Теодор Драйзер
Финансист. Титан. Стоик
Глава 18
Зерна жизненных перемен, глубоких и метафизических, скрыты глубоко внутри нас. С первого упоминания о танцах в разговоре с миссис Каупервуд и Анной Эйлин испытывала стремление преподнести себя более эффектно, чем ей удавалось до сих пор, несмотря на отцовские деньги. Она понимала, что ей предстоит встреча с обществом гораздо более знатным и значительным, чем все ее прежние знакомства. Каупервуд тоже теперь стал для нее чем-то большим, чем раньше, и как она ни старалась, но не могла избавиться от мыслей о нем.
С восьми до девяти часов вечера она стояла перед зеркалом – в сущности, она была готова к выходу лишь в четверть десятого, – и размышляла, что ей следует надеть. В ее платяном шкафу было два больших створчатых зеркала и еще одно в стенном шкафу. Эйлин стояла перед этим зеркалом, глядя на свои обнаженные руки и плечи, на свою статную фигуру, и думала то о ямочке под левой ключицей, то о гранатовых подвязках с серебряными пряжками в форме сердечек, выбранных для сегодняшнего вечера. Корсет сначала не удалось зашнуровать достаточно туго, и она упрекнула свою горничную Кэтлин Келли. Потом она решала, как уложить волосы, и пришлось немало потрудиться, прежде чем ей понравилось. Она подвела глаза карандашом и взбила челку на лбу, чтобы волосы казались пышными. Она вырезала маникюрными ножницами несколько черных мушек и стала пробовать разные места и разные размеры. Наконец она подобрала нужное место и подходящий размер. Она поворачивала голову из стороны в сторону, оценивая общий эффект от волос, подведенных бровей, черной мушки и ямочки под ключицей. Если бы какой-нибудь мужчина мог видеть ее такой, какой она была сейчас! Но какой мужчина? Мысль убежала, словно испуганная мышь в норку. Несмотря на всю свою самоуверенность, она страшилась мысли о единственном, том самом мужчине.
Потом она перешла к выбору платья со шлейфом. Кэтлин разложила перед ней пять платьев, ибо Эйлин лишь недавно познала ценность и радость обладания подобными вещами и с разрешения родителей полностью отдалась своим прихотям. Она изучила золотисто-желтое шелковое с бретельками платье из молочного кружева и вставками очаровательно-переливчатых гранатовых бусин в шлейфе, но отложила его в сторону. Потом она благосклонно осмотрела полосатое черно-белое с эффектным сероватым отливом платье из шелка, но, соблазнившись на мгновение, оставила его в покое. Затем наступила очередь темно-бордового платья с лифом в талию и юбкой из белого шелка, роскошного платья из кремового атласа и черного платья с блестками, на котором она и остановила свой выбор. Сначала она с большим сомнением примерила кремовое платье, но подведенные глаза и мушка плохо сочетались с ним. Потом она надела черное платье с блестящими серебристо-алыми блестками, и вот оно! – ее сердце не устояло. Ей понравилась кокетливая отделка из серебристого тюля вокруг бедер. Верхняя юбка, которая в то время только входила в моду и считалась нескромной в консервативных кругах, была с энтузиазмом принята Эйлин. Ее волновал шорох черного платья, и она выпрямлялась и поднимала подбородок для «правильной» посадки. Позволив Кэтлин еще немного подтянуть корсет, она перекинула на руку шлейф, перевязанный шелковой лентой, и еще раз посмотрелась в зеркало. Чего-то не хватало. Ах, да, ее шея! Но что надеть – бусы из красного коралла? Нет, это будет выглядеть некрасиво. Нитку жемчугов? Тоже не годится. Было ожерелье из маленьких камей в серебряной оправе, подаренное матерью, и алмазное ожерелье, принадлежавшее матери, но они никак не подходили. Наконец ей на ум пришло небольшое гагатовое ожерелье, которое она не очень-то ценила. Но, ох, как же хорошо оно смотрелось сейчас! Как оно мягко подчеркивало ее нежный подбородок! Она любовно погладила ожерелье, накинула на плечи черную кружевную мантилью и надела длинный доломан из черного шелка с алой подкладкой. Теперь она была готова.
Когда она вошла в бальный зал, все ей показалось восхитительным. Молодые мужчины и женщины, которых она видела, выглядели прекрасно, и у нее тут же появились поклонники. Напористые юноши уже почувствовали в ней неутомимую жизнерадостность. Словно мед стояла она в окружении голодных пчел.
Но пока ее танцевальная карточка заполнялась новыми именами, она осознала, что там остается немного места для мистера Каупервуда, если он вдруг решит потанцевать с ней.
Встречая последних гостей, Каупервуд размышлял о тонкостях во взаимоотношениях полов. Два пола. Он вовсе не был уверен в существовании какого-то закона, управляющего их отношениями. Теперь по сравнению с Эйлин Батлер его жена казалась бесцветной и немолодой. И когда он сам станет на десять лет старше, Лилиан будет вовсе стара.
– Да, Элсуорт сделал отличную планировку для наших домов, лучше, чем мы ожидали. – Он обращался к молодому банкиру Генри Хейлу Сандерсону. – Он воспользовался случаем объединить два дома, и, думаю, ему пришлось больше потрудиться над моим небольшим домом. Отцовский дом попросторнее. Я сказал ему, чтобы для меня просто сделали пристройку к его особняку.
Его отец со старыми знакомыми находились в столовой большого дома, довольные тем, что остаются подальше от толпы гостей. Каупервуд был вынужден остаться, но ему и хотелось остаться. Не потанцевать ли ему с Эйлин? Его жена почти не интересовалась танцами, но он должен был потанцевать с ней хотя бы раз. Там была миссис Сенека Дэвис, которая улыбалась ему, и Эйлин. Бог ты мой, как замечательно! Что за девушка!
– Полагаю, ваша карточка уже переполнена. Давайте-ка посмотрим. – Он стоял перед ней, а она держала в руке маленькую картонку с синей рамкой и золотой монограммой. В музыкальной комнате играл оркестр. Скоро начнутся танцы. Изящные позолоченные стулья выстроились вдоль стен и за пальмами в кадках.
Он заглянул ей в глаза – в эти взволнованные, внимательные глаза, наполненные жизнью.
– Да, список полон. Ну-ка, еще раз… девять, десять, одиннадцать. Полагаю, этого достаточно. Не думаю, что мне захочется много танцевать, но хорошо быть такой популярной, правда? Я не уверена насчет третьего номера. По-моему, это ошибка. Можете стать третьим, если хотите.
Она явно лгала.
– Он не так уж хорош, верно?
Она немного покраснела, услышав эти слова:
– Да.
Его собственные щеки пылали.
– Тогда я подойду к вам, когда объявят танец. Вы так милы, что я вас боюсь. – Он смерил ее откровенным испытующим взглядом и отошел в сторону. Грудь Эйлин бурно вздымалась; ей стало трудно дышать в этой душной комнате.
Каупервуд танцевал сначала с миссис Каупервуд, а потом с миссис Сенека Дэвис и миссис Мартин Уолкер и часто поглядывал на Эйлин, и каждый раз она поражала его своей жизненной силой, прекрасной, бурной энергией, которая казалась ему неотразимой особенно сегодня вечером. Она была так молода. Она была прекрасна, эта девушка, и, несмотря на уничижительные замечания жены, он чувствовал, что она ближе к его целеустремленной, не знающей сомнений натуре, чем любая другая женщина, которую он встречал. Он видел в ней величину – не в физическом отношении, хотя она была почти такой же высокой, как и он сам, – но в эмоциональном смысле. Она казалась необыкновенно живой.
Несколько раз она проходила мимо него, широко распахнув глаза и улыбаясь. Ее губы поблескивали из-за полуоткрытых губ, и он ощущал доселе невиданный прилив симпатии и дружественных чувств к ней. Она была прелестна и восхитительна с головы до ног.
– Кажется, настало время для нашего танца, – обратился он к ней после третьей перемены партнеров. Она сидела рядом с поклонником в дальнем углу большой гостиной, где пол был навощен до зеркального блеска. Несколько пальм, расставленных здесь и там, образовывали зеленые заросли. – Надеюсь, вы меня извините, – уважительно обратился он к ее спутнику.
– Ни в коем случае, – ответил тот и встал.
– Разумеется, – сказала она. – Не уходите; танец скоро начнется. Вы не возражаете? – добавила она, наградив своего спутника лучезарной улыбкой.
– Ни в коем случае. Я только что станцевал чудесный вальс. – Он отошел в сторону, и Каупервуд устроился на его месте.
– Это молодой Ледуа, не так ли? Я видел, как вы танцевали с ним. Вам понравилось, правда?
– Я без ума от танцев.
– Увы, не могу сказать того же о себе. Но это увлекательное занятие, где многое зависит от партнера. Миссис Каупервуд еще меньше меня любит танцевать.
Упоминание имени Лилиан навело Эйлин на мимолетную презрительную мысль о ней.
– Думаю, вы прекрасно танцуете. Я ведь тоже наблюдала за вами. – Впоследствии она спрашивала себя, стоило ли говорить об этом. Это прозвучало слишком откровенно, почти дерзко.
– О, вот как?
– Да.
Он был немного взвинчен, и его мысли слегка путались. Она создавала проблему в его жизни, или же он позволял ей это сделать, поэтому его слова звучали неубедительно. Он размышлял, что может сказать; что угодно, лишь бы это немного сблизило их. Но у него ничего не получалось. По правде говоря, ему хотелось высказать слишком многое.
– Это было мило с вашей стороны, – наконец произнес он. – Но почему вы это сделали?
Он повернулся к Эйлин с насмешливо-вопросительным выражением на лице. Музыка зазвучала снова. Танцоры поднимались со своих мест, и он тоже встал.
Он не собирался придавать этому замечанию никакой серьезности, но теперь, когда она находилась так близко, он с мягкой настойчивостью заглянул ей в глаза и повторил:
– Так почему?
Они вышли из-за пальм, и Каупервуд положил руку ей на талию. Левой рукой он касался ладони ее вытянутой правой руки. Ее левая рука лежала у него на плече; теперь она находилась еще ближе и смотрела ему в глаза. Когда они приступили к легким ритмичным движениям вальса, она отвела взгляд в сторону, а затем потупила глаза, так и не ответив ему. Ее движения были легкими и воздушными, как у бабочки. Он сам ощутил неожиданную легкость, как будто подхваченный невидимым течением. Ему хотелось дополнить податливость ее тела собственной гибкостью, и он делал это. Прикосновения ее рук, блеск и вспышки алых блесток на ее гладком, тесно облегающем платье, ее шея и ореол золотистых волос – все вместе создавало легкое опьянение. Для него она была изумительно молодой и поистине прекрасной.
– Вы не ответили, – продолжил он.
– Чудесная музыка, правда?
Он слегка сжал ее пальцы. Эйлин застенчиво взглянула на него; несмотря на живость и напористость, она побаивалась его. Его личность была необыкновенно внушительной, почти подавляющей. Теперь, когда он был так близко, она ощущала его присутствие как нечто чудесное, но нервы ее были возбуждены, и ей даже хотелось убежать.
– Ну, хорошо, можете не говорить. – Он снисходительно улыбнулся.
Каупервуд решил, что она хотела вызвать его на разговор и подразнить его намеками на чувство, которое она вызвала в нем. Интересно, что могло бы произойти, если бы они достигли взаимопонимания?
– Я вам нравлюсь? – внезапно спросил он, когда танец близился к завершению.
Она вздрогнула всем телом. Кусочек льда, внезапно засунутый за ворот, не смог бы сильнее поразить ее. Это был явно бестактный вопрос, однако задавший его не думал об этом. Она быстро взглянула на него, но его сильный, уверенный взгляд был просто невыносимым.
– Да, конечно – ответила она, когда прекратилась музыка, стараясь говорить ровным тоном. Она была рада, что они направились к стульям.
– Вы мне очень нравитесь, – сказал он, – настолько, что я начал гадать, испытываете ли вы такое же чувство по отношению ко мне.
Его голос был мягким и ласковым, а выражение лица почти грустным.
– Ну да, – мгновенно ответила она, вернувшись к своему прежнему настроению в его присутствии. – Вы же знаете об этом.
– Мне нужен такой человек, как вы, которому бы я нравился, – продолжал он тем же тоном. – Такой человек, с которым я мог бы поговорить. Раньше я так не думал, но теперь все иначе. Вы прекрасная, просто удивительная.
– Мы не должны так говорить, – перебила она. – Я не должна. Не знаю, что я делаю. – Она посмотрела на молодого человека, который направился к ней, и добавила: – Я должна объясниться с ним. Ему я обещала танец.
Каупервуд понял и отошел в сторону. Он горел как в огне, его нервы были напряжены до предела. Ему было ясно, что он только что совершил или же замыслил вероломство. Это шло вразрез с общепринятой моралью. К примеру, его отец соблюдал эти правила в любых жизненных ситуациях. Однако какие бы нормы он ни преступил, правила по-прежнему оставались правилами. Однажды в школе он слышал историю о парне, который сбил девушку с пути и довел ее до ужасного конца. «Так нельзя», – подытожил рассказчик.
Но даже теперь, когда он вспомнил об этом, его не покидали мысли о ней. И несмотря на свое личное и финансовое участие в делах семьи Батлеров, о котором он наконец вспомнил, ему было интересно наблюдать, как преднамеренно и расчетливо – хуже того, даже энергично – он качает мехи, раздувающие пламя желания к этой девушке. Он кормил огонь, который мог поглотить его, но как ловко и изобретательно он действовал!
Эйлин бесцельно играла со своим веером, пока темноволосый узколицый молодой юрист обращался к ней, и когда она увидела Нору неподалеку, то извинилась и подбежала к сестре.
– О, Эйлин, – сказала Нора. – Я повсюду ищу тебя. Где ты была?
– Танцевала, конечно. Как ты думаешь, где мне еще быть? Разве ты не видела меня в бальном зале?
– Нет, не видела, – протянула Нора, как будто это было главным, что она должна была увидеть. – Как долго ты собираешься оставаться здесь?
– Не знаю. Наверное, пока все не закончится.
– Оуэн говорит, что он уйдет в полночь.
– Ну, это не важно. Кто-нибудь еще заберет меня домой. Ты хорошо повеселилась?
– Замечательно. Ну ладно, расскажу. Во время последнего танца я наступила на платье одной даме. Она жутко рассердилась. Так посмотрела на меня!
– Не обращай внимания, милая. Она тебя не обидит. Куда ты сейчас собираешься?
Эйлин неизменно сохраняла покровительственное отношение к младшей сестре.
– Я хочу найти Кэллама. Он должен танцевать со мной в следующий раз. Знаю, он пытается сбежать от меня, но ему не удастся.
Эйлин улыбнулась. Нора выглядела очаровательно. И она была умной. Что бы сестра подумала о ней, если бы знала? Она повернулась навстречу четвертому партнеру по танцам и оживленно заговорила с ним, потому что должна была показывать выдержку и невозмутимость. Но все это время в ее ушах звенел вопрос: «Я вам нравлюсь?» – и ее неуверенный, но искренний ответ: «Да, конечно».
Глава 19
Зарождение страсти – очень необычная вещь. У людей с интеллектом и людей с художественными наклонностями, а также у тонких натур страсть часто начинается с признания определенных качеств и многочисленными оговорками. Рассудочный эгоист имеет большие запросы, но сам отдает мало. Щедрый любитель жизни, – будь то мужчина или женщина, – обнаруживающий гармоническую связь с такой натурой, может получить очень многое.
Каупервуд от рождения был рассудочным эгоистом, но с заметной примесью доброжелательного и демократического духа. Мы думаем о рассудочном эгоизме как о понятии, тесно связанном с искусством. Но финансы – это тоже искусство, и оно предстает в самых изощренных действиях эгоистов и людей с интеллектом. Каупервуд был финансистом. Он не размышлял о природе, ее красоте и утонченности в ущерб материальной стороне жизни, но благодаря остроте и быстроте своего ума мог получать удовольствие от жизни. Размышляя о женщинах и морали, то есть о красоте и счастье, достоинстве и разнообразии жизни, он начал подозревать, что не существует никакой единственной жизни и единственной любви. Как могло случиться, что такое великое множество людей почитало благостью необходимость жениться на одной женщине и оставаться с ней до самой смерти? Он этого не знал. Его не занимали хитросплетения человеческой эволюции, о которой уже много говорили за рубежом, и не интересовался историческими курьезами в связи с этим вопросом. У него не было времени для этого. Было достаточно и того, что причуды темперамента и обстоятельства, с которыми он непосредственно соприкасался, доказывали ему несостоятельность этой идеи. Люди не остаются верными друг другу до конца своих дней; есть тысячи примеров, когда они делали это, не желая этого. Изворотливость, хитроумие и благоприятные обстоятельства позволяли кое-кому исправлять свои супружеские несовершенства и общественные неудачи, в то время как для остальных – менее сообразительных, бедных, бесцветных – не было выхода из пучины отчаяния. Из-за неудачного стечения обстоятельств или нехватки изобретательности они были вынуждены пребывать в своем убожестве или искать избавления в петле.
«Я тоже умру, – однажды подумал он, прочитав о бедном и больном человеке, который двенадцать лет прожил в одиночестве в маленькой каморке на попечении пожилой и, вероятно, тоже нездоровой женщины. Игла, вонзившаяся в его сердце, положила конец его земным мукам. – К черту такую жизнь! Зачем жить двенадцать лет? Почему бы не покончить с собой на второй или на третий год?»
Ему было очевидно, что в большинстве случаев все решает сила как умственная, так и физическая. Финансовые и коммерческие магнаты могли поступать так, как им угодно, и делали это. Так называемые блюстители закона и общественной морали: газетчики, проповедники, полицейские и прочие моралисты, – громогласно обличавшие зло, отступали, как только речь заходила о коррупции в высших кругах. Они не осмеливались даже пискнуть, пока какой-нибудь богач случайно не расставался с властью и богатством, и тогда они могли кликушествовать, не опасаясь за свою шкуру. О, святые небеса, какая тогда поднималась болтовня! Какой барабанный бой! Какие фарисейские нравоучения и словоблудие! Это вызывало у него улыбку. Что за ханжество и лицемерие! Так был устроен этот мир, и Каупервуд не собирался исправлять его. Пусть все идет как оно есть. Его цель заключалась в достижении и сохранении богатства, основанного на видимом достоинстве и добродетели, способной выдержать проверку на прочность. Сила воли и острота ума помогут ему в достижении этой цели. У него было и то и другое. Девиз «Все для меня» мог быть начертан на любом гербе, который он выбрал бы для провозглашения своего духовного и общественного достоинства.
Но сейчас ему предстояло обдумать и решить, как поступать с Эйлин. Обладая волевым характером, он не слишком беспокоился. Эта проблема напоминала сложные финансовые операции, с которыми он сталкивался ежедневно, поэтому она не выглядела неразрешимой. Чего он хочет? Определенно он не мог бросить жену и пуститься в бега с Эйлин. У него было слишком много важных интересов. Он был связан общественными обязательствами, а принимая во внимание детей и родителей, обременен семейными и финансовыми узами. Кроме того, он вовсе не был уверен в своих желаниях. Но в то же время не намеревался отступаться от Эйлин. Вспыхнувшее влечение с ее стороны привлекало его. Миссис Каупервуд более не удовлетворяла его физические и умственные потребности, и этого было достаточно для оправдания его нынешнего интереса к девушке. К чему бояться, если он найдет способ удовлетворить свое желание без ущерба для себя? В то же время, размышлял он, будет чрезвычайно трудно найти безопасную линию поведения для них обоих. Теперь он чувствовал все более сильное влечение к ней; нечто мощное одерживало верх над здравым смыслом и требовало выхода.
Думая о своей жене, Каупервуд испытывал сомнения, отчасти моральные, отчасти материальные. Хотя она поддалась его юношескому порыву после смерти мужа, он лишь спустя время осознал, что она лицемерная блюстительница общественных нравов: под холодной чистотой снежного покрова порой бушевала страсть. Он знал, что она стыдится этой страсти. Это раздражало Каупервуда, как раздражало бы любого сильного и властного мужчину. Хотя он не испытывал желания демонстрировать свои чувства всему миру, но он тяготился скрытностью в интимных отношениях между ними или, по крайней мере, нежеланием признаваться в своих эмоциях. Зачем делать одно и думать другое? По правде говоря, она по-своему, бесстрастно, была предана ему, ибо оглядываясь в прошлое, он не видел настоящей страсти с ее стороны. Чувство долга в ее понимании играло огромную роль в отношениях между супругами. Она была добропорядочной женщиной; для нее было важно, что подумают люди, и она покорно следовала духу времени. С другой стороны, Эйлин вовсе не обязательно была добропорядочной, и ему было ясно, что по своему темпераменту она не связана общепринятыми условностями. Без сомнения, ее наставляли так же прилежно, как и многих других девушек, но только посмотрите на нее! Она не подчинялась наставлениям.
В следующие три месяца их отношения приобрели более скандальный оттенок. Эйлин, хорошо понимавшая, что могут подумать родители и какими возмутительными были ее мысли с точки зрения общественного мнения, тем не менее придерживалась своих мыслей и устремлений. Обнаружив, что она зашла так далеко, что скомпрометировала себя намерениями, если не поступками, Каупервуд испытывал особое влечение к ней. Дело было не в плотском желании; большая страсть никогда не ограничивается этим. Сила его духа притягивала и манила ее, как мотылька притягивает пламя свечи. В его глазах сиял романтический свет, пусть сдерживаемый, но для нее всесильный.
Прощаясь, он прикоснулся к ее руке, и ей показалось, что она получила удар электрическим током, и она вспоминала потом, что ей было трудно смотреть ему в глаза. Другим людям, особенно мужчинам, тоже было трудно выдерживать холодный блестящий взгляд Каупервуда. Возникало ощущение, что за его взглядом прячутся другие внимательно наблюдающие глаза сквозь тонкий, невидимый занавес. Нельзя было догадаться, о чем он думает.
В течение следующих нескольких месяцев она постепенно сближалась с Каупервудом. Однажды вечером в его доме, когда она сидела за роялем и поблизости никого не было, он наклонился и поцеловал ее. За просветами оконных занавесей виднелась холодная заснеженная улица с мигающими газовыми фонарями. Он рано вернулся и прошел в музыкальную комнату, когда услышал игру Эйлин. На ней было серое платье из грубой шерсти с каймой восточной вышивки оранжевыми и синими нитями; ее красоту подчеркивала серая шляпка в тон платью с маленькими перьями того же цвета. На ее пальцах красовалось слишком много колец – с опалом, изумрудом, рубином и бриллиантом, – сверкавших, когда она играла.
Не оборачиваясь, она поняла, кто это. Он встал рядом, и она с улыбкой подняла голову, так что благоговейная атмосфера, навеянная музыкой Шуберта, отчасти растворилась или перетекла в другое настроение. Внезапно он наклонился и прижался губами к ее губам. Его усы были мягкими и шелковистыми. Она перестала играть и попыталась перевести дух; ее сердце колотилось в груди, как молот. Она не воскликнула «Ох!» и не сказала «Так нельзя», но встала и подошла к окну, где отодвинула занавеску и сделала вид, будто смотрит на улицу. Она была так счастлива, что ей казалось, будто она вот-вот лишится чувств.
Каупервуд быстро последовал за ней. Обняв ее сзади за талию, он смотрел на ее раскрасневшиеся щеки, увлаженные глаза и алые губы.
– Вы меня любите? – От страстного желания его голос прозвучал сурово и властно.
– Да, да! Вы же знаете, что да.
Он прижался лицом к ее лицу, а она подняла руки и погладила его волосы. Внезапно его охватило непреодолимое чувство господства и обладания, счастья и понимания, любви к ней и к ее телу.
– Я люблю тебя, – произнес он, как будто изумляясь собственным словам. – Я не думал, что это случится, но так вышло. Ты прекрасна, и я без ума от тебя.
– И я люблю тебя, – ответила она. – Ничего не могу с собой поделать. Я знаю, что не должна, но… ах!
Его ладони охватили ее голову. Она приблизила губы к его губам и мечтательно заглянула ему в глаза. Потом она снова повернулась к окну, а он отошел в глубь гостиной. Они по-прежнему были одни. Он гадал, стоит ли рисковать и дальше, когда вошла Нора, беседовавшая с Анной в соседней комнате. Вскоре после этого появилась и миссис Каупервуд, а потом Эйлин и Нора уехали домой.
