Теодор Драйзер
Финансист. Титан. Стоик
– Альберт, – тихо сказал он. – Сегодня утром я приобрел сертификаты городского займа для амортизационного фонда на шестьдесят тысяч долларов. Не будете ли любезны передать чек на эту сумму моему курьеру завтра утром или выписать его для меня прямо сейчас? Я получил ваше уведомление о запрете на дальнейшие покупки. Сейчас я возвращаюсь в свою контору. Вы можете просто внести в амортизационный фонд восемьсот сертификатов по курсу от семидесяти пяти до восьмидесяти долларов за штуку. Потом я пришлю вам титульный список.
– Разумеется, мистер Каупервуд, разумеется, – с готовностью отозвался Альберт. – Акции летят к черту, не так ли? Надеюсь, вы не сильно пострадали?
– Не так уж сильно, Альберт, – с улыбкой сказал Каупервуд, пока главный клерк выписывал чек. Он гадал, может ли Стинер случайно выйти из кабинета и помешать этому. Это была законная сделка. Он имел право получить чек при условии, что он разместил сертификаты на депозите у попечителя фонда. Он напряженно ждал и наконец, когда чек оказался у него в руке, испустил вздох облегчения. Ну вот, по крайней мере, теперь у него есть шестьдесят тысяч долларов, а вечерняя работа позволит ему собрать еще семьдесят пять тысяч долларов наличными. Завтра он снова посетит Китчена и Уолтера Лейфа, офисы «Джей Кук и К°» и «Эдвард Кларк и К°» – весь длинный перечень людей и контор, которым он задолжал деньги, – и выяснит, что можно сделать. Если бы у него только было время! Если бы он мог получить хотя бы неделю!
Глава 29
Но в этом критическом положении у него как раз не было свободного времени. С семьюдесятью пятью тысячами долларов, полученными в виде ссуды от друзей, и шестьюдесятью тысячами долларов, полученными по чеку от Стайерса, Каупервуд погасил свою задолженность перед Джирардским банком и положил тридцать пять тысяч долларов в домашний сейф. Затем он обратился с последней просьбой к банкирам и финансистам, но они отказались помочь ему. Впрочем, в этот час он не стал жалеть себя. Он посмотрел из окна своего кабинета на маленький двор и вздохнул. Что еще он мог сделать? Он отправил послание отцу, где попросил его прийти на обед. Он послал письмо своему юристу Харперу Стэджеру – они были одного возраста, и он ему очень нравился – и попросил его тоже прийти на обед. Он проработал разные планы отсрочек, обращения к кредиторам и прочее, но, увы, не видел путей спасения от банкротства. Хуже всего было то, что дело о долгах городского казначея вело не только к публичному, но и к политическому скандалу. А обвинение в хищении средств казначейства, если не уголовное, то уж точно моральное, – самая большая опасность, грозившая ему.
С каким удовольствием его конкуренты будут распространять это обвинение! Он даже может встать на ноги, но придется начинать все сначала. Отец тоже пострадает. Скорее всего, он будет вынужден покинуть пост президента в своем банке. Такие мысли одолевали Каупервуда, пока он дожидался посетителей. Вскоре привратник объявил о прибытии Эйлин Батлер и Альберта Стайерса, прибывшего одновременно с ней.
– Пригласите мисс Батлер, – сказал он и встал. – Мистеру Стайерсу предложите немного подождать.
Эйлин вошла стремительно и энергично; как всегда, она была одета с показным щегольством. На ней был уличный костюм из золотисто-коричневой шерсти с темно-красными пуговицами, на ее голове красовалась красно-коричневая шляпка без полей с длинным пером того фасона, который ей очень шел. Шею украшало ожерелье из тройной нити золотых бусин. Ее руки были обтянуты кожаными перчатками, ноги обуты в красивые башмаки. Но в ее глазах отражалось детское горе, которое она безуспешно пыталась скрыть.
– Милый! – воскликнула она и протянула руки. – Что случилось? Позавчера я так много хотела узнать от тебя. Ты не собираешься разоряться, правда? Я слышала, как отец и Оуэн говорили о тебе вчера вечером.
– Что они говорили? – поинтересовался он, обняв ее одной рукой и спокойно глядя в ее беспокойные глаза.
– Знаешь, папа очень сердит на тебя. Он подозревает нас. Кто-то послал ему анонимное письмо. Он попытался выбить из меня правду вчера вечером, но у него ничего не вышло. Я все отрицала. Сегодня с утра я уже дважды приходила сюда, но тебя не было. Я очень боялась, что он может первым встретиться с тобой и ты что-нибудь расскажешь.
– Я, Эйлин?
– Ну, не совсем. Я так не думала. Не знаю, что и думать. Ох, милый, я так беспокоилась! Знаешь, я вообще не спала. Я думала, что я сильнее этого, но мне тревожно за тебя. Понимаешь, он усадил меня напротив окна в своем кабинете, чтобы лучше видеть мое лицо, а потом показал мне письмо. В первые мгновения я была так потрясена, что почти не помню, о чем я говорила и как выглядела.
– Что ты сказала?
– Я сказала: «Какой позор! Это неправда!» Но мой тон был неубедительным; сердце стучало, как молот. Я боялась, что он может о чем-то догадаться по выражению моего лица. Я с трудом переводила дух.
– Твой отец – умный человек, – заметил Каупервуд. – Он кое-что знает о жизни. Теперь ты видишь, в какое трудное положение мы попали. Впрочем, хорошо, что он решил показать тебе письмо, а не стал тайком следить за домом. Сейчас он ничего не может доказать. Но он знает. Тебе не удалось обмануть его.
– Откуда тебе известно, что он знает?
– Вчера я встретился с ним.
– Он говорил с тобой об этом?
– Нет, но я видел его лицо. Он просто смотрел на меня.
– Милый! Мне так жаль его!
– Знаю, что ты его жалеешь. Я тоже, но теперь ничего нельзя поделать. Нам следовало подумать об этом с самого начала.
– Но я так люблю тебя. Ох, дорогой, теперь он никогда не простит меня. Он тоже любит меня. Я ни в чем не признаюсь. О господи!
Она уперлась ладонями ему в грудь и безутешно посмотрела на него. Ее веки и губы дрожали. Она жалела своего отца, себя и Каупервуда. Через нее он ощущал силу родительской любви Батлера, ярость и опасность его гнева. Он видел, как много нитей его жизни сходится в одно целое, приближаясь к драматическому завершению.
– Не унывай, – отозвался он. – Все равно ничего не поделаешь. Где моя сильная, решительная Эйлин? Разве ты не собиралась быть храброй? Сейчас мне нужно, чтобы ты была такой.
– Правда?
– Да.
– У тебя неприятности?
– Думаю, дорогая, что мне предстоит банкротство.
– О, нет!
– Да, милая. Я нахожусь в конце пути и сейчас не вижу иного выхода. Недавно я послал за моим отцом и юристом. Ты не должна оставаться здесь, любимая. Твой отец может прийти в любую минуту. Нам нужно где-то встретиться завтра, скажем, завтра днем. Ты помнишь Индиан-Рок на Уиссахиконе?
– Да.
– Сможешь быть там в четыре часа дня?
– Да.
– Смотри, чтобы никто не проследил за тобой. Если я не появлюсь до половины пятого, не жди меня. Это будет значить, что я заподозрил слежку. Но если мы все хорошо устроим, то этого не случится. А теперь тебе надо бежать, дорогая. Мы больше не можем пользоваться домом на Десятой улице; я присмотрю какое-нибудь другое место.
– Ох, милый, мне так жаль!
– Разве ты не собиралась быть сильной и храброй? Мне нужно видеть тебя такой.
Впервые за все время отношений с ней он испытывал легкую грусть.
– Да, да, дорогой, – ответила она и крепко обняла его. – Ты можешь полагаться на меня! Ох, Фрэнк, я так люблю тебя! И мне так жаль. Надеюсь, ты не разоришься, но для нас с тобой это не имеет значения, правда, милый? Мы все равно будем любить друг друга. Я сделаю для тебя все что угодно! Все, что ты скажешь. Ты можешь мне доверять: они ничего не узнают от меня.
Она смотрела на его неподвижное, бледное лицо, и ее сердце внезапно преисполнилось твердой решимости бороться за него. Ее любовь была незаконной и постыдной, но это была отважная любовь изгоя, отвергнутого обществом.
– Я люблю, люблю тебя! Я люблю тебя, Фрэнк! – восклицала она. Он освободился из ее рук.
– Беги, дорогая. Встретимся завтра, в четыре часа. Не подведи меня и ни с кем не говори об этом. Что бы ты ни делала, ни в чем не признавайся.
– Не буду.
– И не беспокойся за меня. Со мной все будет в порядке.
Он едва успел поправить галстук и принять беспечную позу у окна, когда в кабинет торопливо вошел секретарь Стинера, бледный, взволнованный и явно расстроенный.
– Мистер Каупервуд! Помните тот чек, который я выписал вам вчера вечером? Мистер Стинер говорит, что это незаконно; я не должен был этого делать, и теперь он хочет привлечь меня к ответственности. Он говорит, что меня могут арестовать за соучастие в преступлении, что он уволит меня и отправит в тюрьму, если я не верну эти деньги. Ох, мистер Каупервуд, я еще так молод! Я только начал свою карьеру. Мне нужно содержать жену и маленького сына. Вы же не позволите ему так поступить со мной? Вы вернете мне этот чек, правда? Я не могу вернуться обратно без чека. Стинер говорит, что вы скоро разоритесь, что вы знали об этом и не имели никакого права требовать этот чек.
Каупервуд с интересом смотрел на него. Он был удивлен разнообразием и характером вестников грядущей катастрофы. Неприятности следуют одна за другой в быстрой последовательности. Стинер не имел права обвинять своего помощника. Сделка не была незаконной. Похоже, городской казначей окончательно потерял голову. Да, Каупервуд получил распоряжение больше не продавать и не покупать сертификаты городского займа, но это произошло уже после утренней покупки. Стинер стращал своего бедного подчиненного, – более достойного человека, чем он сам, – чтобы вернуть чек на шестьдесят тысяч долларов. Что за мелочный слизняк! Как кто-то справедливо заметил, невозможно измерить, до какой низости может опуститься уязвленная глупость.
– Возвращайтесь к мистеру Стинеру, Альберт, и передайте ему, что это невозможно. Сертификаты были приобретены до того, как пришло распоряжение из казначейства, и биржевые записи могут подтвердить это. В сделке не было ничего незаконного. Я имел право получить этот чек либо истребовать его в судебном порядке. Ваш начальник потерял разум, и я пока что не обанкротился. Вам не угрожает никакое судебное преследование; в противном случае я помогу защитить вас. Я не могу отдать вам чек, потому что его у меня нет, а если бы и был, то я бы не отдал. Тогда я позволил бы дураку одурачить себя. Мне правда жаль, но я ничего не могу сделать для вас.
– Ох, мистер Каупервуд! – В глазах Стинера стояли слезы. – Он уволит меня! Он конфискует мои залоги! Я окажусь на улице, а кроме моей зарплаты у меня нет почти ничего!
Он заламывал руки, но Каупервуд грустно покачал головой.
– Все не так плохо, как вы думаете, Альберт. Он не сделает того, о чем говорит. Он просто не может этого сделать: это несправедливо и незаконно. Вы можете подать на него в суд и вернуть вашу зарплату. Я помогу вам, насколько это будет в моих силах. Но я не могу отдать вам чек на шестьдесят тысяч долларов, поскольку у меня его нет. Я при всем желании не смог бы этого сделать. Мне уплатили за ценные бумаги, которые я выкупил на бирже. Сейчас их здесь нет. Они в амортизационном фонде… или скоро будут там.
Он мгновенно пожалел о последних словах. Это была оговорка, одна из немногих, которые он когда-либо делал, слетевшая с языка под давлением обстоятельств. Стайерс продолжал умолять, но все было бесполезно. Наконец он ушел – полный страха, совершенно подавленный. В его глазах блестели слезы. Каупервуду было очень жаль клерка, но тут объявили о прибытии его отца.
Каупервуд-старший выглядел уставшим. Они с Фрэнком долго беседовали вчера вечером, разговор затянулся чуть ли не до утра, но ничем не закончился.
– Здравствуй, отец! – жизнерадостно воскликнул Каупервуд, заметив отцовское уныние. Он понимал, что в пепле отчаяния едва ли найдется уголек надежды, но было бессмысленно признаваться в этом.
– Как дела? – произнес отец, печально глядя на него.
– Погода ненастная, не так ли? Я решил собрать моих кредиторов и попросить отсрочку. Мне ничего больше не остается. Я не могу реализовать никакие активы в достаточной степени, чтобы об этом стоило говорить. Мне казалось, что Стинер может помочь, но он не стал этого делать. Его главный бухгалтер только что ушел от меня.
– Чего он хотел? – спросил Генри Каупервуд.
– Он хотел, чтобы я вернул чек на шестьдесят тысяч долларов, который он выписал мне за бумаги городского займа, купленные вчера утром.
Фрэнк не стал объяснять, что заложил сертификаты, за покупку которых он получил этот чек, а потом воспользовался чеком и расплатился с Джирардским банком, после чего у него еще осталось тридцать пять тысяч долларов наличными.
– Ничего себе! – воскликнул старик. – От него следовало ожидать больше здравого смысла. Это же совершенно законная сделка. Когда он известил тебя о запрещении покупать облигации городского займа?
– Вчера после полудня.
– Он сошел с ума, – лаконично заметил Каупервуд-старший.
– Мне известно, что за ним стоят Симпсон, Молинауэр и Батлер. Они хотят получить мои трамвайные линии. Ну так вот: они их не получат. Они могут заполучить их только через опеку в случае моей несостоятельности, и то лишь после того, как уляжется паника. Наши кредиторы имеют первоочередное право выкупа. Если они захотят купить эти акции, то купят их. Если бы не ссуда из казначейства на пятьсот тысяч долларов, то я бы и не подумал об этом. Мои кредиторы были бы только рады поддержать меня. Но если поднимется шумиха… Да еще эти выборы! Я заложил сертификаты городского займа лишь потому, что не хотел портить отношения с Дэвисоном и Джирардским банком. Я надеялся, что мне удастся собрать достаточно денег, чтобы выкупить их, хотя они должны находиться в амортизационном фонде.
Старый Каупервуд сразу же уловил суть дела и болезненно поморщился.
– У тебя могут быть неприятности, Фрэнк.
– Это технический вопрос, – отозвался сын. – Ведь у меня могло быть намерение выкупить их. Фактически я сделаю это, если успею до трех часов дня. Раньше у меня было восемь-десять дней, прежде чем депонировать их. А в такой шторм я имею право разыгрывать свою партию для собственной выгоды.
Старик снова потер подбородок. Он был сильно встревожен этим обстоятельством, но не видел выхода из положения. Его собственные ресурсы тоже подходили к концу. Он пощипал бакенбарды на левой щеке и посмотрел в окно на небольшой зеленый двор. Финансовые отношения городского казначейства с другими брокерами еще до Фрэнка были очень вольными. Все банкиры знали об этом. Вероятно, в данном случае можно опираться на прецедентное право, но трудно было утверждать с уверенностью. Так или иначе, это было опасно. И неправильно. Если бы Фрэнк мог выкупить бумаги и разместить их на депозите, было бы гораздо лучше.
– На твоем месте я бы постарался забрать их, – сказал он.
– Я так и сделаю, если смогу.
– Сколько у тебя осталось денег?
– В общем двадцать тысяч. Но если я придержу платежи, у меня появится еще немного свободных денег.
– Надеюсь, у меня есть восемь-десять тысяч или будет к вечеру.
Он размышлял о том, кто мог бы предоставить ему вторую закладную под дом и имущество.
Каупервуд молча смотрел на него. Он больше ничего не мог сказать отцу.
– Я собираюсь еще раз обратиться к Стинеру после твоего ухода, – добавил он. – Я отправлюсь туда вместе с Харпером Стэджером, когда он придет. Если Стинер не изменит свое мнение, я разошлю уведомления своим кредиторам и секретарю биржи. Только не переживай, что бы ни случилось. Знаю, ты будешь держаться. Я собираюсь нырнуть с головой в омут, и если бы у Стинера осталось немного ума… – Он помедлил. – Но какой смысл разговаривать с проклятым идиотом?
Он повернулся к окну, думая о том, как легко было бы договориться с Батлером, если бы не анонимное письмо, изобличавшее Эйлин в связи с ним. Иначе Батлер в таких чрезвычайных обстоятельствах пришел бы ему на помощь. Его отец встал, собираясь уйти. Отчаяние сковывало его движения, как будто он страдал от простуды.
– Ну, ладно, – устало промолвил он.
Каупервуд всей душой сочувствовал ему. Какой позор! Его отец! Его охватила глубокая печаль, но уже в следующий момент он преодолел это чувство и снова стал собранным и энергичным. Когда старик ушел, известили о прибытии Харпера Стэджера. Они обменялись рукопожатием и отправились в офис Стинера. Но Стинер замкнулся в себе, как запечатанный кувшин, и никакие усилия не могли распечатать его. В конце концов они ушли, так ничего и не добившись.
– Пожалуй, Фрэнк, я не стал бы особенно беспокоиться, – сказал Стэджер. – С юридической точки зрения мы можем подвесить это дело до выборов и даже потом, пока не уляжется шумиха. Тогда вы сможете собрать своих людей и втолковать им, что к чему. Они не захотят поступиться хорошими активами, даже если Стинер отправится в тюрьму.
Стэджер еще не знал о сертификатах городского займа на шестьдесят тысяч долларов, которые находились в залоге. Он также не знал об Эйлин Батлер и безудержной ярости ее отца.
Глава 30
В бурном потоке событий было еще одно, о котором Каупервуд пока что не догадывался. В тот же день, когда Эдвард Батлер получил анонимное сообщение о преступной связи его дочери, еще одно письмо, почти такого же содержания, пришло в адрес миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд. Правда, на этот раз имя Эйлин Батлер по какой-то причине упомянуто не было.
«Возможно, вы не знаете что ваш муж спутался с другой женщиной. Ежели не верите присмотрите за домом 931 на Десятой улице».
Миссис Каупервуд находилась в оранжерее и поливала растения, когда горничная принесла ей это письмо в понедельник утром. Она пребывала в безмятежном расположении духа, так как не подозревала о причине долгих ночных совещаний. Финансовые бури иногда беспокоили Фрэнка, но не причиняли ему заметного вреда.
– Положи его на стол в библиотеке, Энни. Я потом прочитаю.
Она решила, что это приглашение на какое-нибудь светское мероприятие.
Через некоторое время (миссис Каупервуд никуда не торопилась) она поставила лейку и направилась в библиотеку. Письмо лежало на краю отделанного зеленой кожей стола. Она с любопытством взглянула конверт дешевой бумаги и открыла его. Ее лицо немного побледнело, а рука слегка задрожала, пока она читала. Ее сердце не ведало страстной любви, поэтому ей были незнакомы настоящие муки страсти. Сначала она была оскорблена, обижена, даже разозлена, напугана, но ее дух вовсе не был сломлен. Тринадцать лет жизни с Фрэнком Каупервудом научили ее многим вещам. Она знала, что он самолюбив, эгоистичен и уже далеко не так увлечен ею, как раньше. Первоначальный страх, который она испытывала из-за разницы в возрасте, исчез со временем. Фрэнк уже не любил ее так сильно, как раньше; она чувствовала это. «Ну и что? – иногда спрашивала она себя. – А кто смог бы» Дела отнимали у него почти все свободное время.
Финансы были его страстью. Но что теперь? Означает ли это конец ее царствования? Собирается ли он бросить ее? Куда она отправится, что будет делать? Разумеется, она не была беспомощной, так как располагала деньгами, которыми он распоряжался в ее интересах. Кто эта другая женщина? Молодая, красивая, имеющая положение в обществе? Может быть, это… Она вдруг остановилась. Возможно ли это? Неужели, – у нее перехватило дыхание, – это Эйлин Батлер?
Она замерла, глядя на письмо, поскольку никак не могла собраться с мыслями. Несмотря на их осторожность, она часто замечала, как дружелюбно Эйлин относится к ее мужу и какое внимание он проявляет к ней. Она ему нравилась, и он не упускал ни одной возможности заступиться за нее. Лилиан иногда думала об удивительном сходстве их характеров. Ему вообще нравились молодые люди. Но разумеется, он был женат, а Эйлин находилась неизмеримо ниже его по социальному положению; кроме того, у него были дети. Его деловой и общественный статус казался таким прочным и незыблемым, что этим не следовало пренебрегать. И все же она колебалась. Если женщине исполнилось сорок лет, если она имеет двоих детей, легкие морщины и подозревает, что ее любят не так сильно, как раньше, может ли это служить причиной для важного решения в таких обстоятельствах? Где она будет жить, если оставит его? Что подумают люди? Как быть с детьми? Сможет ли она доказать эту связь? Удастся ли ей застигнуть его в компрометирующей ситуации? Хочет ли она этого?
Теперь она понимала, что не любит его так, как некоторые женщины любят своих мужей. Она не сходила с ума по нему. В определенном смысле все эти годы она воспринимала его как нечто должное. Она полагала, что он достаточно любит ее, чтобы не изменять. По крайней мере, она воображала, что он настолько занят более серьезными вещами, что никакие мелочные связи, вроде указанных в письме, не могут нарушить его душевный покой или отвлечь от продолжения удачной карьеры. Очевидно, это оказалось неправдой. Но что ей делать? Что сказать? Как ей следует действовать? Ее далеко не блестящий ум был небольшим подспорьем в такой критической ситуации. Она плохо представляла, как строить планы на будущее или бороться за свои интересы.
Заурядный ум в лучшем случае способен на мелкие планы. Он похож на устрицу, или, вернее сказать, на двустворчатого моллюска. Его узкий сифон мыслительных процессов вынужден процеживать бескрайний океан фактов и обстоятельств, но он улавливает так мало полезного и работает так слабо, что основная масса причин и следствий остается непотревоженной. Никакие жизненные премудрости не доходят до восприятия. Все жизненные бури остаются незамеченными, не считая случайных столкновений. Когда грубый и недвусмысленный намек, каким было это письмо, неожиданно всплывает посреди мирного течения жизни, начинается большое волнение и смятение жизненных процессов. Сифон не работает как следует. Он вибрирует от страха и расстройства. Шестеренки его механизма скрежещут от попавшего в него песка – и жизнь, как это часто бывает, либо идет по кривой дорожке, либо прекращается.
Миссис Каупервуд обладала заурядным умом. Она ничего не знала о настоящей жизни, и жизнь ничему не научила ее. В солоноватых водах ее мыслительных процессов бурные реакции были невозможны. Она не была живой в таком же смысле, как Эйлин Батлер, но считала себя вполне живой. Но это была иллюзия. Она была очаровательной, если вы любите безмятежность. Она не была обаятельной, блестящей или властной женщиной. Фрэнку Каупервуду с самого начала следовало спросить себя, почему он хочет жениться на ней. Он и сейчас не делал этого, так как не считал разумным рассуждать о прошлых ошибках или неудачах. По его мнению, такие сожаления были бесплодными. Он смотрел в будущее, его мысли были обращены в будущее.
Но миссис Каупервуд по-своему была глубоко расстроена и ходила по дому, размышляя и чувствуя себя несчастной. Поскольку в письме предлагалось «убедиться самой», она решила выждать. Нужно обдумать, как проследить за домом. Фрэнк ничего не должен знать. Если это окажется Эйлин Батлер – хотя нет, этого не может быть, – то она все расскажет ее родителям. Впрочем, она не хотела подставлять себя под удар. Она решила как можно лучше скрыть свои чувства за обедом, но Каупервуд так и не пришел. Он так был занят переговорами с разными людьми, так долго совещался с отцом и другими, что она почти не видела его ни вечером в понедельник, ни на следующий день, ни еще несколько дней.
Во вторник в половине третьего он назначил встречу со своими кредиторами, а в половине шестого решил передать дела ликвидационной комиссии. Тем не менее, когда он стоял перед группой кредиторов – в его офисе собралось не менее тридцати человек, – он не чувствовал, что его жизнь лежит в руинах. У него были временные финансовые трудности. Конечно, дела выглядели хуже некуда. Сделка с городской казной уже стала темой для пересудов. Оставленные в залоге сертификаты городского займа обещали очередной скандал, если Стинер решит дать ход этому делу. И все же он не считал себя полным банкротом.
– Джентльмены, – произнес он после вступительной речи с объяснениями, такими же прямыми, откровенными и убедительными, как раньше, – теперь вы понимаете, как обстоят дела. Эти ценные бумаги стоят ровно столько, сколько и раньше. Собственность, которая стоит за ними, осталась неизменной. Если вы дадите мне пятнадцать или двадцать дней, я уверен, что смогу поправить свои дела. Я едва ли не единственный человек, который может это сделать, так как все знаю об этом. Рынок должен восстановиться. Дела будут идти лучше, чем раньше. Мне нужно лишь немного времени. Это единственный важный фактор в данной ситуации. Я хочу знать, можете ли вы предоставить мне отсрочку на пятнадцать-двадцать дней или на один месяц, если это возможно. Это все, чего я хочу.
Он отступил в сторону и ушел в свой кабинет из общей залы с опущенными шторами, чтобы дать своим кредиторам возможность посовещаться наедине и принять окончательное решение. На этом совещании были его друзья, которые выступали за него. Он ждал час, два часа, почти три часа, пока они спорили. Наконец Уолтер Лейф, судья Китчен, Эйвери Стоун из «Джей Кук и К°» и еще несколько человек пришли к нему. Их выбрали для объявления вердикта.
– Сегодня больше ничего нельзя сделать, Фрэнк, – тихо сообщил Уолтер Лейф. – Большинство высказывает желание изучить твою бухгалтерскую отчетность. Есть некое опасение в связи с твоими запутанными отношениями с городским казначеем, о которых ты упоминал. Они полагают, что тебе лучше объявить о временной неплатежеспособности, а потом, возможно, тебе и помогут, если ты сможешь возобновить операции.
– Прошу прощения, джентльмены, – отозвался Каупервуд, ничуть не расстроенный этой новостью. – Лучше я разорюсь, чем объявлю себя банкротом хотя бы на час, поскольку мне известно, что это значит. Вы обнаружите, что мои активы значительно превосходят мои обязательства, если оценить акции по нормальной рыночной стоимости, но все это ни к чему, если я закроюсь. Публика не поверит мне. Я должен продолжать работу.
– Извини, старина Фрэнк, – сказал Лейф, дружески сжав его локоть. – Если бы дело касалось лично меня, ты имел бы сколько угодно времени. Но тут толпа старых идиотов, которые не хотят слышать голос разума. Они охвачены паникой. Думаю, их тоже крепко приложило, так что ты едва ли можешь винить их. С тобой все будет в порядке, хотя мне хотелось бы, чтобы ты не закрывал лавочку. Так или иначе мы ничего не можем поделать с ними. Черт побери, старик, я и правда не верю, что ты можешь обанкротиться. Через десять дней эти акции поднимутся до нормального уровня.
Судья Китчен тоже выразил соболезнования, но что толку от этого? Его принуждали к банкротству. Опытный бухгалтер должен был прийти и проверить его расчетные книги. Батлер мог распространить слухи о его связи с городским казначейством. Стинер мог подать жалобу на его последнюю сделку с сертификатами городского займа. Полдюжины друзей Каупервуда, готовых помочь ему, оставались с ним до четырех утра, и все-таки ему пришлось объявить о приостановке операций. Когда он делал это, то понимал, что потерпел тяжелый удар, если не полное поражение в своей гонке за славой и богатством.
Оставшись наконец наедине с самим собой в спальне, он посмотрел на себя в зеркало. Он подумал, что выглядит бледным и усталым, но оставался сильным и собранным. «Ха! – сказал он себе. – Я еще молод и рано или поздно выберусь из этой заварушки. Обязательно выберусь. Я найду какой-нибудь выход».
Он устало вздохнул и начал раздеваться. Он опустился на кровать и, как ни странно, учитывая неприятности, обступившие его со всех сторон, через короткое время уснул. Он мог это сделать – заснуть и мирно похрапывать, – в то время как его отец безутешно расхаживал в своей комнате. Для пожилого человека впереди был сплошной мрак и будущее выглядело безнадежным. У его сына еще оставалась надежда.
Лилиан Каупервуд ворочалась и металась в своей постели перед лицом этой новой беды. Из новостей, полученных от его отца, самого Фрэнка, Анны и свекрови, ей вдруг стало ясно, что Фрэнк близок к банкротству или уже обанкротился, – было почти невозможно сказать, что случилось. Фрэнк был слишком занят для объяснений. Кажется, все началось из-за пожара в Чикаго. Никто еще не упоминал о городском казначействе. Фрэнк попал в ловушку и боролся за жизнь.
В этот критический момент она на время забыла о письме, сообщавшем о его измене; вернее, перестала думать о нем. Она была потрясена, испугана, ошеломлена и сбита с толку. Ее маленький, благолепный, прекрасный мир слетел со своей оси. Великолепный, богато украшенный корабль их фортуны болтался по волнам без руля и ветрил. Она чувствовала, что должна оставаться в постели и постараться заснуть, но ее глаза были широко распахнуты, а мысли причиняли боль. Еще несколько часов назад Фрэнк настаивал, что ей не о чем беспокоиться и что она не должна ничего предпринимать; она ушла от него, задаваясь доселе неведомым вопросом, в чем состоит ее долг и как лучше исполнить его. Традиция подсказывала ей держаться рядом с мужем, и она решила это сделать. Так диктовали религия и общественные нравы. У них были дети, которые не должны пострадать. Фрэнка нужно вернуть, если это еще возможно. Он это переживет. Но какой тяжкий удар!
