Валентина Попова-Блум
Исповедь русской американки
Голубой пеньюар
Рассказ
У меня в прошлой жизни была потрясающая приятельница Ляля из Ленинграда. Я встретилась с ней на юге, у Черного моря, где мы по блату отдыхали в маленьких домиках для рабочих какого-то южного завода прямо на берегу моря. Она была с дочерью-подростком, очаровательным тонким, чернявым, прыщавым согласно возрасту созданием, а я – со своей семилетней дочкой. Мы обе отдыхали без мужей, которые, договорившись по телефону с администрацией Дома отдыха завода, отправили нас на отдых, наверное, обеспечив больший отдых для себя.
Ляля была пышечкой, ее дочь была высокой и тоненькой, и я сразу стала в шутку называть их Дон-Кихот и Санчо Панса. Я была приличной воображалой и имела модное, кустарно связанное пончо и вязала такую же «попону» дочке. Ленинградки тут же прозвали нас «Пончо» и «Пончина мама».
Мы имели весьма примитивный комфорт, много моря и солнца и хорошее настроение; по вечерам – танцы в темноте под обожаемое и навязшее в зубах «Облади, облада», забавные попытки девочки-подростка выбиться на самостоятельную взрослую арену на танцплощадке. И квохтанье Ляли, оберегавшей птенца от опасных чернооких орлов, скакавших козлами.
Через некоторое время приехал Лялин муж, могущественный директор знаменитого в стране театра, в безумном расстройстве от статьи в центральной советской газете с плохой рецензией на гастроли театра в Москве. Человек, преданный театру, поклонявшийся гениальному режиссеру, принял газетную критику так близко к сердцу, что на нервной почве у него началось расстройство желудка. «Удобства» в этом заводском Доме отдыха были, что называется, «во дворе» – на высокой горе, куда несчастному директору театра приходилось бегать по нескольку раз в день. Соседи шутили, что ему можно было бы носить трусы в руках, чтобы не утруждать себя излишними движениями.
Выздоровев желудком и окрепнув нервами, директор уехал на борьбу за правду, а мы завершили свой путевочный срок и расстались. Но наша дружба выросла из тоненького стебелька в тонкое дерево, и мы стали созваниваться и путешествовать из Петербурга в Москву и обратно.
Правда, наши смешные ситуационные прозвища поменялись на невыразительное и не очень эстетичное, но кажущееся нам необыкновенно смешным и отражавшим гастрономические пристрастия – «Кура». Причем это прозвище относилось ко всем нам одинаково. Оно живо до сих пор, хотя с той поры проскакало несколько десятилетий, и сыновья наших дочерей уже придумали нам новые прозвища, в ногу со временем – жутковатые (теперь покруглевшую Лялю внук призывает: «Шарик! Ко мне!»).
Ляля, беззаветно преданная друзьям, тогда имела возможность доставать кое-что из заграничной одежды, что было очень ценно в то далекое и прекрасное время. Прекрасное потому, что всегда что-то хотелось купить, вернее, достать, была цель, были средства, и это было как досягаемая мечта… плюс молодость, требующая украшения снаружи.
Ляля имела хлопотную жизнь, друзья молились на нее, и все были «при деле».
И вот однажды она купила мне потрясающий, из какой-то голливудской жизни комплект: воздушный пеньюар и ночную, лучше сказать вечернюю (как платье) сорочку. Хотя это слово грубо и не отражает всю красоту и изящество покроя изделия, в то время абсолютно не оправдывающего своего функционального назначения.
Это волшебное одеяние из голубого серебристо-сверкающего нейлона было узким, длинным до пола и отделано голубыми перьями. Я была в таком восторге от комплекта, что носить его казалось немыслимым. Я часто мерила его, он мне очень шел, демонстрировала подругам, вызывая разъедающую зависть, и надевала его только в самые важные жизненные моменты, чтобы запасть в сердце мужчины навсегда в этом великолепии.
Надо сказать, что таких жизненных моментов в моей счастливой жизни было немало. Я пронесла этот пеньюар через нескольких мужей, и не только. И, как ни странно, реакция на эту неземную красоту у мужчин была неодинаковой.
Мой первый молодой муж ушел из жизни очень рано, после автокатастрофы, и после шока вдовства в тридцать пять лет я не помню его реакцию на белье, хотя, наверное, наш студенческий брак с семнадцатилетним стажем не претерпел изменений с появлением этого гиперсексуального наряда, не привнесшего новизны в привычной суете ни в мою, ни в его жизнь.
Надо сказать, что я доставала это голубое сокровище из заветного целлофанового пакета крайне редко, только тогда, когда ощущала большой подъем духа. При муже было много забот по дому и с ребенком. Кроме того, он был очень ревнив. Помню, как на день рождения подарила ему электробритву, после чего он месяц терзал меня подозрениями и вопросами, где я взяла деньги. После этого я всю совместную жизнь дарила ему расчески и тому подобное. Так что кокетство в голубом могло кончиться большим скандалом.
К тому же идти спать я могла – да и старалась – попозже, чтобы, вытянув уставшее тело, не разбудить мужа, требующего подтверждения своих хозяйских прав еженощно. Голубой пеньюар мог спровоцировать нежелаемую активность. Как потом, десятилетия спустя, я жалела об этом…
После того как овдовела, подъемы духа периодически возникали, но не очень часто. А мой ритм новых всплесков серьезных привязанностей предусматривал три года.
Козырной пеньюар был непременным участником всех судьбоносных перемен.
Мой следующий после гибели мужа мужчина, намного моложе меня, не обратил ни малейшего внимания на демонстрацию модели. С ним эмоции были сильны и без этого. Он, кажется, любил меня. И ценности были иные. Хочу надеяться, в его памяти сохранился образ рыжей вдовы в голубом. Три года пролетели как три дня.
Очередной трехлетний период выпал на трудного мужа – телевизионную знаменитость, звезду по тем временам.
Этот красавец был родом из маленького провинциального городка на Урале, из простой семьи. Он был очень красив в молодости, и кто-то из заезжих могущественных звезд женского пола перетащил его в Москву на Центральное телевидение. Он был неглуп, известен лицом, но очень скромен в душе (внешне это проявлялось только при использовании увеличительного стекла) и абсолютный аскет в быту. Его девиз «Нам ничего не надо, у нас все есть!» относительно всех атрибутов жизни и жизненных благ я до сих пор вспоминаю с улыбкой, снисхождением, но и с уважением.
В период нашего жениховства («окучивания», как сейчас говорят) он уехал в свою провинцию навестить маму, маленькую сухую старушку, абсолютно необразованную, но с убежденной позицией поддержки политики советского правительства в отношении военных действий в Афганистане. Она настаивала на необходимости советского присутствия там. Иначе, заявляла она, американский президент Рейган «встанет на гору и будет смотреть с нее на нашу страну». При этом она прикладывала сухую ручонку ко лбу над глазами, как пограничник Карацупа. Это было уморительно до слез.
Так вот, ожидая возвращения моего мужчины после поездки к маме с поезда, приходящего в Москву в пять часов утра, я к шести часам уже благоухала, использовав всю имеющуюся в доме косметику. Достав из дальнего отделения комода заветный пеньюар, надев шпильки и приняв соответствующую осанку, я открыла дверь на звонок.
Мы обнялись и я, предложив ему чашку кофе, гордо зацокала на кухню, подтянув спину, втянув живот и всё, что можно было втянуть. Я была горда своей зрелой привлекательностью, облаченной в небывалой красоты голубое торжество западного образа жизни.
Тут он, оценив эстетику, с чувством сказал: «Тиша! Сними это скорей, а то заляпаешь. Надень свой старенький халатик!» Праздник души кончился, и голубое великолепие вернулось в свой пакет в самую дальнюю глубину комода.
Следующий этап был внеочередной. В молодости, в начале своей карьеры санитарного врача, мне пришлось участвовать в каком-то совещании по жалобе советского трудящегося в районном райкоме партии. Там я встретилась с инструктором этого райкома, которому было поручено разобраться. Это был высокий, прибалтийского типа блондинистый молодой мужчина с кожей лица, ярко окрашивающейся в красный цвет в эмоциональной ситуации. Он резко краснел при гневе райкомовского чиновника на провинившегося. И таким же цветом отмечал моменты своего смущения или эмоционального мужского реагирования на объект. У нас было несколько невинных свиданий днем в районном парке, где мы в разговоре сохраняли невозмутимое выражение лиц, опасаясь, что нас могут узнать, притворяясь, что мы обсуждаем производственные вопросы при случайной встрече. Вы помните, что моральный облик советского человека, тем паче райкомовца, внешне должен был быть безупречен.
Наша взаимная симпатия проявлялась лишь багровыми пятнами на лице и повышенным потоотделением, что неприятно беспокоило. Никаких близких отношений не случилось, и когда в разговоре по телефону я посетовала, что наше семейное положение препятствует развитию симпатий и я от переживаний так похудела, что юбка падает, он заметил: «Плохо падает!» На этом мы благополучно потеряли друг друга на тринадцать лет.
Однажды я собиралась в туристическую поездку за рубеж в период, когда необходимо было проходить комиссию в райкоме партии (неважно, что я не была членом этой партии). Там решение о том, достоин ли ты представлять советское общество, подкован ли политически, стойкий ли у тебя моральный облик и так далее, принимали старые и очень старые большевики. У одного, помню, из носа текло что-то черное, наверное, колларголовые капли, думала я, забыв о цели своего прихода и о бессонной нервной ночи накануне – «пустят, не пустят» (за мои же деньги!).
Меня не пустили. Наверное, была не достойна. И естественно, тут я начала «телодвижения» советского человека, приученного находить обходной путь любой горы и горки, встретившейся на пути целеустремленного члена социалистического общества к его личной цели. И выясняю, что второй секретарь данного райкома партии (очень высокий уровень в районе) – тот самый блондин…
Звоню, узнаю, что он знает о моем пребывании в данном учреждении его района… Однако не пристало такой величине спрашивать о маленькой песчинке, поэтому, несмотря на желание, у него до сих пор не нашлось возможности для встречи. Он уладил мою ситуацию с поездкой, мы потрепались по телефону (насколько помню, он звонил из телефона-автомата, а не с работы – редкой честности человек и высокого морального облика).
Он работал на партию, не жалея сил, был женат всё на той же жене, иногда вспоминал обо мне, завидев рыжих женщин. Забавно, что жена у него была брюнетка, как и положено блондину, и ненавидела рыжих женщин, наверное, инстинктивно. Я в это время была в недолгом промежутке между трехлетними брачными циклами, поэтому, не думая о моральном облике и не планируя что-либо серьезное и грешное, я пригласила его в гости.
Он должен был прийти сразу после работы, сказав, наверное, жене, что задержится на совещании. Я была взволнована (не видела его много лет), немного возбуждена и в то же время настроена шутливо.
Чтобы поразить партийного чиновника своим легкомысленным и соблазнительным видом, мое голубое чудо было вытащено из недр комода, проверено и проветрено. К сожалению, некоторые перья были уже обломаны и потрепаны редкими всплесками желания подражать экранной жизни. Но всё еще сверкали.
Настал час. Я, тщательно отработав позу перед зеркалом, полная желания насмерть поразить входящего мужчину, забывшего, наверное, даже мое лицо, ждала в прихожей, приглаживая встающие дыбом перья. Звонок. Открываю дверь. Стоит очень интересный мужчина, намного выше меня, хотя я на тех же, надеваемых по случаю употребления пеньюара прозрачных сабо на шпильках. Улыбаюсь. И вижу, что лицо его становится пунцовым (не научился владеть сосудами при высокой должности), а потом растерянным. Или восхищенным (так мне хочется!) до растерянности.
Он снимает плащ, мы обнимаемся, его руки дрожат, оба в эротическом возбуждении… Проходим в гостиную (не в спальню!). Он садится на диван, я – к нему на колени. Неумелые объятия, нестрастные поцелуи, миллион ненужных мыслей в голове у меня, а может, и у гостя. Робкие попытки обнажить грудь, неестественные движения и… я понимаю, что у него, бедолаги, все уже произошло, не дождавшись нужного момента.
Он страшно смущен. Я, распаленная, разочарованно затухаю. Проехали мимо… Я его глажу по голове, молча утешаю. Он красив, очень расстроен. Прощен!
Пьем чай, и я, уже остыв и приобретя прежний ироничный тон, спрашиваю, как ему мой наряд. Он искренне восхищается, делает мне кучу комплиментов, говорит, что я со временем даже похорошела (всегда приятно такое слышать, даже если это ложь). И я задаю ему ехидный некорректный вопрос, встречал ли он женщин в таком шикарном виде, предназначенном только для него. Он искренне ответил: «Никогда! Я ничего не успел увидеть и узнать в этой жизни. Я очень много работаю, устаю, после работы поглощен семейными делами, проблемами с дочерью и никогда не имел никакой тайной личной жизни. И ты видишь результат!»
Я пожалела этого очень чистого человека, неискушенного ни в отношениях с женщинами, ни в нарядном белье, ни в мужском досуге. Ничего, кроме преданности партии.
Итак, мой голубой комплект опять залег на дно.
С моим следующим мужем против обыкновенного трехлетия я продержалась почти двенадцать лет. Уровень моей жизни изменился в лучшую сторону. И окружение, и одежда, и заграничные поездки стали престижнее и дороже. Голубой пеньюар использовался в коротких поездках, по-прежнему бережно, и был оценен по достоинству новым мужем, простым по происхождению, но искушенным в «политесе», заграничных шмотках и даже в любовных играх и похождениях, отработанных на пяти женах и невыясненном количестве любовниц.
Но почему-то именно в тот период при использовании моего любимого голубого перьевого чуда я не ощущала трепета. Возможно, это было нормальным проявлением повышения моего уровня жизни или понижения психоэротических проявлений с данным мужчиной, кстати – наиболее опытным в эротических играх с пеньюарами и без. Видимо, его длительное пребывание в Америке в молодые годы насытило его созерцанием раздетого и одетого секса, сделанного в Голливуде. Но он привез меня в Америку. А я привезла в Америку мой потрепанный, но по-прежнему ценимый пеньюар от ленинградки Ляли. После того как я повидала в Америке огромное количество белья с перьями и кружевами, дорогого, очень дорогого и дешевого в негритянских районах, сверкание моего сокровища померкло в моем сердце, но закупить новый шикарный комплект всегда что-то мешало: то цена, то отсутствие денег, то просто нецелесообразность, а может, ностальгия по молодости и прежней жизни не желала соперничества.
Ушел в отставку искушенный муж. А моя реликвия по-прежнему мялась в шкафу.
Здесь, говоря о приключениях голубого пеньюара, уместно заметить, что количество шкафов, где ему довелось храниться, увеличивалось с течением времени в геометрической прогрессии. В России их было много, но в Америке за столько лет их насчитывается дюжина. Вот это жизнь для белья, прикупленного около двадцати пяти лет назад!
А если посчитать шкафы в поездках… Кстати, совсем не во всех пунктах пеньюару довелось выйти на свет и воздух. Чаще он оставался в шкафу во чреве чемодана.
Пару раз он прокатился в Европу, пару раз – на побережье океана. Пожалуй, самым удачным было его выступление на южном побережье океана в Нью-Джерси. Это был двухдневный вояж с приятельницей, изящнейшей, элегантной женщиной с дорогими нарядами и изысканным, требовательным вкусом. Не имея еще финансовой возможности к тому времени купить новые наряды, я с сомнениями взяла свой комплект (правда, замены все равно не было).
И он меня не подвел. Я чувствовала себя достойно. На чудной веранде нашего двухкомнатного номера мы пили кофе, болтали; океанский ветерок колыхал оставшиеся голубые перья, я, кажется, выглядела неплохо, на уровне…
Пришел новый муж, американский. Чудный, умный, хороший, но… он пришел слишком поздно. Все поезда уже ушли. Он купил мне кучу белья и даже черные чулки с резинками. Все валяется в шкафу. Начала понемногу передаривать. Предпочитаю носить удобное и хлопковое. Покупаю много одежды, вешаю в шкаф и забываю, что купила. А голубой пеньюар покоится в очередном шкафу, кстати, теперь – с потрясающим видом на Гудзон и Манхэттен.
Он уже несколько пожух. Нет уже прежней гладкости и свежего запаха молодости. Но он всё еще красив! Интересно, будет ли у него вторая жизнь?
Глава 3
Юджин Блум
Так звали моего пятого мужа.
Я дружила с владелицей Агентства по уходу за стариками и инвалидами, и как-то она мне дала посмотреть журнал New Yorker, где на последней странице печатались объявления по поиску партнеров. Она предложила мне поучаствовать в этой лотерее.
Я написала про себя коротенько, подруга текст не одобрила, но я возразила, что я писала про свои предпочтения и если прочитавшему мужчине это не понравится, то мы и не заинтересуем друг друга. Врать не хотелось.
Мне помогли перевести текст на английский, и я отдала его другой приятельнице, которой понравилась идея и она решила тоже себе кого-то подыскать. Она довольно давно меня знала, у нее не было проблем с английским, и я предложила ей выбрать кого-то для меня из предлагающих себя мужчин в объявлениях, на свой выбор. Она отправила мое письмо только одному адресату. И для себя – парочке.
И представьте себе мое удивление (я человек реальный и со скепсисом), когда очень скоро, дней через восемь, я получаю письмо.
Здесь нужны детали!
Письмо было в голубом конверте с художественно неровными, как бы оборванными краями; на углах конверта порхали бабочки.
Внутри на листке хорошей декорированной бумаги с текстом были рассыпаны цветы. Письмо было написано от руки на неплохом русском языке только с одним неправильным предлогом.
Корреспондент отвечал на мое письмо и отметил, что он учился русскому языку «на» университете, что убеждало в его нерусскости.
Указан был адрес мужчины и два номера телефона – домашний и служебный. Из этого следовало, согласно мнению моей подруги – инициаторши письменной акции, что мужчина живет в престижном районе и свободен, если дал номер домашнего телефона.
Я была приятно удивлена быстрым ответом (приятельница, тоже разместившая свое обращение, так и не получила ответа) и почувствовала, что запахло приключением. Оно и случилось.
Я позвонила и оставила на автоответчике свой телефон. Он немедленно перезвонил, и мы договорились встретиться.
В назначенный день и час я приехала на своей маленькой Honda, первой в моей американской жизни машине, к месту встречи и неуклюже пыталась запарковаться. Он подъехал в лимузине и попросил водителя помочь мне уместиться в парковочное место.
Я с некоторой нервозностью влезла в лимузин, где на заднем сиденье сидел пожилой, очень благородной внешности мужчина в плаще и кожаной кепке. Он неловко поздоровался, я тоже, и тут он меня рассмешил, сняв кепку и оголив большую сияющую лысину, обрамленную полукруглым бордюром черных волос, с лукавой улыбкой произнеся по-русски: «Вот я каков!»
Я искренне повеселела от простоты и естественности.
Неловкость исчезла моментально, и мы разговорились, пока ехали в театр, куда он меня пригласил на первое свидание.
Мы тут же нашли массу интересных тем для разговора. Он прекрасно говорил по-русски, конечно, с акцентом, но на правильном классическом, несколько старомодном русском. Кстати сказать, его американский английский был также четким, без сленга и диалекта, классический, как в голливудском кино, и я его прекрасно понимала. Видимо, сказывался его опыт работы учителем.
У нас оказалось много общего во вкусах на еду, музыку, искусство, любовь к природе и прочее.
Юджин приглашал меня в театры, показал мне самые его любимые рестораны, где он был завсегдатаем, с удовольствием и гордостью знакомил меня с достопримечательностями и историей его города Нью-Йорка, где он родился и прожил всю жизнь.
Забавно, что в Метрополитен-музее, который по его рассказам посещал с восьми лет, самостоятельно, без родителей, приезжая на метро за двадцать пять центов из Бруклина, он привел меня в галерею скульптур и остановился перед одной, массивной. «Роден», – сказал он. Я возразила: «Майоль». Он несколько возмущенно, как знаток любимого музея, возразил, подошел поближе и убедился, что я права.
После этого эпизода он проникся ко мне не только симпатией, но и уважением. А я была горда, оттого что показала свой интеллект и не опозорила культурную репутацию русских.
Так сразу, без малейшего напряга сложилось общение при взаимном человеческом интересе. «Химии», как теперь принято говорить, между мужчиной и женщиной у меня никакой не возникло, про него не знаю. Но человеческий интерес к этому мужчине родился.
Состоялось забавное знакомство и потом нечастые, не эмоциональные встречи.
Но кто-то «там, наверху» явно подталкивал нас нос к носу.
Юджин, мужчина весьма пожилых лет (он указал в объявлении меньший возраст, чем на самом деле), высокого роста, приятной наружности, был в разводе, работал полный рабочий день рядом с Уолл-стрит в мозговом центре Чейз Манхэттен Банка консалтинговым менеджером, а по вечерам учился в Джулиард-академии (консерватория) и брал классы сольфеджио и теории музыки наряду с профессиональными музыкантами, в основном молодого возраста. Даже сочинял по заданию преподавателей композиции для трех и более инструментов. Очень было забавно, что он сочинил пьеску в духе и ритме Перселя на мотив русского романса «Я встретил вас».
Он был математиком по образованию и окончил три лучших университета (Cornel, NYU, Columbia) по специальности математическая лингвистика, имел две докторские степени и был необыкновенно образованным и эрудированным человеком.
Мне всегда нравились умные и образованные мужчины. И еще он обладал великолепным чувством юмора. Причем русским, однозначно. Американский юмор мне тогда, да и сейчас, оценить сложно. С Юджином было интересно. Не говоря уже о театрах и шикарных ресторанах, к которым я весьма спокойно отношусь.
Никогда не забуду я своей просьбы к «кому-то наверху».
Я работала сиделкой (после шумных успехов в роли главного врача в Москве) и однажды ехала из Манхэттена на большом рейсовом автобусе к месту работы. Маршрут пролегал по высокому берегу вдоль реки Гудзон, откуда открывается потрясающая панорама на Нью-Йорк, на остров Манхэттен с его небоскребами, зеленью, корабликами и паромами на реке.
Невероятное зрелище, которое невозможно увидеть в самом городе, завораживающее глаз, на которое хочется смотреть вечно.
И я подумала, как бы я хотела и что бы отдала за возможность жить на бульваре Кеннеди.
Я пожелала себе найти старушку, снять у нее комнатку и ухаживать за ней в благодарность за возможность видеть это каждый день.
Конечно, подумала я, хорошо бы найти мужчину, который бы держал меня за руку – как я заметила, американцы любят водить так своих женщин. С мужем № 4 было уже покончено; он собирался уезжать обратно в Москву, не добившись желаемого и запланированного успеха.
Я посмотрела в небо над Гудзоном и горячо попросила воплотить мою внезапную мечту в жизнь.
И вскоре, не поверите, неожиданно для себя я стала жить в прекрасной квартире в пятидесятиэтажном доме с видом на Манхэттен, в лучшем месте бульвара Кеннеди, и мужчина стал водить меня за руку. Это был Юджин.
После наших невинных встреч в течение месяца-двух, когда умер мой пациент, у которого я работала по неделям с проживанием, мне предстояло вернуться в мой дом в горах к мужу, депрессивному и готовящемуся к отъезду.
Юджин взял меня за руку и сказал: «Мой дом – твой дом!» и протянул ключи. Безо всяких условий, переговоров и договоренностей.
Чудо? Чудо!
Начался новый период моей жизни с интереснейшим человеком из всех встреченных когда-либо.
У Юджина была удивительная особенность: он был влюблен в русский язык! В юности он за ночь прочел «Братья Карамазовы» Достоевского в переводе на английский, был очень впечатлен и принял решение изучать русский язык при первой же возможности.
Она представилась в Корнельском университете.
Преподавал там русский язык и литературу некто «новеллист» Владимир Набоков. По рассказам Юджина, студенты Корнельского университета удивились крупному человеку, который при первой же встрече со студентами поведал им о своем увлечении бабочками.
Представить себе такого крупного человека бегающим с сачком за бабочками, было очень «шмешно», как говорил Юджин, и профессор смеялся вместе со студентами.
Студенты любили чудаковатого русского писателя, не понимая еще его масштаба. Забавно было, что на лекции он часто приходил с женой, которая молча сидела в уголке и вязала.
Много позже, лет через десять нашего брака, семья двух русских профессоров по психологии из Нью-йоркского университета попросила Юджина прочитать лекцию о Набокове на уроке литературы в школе их дочери. Мы приехали в школу в штате Нью-Джерси, я поразилась крупности и взрослости разноцветных деток старших классов, пришедших на урок, и переживала – как они примут рассказ старого человека о своей учебе в классе у Набокова полвека назад. Но оказалось, что их учительница литературы была влюблена в этого русского писателя и много им рассказывала и читала. Справедливости ради отмечу, что американская публика слышала это имя в связи с известным фильмом «Лолита» по роману Набокова.
Юджин несколько затянул вступление, я волновалась, чтобы его рассказ не был скучен и не привел этих взрослых американских подростков к разочарованию в русском писателе. Но вдруг Юджин повернул класс в нужную сторону (сказался его опыт работы учителя математики в школе в молодости), и ребята зачарованно слушали. Когда он упомянул о жене Набокова, я из угла решила напомнить ему, что она вязала, сидя на уроках писателя.
На своем плохом английском вставила в его речь две кажущиеся мне важными фразы, а Юджин повернулся ко мне и мягко заметил:
– И жена Набокова Вера всегда сидела на уроках мужа молча, не произнося ни звука.
Класс грохнул хохотом, и я смеялась с ними. Юджин улыбался. Урок прошел блестяще, было задано много вопросов, и интерес к русскому писателю был большим и неподдельным.
Юджин увлекался Россией на протяжении многих десятилетий; он прекрасно знал русскую историю, литературу, много русских песен и романсов, которые учил по кассетным записям русских эмигрантов, и пел их, отлично выговаривая слова и точно следуя мотиву, поражая русских слушателей. Причем в отличие от русских он помнил все куплеты и слова наизусть, аж до самого конца своей жизни.
Но несмотря на свой большой и широкий интерес, он никогда не был в России.
Я привезла его в Москву и Петербург, который понравился ему значительно больше, чем Москва, потому что он помнил некоторые описания по книгам.
Мы в Питере, бродя по улицам и несколько заблудившись, случайно оказались в пустом переулке и, увидев, к счастью, мужчину с собакой, спросили его, каким транспортом добраться до Невского проспекта. Мужчина пожал плечами и сказал: «Понятия не имею, я езжу на своем „лексусе“, но вот там – маршрутка!» Мы посмеялись, потому что у нас в Нью-Йорке тоже был Lexus, пошли, посланные доброжелательным питерцем, и втиснулись в старый дребезжащий, почти полностью заполненный людьми маленький маршрутный автобус, где водитель объявлял остановки.
Юджин, услышав названия, тут же вслух вспоминал о фактах исторических или описанных у Достоевского или других писателей.
Он помнил место, куда привезли после дуэли Пушкина, на улице Апраксина он рассказал о генерале и тому подобное.
Из маршрутки его выносили на руках и рукоплескали старому американцу, восхищенные его познаниями об их любимом городе.
На Невском мы зашли в «Литературное кафе», где на первом этаже у витрины сидит Пушкин (очень натуральный, как живой) с пером в руке.
На втором этаже в ресторане пел русские романсы баритон и аккомпанировал музыкант. Они заметили, что иностранец повторяет губами слова, удивились и пригласили его к роялю, и он спел свой любимый романс «Я встретил вас, и все былое…».
Этот удивительный человек, урожденный американец, был больше русским, чем я.
Несмотря на окончание трех университетов, Юджин пошел в школу преподавателем математики в старших классах.
Началом его карьеры стало создание профсоюза учителей. Вскоре профсоюз начал активную деятельность и объявил забастовку. Этот факт и Юджин, как активный участник, стали частью истории города Нью-Йорка. Вот пересказ статьи об этом событии.
Нью-Йорк, 11 сентября 1967 года. В первый день учебного года члены Комитета по образованию (Board of Education) Нью-Йорка – профессионального союза, объединившего тогда восемьдесят тысяч учителей, начали забастовку, которая продолжалась четырнадцать школьных дней. Юджин был одним из одиннадцати должностных членов Комитета, в обязанности которых входили переговоры по контрактам, определяющим условия работы учителей. Спустя сорок лет Юджина попросили описать эти события. Так появились эти воспоминания о том, что происходило за кулисами коллективных переговоров по вопросам забастовки.
«Что такое профсоюз и что такое коллективные переговоры? Работники крупных организаций, где работают тысячи людей, практически лишены индивидуальной переговорной силы, которая позволила бы каждому из них договариваться с работодателем об изменении зарплаты или условий труда. В результате все вопросы решаются путем коллективных переговоров через профсоюз. Избранные должностные лица – Комитет по переговорам – обсуждают с руководством предложения коллектива. В результате успешных переговоров появляется контракт. Если переговоры заходят в тупик, работники используют единственное оружие, доступное им, – забастовку. И пока идет забастовка, переговоры продолжаются.
Вначале Комитет по образованию полагал, что учителя будут бастовать не более одного дня. Если бы забастовка развалилась, руководство могло бы навязать нам свои требования.
Более 80 процентов учителей бастовали в первый день забастовки, на второй день – более 95 процентов учителей не вышли на работу. На третий день забастовка охватила почти 100 процентов учителей. Профсоюзы основаны на солидарности и отстаивали свою позицию. На третий день Совет директоров убедился, что у нас полная забастовка и необходимо переходить к переговорам – к чему мы как раз и стремились. Забастовка получила большую огласку в газетах и на телевидении. Тогдашний мэр Нью-Йорка Джон В. Линдси тоже не мог остаться в стороне. Он предложил проводить переговоры в резиденции мэра, особняке Грейси, в верхнем Ист-сайде Манхэттена.