Василий Авенариус
Поветрие
Хоть черт бы какой приударил за мной!
Потом снова обратился к Моничке.
– Скверный! – пробормотала Пробкина и, с ожесточением в сердце, уже нераздельно посвятила свое внимание Куницыну.
Наденька и Ластов, сотрудничествуя в стихотворных пьесах всего общества, сочиняли одну исключительно вдвоем. Начала ее Наденька, и самым невинным образом:
– Из-за домов луна восходит.
Ластов продолжал:
– А у меня с ума не сходит,
Что все изменчиво – и ты.
– Оставьте глупые мечты,
На жизнь практичнее взгляните,
ответствовала студентка.
– Увы! Как волка ни кормите,
А он все в лес; таков и я.
– Ну, вот! Как будто и нельзя
Однажды сбросить волчью шкуру?
Не ограничиваясь определенною в игре двойною строчкой, Ластов отвечал четверостишием:
– Да, шкуру, только не натуру:
Как волку вольный лес и кровь,
Так мне поэзия, любовь,
Предмет любви необходимы.
– Ага! Так вы опять палимы
Любовной дурью? В добрый час.
– В тебе же, вижу я, угас
Священный жар огня былого?
Наденька насмешливо взглянула на Ластова и приписала в ответ:
– Какого? Повторите снова.
И кудревато, и темно.
– Да, видно, так и быть должно,
Что нам уж не понять друг друга.
Хотя ты и лишишься друга —
Десяток новых под рукой.
Прощай, мой друг, Господь с тобой.
Девушка со стороны, сверху очков, посмотрела на учителя: не шутит ли он? Но он глядел на нее зорко и строго, почти сурово. Она склонилась на руку и, после небольшого раздумья, взялась опять за перо:
– Зачем же? Разве в мире тесно?
А впереди что – неизвестно.
– Как? Что я слышу? Прежний пыл
В твоей груди заговорил?
Студентка, уже раскаявшаяся в своей опрометчивости, вспыхнула и, не стесняясь ни рифмой, ни размером, черкнула живо, чуть разборчиво:
– Ты думаешь, что возбуждал во мне
Какой-то глупый пыл? Как бы не так!
Ничто, никто на свете
Не в состоянии воспламенить меня,
Всего же менее ты…
Не успела она дописать последнюю строку, как Куницын, сидевший насупротив ее, перегнулся через стол и заглянул в ее писание.
– Эге, – смекнул он, – сердечный дуэт?
Наденька схватила лист в охапку, смяла его в комок и собиралась упрятать в карман. Ластов вовремя удержал ее руку, в воздухе, разжал ей пальцы и завладел заветным комком.
– Позволь заметить тебе, – обратился к нему Куницын, – что ты в высшей степени невежлив.
– Позволяю, потому что я в самом деле поступил невежливо. Но мне ничего более не оставалось.
– Лев Ильич отдайте! Ну, пожалуйста! – молила Наденька, безуспешно стараясь поймать в вышине руку похитителя.
– Не могу, Надежда Николаевна, мне следует узнать…
– Будьте друг, отдайте! Бога ради!
В голосе девушки прорывались слезы. Учитель взглянул на нее: очки затемняли ему ее глаза, но молодому человеку показалось, что длинные ресницы ее, неясно просвечивавшие сквозь синь очков, усиленно моргают. Он возвратил ей роковое стихотворение:
– На-те, Бог с вами.
Она мигом развернула лист, разгладила его, изорвала в мелкие лепестки и эти опустила в карман. Прежняя шаловливая улыбка зазмеилась на устах ее.
VI
– Вы не признаете ревности, Рахметов?
– В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука.
Н. Чернышевский
– Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас – диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.
– Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.
– Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?
– Вы говорите про Бредневу?
– А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.
– Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.
– Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?
– Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?
– Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики…
– В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.
– Положим, что так. Но… надо знать и побудительны причины такой опрятности!
– А какие же они у Авдотьи Петровны?
– Ей хочется приглядеться вам, вот что!
– Ну, так что ж? – улыбнулся Ластов.
– Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?
– Нет.
– А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.
– Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.
– А, так вы обрадовались, что нашлась наконец женщина, которая влюбилась в вас? Вот и Мари также неравнодушна к вам. Прыгайте, ликуйте!
– А вы, Надежда Николаевна, когда в последний раз виделись с Чекмаревым?
Наденька покраснела и с ожесточением принялась кусать губу.
– Он, по крайней мере, чаще вашего ходит к нам, и я… и я без ума от него. Вот вам!
– Поздравляю. Стало быть, моя партия проиграна и мне не к чему уже являться к вам?
– И не являйтесь, не нужно!
– Как прикажете.
Куницын, вслушивавшийся в препирания молодых люде, которые вначале происходили вполголоса, потом делались все оживленнее, разразился хохотом и подразнил студентку пальцем.
– А, ай, Nadine, ай, ай, ай!
– Что такое?
– Ну, можно ли так ревновать? Ведь он еще птица вольная: куда хочет, туда и летит.
Наденька зарделась до ушей.
– Да кто же ревнует?
– На воре и шапка горит! Пора бы вам знать, что ревность – бессмысленна, что ревность – абсурд.
Тут приключилось небольшое обстоятельство, показавшее, что и нашему насмешнику не было чуждо чувство ревности.
Моничка как-то ненароком опустила свою руку на колени, прикрытые тяжеловесною скатертью стола. Вслед затем под тою же скатертью быстро исчезла рука Диоскурова, и в следующее мгновение лицо молодой дамы покраснело, побагровело.
– Оставьте, я вам говорю… – с сердцем шепнула она подземному стратегу, беспокойно вертясь на кресле.
Он, с невиннейшим видом, вполголоса перечитывал нерифмованную строчку на лежавшем перед ним стихотворном листе.
– M-r Диоскуров! Я вас, право, ущипну.
– Eh, parbleu, mon cher, que faites vous la, sous la table[22]? – с неудовольствием отнесся к доблестному сыну Марса супруг, слышавший последнюю угрозу жены, вырвавшуюся против ее воли несколько громче.
– Ничего, решительно ничего, – развязно рассмеялся тот, – случайно прикоснулся под столом к руке m-me Куницыной…
– Покорнейше прошу вперед не позволять себе подобных случайностей!
– Ай, ай, ай, Куницын, ай, ай! – подтрунила теперь над разревновавшимся мужем, в свою очередь, Наденька.
– Что такое?
– Ведь ревность – абсурд?
– М-да… – замялся он. – Я только погорячился, я уверен в Моничке.
– Ты напрасно стыдишься своей ревности, – заметил Ластов. – Муж, не ревнующий жены, уже не любит ее.
– Послушай, ты начинаешь говорить дерзости…
– Я сужу по себе. Если б я женился по любви (а иначе я не женюсь), то все свои помыслы направил бы к тому, чтобы привязать к себе жену так же сердечно, как любил бы ее сам. И жили бы мы с нею душа в душу, как одно нераздельное целое, так как только муж и жена вместе составляют целого человека; холостяк – существо половинное, ни рыба, ни мясо, вечный жид, не знающий, где преклонить свою голову. Ворвись теперь в цветущий рай нашей супружеской жизни хищным зверем постороннее лицо, – ужели дозволить ему безнаказанно оторвать от моего сердца лучший цвет его, жизнь от жизни моей? Ужели даже не ревновать? Я, по крайней мере, ревновал бы, до последней капли крови отстаивал бы дорогое мне существо, отдавшееся мне всецело, расточившее мне сокровеннейшие порывы своего молодого, девственного чувства. В противном случае я показал бы только, что сам недостоин его, что никогда не любил его.
– Ух, какие звонкие фразы о столь простом физиологическом процессе, как любовь! – перебил Диоскуров. – Взять бы только да в стихи переложить. Ну, да, допустим, что ревновать еще можно, когда лицо, приударившее за вашей женою, вам вовсе не знакомо; но если то ваш закадычный друг – отчего бы не поделиться с добрым человеком? Для милого друга и сережку из ушка.
Ластов оглянул офицера недоверчивым взором.
– Да вы это серьезно говорите? Обдумали ли вы ваши слова? Поделиться расположением любимой женщины? Да она-то, эта женщина, бревно, по-вашему, что ли? Вы думаете, сердце женщины сшито из разноцветных лоскутков, которые она, по желанию, может раздавать направо и налево? Хороши должны быть и мужчины, что довольствуются такими клочками чувств!
– Профессор, профессор! – воскликнула нетерпеливо Наденька, сгребая со всего стола из-под рук пишущих стихотворные листы и со своенравием избалованного дитяти рассыпая их по полу. – Не хотите писать, так вот же вам! Куницын, сыграйте Ilbacio, да так быстро, как только можете.
– Но ведь вы не танцуете?
– Пожалуйста, «не сметь свое суждение иметь!» Делайте, что приказывают.
Куницын, не прекословя, направился к роялю, и но залу загремел Ilbacio. Наденька обхватила за талью Пробкину и вихрем закружилась с нею по лоснящемуся паркету. Диоскуров с Моничкой последовали их примеру. В течение всего остального вечера студентка не сказала с учителем ни слова. Только при уходе, когда обе гостьи, прощебетав в передней, по обыкновению наших дам, с добрых четверть часа, скрылись за дверью в сопровождении своих кавалеров, и когда Ластов, дав им дорогу, хотел последовать за ними, Наденька не утерпела и позвала его назад:
– Лев Ильич! Он обернулся.
– Так, по условию, до будущего месяца? – спросила она его притворно-холодно.
– Все-таки?
Она опустила ресницы.
– Все-таки…
– Благодарю вас. Мое почтение.
Еще раз поклонившись, он вышел на лестницу.
VII
Я его схватила,
Я его держала
За руки, за платье —
Все не отпускала.
Н. Огарев
Ах, какой пассаж!
Н. Гоголь
Швейцарка, подававшая господам в передней верхнее платье, жадно засматривалась в глаза учителю. Но он, погруженный в раздумье, наклонил молча плечи, чтобы она удобнее могла накинуть на него шинель, и не удостоил девушку взгляда.
Затем она выскочила за ним на освещенную газом лестницу; не замечая ее, он стал спускаться по ступеням.
Вдруг до слуха его долетел сверху тихий плач. Он оглянулся: опустив лицо на руки, которыми она ухватилась за ручку двери, чувствительная швейцарка всем телом судорожно вздрагивала и тихонько всхлипывала.
– Это что такое? – промолвил молодой человек и поднялся опять на площадку.
Девушка опустила голову еще ниже и зарыдала стремительнее и глуше. Обхватив ее полный, ловко стянутый стан осторожною рукою, Ластов другою приподнял ее личико за подбородок.
– О чем, любезная Мари?
– Еще спрашивает… – в слезах прошептала она, делая слабые усилия вывернуться из его объятия.
Лицо учителя омрачилось.
– Так вот что! Мари, вы, собственно, для меня приехали сюда?
– А то для кого же!
– Бессердечный я… И не сообразил. Бедная моя, хорошая! А я был уверен, что ты меня забудешь.
Разжалобившись, он поцеловал красавицу в пробор и погладил ее по волосам.
– Ну да… так вас и забудешь…
– Но как же ты решилась?..
– Приехать-то к вам?
– Да?
– А что ж мне оставалось? После вашего отъезда из Интерлакена я серьезно заболела и целый месяц прохворала. Оправившись, я положила выгнать вас из сердца: «Что любить-то? Ведь он любит другую. Нет, забуду ж его!» Говоришь себе, говоришь, а самой, как к стене горох! Вынесешь, бывало, в столовую пансионерам кофе, невольно взглянешь всякий раз на стул, где сидел бесценный; нет, там сидит другой, чужой! И прислушиваешься: не стукнет ли дверь, не войдет ли он… Уж чего я не делала, чтобы рассеяться: и на вечеринки ходила, и в Берн выпросилась, в театр… Ничего не берет: чем дальше, тем все горше. Тут настала осень, пансионеры разъехались, пришло время глухое, нескончаемо скучное… Не знаю уж, как я прожила зиму, весну и лето. Тут стало совсем невмоготу. «Будь, думаю, что будет». Разузнала, где живет здесь знакомый мне кондитер – и была такова…
– Но чего ж ты ожидала здесь?
– Чего ожидала? Я говорила себе: «Ведь, может, он все-таки любит тебя? Немножко, крошечку? Или нет, хоть не любит, но будет терпеть тебя около себя; и будешь ты служить ему, как последняя раба, со взгляда угадывать его желания и в награду за все твои старания – видеть его, слышать его…»
Читатель! Нет сомнения, что и вы когда-нибудь питали к кому бы то ни было ту сладостную, трепетную, безотчетную симпатию, что именуется любовью? Ну, да хоть искру ее, быть может, даже завеянную уж пылью и мусором вседневной прозы? Представьте же себе, что это, однажды вам столь дорогое существо, привлеченное из-за тридевять земель вашим же магнетизмом, восстало бы перед вами внезапно в прежнем виде, цветущим, прекрасным, полным прежней безграничной к вам преданности, растроганным, в горючих слезах о вашей забывчивости, – ответите ли вы за свое сердце, что оно не забилось бы сильнее, что в нем не вспыхнула бы былая божественная искра?
Ластов находился именно в таком положении: он держал у своей груди еще недавно милую ему девушку, он поневоле (чтобы не дать ей упасть) прижимал к себе ее пышное девственное тело, пылающее, дрожащее; он слышал ее усиленное, прерывистое дыхание, глядел ей в прелестное, молодое личико, в заплаканные, умоляющие очи… В нем загорелась прежняя искра!
– Черт знает что такое! – пробормотал он, то краснея, то бледнея, и бессознательно опустил обхватывавшие швейцарку руки; потом закрыл глаза и в изнеможении прислонился к стене.
Мари приподняла голову, взглянула и переполошилась.
– Что с вами, г-н Ластов, вам дурно?
Схватив его руку в свои, она тревожно глядела ему в побледневшее, как смерть, лицо своими большими, смоляными глазами, полными блестящих слез. Он тряхнул кудрями, провел рукою по лицу и принудил себя к улыбке.
– Так… слабость минутная.
– Вам жаль меня? Милый, добрый, сердечный мой, вы жалеете меня?
Она с горячностью приложилась к его руке. Он не утерпел и крепко обнял ее.
– Чудная ты, право, девушка! Для меня ты оставила свою солнечную, вольную родину, для меня предприняла этот трудный путь на дальний, холодный север, который вам там, на юге, должен представляться еще суровее, бесприютнее! Кажется, ты в самом деле очень любишь меня.
– Я-то люблю ли? О, Господи! Да кабы вы любили меня хоть на сотую долю того, как я вас…
– Что тогда?
– Ах! Так вы меня все ж таки немножечко любите? Скажите, что любите, пожалуйста!
– Сказать? – печально улыбнулся Ластов. – Изволь… Но нет, все это вздор! – прервал он себя. – Тут не должно быть, значит, и не может быть любви. Старайся забыть меня, любезная Мари, прощай, прощай…
Он оторвался от нее, на лету пожал ей руку и занес уже ногу, чтобы спуститься по лестнице. Тут заговорила в нем совесть, он вернулся к ней. Пораженная его последней, вовсе неожиданной выходкой, она так и остолбенела с раскрытыми устами, с неподвижным, помутившимся взором. Он взял ее за руку.
– Милая моя, не убивайся, брось ты это из головы, перемелется – все мука будет. Но ты в Петербурге совершенно одна, без родных, без друзей; если окажется тебе в чем надобность, то обратись ко мне: вот тебе мое местожительство.
Он суетливо достал из кармана бумажник и вынул визитную карточку. Девушка машинально приняла ее.
– Да на что мне она? Теперь уже все равно. Возьмите ее назад.
– Прош тебя, оставь у себя – хоть для меня, для успокоения моей совести.
– Пожалуй, для вас. Но напоследок, г-н Ластов, ответьте мне на один вопрос: вы втайне не помолвлены с фрейлейн Липецкой?
– Нет, далеко до того.
– Хоть и за то спасибо. Теперь ступайте себе, я вас не удерживаю. Я вижу, вам не терпится, как бы скорее только отделаться от меня. Бог с вами!
– Прощай, моя дорогая. Не серчай на меня.
Он склонился к девушке, чтобы в последний раз поцеловать ее. Она послушно подняла к нему заплаканное личико и крепко охватила его шею…
В это самое мгновение распахнулась дверь Липецких, и на пороге показалась Наденька.
– Wo stecken Sie denn, Marie[23]?
Но взорам ее представилась живая группа, и студентка обмерла от удивленья и негодованья.
– Sieh da? Bravissimo, da capo[24]!
Эффект был самый театральный: из уст обоих артистов, представлявших живую картину, вылетели одновременно непередаваемые междометия: что-то среднее между а, о, у, э и прочими гласными алфавита. Ластов, как преследуемый дезертир, был в два прыжка на следующей площадке и скрылся за поворотом лестницы. Соперницы молча наблюдали друг друга; Мари безбоязненно вынесла сверкающий необузданным гневом взор молодой госпожи. Когда внизу за беглецом стукнула стеклянная дверь, студентка с жестом, достойным королевы, пригласила служанку последовать за нею:
– Also so steht's? Nur herein[25]!
Мари собиралась возразить, но одумалась и, смиренно понурив голову, вошла в квартиру следом за нашей героиней.
VIII
Любовь – огонь, с огня – пожар.
А. Кольцов
Несколько дней спустя после вышеописанного «пассажа», в вечерних сумерках Ластов воротился домой с частного урока. Войдя в первую из двух занимаемых им комнат, служившую одновременно кабинетом, гостиной и столовой, он отыскал на столе спичечницу и зажег свечу. Комната осветилась и представила следующее: между двумя окнами стоял капитальный стол с письменными принадлежностями, шахматной доской, микроскопом, симметрично расставленными статуэтками; над столом незатейливое зеркальце; перед столом деревянное кресло, в ногах ковер; по одной стене громадных размеров книжный шкаф, сквозь стекло которого виднелись в простых, но опрятных переплетах книги, расставленные – сказать мимоходом – в значительно большем порядке, чем в библиотеке Бредневой; по другой стене нескончаемый, удобный диван, осеняемый рядом масляных картин: средняя, наибольшая, была весьма изрядная копия с тициановой Венеры; по сторонами четыре меньшие представляли заграничные виды: Интерлакен со снежною Юнгфрау, шафгаузенский водопад, лев св. Марка в Венеции, Неаполь с моря. Стена против окон была занята изразцового печью и дверью в спальню.
Остановившись на минуту, чтобы перевести дух и отереть потный лоб, учитель принялся за переодеванье: облегчив шею от ярма галстука, он сюртук и сапоги заменил легкой визиткой и гостинодворскими туфлями; потом, набив трубку и закурив ее, взял со стола новый номер газеты, поставил свечу на круглый столик около дивана и растянулся на последнем. То щурясь и с остервенением вздувая кверху густые клубы дыма, то усмехаясь и пуская чисто-очерченные колечки, он углубился всецело в руководящую статью.
Снаружи постучались тихонько в дверь.
– Войдите, – проговорил он, не отрывая глаз от чтенья.
В комнату глянуло сморщенное, добродушное лицо старушки-хозяйки.
– Лев Ильич?
– Что скажете, Анна Никитишна?
– Вас, кажись, спрашивают.
– Почему же «кажись»?
– Да по-немецкому, не разберешь.
– Попросите войти.
Место старой хозяйки в дверях заняла фигура молодой девушки.
– Мари! – вскрикнул Ластов и поспешно поднялся с дивана. – Вы какими судьбами? С порученьем от Липецких?
– Да… то есть нет…
Ластов с заботливым видом приблизился к неожиданной гостье, попросил ее в комнату и плотно притворил за нею дверь.
– Вы имеете что сообщить мне?
– Да-с… я… я…
Сделав два шага вперед, она остановилась в смущении, не зная, куда девать глаза и руки. Молодой человек подвел оробевшую к дивану и почти силою усадил ее; потом выдвинул у стола ящик, достал оттуда два туго набитых бумажных мешка, и содержание их высыпал на диван перед швейцаркой.
– Прошу не побрезгать; чем богат, тем и рад.
Девушка мельком взглянула на предлагаемое угощенье: перед нею аппетитно громоздились две горки лакомств: одна – французского изюма, другая – миндалю в шелухе.
– Studentenfutter[26], – объяснил молодой хозяин и, для поощрения гостьи, сам первый взял пригоршню миндалю и принялся щелкать его.
Мари, еще не оправясь, ни к чему не прикасалась и шептала только:
– О, благодарю, благодарю…
– Но к делу, – сказал Ластов. – Что, собственно, привело вас ко мне?
– Вы дали мне свой адрес…
– Ну-с?
– С тем, что ежели я… ежели со мною что приключится…
Ластов перестал жевать.
– Вам не было житья у господ? Фрейлейн Липецкая выжила вас?
– Да! – подтвердила с живостью Мари, обрадованная, что покровитель так хорошо понял ее. – После того памятного вечера я просто не знала, куда деться. Не то, чтобы фрейлейн Липецкая жаловалась на меня родителям, о нет! Но она обходилась со мною с таким пренебреженьем, с таким… не знаю, право, как сказать… Да не могла же я и служить девушке, которая так же безумно влюблена в вас… Я потребовала паспорт, связала в узел свое имущество, взяла извозчика и поехала по адресу.
– Как? Так извозчик еще дожидается вас?
– Да, у него я оставила узел. Ластов встал и вышел в прихожую.
– Анна Никитишна!
– Чего изволите? – отозвалась из-за перегородки хозяйка.
– Сбегайте-ка вниз…
Хотя он говорил по-русски, Мари поняла его:
– Ах, г-н Ластов, вы насчет моих вещей?
– Да.
– Так что ж вы других беспокоите? Я сама.
И она уже скрылась в выходных дверях. Мину-ту-две спустя она вернулась назад, вся впопыхах, с грузною связкой, которую опустила на пол у дверей.
– Ну, и прекрасно, – говорил Ластов, прохаживаясь взад и вперед по кабинету. – Сядьте, пожалуйста, не стесняйтесь, я похожу.
Мари робко присела на край дивана.
– Вот я раздумываю, – продолжал Ластов, – кому бы отрекомендовать вас? Как назло, не знаю теперь никого, кому требовалась бы служанка. Не можете ли вы пристроиться снова у вашего энгадинца?
– Нет, он нанял уже другую на место меня. Г-н Ластов, – осмелилась девушка подать собственное мнение, – отчего бы вам не отпустить вашу кухарку? Я отлично заменила бы ее. Кушанья приготовлять я умею, могу сказать без хвастовства, на кухне в отеле нашей брала нарочно уроки. Комнату убирать знаю и подавно. Право, вы останетесь довольны мною!
– Милая, – вздохнул Ластов, – у меня нет кухарки. Дама, которую вы видели в прихожей, моя квартирная хозяйка, вдова-мещанка, у которой я снимаю эти две комнаты; обедаю же я в кухмистерской, по пути из должности.
Мари отвернулась и заморгала; за пушистыми ресницами ее закипали слезы.
– Что же мне делить? А я так надеялась…
Она пышным белым рукавом своим отерла глаза.
– Перестаньте, Мари, – сказал, остановившись перед нею, Ластов, – не печальтесь. Сколько будет в моей власти, я помогу вам. Вы наймете себе комнатку, светленькую, прехорошенькую, займетесь шитьем что ли и станете дожидать у моря погоды. Я тем временем обойду всех знакомых, переспрошу сослуживцев, не требуется ли им отличнейшая горничная, напечатаю в газетах…
– Г-н Ластов… – прервала его швейцарка и, потупившись, смолкла.
– Что вы хотели сказать?
– Ах, нет, нет…
– Не бойтесь, говорите.
– У вас здесь две комнаты?
– Две, или, вернее, полторы: эта да вон спальня, которая вдвое меньше.
– Если вы уже так снисходительны, что хотите оказать помощь бедной девушке, то к чему вам входить еще в лишние расходы? Покуда не сыщется для меня подходящего места, я могла бы пробыть у вас?.. Ластов нетерпеливо повел плечом.
– Да нет, вы не опасайтесь, что я стесню вас! – поспешила она успокоить его. – Вы даже не заметите моего присутствия: я устроюсь в прихожей, спать буду на полу, а при вас и входить сюда не стану. Как же зато будет у вас здесь все чисто, светло – что твое зеркало! Ни пылинки не останется. Понадобится ли вам зачем в лавку, письмо ли снесть – я всегда под рукой, лучше родной матери буду ходить за вами. Ах, г-н Ластов, оставьте меня у себя? Вам же лучше будет!
Учитель угрюмо покачал головою.
– Нет, Мари, вы знаете, что может выйти из такого близкого сожития молодого мужчины и молодой женщины, особенно если они еще неравнодушны друг к другу. Конец всегда один, весьма неутешительный, и именно для вас, женщин.
Девушка сложила с мольбой руки.
– Да чего же вам наконец от меня?.. О, Боже мой! – залилась она вдруг слезами. – Он только представлялся, он ни капельки не любит меня! Куда я денусь, где преклоню свою бедную, одинокую головушку? Нет, вон отсюда, куда-нибудь…
Эксцентричная швейцарка бросилась к выходу, схватила с полу узел и собиралась выбежать опрометью за дверь.
– Мари! – воскликнул Ластов. – Что ты? Куда ж ты пойдешь? Положи вещи!
Девушка послушно опустила узел на пол.
– Подойди сюда! Она подошла.
– Садись!
Она села. Он поместился рядом и взял ее за руку.
– Слушай меня внимательно. Жениться на тебе я не могу – хотя бы уже потому, что ты иностранка, а я женюсь не иначе, как на русской.
– Я это очень хорошо понимаю… Где же мне, простой, необразованной девушке?.. Да ведь я на это никогда и не рассчитывала. Одно было у меня на уме: что я люблю вас, люблю как жизнь, более жизни своей, что без вас мне и быть нельзя. Не убивайте же меня своим небреженьем, Бога ради, голубчик вы мой! Помилосердствуйте…
Она скатилась на пол, на колени и припала лицом к дивану. Ластов хмурился, откашливался, закусывал до крови губу.
– Нет, Мари, этому не бывать, этого нельзя. Он выглянул в окно.
– На дворе совершенно стемнело, квартиры тебе сегодня уже не приискать. Эту ночь ты можешь провести здесь, на диване; за безопасность твою и охранность я ручаюсь своей честью; ты будешь как в отчем доме. Завтра же мы отправимся вместе на поиски квартиры.
Мари не осмелилась возражать. Покровитель ее вышел в переднюю.
– Анна Никитишна, поставьте-ка самовар, да в булочную сходите.
– А хлеба на двоих?
– Да, барышня проведет у нас и ночь, вы постелите ей потом в кабинете.
Старушка и рот раскрыла, не зная, верить ли своими ушам. Жилец уже вошел к себе.
– Чем бы позанять тебя? – говорил он приунывшей гостье, оглядываясь в комнате. Взоры его остановились на пейзаже, представлявшем Интерлакен. – Да! Вот полюбуйся.
Он взял свечу и осветил картину.
– Узнаешь?
– А, наш городок! – радостно воскликнула Мари, вскакивая с дивана. – Наша чудная Юнгфрау, а тут и отель R… Да это кто ж такое, под деревом? Словно я?
– Ты и есть. Значит, схоже?
– Как же не схоже! Такая же круглая… Но как, скажите, я попала сюда?
– Очень просто: я набросал твою фигуру, черты твои в альбом; знакомый мне художник списал тебя, по моей просьбе, с эскиза на картину.
Светлая надежда загорелась в глубоких, темных глазах девушки.
– Так вы меня все же когда-нибудь да любили?
– Теперь веришь?
Он хотел отчески поцеловать ее в лоб; но она глядела на него таким полным взором, с такой сердечною благодарностью и нежностью, что его передернуло, и он не исполнил своего намерения. Присев на корточки перед столом, он выдвинул ящик и достал оттуда пачку тетрадей.
– Мне время заняться, – сказал он, – так вот тебе от скуки несколько альбомов, тут всякие виды: прирейнские, неапольские, есть и ваши швейцарские.
Мари положила тетради себе на колени и, как по заказу, с тупым равнодушием стала перелистывать их. Ластов засветил другую свечу, взял со стола какую-то книгу, карандаш и расположился в противоположном углу дивана. Напрасно поднимала на него молодая девушка свои большие, томные очи, – он, казалось, забыл даже о присутствии ее, по временам делал карандашом пометки на полях книги, потом весь погружался опять в содержание ее.
Анна Никитишна внесла самовар и чайные принадлежности. Мари тихонько встала, тихонько подошла к читающему.
– Виновата, г-н Ластов, я отвлеку вас на секунду. Он очнулся.
– Да? А что вам угодно?
– Позвольте похозяйничать? Пожалуйста! Я буду воображать, что мы опять в Интерлакене.
– Если это развлечет вас, – улыбнулся Ластов, – то сделайте ваше одолжение.
– Благодарю вас.
Швейцарка тщательно разгладила скатерть, заварила чай, аккуратно и аппетитно разложила французские сухари и крендели, принесенные из булочной, в хлебной корзине, привычною рукою нарезала два тонких, как лист, ломтика лимона, потом разлила по стаканам чай (и для нее был подан стакан), причем Ластову положила сахару четыре крупных куска.
– Пожалуйте! – с робкой развязностью пригласила она хозяина.
– Какая вы сладкая! – поморщился он, отведав ложкою чаю.
– Да ведь вы любите сладко? Намазывали себе еще на бутерброд всегда в палец меду.
– А вы разве помните?
– Еще бы! А на землянику всякий раз насыпали с полфунта сахару. Мадам, бывало, придет в кухню, только рукой махнет: «Уж этот мне русский: десяток таких пансионеров – и вконец разоришься».
– А я, в самом деле, большой охотник до земляники, – весело заметил учитель.
– Я думаю! Нарочно поставишь всегда полное блюдо против вашего прибора. Наложите одну тарелку, съедите; потом вторую – также съедите; наконец и третью!
Молодые люди переглянулись и рассмеялись.
Чай был отпит и убран. Мари и тут по мере сил помогала хозяйке, которая, однако, с явною неприязнью принимала ее услужливость. Среди разговоров, прерывавшихся со стороны швейцарки то смехом, то вздохами, пробило одиннадцать. Хмурая, как ноябрьский день, явилась Анна Никитишна приготовить ночное ложе гостье. Ластов взял свечу и книгу и направился к спальне.
– Вы, может быть, желаете также прочесть что на сон грядущий? – обратился он в дверях к Мари. – Так вон там в шкафу есть и немецкие авторы.
Кивнув ей головой, он вышел в опочивальню.
Полчаса уже лежал он в постели с книгою в руках, но держал он книжку как-то неловко: как живая, покачивалась она то вправо, то влево. Прочтя страницу, он тут же принимался за нее снова, потому что не удерживал в памяти ни словечка из прочтенного. Ухо его к чему-то прислушивалось: на стене, в бархатном, бисером обшитом башмачке внятно тиликали карманные часы; в соседней комнате двинули стулом. Вот зашелестели женские платья: швейцарка, видно, раздевалась; потом опять все стихло. «Тик-тик-тик!» – лепетали часы. Ластов достал их из башмачка; они показывали без четверти двенадцать. Опустив их в хранилище, он с какими-то ожесточением принялся за ту же страницу в четвертый или пятый раз. Проделав и на этот раз прежнюю бесполезную операцию машинального чтения глазами, без всякого соучастия мозга, он с сердцем захлопнул книгу, положил ее на стол и загасил огонь. Затем, плотно завернувшись в одеяло, сомкнул глаза, с твердым намерением ни о чем не думать и заснуть.
Вдруг почудилось ему, что кто-то плачет. Он прислушался.
– Мари, это вы?
Плач донесся явственнее.
– Этого недоставало! – прошептал молодой человек, нехотя приподнялся, въехал в туфли, накинул на плечи одеяло. Тьма в спальне была египетская, хоть глаз выколи. Топографию своего жилища, однако, учитель знал хорошо: ощупал ручку двери и вошел в кабинет. Здесь мрак стоял еще чуть ли не гуще. Со стороны дивана слышались подавленные вздохи. Ластов подошел к изголовью девушки.
