Виорэль Михайлович Ломов
Елена Прекрасная
Послевкусие безвкусия
Вернувшись из телестудии, Елена поспешила под горячий душ – согреться, так как ее весь вечер лихорадило от едва сдерживаемого раздражения, и отмыться от липких взглядов и слов. Начал интервью телеведущий бодреньким восклицанием: «Как дела? – И тут же ответил сам себе: – Конечно же, прекрасно! Как и должно быть у Леночки Прекрасной!», после чего девушке пришло в голову, что ее как Царевну-лягушку привезли в коробчонке на смотрины в царский дворец и теперь ждут, как она станет надувать щеки и квакать. А потом в пляс пустится с реальным Иван-царевичем, рукавами помашет и озерцо с белыми лебедями соорудит. «Уж лучше кости из рукава разбрасывать. До чего же мерзок этот клоун с микрофоном! («Что высоко у людей, то мерзость пред Богом» – истинно так!) Просто салют восторгов и экспромтов, а на роже написано: пошляк и лжец! Интересно, какой портрет сделал бы с него Моди? А стал бы он его рисовать?» Всё это пронеслось вихрем у нее в голове, и Елена Прекрасная, как записной ханжа, так же фальшиво ответила:
– Вашими молитвами!
Прямо скажем, не радостные чувства вкусила Лена в миг рецидива славы, совсем не праздничные и уж вовсе не девичьи. Как далеки они были от ощущений, испытываемых в аналогичном случае прожженными мэтрами, полвека оттянувшими лямку на ниве лицедейства, плавающими в лицемерии, как рыба в воде, и смотрящими на «земное» с нескрываемой насмешкой! Похоже, старания тетушки не прошли даром, научили девицу-красавицу трезвому взгляду на жизнь, буквально в последний момент уберегли ее от махровой «звездности», уже опробованной и такой притягательно сладкой. Вот только для чего научили и уберегли?
Лена долго не могла отделаться от гадливого чувства при воспоминаниях о вечере. И дело было не только в нечистоте места и нечистоплотности его обитателей. Ей казалось, что служители телевизионного культа и статисты состояли сплошь из завистливых глаз и лицемерных слов и только ждали удобного момента, чтобы цапнуть больнее и отравить ядом. Она вспомнила, как однажды, прогуливаясь по берегу озера, наткнулась на гадюку, свернувшуюся в знак бесконечности – обманчивый покой! В любой момент змея готова была неуловимым броском нарушить эту иллюзию вечности и превратить ее в ничто. «Да-да, гадюки, одни гадюки!» – думала Лена.
Вновь и вновь вспоминала Елена ведущего, смаковавшего подробности ее биографии, особенно те, которых и в помине не было. В обсуждение потребных ему нюансов прохиндей, как пылесос, умело втягивал проплаченных участников шоу, и те, особливо спецы в области искусства, доставали любой аргумент из пышного набора «Чего изволите?». Похоже, затею с «артефактами Модильяни» раздували в грандиозный проект. Наверняка какой-нибудь дяденька N., как истый филантроп, озабоченный, чтобы вышло эффектно, вкладывал каждый рубль так, чтобы он принес евро. Прилично и бескорыстно: так на так. Много всякой мелочевки, казалось бы, несущественной, вспомнила Елена. И ничего радостного не было в ней. «The devil is in the details»7.
Девушка лежала на диване. Не хотелось никуда выходить, никого видеть. Она отключила все три мобильника и не включала планшет и компьютер. Валялась на диване и без интереса проглядывала старые журналы, в которых немало страниц было посвящено ей. Теперь она отчетливо видела одну лишь пыль. Мельчайшую всепроникающую фракцию лжи, растертую до невидимых крошек. Пыль как прах покрывала людскую суету и была ее сутью.
Прошло два дня, и Елену неудержимо потянуло из дома. Требовалось глотнуть свежего воздуха и попасть в толпу безучастных ей прохожих, которым и она глубоко безразлична. Кому она ничего не должна, и от кого ничего не ждет и ничего не хочет.
Сказав матери, что идет прогуляться, девушка выскочила из подъезда на Каменноостровский проспект, пересекла трамвайные пути, Александровским парком прошлась мимо «Балтийского дома» и «Мюзик-холла», мимо планетария, Ортопедического института и круглой клумбы, на месте которой несколько лет назад были красно-желтые цветочные часы из Женевы, до зоопарка. У входа белая лошадка и гнедой пони катали радостных детишек. Елена невольно обратила внимание, насколько человечнее у животных глаза, чем у людей. Не детей – взрослых. «У прохожих глаза тусклые, апатичные или алчные, буровящие, как у того мужчины. А у лошадки истинные очи. Эта мысль вполне в духе тетушки, – подумала она. – А еще Свифта».
Потом Лена обогнула зарешеченный мир несчастных животных и птиц («А ведь среди них немало счастливых») и пошла по Кронверкской набережной мимо Петропавловской крепости, с золотого шпиля которой слетел к ней золотой ангел, и мимо зеленых пушек и гаубиц Музея артиллерии, отсалютовавших ей немым залпом. Оставив позади похожую на летающую тарелку станцию метро «Горьковская», она снова вошла в парк.
По дорожкам цвета красного кирпича, непросохшим еще после ночного дождя, гуляли подростки, женщины и старички с собачками на длинных тонких поводках. На лужайках и газонах, засеянных белым клевером и тимофеевкой, промышляли серые вороны, скворцы и голуби. Кичились словно живые своим совершенством отлитые из бронзы миниатюрные копии главных достопримечательностей Северной Пальмиры.
Лена села на скамейку, рассеянно глядя на прохожих и вспоминая, как ей нравилось тут гулять когда-то с родителями, а потом одной, пока не началась этот гонка к известности. Над головой раздалось оглушительное карканье. На сучке переминалась с ноги на ногу большая серая ворона. Птица смотрела на нее и раздраженно каркала. Казалось, она хочет добиться от девушки ответа.
– Чего тебе надо? – спросила Елена.
Ворона крикнула еще громче.
– Ты заткнешься?
– Nevermore! – каркнула ворона.
«Никогда так никогда», – вздохнула Елена, встала со скамейки и в задумчивости направилась домой. Но домой девушка не попала, ноги принесли ее в тетушкину квартиру. Здесь было тихо и спокойно. Часы над завешенным зеркалом показывали истинное время. «Вот что-что, а реальное время мне тут совсем ни к чему!» – подумала она.
Лена позвонила матери, предупредила, что останется ночевать у тетушки, открыла окна, чтобы проветрить помещение, сняла махровое полотенце с зеркала, села на кухне на стул и стала разглядывать три тарелочки, украшавшие стену. «А вдруг что-то изменилось на них за это время? А сколько его прошло, этого времени? Семь дней или сто семь лет? – подумала она.
Елена вышла в прихожую, погляделась в зеркало. Там была она одна. Вздохнув, вернулась на кухню. Однако ничего не изменилось на тарелках. Но сейчас рисунки несли душе не волнение, а умиротворение. Прислушавшись к самой себе, Елена убедилась, что внутри у нее царит покой – впервые с того утра, как она неделю назад покинула очарованный мир и вернулась в мир разочарований. «Чего это тетушка пугала бесами? Где они? В ее квартире так мирно и уютно. Не то, что там». С едва ощутимым чувством вины она поняла, что эта квартира притягивает ее сильнее, чем отчий дом. Что и говорить: место, с которым связаны самые яркие воспоминания, порой манит так сильно, точно обещает возродить прошлое.
Лене вдруг показалось, что по второй тарелке скользнула тень. За ней другая. «Надо было попросить тетушку вернуть дам на эти две тарелки. Без них пусто как-то, даже на душе» И тут же услышала голос тетушки: «Ты хочешь вернуть прошлое? Прошлое не вернешь. Но в прошлое всегда можно уйти самому». – «И уже не возвращаться?!» – с готовностью сей же час уйти из сегодняшнего дня куда угодно воскликнула Елена. Молчание было ей в ответ.
«Это какое-то сумасшествие, – ворочалась на постели Елена, – как можно уйти в прошлое? Разве что свихнувшись окончательно. Но ведь я была уже там, в 1910 году! Неужели пора топать в дурку?»
Решив, что виной всему одно лишь колдовство ведьмы-тетушки, девушка закрыла глаза. Увидела как наяву парк, акацию, жимолость, жасмин, лошадку, крупную серую ворону с внимательным взглядом… и уснула.
Будь он проклят, ваш Монмартр!
Елена проснулась ни свет ни заря и почувствовала легкую, тоньше комариного писка, тревогу, какая охватывает на пороге перемены в жизни. Взглянув на записку с новосибирским адресом бабки Клавдии, Лена увидела подпись: «Любящая тетушка». Племянница впервые задумалась о том, какие чувства связывали ее с Кольгримой и насколько они были искренни. Не кривя душой, она призналась самой себе, что чрезвычайно привязалась к тетке.
Вещи уже были собраны – тетушка постаралась. Сверху чемодана лежали платья, джинсы, маечки, трусики и прочие женские штучки; в коробке несколько пар туфель и босоножек; в одном дорожном несессере туалетные принадлежности и парфюм, в другом дорогие украшения. В шкатулке красного дерева Лена обнаружила нужные документы, приличную сумму в рублях, пластиковую карточку Сбербанка России.
Девушка подошла к зеркалу и долго стояла перед ним, словно ожидала от него, как от тетушки, совета или хотя бы подсказки, как ей поступить. «Надоело выворачиваться наизнанку», – досадовала она. Зеркало безмолвствовало. «Конец мистике!» – с облегчением подумала Лена. Сев на банкетку, она уставилась на свое отражение. Неожиданно зеркало показало подборку ее фотографий, разворачивающихся в видео – и сиюминутных, и прошлых, и будущих. Непостижимым образом стекло с амальгамой воссоздало множество ее отражений в один момент времени, и они были вроде как слившиеся, но не сливаемые. Так бывает, когда держишь в руках альбом с фотографиями умершего человека – вся жизнь его вдруг раскрывается перед тобой в одно мгновение. «Как же это я заскочила так далеко, что вижу всю свою жизнь? – подумала Елена. – Пожалуй, пора сочинять стихи «про жизнь». А можно ли писать их с нечистой душой?
Да безразлично для стиха / греховна жизнь иль без греха – / вязанка дров в душе сгорела, / согрев озябнувшее тело… Нет, наверное, лучше – безумна жизнь или тиха».
И тут Елена явственно услышала голос дядюшки Колфина: «Непостижима суть стиха. / Вот так-то, барышня! Ха-ха!» Ей показалось, что вокруг нее лопаются и осыпаются зеркала…
Да, это лопнуло зеркало. Елена подошла к тому, что от него осталось. Зеркало ощерилось, как акулья пасть, острыми зубами осколков стекла. В зияющей дыре виднелась прихожая тетушкиной квартиры. «Как я оказалась по ту сторону зеркала? Когда сочиняла стихи?» – недоумевала девушка. Нельзя было, не поранившись, пролезть в черную раму и попасть внутрь помещения. Девушка попробовала вынуть треугольные сколы, но они не вынимались. «Что же делать? – размышляла она. – Вернуться? А куда вернуться?» И не успев принять решение, оказалась в «Ротонде» за столиком напротив Модильяни. Тот вертел в руках карандаш, не решаясь провести первую линию. Похоже, художник был озадачен своей оробелостью перед чистым листом бумаги. К тому же у него дрожала рука. Моди рассеянно посмотрел на визави.
– О! Откуда ты? Не знаешь, где мой кушак и кофта? Хоть убей, не помню.
«Пить надо меньше», – услышала Лена подсказку, но не озвучила ее, а сказала:
– Да ты же сам сунул их в мой пакет. Вот они.
– Какая у тебя сумка, материал непонятный… Что это? – Амедео потрогал полиэтиленовый пакет. – Где купила?
– По случаю. В России.
– В России? Не может быть!
– Почему не может быть?
– Да там такого не может быть! Там, брр, мороз и ни одного стоящего художника!
– Как ни одного? Ну да, откуда тебе знать… А Маревна?
– Какая Маревна? – бранчливо спросил Амедео. – Не знаю никакой Маревны!
«Ну да, ты с ней еще не знаком», – сообразила Елена: – Узнаешь еще.
– Чего хорошего в большом пространстве? В нем всё мелко! – стал спорить Амедео. – Хорошо может быть только на мольберте или на этом столе с листом бумаги! – Он яростно провел линию, прорвав бумагу. Со злостью посмотрел на Елену. – Чего хорошего в вашей Сибири? Разве сравнить Монмартр с Сибирью?!
– Да уж! – засмеялась Елена. – Нашел с чем сравнивать Монмартр! С Сибирью! Левретку с медведем! Его и с Арбатом-то не сравнить!
– Не знаю такого, – зевнул Моди. – Слушай, Элен, что ты пристала ко мне со своей Сибирью? Ты же направилась вроде как в отель? Вот и иди. Я потом загляну к тебе. – Художник провел еще одну линию, сморщился, чертыхнулся и скомкал листок.
– Можете не утруждать себя, сударь! – по-русски сказала Елена. – Будь он проклят, ваш Монмартр!
Девушка встала и, никого не видя, стремительно вышла из кафе. Моди удерживающим жестом вскинул вдогонку русской барышне руку, но потом прощально махнул ей вслед.
– Папаша Либион! – хрипло крикнул Модильяни. – Абсент с шампанским!
Быть собой
Тетка Клавдия
Клавдия встретила Елену сухо. Не обняла, не улыбнулась, заставив буквально на пороге повернуться три раза. Поджав губы, бросила:
– Добра девица! В бабку – мамку мою. Чего это ты напялила на себя? Снимай кацавейку и облачайся в нормальную кофту. Есть или мне достать?
– Да какая же это кацавейка, бабуля? Это кардиган с мехом. «Лоск и утонченность облика».
– Ну, у вас там облик, а у нас обличье. Летом в мехах одни звери ходят. Ты погляди на себя! Фу! Не вздумай людям в этом показаться!
– Да уж показалась, – буркнула девушка. – Не померли.
– Располагайся. Как отец, мать? Не сутулятся?
– Да спасибо, бабуля. Прямо ходят.
– Телеграмму на днях прислали. Лет десять не слыхать было о них, а тут – целая телеграмма. Встречай дочку, пусть поживет недельку-другую. Чего в городе-то не живется?
– Воздуха мало, бабуля.
– Какая я тебе бабуля? Тетка Клава я – так и зови. Твоя мамка сестра мне, родилась, когда я уже замуж вышла. И дядька есть у тебя. Моложе меня на год, но тоже Кощей. Познакомишься еще. А воздуха тут – задышись, всем хватит!
Попили чаю с пирожками. Тетка уложила племянницу на какую-то лежанку за дверью отдохнуть с дороги, а сама занялась хозяйскими делами. Лена исподтишка подсматривала за суетящейся Клавдией. Тетка, заметив, что та не спит, спросила:
– Не спится? Тогда помоги мне. Сейчас всё равно фотограф придет. Щелкать будет. Ты меня прибери, чтоб «облик» презентабельный был.
– Хорошо, ба… тетка Клава.
– Вот тут пригладь, а то вечно вихор торчит, как у мальца! И платочек поправь. Пойду в горницу погляжусь в зеркало, а ты после меня поправь, чтоб достойно было. Тут будь. Я кликну. Пирожка еще поешь. Этот с картошкой.
Тетка направилась в другую комнату, а Лена с удовольствием откусила пирожок. Клавдия пару минут шумела, чертыхалась за стеной. Потом смолкла и вскоре позвала:
– Заходи, племяшка!
Лена, жуя пирожок, зашла в зал и едва не поперхнулась. Посреди комнаты на столе стоял гроб, вокруг него горели свечи, а в гробу, скрестив руки на груди и зажав свечечку, с закрытыми глазами лежала тетка Клавдия. Девушка испуганно попятилась, больно ударившись о дверной косяк.
– Ты осторожней! Косяк выворотишь! – открыла глаза тетка. – Как я тебе? Надо в облике локон менять? Или шпильку? Поправь, ежели не так.
Племянница, с трудом проглотив кусок пирожка, подошла к столу. Тетка лежала смирно в веночках-цветочках, повязочках, как натурально усопшая. Не бабка, а огурчик. Краше в гроб уже и не кладут.
– Всё нормально, – промолвила Елена. У нее пересохло во рту и стало страшно тоскливо. «Господи, дурдом! Куда я попала?» – билась как птица в клетке мысль.
– Да ты не бойся. Фотку я хочу сделать заблаговременно, а то помру, где фотографа возьму, чтоб память обо мне оставил? Да и на крест личность мою закрепить надо будет.
Лена не знала, что и сказать. Слышно было, как жужжит муха меж стеклами. Потом к дому подкатил мотоцикл. Постучали в дверь.
– Есть кто? – послышался мужской голос. – Хозяйка, дома?
Тетка махнула племяннице рукой – иди мол, приглашай искусника.
– Деньги вон, на трельяже. Со всех сторон пусть снимет! – прошептала Клавдия, закрыв глаза и улыбаясь. В этот момент лицо ее прояснилось, словно солнце заглянуло в дом. Такой ее и увидел фотограф:
– С лукавинкой бабуля.
– Тетка она мне. – Елена с трудом справилась со смятением. Когда она столкнулась на пороге с молодым человеком, ей показалось, что это Модильяни. – Тетка Клавдия.
– Хорошая фотка выйдет, – кивнул фотограф. – Подсвети-ка, девица-красавица, фонариком вот так. Ага. Вот, отлично! Отличная бабка. Тетка. С лукавинкой. Как живая!
– Сколько я должна?
– Фотки принесу, тогда и расплатишься. С лукавинкой!
Фотограф поворотился уходить, а бабка села в гробе и спрашивает:
– Милок, а фотографии скоро будут готовы? – И ногу уже из гроба выносит.
Готовый ко всему, но только не к воскресению мертвых, мужчина, не пикнув, брякнулся на пол. Через несколько минут он очухался и тут же истребовал у воскресшей гражданки «настойки для компенсации морального стресса». Его просьбу тут же исполнили, и именно настойкой.
– Смородиновая. Знакомься, милок, – сказала Клавдия, протягивая фотографу пирожок с картошкой. – Это моя племяшка из города на Неве. Он теперь Санкт-Петербург называется. Слыхал о таком? Столица! Северная! Погостить приехала, поглядеть, как мы тут живем…
– И собираемся помирать, – пошутила племянница. «Не он, нет! Да и откуда он тут? А я откуда? Нет, нет, нет! Дьявольски похож…»
– Слушай, милок. Я деньги приготовила. Может, картошкой возьмешь? Мне сподручней будет. Вон мешок стоит.
– Возьму, – согласился тот. – Завтра.
– Да бери зараз. Чего он тут будет ждать тебя? Забирай!
– Спасибо, мамаша! Завтра фотки будут с утра в лучшем виде!
Фотограф покинул клиентку и на мотоцикле с люлькой, в которой лежал мешок картошки, поспешил убраться восвояси. Не успела Лена спросить, зачем тетке понадобилось фотографироваться, больна, что ли, и – главное – откуда этот фотограф, как та уже умчалась по делам.
– Я член правления. Заседание сейчас, – не без гордости сказала она. – А ты отдыхай. Больше никто не потревожит.
Клавдия ушла, а перед глазами Лены был не гроб с теткой, а она сама, до того живая, просто ртуть, что представить ее в гробу было никак нельзя, хотя только что и видела ее там. И, конечно же, Моди!
Надо сказать, внешность у Клавдии действительно была неординарная, запоминающаяся. Встретишь ее на своем пути – уже вряд ли забудешь. Начиная с фигуры, в ней поражало всё. Вроде подслеповатые, но зоркие до хищности глаза, скорее жилистое, чем сухое, туловище наклоном вперед, ноги, хоть и подшаркивают, но еще могут и ударить рысью, руки по сторонам клешнями вовнутрь в готовности №1 подобрать всё, что плохо или не там лежит. Одежда с обувью – в ней хоть в лес, хоть на ядерный полигон, не только предохранят, но и спасут.
Теткин дом с участком на шесть соток располагался как раз напротив места, где по субботам осуществлялся забор мусора. Там висело объявление: «Господа! Имейте совесть – не бросайте мусор! Штраф 10000 рублей!» Мусор, тем не менее, в течение всей недели бросали, потешаясь над несуразностью штрафа. «И писали бы сразу – миллион!» – шутили некоторые. Однако, когда отключили свет у нескольких проштрафившихся с дальних участков дачников, мусор бросать перестали, тем более за соблюдением призыва яро блюла тетка Клавдия. (Недаром же ее выбирали много лет подряд членом правления, ответственным за порядок в садовом товариществе).
Сама Клавдия регулярно ходила по дороге около своего дома и собирала в пакетик камешки и палки. Их то и дело подбрасывал под забор какой-то пакостник. Бабка подозревала одного господина в кепке, который каждый день следовал шарнирной походкой мимо ее участка в магазинчик, где продавали водку на разлив. Когда он шел слева направо, то спешил и не обращал на бабку никакого внимания, а когда возвращался справа налево, освещал ее торжествующим взглядом. Клавдия знала, что торжество во взгляде у того может быть только по причине встречи двух пакостей: алкоголя и подбрасывания ей ночью мусора под калитку.
Дядь Коль
До очередной электрички в город было еще полчаса, и Николай не спеша шагал тропинкой вдоль реки. Еще издали он увидел, как возле моста два мужика из правления копошатся возле насосной станции. «На зиму снимают. Не рановато?» Один рабочий, оседлав трубу, без лишней суеты откручивал с фланца большую гайку. Сделав пол оборота, он оглядывал результат своих трудов и сопровождал его комментарием на произвольную тему. Второй сидел на пеньке напротив и молча кивал. Между коллегами стоял на попа деревянный ящик, на нем две бутылки (одна початая), два стакана, легкая, не отягощающая желудок закуска – лук, помидоры, хлеб. Согласившись с доводами первого, второй взял бутылку и махом разлил водку – судя по уровню в обоих стаканах – грамм в грамм. Дневное задание, судя по всему, работников не поджимало. Впереди зима, и вода теперь вряд ли кому скоро понадобится. Погода и пейзаж, как на заказ. Тихо, тепло. По реке плывут желтые и красные листья, в небе белые облачка. Зеленого цвета осталось мало, а синего и голубого еще навалом. А вот в осенней паутинке, своим сверканием радующей глаз, как в самой осени, сразу сходятся и жизнь, и смерть. И этот проблеск вдруг наполняет жизнь таким пронзительным смыслом, какой не ощутишь больше ни в чем и от которого тут же хочется выпить.
– Дядь Коль, присоединяйся! – махнул рукой разливальщик по имени Федор, а по прозвищу Наливайко. Он жил в первом доме на той же улице, что и Николай. Говорливый напарник его был новенький в обществе, пока что для Николая безымянный. Наливайко достал из сумки с инструментом еще один стакан, потер его для чистоты изнутри и снаружи шершавым коричневым пальцем, дунул в него, посмотрел на свет, остался доволен.
– Спасибо, Федя. В другой раз. На электричку спешу, – сказал Николай. – За пенсией еду.
– Да успеешь получить. Куда она денется, твоя пенсия? Я вот к ней пока и не спешу. Сама придет. Гриша, подвинься. Дай место заслуженному пенсионеру. Дядь Коль, падай! – Федор похлопал ладонью по трубе.
– Неловко как-то вхолостую садиться, – крякнул Николай, подумав: «А и в самом деле, куда она денется? Теперь уж до гроба со мной. Как Клавдия». – Смотаюсь в ларек.
– Мани есть? – с недоверием спросил Наливайко.
– Кто?
– Мани. Деньги.
– Хватит.
– Интересный ты мужик, дядь Коль. Деньги есть, а ты за пенсией едешь. Прям олигарх!
– Скажешь! – «Олигарх» чуть не бегом припустил к ларьку, на полке которого его поджидала с утра давно лелеемая им бутылка дорогущего «Каинского купца». Ну да в кои веки на трудовые гроши испробовать классику! Хватило и на три пирожка с капустой.
– О, дядь Коль, ты с «Купцом»! Точно, олигарх. А я уж и вкус забыл. На-пол-ня-ем! Ты глянь, совсем иной звук. Чистый. Гуль-гуль-гуль. Ну, голуба, содвинем бокалы и, как говорит Викентий, запечатлеем!
Запечатлели. По трем светлым взорам было видно, что каинский купец был еще тот.
– Не паленая, – констатировал Федор.
– Что ты! «Каинский купец», что ты!
– Закусывай, дядь Коль, в сумке еще есть.
– Да, вот пирожки с капустой. Налетай.
Говорливый Гриша с заметно возросшим воодушевлением продолжил рассказ о поразившем его жизненном явлении, связанном с бабами. После очередного запечатления Федор с Николаем рассказали Григорию о том, как они еще в советские времена ездили от работы в санаторий поправлять пошатнувшееся здоровье. А сейчас вроде как и санатории остались, и здоровье накренилось, как Пизанская башня, а они ездить совсем перестали. «Кто ж тогда ездит?» – пару минут собеседники не могли разрешить этот риторический вопрос, после чего, опять же в связи с санаториями, обсудили проблему похудания, которая так волнует нынче дам.
– Да, ты вспомни, – призывал Николая Федор, – должен еще помнить, зачем бабы ездили в санаторий?
– Нашел чего спрашивать, зачем? – зашелся Гриша в смехе. – Затем!
Федор мазнул на него рукой.
– Ездили, чтоб поправиться! А сейчас? Чтоб похудеть! – голос Наливайко звенел и дрожал, словно он эту новость озвучивал с очень высокой трибуны партийного съезда. – Всё наоборот! Вся жизнь нынче наоборот!
– Самое удивительное, – сказал Федор, – что за это они еще платят деньги. Не за то, что едят, а за то, что не едят! Не им, а они!
Последующие темы, которые удержало сознание, были две – о прыжках с парашютом и о каком-то референдуме, который кто-то то ли хотел провести, то ли не хотел. Прочие предметы увяли сами собой, не успев расцвести.
Время за разговорами пролетело незаметно. Мягким вечером разошлись мягкими ногами по домам, вполне довольные прожитым днем. Что делали дальше Федор и Гриша, это их дело, а вот Николай зашел в дом с улыбкой и со словами:
– Если боишься прыгать с парашютом, прыгай без парашюта.
– А вот и наш парашютист! – встретила супруга Клавдия, вопреки ожиданиям Елены не строго, а тоже с улыбкой. – Напрыгался? Лена, это дядька твой. Дядька Коля. А чего безо всего? Торт купил?
Николай, подняв брови, развел руками.
– Не ездил. Пригласили… на свадьбу. По пути. Посидел с молодыми.
– И кто на ком женился?
– Да этот, как его… возле ларька дом наискосок…
– Возле ларька… Ясно! Садись ужинать. Остыло давно всё.
Клавдия налила хозяину борщ. Николай с охоткой приступил к трапезе. Тетка стала рассказывать, что произошло за день, как приехала племянница, как ее в гробе сфотали со всех сторон, как соседский петух застрял в штакетнике, а дядька в ответ кивал и подыгрывал супруге мимикой.
Елену поразило, как мирно общаются родственники, тогда как по канонам долгой супружеской жизни им впору было сцепиться, словно кошке с собакой, доказывая друг другу, кто из них кому больше испортил эту жизнь. Такое смирение в подуставшей за день от колготы тетке и покладистость в подгулявшем дядьке трудно было предположить, однако же, вот они, были!
– Теть Клав, а фотограф кто?
– Фотограф, кто же еще. Анна посоветовала, соседка. Они с одного подъезда.
Перед сном Николай рассказал Елене о коте, который жил с ними двадцать лет.
– Его Гришей звали. Как и этого… молодожена. Клава не даст соврать, я его раз в неделю, по выходным, ну чтоб не забыл он вкус, кормил свежим мясом. Вырезкой. И вот когда я нарезал мясо мелкими кусочками, Гриша (кот) терся у ног и мяукал. Причем на любой мой вопрос он отвечал одним и тем же мяуканьем. Спрашиваю: «Сейчас будешь кушать?» – «Мяу». – «Может, через час?» – «Мяу». – «Не хочешь вообще?» – «Мяу»… Да, о чем это я? Ага! Очень напоминает референдум. Ты, племяшка, участвовала когда-нибудь в референдуме?
– Нет, дядь Коля, не пришлось.
– Какие твои годы! Так вот, в референдуме вопросы так подбирают, что на любой из них отвечаешь: «Мяу».
На этом «мяу» Николай уронил голову на грудь. Клавдия перевела супруга на лежанку за дверью, укрыла пледом.
– И ты иди ложись, а я соберу тут.
– Куда? – содрогнулась Елена при мысли, что тетка направляет ее в горницу. Не хватало ночь рядом с гробом провести!
– В спаленку. К стенке ложись.
