Владимир Фриче
Поэзия кошмаров и ужаса
На самом деле то был не сон.
Но убив «девушку-крысу», неудачник-интеллигент не убил вместе с ней тяжелой доли интеллигентного пролетария.
Весь уклад современной жизни давит интеллигента, как крышка гроба.
И он, естественно, недоволен существующим положением вещей.
«Странная земля! – философствует учитель Крага. – Все люди куда-то вечно спешат. Богачи охвачены лихорадкой наживы и равнодушны ко всему, что не касается rouge et noir прибыли. Большинство людей – чиновники, сборщики податей, менялы. Юность и зрелый возраст превращаются в одно сплошное состязание не из-за счастья или почестей – а из-за поддержки жизни».
И постепенно это отрицательное отношение интеллигентного пролетария к современному обществу переходит в открытый анархический бунт.
Пасынки буржуазии становятся – «детьми сатаны». Так озаглавлен один из романов Пшибышевского. Правда, дьявол in persona здесь не выступает, зато действует его главный приказчик, его уполномоченный министр – Гордон. Гордон собирает вокруг себя всех, кого «терзает страх, убивает отчаяние, кто скрежещет зубами от бессильного бешенства, кто терпит голод и унижение… литераторов без успеха и освистанных актеров».
Все они помогают ему «работать». Все они сеют «отчаяние, возмущение и анархию». Все они строят царство дьявола.
Один из этих поклонившихся князю тьмы, Вронский, провел молодость, полную лишений и невзгод. Порой он питался корками хлеба, подобранными в отхожем месте. В нем накипают злоба и ненависть к несправедливому и жестокому укладу современной жизни. Он хочет мстить, уничтожить вселенную, хочет «вырывать дома из земли и бросать их в огонь», «весь мир охватить пожаром».
И бегая в бессильной злобе по комнате, он упивается кошмарной картиной всеобщего уничтожения:
«Земля дает тысячи трещин, из каждого угла, из каждой щели, вырывается пламя, оно растет, трещины становятся бездонными пропастями, вся земля стала кратером вулкана, тяжелыми массами плывут потоки огня, пожирают леса, города, – шум, грохот, треск!»
И, закрывая глаза, он восхищался «безбрежным океаном уничтожения».
Краг озаглавил свои кошмарные рассказы «Тубал-изгнанник».
Этим именем автор окрестил таинственного незнакомца, которого он однажды встретил в большом европейском городе, а потом видел и во всех столицах. Это нечто, в роде «человека толпы» Эдгара По. Он был отмечен «печатью невроза» и днем производил впечатление «ночной тени».
«И мне показалось, – говорит Краг, – что этот незнакомец есть олицетворение всех бесчисленных масс людей, сбившихся с дороги». Он – олицетворение «большого мирового города», его «закоулков и трущоб», его «широких улиц, ресторанов и увеселительных заведений».
Большой промышленный город с его резкой противоположностью между богатством и бедностью, его лихорадочным темпом жизни, его жестокой конкуренцией, – вот новый источник кошмарных видений.
И это впечатление невыразимого ужаса будет тем сильнее, чем меньше приспособлена в силу наследственности психика человека к городской обстановке. Оно превратится в ужасную галлюцинацию, если, например предки данного человека испокон веков сидели на земле, дышали воздухом полей и лесов, росли в атмосфере деревенского уклада.
Такой чисто крестьянской психикой обладает польский писатель В. Реймонт, автор в своем роде классических «Мужиков».
Большой город – центр современной культурной жизни, – всегда вызывал в его душе отвращение и негодование. Иначе, как черным по черному, Реймонт[162] не рисовал его.
В романе «Мечтатель» железнодорожный служащий скучает на маленькой станции и мысленно уносится в большие европейские города, где жизнь должна быть такой интересной и блестящей, а когда ему удается осуществить свою мечту, он видит, что они не более как вертепы разврата и, не имея возможности вернуться к полям и нивам, кончает с собой. В «Обетованной земле» Реймонт изображает крупный, фабричный город (Лодзь) – как царство эксплуатации и наживы, и не видит в нем ни одной светлой стороны. И только когда на земле не будет больше городов, когда исчезнут последние заводы и фабрики, воцарятся, по его мнению, здоровье, довольство и счастье: такова мысль рассказа-поэмы «Смерть города».
Чем внимательнее вглядывался Реймонт в лик современного города, тем все страшнее казался он ему, тем все больше походил он в его глазах на дьявольскую гримасу.
Из этого безнадежно-пессимистического настроения вырос роман Реймонта «Вампир».
Польский эмигрант Зенон, как и сам автор, сросся всеми фибрами своего существа с деревенским бытом, с миром лугов и полей. Он всей душой любит своих «мужиков» и задумал сделать их героями драмы. И однако, Зенон смутно чувствует, что время земледельческой культуры прошло, что всюду города вытесняют нивы, что патриархальный деревенский мир осужден на гибель. В его драме крестьяне поднимают восстание против современных «властителей мира», т. е. буржуа-горожан и – гибнут… Им уже нет места на земле, занятой «фабриками и торговыми амбарами».
Очутившись в Лондоне, этом городе par excellence, Зенон чувствует себя здесь «чужим и одиноким»: под напором устрашающего уклада городской жизни душа его разлагается, нервы не выдерживают, и ум мутится от кошмарных видений.
Снующие по улицам люди производят на него впечатление каких-то «пресмыкающихся чудовищ», а Лондон превращается в какую-то «фантастическую пущу, населенную призраками», в фантасмагорию «таинственных и странных явлений, смысла которых он не понимает».
Везде он видел «губы, искривленные страданием, лица с печатью хищности и жестокости», «жадности и эгоизма». Везде и во всем он чувствовал «трагический гнет существования», «грубую безысходность рока».
Его ошеломляло это «бесконечное движение», эти «тысячи и тысячи, которые топчутся на одном месте, словно в каком-то безумии», эта «дикая борьба всех против всех», эти «бесчисленные орды, постоянно ищущие добычи», эта «неописуемая нищета», а рядом с ней «неимоверное богатство», эти «грязные дома, подобные прогнившим гробам», это «небо, нависшее над ними, как бы насыщенное гноем».
«Отвратительная, проклятая жизнь», – восклицает он, задыхаясь в этом аду.
Нервы его натянуты до крайности. Ему чудятся звуки, грезятся видения. Он не в силах разобрать, бодрствует ли он, или видит сон. Галлюцинации становятся действительностью, действительность похожа на галлюцинацию.
Люди раздваиваются в его глазах.
Он подходит к двери комнаты друга (Джо) и заглядывает внутрь: тот сидит на полу со стеклянными глазами, а против него в такой же позе с таким же выражением лица сидит его двойник, и Зенон не знает, кто из них настоящий, кто – только призрак.
Жизнь становится кровавым, зловещим кошмаром.
Снова Зенон на пороге комнаты друга и вдруг видит:
«Посреди комнаты, как мертвый, сидит его приятель, а вокруг него кружатся в мистической пляске семь мужчин и семь женщин, ожесточенно бичуя себя. Ужас наполняет комнату. Все слилось в один хаос криков, запахов, звуков невидимой музыки и жгучих ударов, в один круговорот тел, залитых кровью».
То был «шабаш одержимых душ, потрясаемых судорогами безумия и смерти».
Мир наполняется демонами и вампирами, становится адом, над которым царит – князь тьмы.
Жизнь – это «вечный плач» и «скрежет зубов» – дантовская citta dolente.
«Где только раздается стон, где царят болезни, преступления, несчастье (т. е. прежде всего в большом городе) – там проявляется его воля, там царит он, князь тьмы, ужаса и смерти».
И его образ неустанно и неотступно следует за бедным безумцем, задыхающимся в тисках «отвратительной, проклятой» жизни города.
Зенон отправляется по железной дороге на ближнюю станцию – а может быть, это ему только кажется, – выходит и идет по направлению к полуразрушенному замку.
Ветер усиливался и гудел угрюмо в развалинах. Деревья с криком бросались друг на друга, свистя и шумя в мутной, слепой темноте. Откуда-то издалека, не то из-под земли, не то из неведомых пространств, с самого дна ночи несутся какие-то заглушенные звуки, чьи-то голоса.
И вдруг он – в таинственной пещере.
Встают кошмарные видения, похожие на те, что грезились когда-то Босху и Брейгелю:
«Вот привиделся ему хоровод пресмыкающихся громадных жаб. Вот, точно порождение безумного мозга, возникла толпа неописуемых чудовищ, воющее стадо ужасных призраков, вампиров и ларв».
А на троне сидит он, Бафомет, дьявол:
«Его красно-зеленое лицо склонялось к женщине, которая касалась рукой пантеры, распростертой у ее ног. Из глаз сатаны брызнуло семь кровавых молний, семь громов ударило в костер, взвилось пламя, и все адские призраки повели вокруг дикую, необузданную пляску».
Пещера наполнилась бледно-голубоватым светом.
«Дьявол стоял, как красный пылающий куст, а у ног его на распятое тело женщины вползала крадущаяся тень пантеры, замыкая его в своих объятиях».
Так превратилась в глазах автора гибнущих «Мужиков» жизнь – жизнь большого, промышленного города, – в ад, населенный призраками, в царство Бафомета, князя тьмы.
Весь уклад современного капиталистического общества, с его страшной конкуренцией, с его беспощадным эгоизмом, с его жестокими войнами и острой, классовой борьбой невольно подсказывает писателям мысль, что жизнь – ничто иное, как застенок пыток и мук, что за ее нарядной и блестящей внешностью таятся невыразимые страдания, льется кровь, царит несказанный ужас.
Жизнь – это «сад пыток».
Так озаглавил Мирбо[163] свой известный роман, где под видом экзотического Китая изображена, конечно, Европа, и где за фантастическими очертаниями сказки ясно проглядывают контуры действительности.
Странная женщина – Клара – показывает автору этот своеобразный «сад пыток».
Среди роскошной феерии цветов поднимаются всевозможные орудия казни, «деревянные скамейки с бронзовыми цепями и ошейниками, железные столы крестообразной формы, плахи, решетки, виселицы, орудия для автоматического четвертования, постели с торчащими, острыми клинками и железными остриями, дыбы, колеса, котлы и тазы над горнами».
И все эти «орудия жертвоприношения» залиты кровью – «то черноватой, запекшейся, то влажной и красной».
Всюду среди экзотической роскоши цветов и растений сцены мук и казней, над которыми птицы распевают свои любовные песенки.
В одной нише молодая женщина подвешена к железному крюку за кисти рук, сплющенные двумя кусками дерева. В другой нише опять женщина, руки и шея которой скованы железными ошейниками. Там, дальше, юноша висит на веревке, обхватившей его под мышками, тяжелый камень давит ему плечи, и слышно, как хрустят его суставы. Другой сидит на корточках с изогнутым торсом, поддерживаемый в равновесии проволокой, соединяющей шею с большим пальцем ноги.
Издали доносится звон колокола.
Под ним лежит осужденный, сошедший с ума от этого постоянного звона. Лицо сведено судорогой, исказилось в ужасную гримасу. Конвульсивно раскрытые губы смеются диким смехом помешанного, а оба выпученные глаза «смотрят с выражением такого страшного безумия, какого не найдешь ни в одном сумасшедшем доме».
А кругом в кровавых лужах кишат омерзительные личинки, песок точно дышит и двигается; растения, деревья, воздух загромождены мухами и опьяневшими насекомыми.
У спутника Клары при виде этого дикого кошмара кружится голова, к горлу подступает тошнота, и сердце рвется на части. А она – эта странная женщина, – чувствует себя в этом саду пыток и цветов, как в своей стихии. Со сладострастным упоением вдыхает она жадными ноздрями запах тления и крови, наслаждается всем существом своим хрипами и криками истязуемых и умирающих.
«Женщина ли она?»– невольно думает он.
Не порождение ли она «воображения, охваченного ужасом»? Не «кошмар» ли она?
Да, это, несомненно, кошмар, пригрезившийся подавленному ужасом воображению – но этот кошмар и есть сама жизнь.
«Клара – это жизнь, истинная сущность жизни!»
«Всюду кровь! – восклицает автор романа. – Где больше жизни, там больше палачей со зловещими, ликующими лицами, палачей, терзающих тело, перепиливающих кости, сдирающих кожу!»
«Сад пыток» – это «символ» – символ жизни – и, кажется, нет надобности подчеркивать – не жизни вообще, а жизни современной, с ее жестоким укладом, построенном на конкуренции и эксплуатации.
Вышеуказанные социальные условия, а именно: распад старых докапиталистических классов общества, бедственное положение интеллигенции, угнетающая и возбуждающая обстановка большого города, наконец жестокий уклад всей жизни создали в конце XIX в. благоприятную почву для повышенной нервозности, а эта последняя породила – как некогда в начале XIX в., – инстинктивную тягу ко всему таинственному и ужасному.
В литературе конца XIX и начала XX в. снова входят в моду «страшные» рассказы, бьющие по нервам, вызывающие жуть и ужас.
Как некогда в эпоху романтизма, является спрос на привидения, двойники, фантастические существа, всевозможные необычайные события.
Это возрождение старых кошмарных тем и образов замечается везде, в Англии, Испании, Франции и Германии.
Хотя изобретательность писателей, вообще говоря, довольно ограничена, надо отдать специалистам по части страшных вымыслов дань справедливости: они достаточно изобретательны, и хотя один пользуется часто мотивами, придуманными другим, они умеют придать им порою характер новизны.
Из массы «страшных» тем мы отберем здесь такие, которые отличаются сравнительно большей оригинальностью.
В повести англичанина Стивенсона «The strange case of Dr. Jekyll and Mr. Hyde» («Странная история доктора Джекила и мистера Хайда») знаменитый врач постепенно убеждается в том, что в нем живут две личности – одна высокоразвитая, культурная, преданная научным интересам, другая – исполненная преступных инстинктов. Понимая опасность, грозящую доброму началу в нем от начала злого, доктор задается целью выделить путем химического эксперимента «того другого» и таким образом спастись от него. После долгих поисков, ему удается наконец найти чудодейственное средство и – о ужас – с тех пор он живет двойной жизнью – то как знаменитый врач, чья слава гремит во всей стране, то как развратник и убийца, – то как доктор Джекил, то как мистер Хайд.
Этим раздвоением еще не ограничивается трагическое положение героя Стивенсона. К своему все возрастающему ужасу, он замечает, что злое начало все более поглощает в нем начало доброе и, не желая, чтобы мистер Хайд окончательно подчинил себе доктора Джекила, он кончает с собой[164].
В другой повести Стивенсона «New Arabian Nights» («Новые сказки тысячи и одной ночи») принц попадает в странный клуб. Толпятся элегантно одетые мужчины, весело болтая, попивая шампанское. Входит председатель с картами в руке, все садятся вокруг стола: кто вытянет червонного туза, будет сегодня же ночью убит другим членом клуба. На лбу принца выступает холодный пот, сердце его стучит, готовое разорваться на части.
Судьба миновала принца, кто-то другой вытянул роковую карту, и на следующее утро принц читает в газете, что мистер N. N. ночью так неудачно упал на улице, что тут же скончался.
Несмотря на испытанный им накануне ужас, принц все-таки снова отправляется в клуб, вынимает на этот раз роковую карту и, если бы его не спасли его придворные, он подвергся бы участи так неудачно упавшего на улице мистера N. N.
В романе Р. Хаггарда[165] «She» («Она») двое англичан: Лео Винсей и его воспитатель Холли отправляются в самую глубь Африки, в страну тайн и чудес, окруженную ядовитыми болотами, в страну пещерных людей – амахаггеров, и переживают там всевозможные ужасы.
Так, например, в честь белых гостей устраивается иллюминация:
«Со всех сторон показались дикари с большими горящими факелами. Они производили впечатление дьяволов, выскочивших из ада. В руках у них зажженные мумии, которые они складывают в костер. Один из них выхватывает из костра горящую руку и поджигает ряд факелов, прикрепленных к высоким кольям. Вскоре мы очутились среди горящих трупов. С трех сторон нас окружали пылающие мумии, горевшие со страшным шипением».
Над страной амахаггеров царит загадочная женщина, Она, «та, которой все повинуются».
Много веков назад она из ревности убила своего возлюбленного, сама же она – бессмертна, ибо выкупалась в чудодейственном огне, пылающем в центре земли. Красота ее настолько ослепительна, что на нее больно смотреть. При виде молодого Лео Винсея она все более приходит к тому убеждению, что он и есть ее воскресший, некогда ею убитый любовник. Желая и ему даровать вечную юность, она приводит его к подземному огненному столбу. Юноша боится войти в пламя, тогда она показывает ему пример мужества, и вдруг с нею случается что-то странное – выпадают волосы на голове, лицо покрывается морщинами, она вся съеживается и превращается в маленькую, уродливую обезьянку.
В рассказе испанского писателя Луиса Альфонсо «La cena de Sarah Whim» («Ужин Сары Уим» в сборнике «Cuentos Raros») молодая американка ставит ухаживающему за ней испанскому барону условием ее благосклонности: совместный ужин в – клетке львов.
Барон принимает условие и вступает в переговоры со сторожами.
В условленный час барон и американка приезжают в зоологический сад, входят в пустую клетку, богато убранную, и садятся за стол, уставленный роскошными блюдами и винами.
По данному знаку с обеих сторон столовой ниспадают железные решетки и к порогу подходят – около него – лев, около нее – львица. Несмотря на жуткость обстановки молодые люди, на вид хладнокровные, приступают к ужину на глазах ошеломленных зверей.
Сара просит барона налить ей еще шампанского.
«Барон поднялся, схватил левой рукой из холодильника бутылку, а правой взял руку Сары, лежавшую на кружевах платья, как белая чайка на пене волн, и поцеловал ее:
«Почти одновременно со звуком поцелуя раздался рев и сдавленный крик.
– Что такое? – спросила, поднимаясь, Сара.
– Пустяки! Просто ревность льва.
И между тем как барон наливал правой рукой вино, из левой на скатерть сочилась – кровь!»
Молодые люди окончили ужин, снова поднялись решетки, барон и Сара спокойно покинули ужасную столовую: только много лет спустя барон признался Саре, что он подкупил сторожей, и те дали львам вместе с утренней порцией мяса – дозу опиума[166].
В последнее время большой спрос на страшные рассказы замечается в Германии и Австрии.
В сборнике рассказов венского писателя Вассермана[167] «Золотое зеркало», написанном в подражание «Serapionsbriider»[168] Гофмана «многогранная, великая и богатая жизнь» также отражается лишь как сказка ужасов и безумия.
В первой новелле («Чума в Винчгау») обезьяна занесла в округ Винчгау чуму. Каждый, кто встретится с ней, кто хоть издали увидит ее из окна, заболевает и умирает.
В двух соседних деревнях жили парень и девушка, жених и невеста. Они дали друг другу слово зажигать по вечерам в мансарде под крышей факел в знак того, что они еще живы.
Однажды вечером парень увидел, к своему ужасу, что факела нет. Опрометью бросился он в соседнюю деревню. Оставалось сделать еще несколько шагов до дома невесты.
И вдруг факел засветился.
Парень бросился наверх, в светелку, и видит: на полу, задушенная, обнаженная, лежит его невеста, а обезьяна, смешно причмокивая губами, высовывает факел из окна.
Парень в ужасе упал на пол, а обезьяна, бросив факел, точно играя, переломила ему позвонки.
В последнем рассказе сборника («Аврора») компания мужчин очутилась на Крайнем Севере, в царстве вечных льдов и полугодовой ночи.
Слабо мерцающий свет, царящий в шалаше, раздражает их зрение, давит их мозг. Безмолвие природы вызывает такое состояние, что им хочется кричать, лишь бы нарушить его. Грохот тишины наполняет их уши, превращает биение их сердца в рев какой-то неведомой машины, и этот вой вызывает в мозгу страшные видения. Они перестают выносить звук собственного голоса и ждут, точно звери, случая, чтобы растерзать друг друга.
И один за другим они сходят с ума.
В рассказе Эверса[169] «Die Spinne» в одной из комнат меблированного отеля все жильцы неизменно вешались – в пятницу, в шесть часов.
Ни материальная необеспеченность, ни семейный разлад не могли быть – по наведенным справкам, – причиной этих загадочных самоубийств.
Когда из петли вынимали последнего из повесившихся, то заметили, что по рукаву пробежал какой-то паук. Ничего другого странного не бросилось в глаза.
Так как никто не желал снимать эту таинственно-страшную комнату, то хозяйка гостиницы предлагала ее наконец даром, а в придачу обещала еще кормить жильца.
Соблазненный такой перспективой, в комнате поселился студент.
Так как полиция также была заинтересована в пролитии света на эту загадочную историю, то между префектурой и комнатой был проведен телефон, и студент мог в любой момент, как только случится что-нибудь особенное, вызвать на помощь начальника полиции.
Студент вел дневник, куда заносил все свои впечатления и переживания и, благодаря этому обстоятельству, пал некоторый свет на загадочную комнату.
Вскоре после своего переезда, студент заметил у окна противоположного дома девушку в лиловом с черными пятнами платье и неизменно в черных перчатках. Она сидела у окна и ткала какую-то тонкую, как паутина, ткань.
Между студентом и девушкой скоро установились оживленные сношения. Объяснялись они мимикой и жестами. Сначала студенту казалось, что она повторяет его движения, но потом он убедился, что, напротив, он делает лишь то, что подсказывает она.
Первая неделя прошла благополучно.
Чем ближе подходила следующая пятница, тем все большее беспокойство охватывало студента, беспокойство превращалось в нервную тревогу, в невыразимый страх. Его тянуло к окну, он чувствовал, что должен совершить то, что сделали его предшественники, а девушка в окне проделывала какие-то жесты, и как они ни были страшны, студент невольно подчинился их гипнозу. Вот он спешит к телефону и перерезает проволоку. Страх разрастается в ужасный кошмар. Студент садится к столу и, чтобы не смотреть на противоположное окно, принимается писать свое имя – раз – два…
И вдруг дневник обрывается.
На следующий день студента нашли повесившимся, а между зубами торчал огромный паук, лиловый с черными пятнами. Студент повесился в пятницу, ровно в шесть часов.
Прочли его дневник и, естественно, прежде всего обратили внимание на таинственное окно противолежащего дома.
Никакого окна там не оказалось.
Студент сделался жертвой галлюцинации, навеянной паутиной, сотканной ядовитым пауком в его же собственной комнате.
В рассказе Габеленца «Der gelbe Schadel» (в сборнике «страшных» рассказов «Tage des Teufels») художник находит однажды в подземелье старого дома череп странного желтого цвета и приносит его в свой кабинет.
И вдруг с ним совершается нечто необычайное.
Он охладевает к искусству, забрасывает кисть и холст, принимается за изучение химии, за чтение мемуаров XVIII в. Он запирается в своей лаборатории и стряпает яды. В нем поднимается странное желание отравить свою возлюбленную, он заманивает ее к себе и осуществляет свой темный замысел. Он, никогда не говоривший и не писавший по-итальянски, ночью, в состоянии полусна, говорит и пишет на этом языке. Из домоседа он превращается в беспокойного странника и кончает с собою.
Потом оказалось, что странного цвета череп принадлежал Калиостро, отравителю-авантюристу XVIII в. и художник просто бессознательно повторил во всех подробностях его жизнь[170].
В этих «страшных» рассказах и повестях жизнь изображается неизменно как сцепление ужасных событий, от которых по спине читателя должен пробегать мороз, а человек превращается в игрушку злых случайностей, становится жертвой галлюцинаций, безвольным повторением прошлого.
