Семен Венгеров
Писатель-гражданин
Нет я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник.
Но, как бы то ни было, загадочная смесь искреннего и напускного смирения в «Переписке», повторяем, имеет интерес чисто психологический и общественно-политических выводов из этого никаких не сделаешь.
Гораздо важнее вопрос о том, насколько был искренен Гоголь в своем общественном смирении, в отказе от разрушительного смысла своих художественных произведений, в том, что он благоговейно преклонялся пред всею совокупностью дореформенного государственного быта. Об этом ходили очень определенные толки в самых разнообразных сферах и о них, не придавая им, однако, реального значения, говорит Белинский в своем письме.
Последовательное чтение писем, изданных г. Шенроком в хронологическом порядке, должно рассеять всякие сомнения на этот счет. Как ни относиться к обскурантски-реакционному направлению книги Гоголя, но если частная переписка его, начиная с самого отъезда за границу в 1886 г., в течение десяти лет вся проникнута одним и тем же пророчески-мистическим тоном, высказывает одни и те же взгляды на вопросы государственности, с одним и тем же осуждением относится ко всему оппозиционному, то как бы все это ни характеризовать, но нельзя же усомниться в искренности писавшего, в том, что просто делясь с приятелями своим настроением, он мог при этом иметь какие-то задние цели. Если для многих частей книги реальная переписка Гоголя была не больше как первым очерком тем, в печати получивших гораздо более широкое развитие, то как раз значительная часть того, что особенно возмутило современников, взято почти целиком из написанных по самым разнообразным поводам действительных писем Гоголя. Ограничимся для иллюстрации тем, что может быть анализировано с известною долею непринужденности. Едва ли не в числу характернейших статей «Переписки» принадлежат полторы странички, озаглавленные «Карамзин». Здесь ни много, ни мало доказывается, что Карамзин «первый возвестил торжественно, что писателя не может стеснить цензура, и если уже он наполнился чистейшим желанием блага в такой мере, что желание это, занявши всю его душу, стало его плотью и пищею, тогда никакая цензура для него не строга, и ему везде просторно». Оно, пожалуй, вполне можно согласиться с Гоголевским утверждением. Писательское «желание, занявшее всю душу», в той или другой форме, действительно так или иначе выразится и дойдет до читателя, особенно российского, столь искусившегося в чтении между строк и символического понимания печатных слов. Но, очевидно, Гоголь не то хотел сказать, когда он утверждал, что «никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких (!) своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству, и слышишь невольно что он один имел на то право». Хотя Карамзинскою «смелостью», выразившеюся в том, что своею запиской о «Древней и Новой России» он пошел на борьбу с либеральными веяниями александровской эпохи, во времена Гоголя в полной мере обладал даже Булгарин, но все-таки, Гоголь полагал, что «смелость» Карамзина «дает урок нашему брату писателю. Как смешны после этого из нас те, которые утверждают, что в России нельзя сказать полной правды». В таких случаях всегда виноват сам писатель. «Сам же высказался так нелепо и грубо», сам же «выкажет неряшество растрепанной души своей», а потом – чудак – «негодует, что от него никто не принял и не выслушал правды! Нет, имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушает, начиная от царя до последнего нищего в государстве, и выслушает с такою любовью, с какою не выслушивается ни в какой стране ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества; и с такою любовью может выслушать только одна чудная наша Россия, о которой идет слух, будто она вовсе не любит правды».
Весьма красноречиво комментирует уверенность Гоголя, что очень осуществлялось желание «возвещать свою правду», тот факт, что три статьи, назначенные для «Переписки», совсем не были пропущены цензурою, а большинство появившихся подверглось серьезнейшим урезкам. Вопросы государственной жизни были в то время чем-то вроде «табу» австралийцев, до которого вообще нельзя было касаться, не только порицая, но даже анализируя их с известного рода самостоятельностью. Поэтому-то и звучали такою дикою иронией слова Гоголя, что «чудная Россия» эпохи вычеркивания из поваренных книг рецептов ставить пироги на «вольный дух», от всякого «с любовью» все выслушает. И, однако, искренность уверений Гоголя не может быть подвергнута ни малейшему сомнению, потому что весь этот дифирамб целиком. взят из частного письма и при том очень небольшого, следовательно не из тех, которые Гоголь долго обдумывал и переправлял, как бы готовя их для появления к печати. Гоголь просто отвечал закадычному приятелю Языкову на присылку книги Погодина о Карамзине и по этому поводу, вполне мимоходом, предался своим удивительным размышлениям.
Ограничиваясь, для удобства, этим характеристическим образчиком полной искренности реакционных тенденций «Переписки», прибавим еще только, что, собственно говоря, всякие чисто-фактические доказательства искренности «Переписки» совсем и не нужны даже. Будучи, во всяком случае, произведением в высшей степени ярким, являясь, во всяком случае, выражением долголетних дум и размышлений, «Переписка» уже в силу одного этого не может быть неискренней. Можно быть неискренним в одном каком-нибудь письме, в одной какой-нибудь статье, но нельзя быть неискренним в целом стройном миросозерцании, нельзя 6-10 лет упорно и мучительно носиться с известными мыслями, имея при этом в виду какие-то задние цели. Это психологический non sens. Да, наконец, писательская «искренность» есть понятие совсем особенное. Она, по преимуществу, состоит в глубоком интересе к предмету, в том, что писателю страстно, неудержимо хочется вращаться в определенной умственной сфере. «Переписка» была выражением настроения, назревавшего с тех самых пор, как Гоголь в 1836 году уехал за границу. Вначале просто преисполненный сознания своей «львиной силы», он все больше и больше, по мере того, как развертывался перед ним сюжет «Мертвых душ», укреплялся в этом сознании, пока, наконец, при его глубокой религиозности, оно не приняло форму вполне реального убеждения в своем избранничестве. В письме к другу детства А. С. Данилевскому, Гоголь, давая ему ряд советов и наставлений, так-таки прямо и заявляет ему: «О, верь словам моим! Властью высшею облечено отныне мое слово» (II, 111). В том же письме Гоголь, буквально как библейский пророк, восклицает: «Теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова» (И, 110).
Можно как угодно отнестись к этим и однородным заявлениям, которые разбросаны во множестве в письмах Гоголя, особенно в письмах к сестрам. Можно в этом видеть, как Белинский, проявление mania religiosa, можно отнестись к этому, как в мании величия и т. д. Но в одном только никто не станет сомневаться, – что подобные заявления вытекают из настроения необыкновенно цельного и проникающего всего человека.
Из этого-то глубоко-искреннего пророческого настроения Гоголя, из его проникновенного убеждения, что он призван наставлять, поучать, указать истинный путь жизни личной и общественной, и вытекла «Переписка», в которой граждански-поучительный характер писательской деятельности Гоголя достиг своего апогея. Это была первая русская книга, которая так или иначе затрагивала основные вопросы русского общественного быта, которая, хотя и в глубоко-реакционной форме, касалась самых жгучих сторон русской гражданственности и тем самым заставляла общественную мысль работать в известном направлении, подвергать анализу явления, мимо которых она до того проходила, просто не замечая их. В каждом литературном произведении, с общественной точки зрения, гораздо важнее самого содержания его способность затрагивать в душе читателя известные струны, потому что основа всякого прогресса есть, прежде всего, движение и страшен для общественности только застой. Стоит ближе присмотреться к самым реакционным местам «Переписки», чтобы убедиться, как пламенно они стремятся внести гражданские стремления в самые обыденные, повседневные отношения. Возьмем даже пресловутую статью «Русский помещик» с её апофеозом крепостного права, с её прямым возведением закрепощения мужика в какой-то перл создания. Белинскому, которому при чтении только что тогда появившегося «Антона Горемыки» казалось, что это не Антона, а его самого «отодрали на барской конюшне», конечно, кровь бросилась в голову, когда он прочел гоголевское наставление приятелю собрать своих крепостных, объяснить им, что они «родясь под властью, должны покоряться той самой власти, под которою родились, потому что нет власти, которая бы не была от Бога», а главное «показать это им тут же в Евангелии, чтобы они все это видели до единого». По поводу этой кощунственной профанации Евангелия Белинский, конечно, только и мог сказать Гоголю, что в момент преподания своих советов он был «преисполнен не истины Христовой, а дьяволова учения». Но когда Белинский тут же утверждает, что Гоголь «во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, учит их ругать побольше», то он был неправ. Нет, Гоголь, совершенно забыв историческое происхождение русского крепостного права, создал дикую утопию помещичьей власти, в силу которой помещик всего менее приобретатель. По теории «Переписки», помещик – человек, от Бога поставленный затем, чтобы блюсти душу своих крепостных. «Скажи мужикам, – наставляет Гоголь приятеля, – что заставляешь их трудиться и работать вовсе не потому, чтобы нужны были тебе деньги на твои удовольствия, и в доказательство тут же сожги пред ними ассигнации, и сделай так, чтобы они видели действительно, что деньги тебе нуль; но что потому ты заставляешь их трудиться, что Богом повелено человеку трудом и потом снискивать себе хлеб, и прочти им тут же это в Св. Писании, чтобы они это видели. Скажи им всю правду: что с тебя взыщет Бог за последнего негодяя в селе». Сообразно с этим Гоголь вменяет в обязанность помещику обширнейшую программу беспрерывного и детальнейшего общения с крестьянами, о которой в обычной помещичьей жизни того времени никогда и помина не было, конечно. Тот владелец 800 душ, к которому обращены советы и увещевания Гоголя, должен беспрерывно проповедовать своим «подданным» и для этого должен знать повадку и жизнь каждого из своих мужиков в отдельности. Когда мужик будет «уличен в воровстве, лености или пьянстве», помещик должен «ставить его перед лицом Бога, а не перед своим лицом», должен показать, что он «грешит против Бога», а не против помещика, и должен предпринять целый цикл весьма сложных увещаний и укоров!. Недостаточно упрекать одного только провинившегося: «призови и бабу его, его семью, собери соседей, попрекни бабу, зачем не отваживала от зла своего мужа и не грозила ему страхом Божиим; попрекни соседей, зачем допустили, что их же брат, среди их же, зажил собакою и губит ни про-что свою душу; докажи им, что они дадут за то все ответ Богу. Устрой так, чтобы на всех легла ответственность и чтобы все, что „ни окружает человека, упрекало бы и не давало бы ему слишком расстегнуться“». Но не только с «лентяями» и пьяницами должен возиться гоголевский помещик. «А примерных мужиков, призвавши к себе и, если они старики, посадивши их пред собою, потолкуй с ними о том, как они могут наставлять и учить добру других, исполняя таким „бравом именно то, что повелел нам Бог“». В чисто-хозяйственных делах «соприкосновение помещика с крестьянином» должно быть самое тесное, и помещик должен быть «сам начинателем всего и передовым во всех делах», должен «в комнатах не засиживаться», должен почаще сам принимать деятельное участие в крестьянских работах с топором или косой в руке. Усердно должен помещик заботиться о просвещении народа и его религиозности. Правда, «учить мужика грамоте затем, чтобы доставить ему возможность читать пустые книжонки, которые издают для народа европейские человеколюбцы, есть действительно вздор». «У мужика нет вовсе для этого времени. После стольких работ никакая книжонка не полезет в голову и, пришедши домой, он заснет, как убитый, богатырским сном». К тому же «деревенский священник может сказать гораздо больше истинно нужного для мужика, нежели все эти книжонки». Но, «если в ком истинно уже зародится охота в грамоте, и при том вовсе не затем, чтобы сделаться плутом-конторщиком, но затем, чтобы прочесть те книги, в которых начертан Божий закон человеку – тогда другое дело. Воспитай его как сына и на него одного употреби все, что употребил бы ты на всю школу». В религиозном воспитании крестьян гоголевский помещик, который вообще является истинным чудом природы, соединяя в себе решительно все способности и достоинства, играет тоже первенствующую роль, а духовенство тут сбоку-припека. Обыкновенно священники поучают свою паству, хотя бы в состав этой паствы входили и такие помещики, как гоголевский владелец 800 душ. В «Переписке» наоборот, «Будь ему (священнику) наставником», самым серьезным образом говорит Гоголь своему помещику-энциклопедисту, «ты же понял так хорошо обязанности сельского священника». Совершенно забыв, что у священника могут быть и свои собственные интересы и желание проводить время в собственной семье, Гоголь делает из него настоящего и бессменного помещичьего адъютанта, который от того, что помещичья власть есть учреждение, назначенное отнюдь не для извлечения выгод, а для спасения крестьянских душ, должен всецело отдать себя в распоряжение помещика. «Заведи, чтобы священник обедал с тобою всякий день. Читай с ним вместе духовные книги. А самое главное, – бери с собою священника повсюду, где ни бываешь на работах, чтобы сначала он был при тебе в качестве помощника; чтобы он видел самолично всюду всю проделку твою с мужиками. К нему будет больше уважения со стороны мужиков, когда они увидят, что он идет с тобою об руку». Даже проповедовать должен священник именно то, что укажет помещик. Хотя священник кончил семинарию и, надо полагать, мог бы, например, и сам справиться со Златоустом, но направляющая рука помещика и тут должна иметь главное значение. «Возьми Златоуста и читай его вместе с твоим священником и при том с карандашом в руке, чтобы отмечать тут же все такие места (краткие и сильные), а таких мест у Златоуста десятками во всякой проповеди. И эти места пусть он скажет народу». Таким образом, в общем, священник простая ширма и дело религиозного наставления народа всецело сосредоточено в руках помещика. За то же и хвала ему воздается за всю совокупность его разносторонней деятельности, которая, по глубокому убеждению Гоголя, не может не увенчаться блистательнейшим успехом, ибо «в которую деревню заглянула только христианская жизнь, там мужики лопатами гребут серебро». «Не служа доселе ревностно ни на каком поприще, сослужишь ты такую службу в звании помещика, какой не сослужит иной великочиновный человек. Что ни говори, но поставить 800 подданных, которые все как один и могут быть примером всем окружающим своею истинно примерною жизнью – это дело не бездельное и служба истинно-законная и великая».
