникло в низах, а насаждалось сверху.
Но пока, в середине восьмидесятых, ни о какой фетве и близко речи не шло. Тем временем успех, которым пользовались его книги, оказал благотворное воздействие на его нрав: постоянное внутреннее напряжение спало, он стал веселее, покладистей, проще в общении с людьми. Но и в эти благостные времена старшие собратья-писатели почему-то все как один предупреждали его: все хорошее когда-нибудь да кончается. Энгус Уилсон незадолго до своего семидесятилетия пригласил его на ланч в клуб “Атенеум”; слушая ностальгические воспоминания мэтра о “тех днях, когда я был модным писателем”, он понимал: создатель “Англосаксонских поз” и “Стариков в зоопарке” ненавязчиво напоминает о непостоянстве удачи, о том, что вчерашний задиристый юнец назавтра запросто превращается в печального, всеми забытого пенсионера.
В связи с выходом американского издания “Детей полуночи” он поехал в Соединенные Штаты, где снялся у известного фотографа Джил Крементц и познакомился с ее мужем Куртом Воннегутом; новые знакомые пригласили его провести выходные у них в гостях в прибрежной деревушке Сагапонак на Лонг-Айленде. “Писательство – это у вас всерьез?” – ни с того ни с сего спросил Воннегут, когда они сидели вдвоем на солнцепеке и пили пиво. Услышав утвердительный ответ, автор “Бойни номер пять” сказал: “В таком случае приготовьтесь: придет день, когда вам нечего будет писать, а писать все равно придется”.
По дороге в Сагапонак он просматривал подборку рецензий, которую прислали ему из выпустившего роман издательства “Альфред Нопф”. Анита Десай[36] поместила удивительно теплый отзыв о нем в газете “Вашингтон пост”; если роман ей понравился, думал он, то, может быть, я и впрямь написал что-то стоящее. Положительной была и рецензия в “Чикаго трибюн”, подписанная Нельсоном Олгреном… “Человек с золотой рукой”, “Прогулка по дикой стороне”… Неужели тот самый Нельсон Олгрен? Любовник Симоны де Бовуар и приятель Хемингуэя? Это прямо какое-то благословение из золотого прошлого англоязычной литературы. Нельсон Олгрен, не верил он своим глазам, а я-то думал, его нет в живых. В Сагапонак он явился раньше, чем рассчитывали хозяева. Чета Воннегутов как раз собиралась навестить только что приехавшего из города друга и соседа… Нельсона Олгрена. Они оценили невероятное совпадение. “Что ж, – сказал Курт, – раз он написал рецензию на вашу книжку, значит, и повидаться с вами не откажется. Пойду позвоню ему, предупрежу, что вы идете с нами”. Он исчез в доме, но очень скоро снова появился на пороге с изменившимся, посеревшим лицом. “Нельсон Олгрен только что умер”, – проговорил Воннегут. Прежде чем случился сердечный приступ, Олгрен все приготовил для приема гостей. Гости, пришедшие первыми, обнаружили его мертвым на ковре в гостиной. Рецензия на “Детей полуночи” была последним написанным им текстом.
Нельсон Олгрен. А я-то думал, его нет в живых. Смерть Олгрена повергла Воннегута в мрачное расположение духа. Его гость тоже задумался о том, что каждый из нас рано или поздно в не ведомый никому миг так же растянется на ковре.
Успех “Детей полуночи” у американской критики явился неожиданностью для издателей. Автор романа приехал в Нью-Йорк за свой счет просто потому, что ему хотелось присутствовать при выходе книги в свет; никаких интервью с ним запланировано не было и не последовало даже после появления положительных отзывов в прессе. Книжка вышла небольшим тиражом, потом последовали небольшая допечатка и издание в бумажной обложке, тоже не очень массовое. Зато ему повезло пожать руку самому легендарному Альфреду А. Нопфу, пожилому элегантному джентльмену в дорогом пальто и черном берете, которого он встретил у входа в редакцию в доме 201 по Восточной 50-й улице. Кроме того, он познакомился со своим американским редактором, долговязым Робертом Готлибом, личностью тоже вполне легендарной. Боб Готлиб привел его к себе в кабинет, украшенный гирляндами разноцветных флажков и поздравительными открытками к пятидесятилетию. Они успели уже поговорить о том о сем, когда Готлиб вдруг сказал: “Теперь, когда я понял, что вы мне нравитесь, признаюсь: я не ожидал, что так будет”. Собеседник был неприятно поражен. “Почему? – Он с трудом подбирал слова. – Вам не понравилась моя книга? Я хотел сказать, если вы издали мой роман…” Боб покачал головой. “Ваш роман ни при чем, – сказал он. – Недавно я прочел по-настоящему великую книгу одного по-настоящему великого писателя и, прочитав, понял, что мусульмане мне нравиться не могут”. Это заявление ошарашило его еще больше. “И что же это за великая книга? – спросил он у Готлиба. – И как зовут этого великого писателя?” – “Книга называется “Среди верующих”, ее написал В. С. Найпол”. – “Непременно эту книгу прочту”, – сказал он главному редактору издательства “Альфред Нопф”.
Боб Готлиб, по всей видимости, искренне не понимал, что его слова могли ранить собеседника, и, надо отдать ему должное, оказал исключительно радушный прием писателю, который не должен был бы ему понравиться. Готлиб не раз приглашал его ужинать к себе домой в Тёртл-Бэй, один из самых аристократических районов Манхэттена, где по соседству с ним жили Курт Воннегут, Стивен Сонд-хайм[37] и Кэтрин Хепберн. (Актриса, которой к тому времени было уже хорошо за семьдесят, как-то после обильного снегопада с лопатой в руках постучалась к Готлибу в дверь и предложила почистить крышу его дома.) Будучи одним из попечителей труппы Джорджа Баланчина “Нью-Йоркский балет”, Боб Готлиб пригласил молодого индийского писателя на спектакль – индиец однажды видел в лондонской постановке Мориса Бежара Сюзанн Фарелл, главную любовь в жизни Баланчина, к тому времени порвавшую с русским хореографом. “Я беру вас с собой при условии, – сказал Боб, – что вы забудете о существовании Бежара и признаете Баланчина богом”.
Радушен он был и в качестве редактора. После того как в 1987 году Готлиб, расставшись с издательством “Альфред Нопф”, сменил Уильяма Шона на посту главного редактора журнала “Нью-Йоркер”, августейшее издание открыло наконец двери для автора “Детей полуночи”. В эпоху Уильяма Шона эти двери были для него накрепко заперты, поэтому Салман, в отличие от многих, не стал оплакивать окончание его правления, длившегося пятьдесят три года. Боб Готлиб публиковал в “Нью-Йоркере” его прозу и публицистику, показал себя блестящим, вдумчивым и неравнодушным редактором при работе над его большим эссе “Из Канзаса” (1992), посвященном “Волшебнику страны Оз”, одному из прекраснейших и сильнейших в мировом кинематографе гимнов дружбе, – с подачи Готтлиба Салман особо подчеркнул эту мысль.
После провозглашения фетвы он виделся с Готтлибом лишь однажды. Лиз Колдер и Кармен Каллил вместе праздновали свои дни рождения в клубе “Граучо” в Сохо, и у него выдалась возможность ненадолго там показаться. Когда он поздоровался с Бобом, тот сказал с напором: “Я всегда тебя защищаю, Салман. Объясняю всем, что, если бы ты знал, что из-за твоей книги погибнут люди, ты ни за что бы не стал ее писать”. Он медленно досчитал про себя до десяти. Бить пожилого редактора было бы неправильно – лучше извиниться и отойти. Он сделал какой-то бессмысленный поклон и развернулся на каблуках. С той встречи они больше не обмолвились ни словом. Он чувствовал себя очень обязанным Бобу Готлибу, но у него не шла из головы та его последняя фраза. При этом он не сомневался: точно так же как при первой встрече Готлиб не заметил эффекта, произведенного его высказыванием о книге Найпола, так не видел ничего странного и в словах, произнесенных при последней их встрече. Боб свято верил, что они остаются друзьями.
В 1984 году его брак распался. Они были вместе четырнадцать лет и сами не заметили, как отдалились друг от друга. Кларисса мечтала поселиться за городом, и как-то целое лето они искали жилище к западу от Лондона, пока он наконец не понял, что не выдержит деревенской жизни и попросту сойдет с ума. Он сказал Клариссе, что мыслит себя только в городе, и она ему уступила, но тема переезда не была окончательно закрыта. Они были очень молоды, когда полюбили друг друга, а теперь повзрослели и у каждого появились свои интересы. Так, она была равнодушна ко многому из того, чем он занимался в Лондоне, в частности к его участию в борьбе против расизма. Он довольно долго проработал волонтером в Кэмденской комиссии по межобщинным отношениям – общественной организации, занятой решением расовых вопросов. Эта работа многое для него значила, она позволила ему увидеть Лондон таким, каким он его до того почти не знал, – городом эмигрантов, чья жизнь протекает среди лишений и окружена предрассудками, городом видимым, но незримым, как он позже его назвал. Эмигрантский город существовал у всех на глазах, в Саутхолле, Уэмбли, Бриксто-не, в том же Кэмдене, но в те дни о его проблемах англичане вспоминали разве что во время кратких вспышек расовых волнений – им не хотелось замечать этот город, этот мир, признавать его реальность. Посвятив изрядную долю свободного времени проблемам межрасовых отношений, он использовал накопленный опыт в полемическом эссе “Новая империя в Британии”, в котором постарался дать картину возникновения нового слоя черно- и темнокожих британцев. С этим эссе он выступил в программе “Мнения” Четвертого общественного телеканала, но Клариссе, совершенно очевидно, дела не было до явленных им чудес красноречия.
Но главное испытание, которому подвергся их брак, было более интимного свойства. После Зафара им – Клариссе сильнее, чем ему, – хотелось завести еще детей, но ничего из этого не получалось: две подряд беременности закончились ранним выкидышем. Один выкидыш был у Клариссы еще до беременности Зафаром. Как потом выяснилось, причиной выкидышей была генетическая аномалия, простая хромосомная транслокация, которую он, видимо, унаследовал по мужской линии.
Хромосома – это стержень, несущий наследственную информацию, каждая клетка человеческого организма содержит двадцать две пары таких стержней; двадцать третья пара хромосом определяет его пол. Изредка случается, что фрагмент наследственной информации отделяется от одного стержня и прикрепляется к другому: в результате одна хромосома несет слишком мало информации, а вторая – слишком много. При зачатии ребенка половина отцовских хромосом случайным образом соединяется с половиной материнских, так складывается новый набор хромосомных пар. Если отец является носителем простой хромосомной транслокации и обе его дефектные хромосомы достаются плоду, ребенок рождается нормальным, но при этом сам становится носителем мутации. Если плоду не достанется ни одной из претерпевших изменение хромосом, беременность и роды так же будут нормальными, но на сей раз мутация ребенку не передастся. В случае же, если плод получит одну из двух неправильных отцовских хромосом, его развитие будет нарушено и беременность закончится выкидышем.
В такой ситуации зачатие превращается в биологическую рулетку; им с Клариссой в эту рулетку не везло. Стресс после каждого выкидыша, боль обманутых надежд – в конце концов силы у обоих иссякли. Любовью они больше не занимались. Обоим жутко становилось от одной мысли, что за новой попыткой последует новая неудача. Странно было бы, если бы Кларисса не винила его за крушением мечты, в которой она видела себя в окружении множества детей, составляющих весь смысл ее жизни. И ему странно было бы не винить в этом себя.
Любые длительные отношения между мужчиной и женщиной, если из них уходит секс, по всей видимости, обречены. На протяжении тринадцати лет из четырнадцати прожитых совместно он хранил безусловную верность, но на четырнадцатый год узы верности распались или, быть может, просто ослабли, вслед за чем с его стороны последовали мимолетные измены во время писательских поездок в Канаду и Швецию, а затем и затянувшаяся измена в Лондоне – со старинной подругой по Кембриджу, замечательно игравшей на скрипке. (Кларисса изменила ему лишь однажды, было это давно, в 1973 году, когда он еще работал над “Гри-мусом”; она порывалась даже уйти от него к любовнику, но быстро с тем мужчиной порвала, и они забыли досадный эпизод – ну или почти забыли. Что до него, то он навсегда запомнил, как звали соперника. Эймлер Гриббл, больше такого имени нет, наверно, ни у кого.)
Он долго пребывал в идиотической уверенности, будто ведет себя чрезвычайно осторожно и жена ничего не знает и ни в чем его не подозревает. Потом он сам дивился собственной наивности. Жена, разумеется, обо всем знала.
Как-то он без нее полетел в Австралию, где принял участие в Аделаидском фестивале искусств, а потом в компании Брюса Чатвина отправился в пустыню. Там в книжной лавке городка Эллис-Спрингс ему на глаза попалось дешевое издание книги Робин Дэвидсон “Следы”, в которой она рассказывает, как в одиночку пересекла пустыню Гибсона на собственноручно пойманных и выдрессированных верблюдах. Когда “Следы” только вышли, его редактор в издательстве “Джонатан Кейп” Лиз Колдер очень хвалила книгу и ее бесстрашного автора, а он тогда еще бросил презрительно: “Ну и зачем тащиться через пустыню, если можно сесть на самолет?” Теперь, воочию повидав описанные в книге места, он купил ее и с большим удовольствием прочитал. “Когда будешь в Сиднее, тебе обязательно надо с ней познакомиться, – сказал ему Брюс. – Давай ей позвоним. Телефон у меня есть”. – “Еще бы не было”, – заметил он. У Брюса в его прославленном “молескине” были записаны телефонные номера абсолютно всех хоть чем-то примечательных обитателей Земли. Если бы вам вдруг понадобилось позвонить английской королеве по ее личному засекреченному телефону, Брюс бы его мигом нашел.
Робин, голубоглазая дерганая блондинка, не вполне вписывающаяся в излюбленный им типаж, пригласила его на ужин в свой крохотный домик в Аннандейле, и тут их обоих словно поразил один удар молнии. Когда Робин пошла достать запеченную курицу из духовки, та оказалась холодной – оттого что мысли хозяйки были заняты совсем другим, она просто-напросто забыла включить плиту. На следующее утро у них начался роман, который продолжался три года и был полной противоположностью неторопливых, ровных и по большей части счастливых отношениий с Клариссой. Их непреодолимо тянуло друг к другу, но то в одном, то в другом при этом проявлялась полная их несовместимость. Редкий день обходился у них без шумной ссоры.
Она брала его с собой в австралийский буш, ее умение выживать среди дикой природы внушало ему, существу городскому до мозга костей, трепетное благоговение. Они ночевали под звездным небом, и, несмотря на это, во сне их не убили скорпионы, не съели кенгуру и не растоптала в танце Старая Великанша из Времен Творения. Со “станции” – так в Австралии называют ранчо, – расположенной на северо-западе континента у залива Шарк (в заливе он плавал с дельфинами, а на берегу видел дом, построенный из одних ракушек), они перегоняли ее верблюдов на ферму южнее Перта. По ходу дела он узнал о верблюдах две вещи, ранее ему неизвестные. Во-первых, оказалось, что эти животные не прочь предаться инцесту: единственный детеныш в стаде родился в результате легкомысленного союза между верблюдом-самцом и его матерью. (Дитя кровосмесительной связи назвали в его честь, слегка переиначив имя на австралийский лад: Селман Камель.) Второй доселе неизвестный ему факт заключался в том, что если вывести верблюда из себя, то он, вместо того чтобы испражняться, как всегда, безобидными сухими катышками, выпускает из задницы жидкую, весьма дальнобойную струю дерьма. То есть околачиваться позади рассерженного верблюда настоятельно не рекомендуется. Оба урока, вынесенных из австралийских странствий, он считал важными для себя.
Она поехала за ним в Европу, но жить вместе они не смогли и за последний год их романа расставались раз десять, если не больше. Через два месяца после окончательного разрыва он проснулся посреди ночи у себя в новом доме на Сент-Пи-терс-стрит оттого, что почувствовал: в комнате кто-то есть. Он, как был голым, вскочил с кровати. Она открыла дверь своим ключом – замки он менять не стал – и теперь настаивала, что им “непременно надо поговорить”. Он говорить не захотел и попытался выскользнуть из комнаты, но она схватила его и больно наступила каблуком ему на босую ногу. С тех пор пальцы на этой ноге полностью потеряли чувствительность. “Если бы я был женщиной, а ты мужчиной – как бы называлось то, что сейчас происходит?” – спросил он. Эти слова на нее подействовали, она ушла. А потом в первом и единственном своем романе “Предки” вывела крайне неприятного американца, садистического любовника главной героини. На вопрос интервьюера газеты “Гардиан”, является ли прообразом этого персонажа Салман Рушди, она ответила: “В меньшей мере, чем это было в первой редакции”.
