Владимир Фриче
Поэзия кошмаров и ужаса
Граф Савинии принимают свою возлюбленную в дом в качестве служанки, позволяет ей отравить жену – чернилами и, женившись на преступнице, испытывает высочайшее блаженство. Герцог Сьерра-Леоне застает жену в нежном tete-a-tete с ее любовником, подзывает двух негров, которые набрасывают ему на шею лассо, так что задушенная голова его падает к ней на колени, затем вырезает его сердце и в присутствии жены бросает его на съедение псам. Шотландский дворянин Каркоэль вступает в связь одновременно с графиней Стассевиль и ее дочерью и отравляет обеих при помощи ядовитого перстня, а графиня де Стассевиль заживо зарывает ребенка от этой связи в жардиньерке с сиренью, постоянно носит у пояса букет из этих цветов, со сладострастным упоением вдыхая их аромат, и даже – жует их лепестки.
Все эти «последние» аристократы, вытесняемые из жизни, – «дети сатаны»[156].
И даже добрый Бог превращается в глазах Барбе д’Оревильи в беспощадно строгое и неумолимое – скорее злое – начало.
В романе «Le pretre marie» у священника, снявшего рясу, занявшегося химией, ставшего атеистом, родится дочь, святая сердцем и жизнью… Казалось бы, такая чистая и невинная душа должна искупить без остатка грех, совершенный отцом (в глазах автора он, несомненно, совершил грех). И что же! Девочка родится с красным крестом на лбу, в знак того, что она заклеймена навеки, она испытывает нестерпимые физические боли, страдает каталепсией и сомнамбулизмом и умирает в ужасных мучениях, точно тысячи демонов разрывают ее на части[157].
«Весь таинственный ужас Средних веков носится над этой книгой, – говорит Гюисманс в романе «А rebours». – Магия перемешивается с религией, колдовство с молитвой. Эти сцены точно написаны постящимся аскетом-монахом в бреду».
Не менее Барбе д’Оревильи ненавидел современное буржуазное общество Вилье де Лилль-Адан, род которого теряется в сумерках X в. Он не переставал преследовать его насмешкой и иронией, чуждыми более мрачному и «демоническому» автору «Дьявольских ликов».
Потомку старого аристократического рода современное торгашеское общество, все оценивающее с точки зрения спроса и предложения, казалось отвратительным.
Все торгуют и всем торгуют.
Вот две барышни-мещанки, проституирующие себя, чтобы содержать семью. Все находят такой торг любовью вполне нормальным и даже благородным. А когда одна из сестер, влюбившись серьезно в молодого, да еще бедного, человека, отказывается впредь от своего позорного ремесла, все – и прежде всего родители, – восстают против ее решения, да и она сама начинает сомневаться, права ли она («Les demoiselles Bienfilatres»). Подобно тому, как женщина торгует своим телом, так торгуют писатели своим талантом («Les deux augures»). Даже последними знаками любви, возложенными на могилу усопших, торгуют по вечерам в кофейнях цветочницы, после того как венки украли их сутенеры.
Даже небо, воспетое поэтами как звездный сад, превращено в арену торга, в место афиширования при помощи рефлекторов коммерческих реклам.
Все возвышенные чувства, все, что вызывало восторг и благоговение в сердцах прежних поколений, предано забвению и презрению торговцами-буржуа. Изобретена специальная машина, заранее приучающая людей к смерти родственников, так что они уже не горюют, не тратят драгоценного времени на слезы, если смерть унесет близкого человека («L’appareil pour lanalyse chimique du dernier soupir»).
Нашелся даже один доктор, который изобрел способ лечить людей от таких чувств, как «вера», «человечность», «самоотверженность», «великодушие». Пациент покидает комнату врача, как бы вторично родившись. Здравый смысл, как бальзам, разливается по всему его существу. У него уже не может быть ни нравственных предрассудков, ни угрызений совести. Он забронирован, и ничто, кроме его собственной особы, кроме собственной выгоды, его не интересует. Он стал «человеком» в полном смысле слова, «достойным современного человечества» («Le traitement dudocteurTristan»).
В этом торгашеском мире герои Вилье де Лилль-Адана стоят – одиноко. Обыкновенно, это последние представители старых, аристократических фамилий (граф Атоль в «Vera», мадмуазель д’Обелейн в «L’amour supreme», герцог Портландский и др.). Они или добровольно уходят от людей, запираются в своем дворце (граф Атоль), хоронят себя в монастырской келье (мадмуазель д’Обелейн) или жестоким стечением обстоятельств поставлены вне жизни (герцог Портландский, индусский принц, «последний представитель вымирающего рода» в «Akedysseril»).
В тех случаях, когда его герои покидают свое уединение, когда они делают попытку окунуться в самую гущу жизни, они бывают за это жестоко наказаны. Жизнь предстает перед ними, как дикая и страшная гримаса, как царство ужаса.
Молодой человек, живший все время в области метафизических отвлеченностей, в мире нереальностей, хочет поразвлечься и пускается в путешествие. В одном испанском городке он встречает старого друга, который знакомит его с хорошенькой цветочницей. Так как все комнаты в гостинице заняты, а офицер должен ночь провести вне дома, то он предлагает молодым людям свое помещение.
После веселого ужина ученый и цветочница отправляются в предназначенную им комнату, заранее предвкушая ночь, полную наслаждений.
Вдруг в комнате раздается странный шум. Молодой человек зажигает свет и видит, заледенев от ужаса: к столу привязан огромный удав, зеленовато-коричневый, с черными, сверкающими пятнами на коже. Из громадной пасти с четырьмя параллельными челюстями, страшно растянутыми под тупым углом, высовывается и двигается длинный, раздвоенный язык, а пылающие угли свирепых глаз пристально глядят на него.
И он бросился в ужасе из комнаты, полный подавляющих неожиданностей, от жизни, чреватой страшными явлениями, назад в свое уединение отшельника, живущего в далеком от реальности мире отвлеченных идей («Catalina»).
Сама жизнь, этот мир «явлений» и «случайностей», рисуется Вилье де Лилль-Адану как сказка безумия и ужаса.
Выступают лики прокаженных.
Герцог Портландский устраивает порой в своем замке роскошные пиры, в которых сам не участвует.
Когда веселье в замке достигает своего апогея, по аллеям парка движется странное шествие. Впереди идет мальчик и звонит в колокольчик, дабы встречные сходили с пути. Потом показывается фигура человека, голова его закутана в капюшон, на лице маска, в руке, обтянутой черной перчаткой, – сигара. Шествие замыкают двое слуг с факелами.
Совершаются неслыханные жестокости.
Недалеко от Бенареса возвышается храм бога-людоеда Сивы.
Каждую ночь здесь совершаются кровавые жертвоприношения. Одним ударом ножа вскрывает главный жрец грудь живому человеку и, посылая небу проклятия, погружает свои пальцы в рану, вынимает сердце и приносит его в дар чудовищному богу жизни, богу размножения. В диком экстазе поют жрецы священные гимны, а когда утихнут их последние звуки, брамины бросают в огонь еще трепещущую, еще живую жертву («Akedysseril»).
Умершие сознают, что они умерли.
К осужденному на смерть доктору приходит ученый и просит его оказать науке еще одну, последнюю услугу. Необходимо выяснить, обладает ли отрубленная голова памятью и волей. Как только нож гильотины срежет осужденному голову, он должен, в знак того, что не потерял сознания, закрыть правый и открыть левый глаз.
Свершилась казнь.
Ученый торопливо наклонился и проговорил над ухом мертвой головы условленный вопрос. И вдруг отпрянул от леденящего ужаса – веко правого глаза опустилось, тогда как левый глаз смотрел на него, широко раскрытый («Le secret de lechafaud»).
Оживают мертвецы.
После смерти жены граф Атоль уединился в своем замке и весь ушел в воспоминания о дорогой покойнице.
И вдруг однажды совершилось чудо.
С постели, где когда-то покоилась живая Вера, раздался звонкий смех. Граф обернулся и увидел жену. Она откидывала одной рукой тяжелые черные волосы. Полуоткрытые уста улыбались ему навстречу. Она звала его, он подошел, и уста их слились в безумном поцелуе.
Вдруг граф вспомнил, что его жена ведь умерла.
И в ту же самую минуту погасла лампада перед иконой, испарился образ графини, в окна струился неприветливый, серый свет дождливого, осеннего дня.
Только откуда-то издалека, из сказочных стран, до слуха графа донеслось последнее, еле слышное «прости» («Vera»).
Таков мир, как он отражается в «Жестоких рассказах» и «Необычайных новеллах» Вилье де Лилль-Адана, этого антагониста современного буржуазного общества, одного из последних аристократов. Жизнь земная сливается с тайнами замогильного царства в одну дикую, душу угнетающую, фантасмагорию.
К той же группе писателей принадлежит и Гюйсманс.
Начав свою литературную деятельность натуралистом, бытописателем мелкой буржуазии и рабочего класса, Гюйсманс потом решительно отвернулся от буржуазно-демократического общества, выступив апологетом средневекового прошлого, реставратором средневековой демонологии.
В романе «А rebours» («Наоборот»), знаменующем поворот Гюйсманса к «модернизму», он нарисовал образ «последнего» аристократа, живо напоминающий Барбе д’Оревильи или Вилье де Лилль-Адана.
Герцог Дезессент ненавидит современное капиталистическое общество так же непримиримострастно, как и автор «Дьявольских ликов» или автор «Жестоких рассказов».
Он ненавидит этот «калифат контор», эту «тиранию торговли», это царство «рыночных идей и плутовских инстинктов». К чему привело господство «довольных, успокоенных» буржуа? «Подавление всякой интеллигентности, исчезновение честности, смерть искусства», – таковы результаты этого господства.
В отличие от Барбе д’Оревильи и Вилье де Лилль-Адана, герой Гюйсманса не довольствуется пассивным негодованием на ненавистную буржуазию, а переходит в активное наступление. Он хочет мстить ей. Он приучает молодого переплетчика к наслаждениям и комфорту, чтобы потом его лишить субсидии, в надежде, что тот сделается вором, не остановится и перед убийством, чтобы взять нужные деньги. Так создаст герцог еще одного «врага» современного, «гнусного, грабительского общества».
От ненавистной демократии герцог Дезессент уходит в свое уединение, обставляя его во всех отношениях a rebours, не так, как «мещане». И здесь он углубляется в чтение своих излюбленных поэтов, Бодлера, этого «певца разрушенных душ», певца всех тех, кого «мучает настоящее», а «будущее наполняет страхом и отчаянием», Барбе д’Оревильи, «обращавшего свои мольбы к дьяволу», и Вилье де Лилль-Адана, некоторые рассказы которого («Vera», например) «потрясали его ужасом»[158].
И незаметно жизнь превращается в глазах Гюйсманса, как и в глазах Барбе д’Оревильи и Вилье де Лилль-Адана, в сумрачный ад, в царство «князя тьмы».
Из глубины этого настроения вырос его роман «Бездна» («Labas»).
Герцога Дезессент сменяет здесь писатель Дюрталь, такой же непримиримый враг торжествующей капиталистической буржуазии. Но если герцог больше имел в виду интересы аристократии, то писатель становится на защиту также и мелкой буржуазии.
Капитал – этот владыка новой жизни – кажется Дюрталю изобретением – «дьявола». В его образе воцарился над миром сам «князь тьмы»:
«Капитал создает монополии, строит банки, захватывает средства к существованию, располагает жизнью людей, может при желании оставить тысячу существ умереть с голода, а между тем, как они погибают, он – таинственный и страшный – все растет и множится, и Старый и Новый Свет преклоняют перед ним свои колени, как перед божеством».
Приблизительно так рассуждали когда-то Босх и Брейгель, в глазах которых крупный капитал также облекался в чудовищно-страшные образы.
И Дюрталь резко ополчается против всего современного капиталистического общества.
«У купцов одна только цель: эксплуатировать рабочего, выделывать дрянной товар, обманывать, выдавая плохие продукты за доброкачественные, мошенничать при взвешивании жизненных припасов… У народа отнят необходимый страх перед адом, он кое-как исполняет свою плохо оплачиваемую работу, пьет и время от времени, наглотавшись слишком горячительных напитков, бунтует».
И Дюрталь резюмирует свой обвинительный акт:
«Оглянитесь кругом и вы увидите: непрестанная борьба, циничное и жестокое общество, бедные и слабые осмеяны, ограблены разбогатевшими мещанами, повсюду торжествуют аферисты – политики и банкиры – мошенники».
«Добрый Бог» – побежден злыми силами – как некогда в XV и XVI вв., над миром снова воцарился – «князь тьмы».
Из современной жизни Дюрталь уходит в Средние века, социальная организация которых кажется ему во всех отношениях более высокой и совершенной. Пусть феодалы были не более как «разбойники» – они «искупали грубость своей жизни благочестивым героизмом». Купцы были «связаны корпорациями, которые не допускали мошенничеств, уничтожали плохой товар, устанавливали справедливые цены на продукты». Ремесленники стремились не к наживе, а к художественной отделке самых даже обыкновенных изделий. А главное – в Средние века люди еще не были подчинены, как теперь, «колебаниям рынка», еще не «раздавливались жерновами капитала». Еще не существовало тогда «крупных состояний», и все жили, «уверенные в завтрашнем дне».
«Ах, уйти бы в прошлое!» – вздыхает Дюрталь.
И он уходит мысленно в счастливые Средние века, когда люди еще не «раздавливались жерновами капитала», и не было «крупных состояний», когда все жили, «уверенные в завтрашнем дне».
Но странно!
Это идеальное прошлое встает перед ним не как идиллия, обвеянная миром и красотой, а как мрачная и зловещая фантасмагория, как ад пыток и безумия. Современная ненавистная жизнь, в которой «добрый Бог» побежден всесильным «злом», налегла на душу Дюрталя таким безрассветным кошмаром, что сквозь его черные видения и само прошлое, о котором он мечтает, превращается в торжество ужаса, смотрит на него, как исступленная, отвратительная гримаса.
Дюрталь задумал написать биографию никого иного, как безумца и изверга XV в., сатаниста-эротомана, рыцаря Жиля де Рэ, который «любил любовью вампира», «лобзал гримасы страдания и смерти».
Он уходит всей душой в изучение черной магии и колдовства, интересуется вопросами о суккубах и инкубах, всеми подробностями изуверской демонологии.
И вдруг это мрачное прошлое оживает.
Рыцарь Жиль де Рэ превращается в каноника Докра, а вокруг него на адском шабаше беснуются все отверженные и отринутые, поклоняясь своему владыке – дьяволу с козлиной головой.
Снова над миром воцаряется, как на исходе Ренессанса, – князь тьмы[159].
По мере развития капитализма, неприглядным складывалось и положение интеллигенции.
Мечтая о роли правящей группы, она на самом деле низводилась буржуазией на степень простого служебного аппарата. Стремясь к материальной обеспеченности, она была обречена на нищенское существование.
Эта социальная среда представляла, таким образом, также очень благоприятную почву для возникновения безрассветно-пессимистического взгляда на жизнь, для возрождения веры в дьявола как хозяина мира.
Одним из наиболее ярких защитников идеи интеллигенции как правящей группы является недавно умерший шведский писатель Стриндберг.
Его идеалом всегда был такой общественный строй, во главе которого стоят в качестве «абсолютных властителей» – интеллигенты-мудрецы. Место старой «военной и придворной знати» должна занять «новая аристократия» – интеллигенция. Исходя из такой программы, Стриндберг резко нападает на современную организацию общественных учреждений, где интеллигенции отведено ничтожное место; в палате народных представителей ни одного ученого, в суде – ни одного психолога, и т. д.
«Вот куда привела нас демократия после 1792 и 1848 г.!» – поясняет Стриндберг.
На такой же точке зрения стоят обыкновенно и герои шведского писателя, те, которые ему особенно близки, те, которых он наделяет своими чувствами и думами.
Философ Борг в романе «На шхерах» такой же ненавистник демократии, как и сам Стриндберг. Он придумывает целую реформу управления, целую новую конституцию. По его проекту палата народных представителей должна заниматься только собиранием сведений об экономическом и культурном состоянии страны. Она не более как статистическое бюро. Самая же разработка собранного палатой материала, издание тех или других законов всецело находится в руках особой коллегии «мудрецов». Они – истинные правители страны.
Народная масса обязана беспрекословно подчиняться авторитету этих «абсолютных властителей», этих всезнающих «мудрецов».
В романе «Чандала» профессор Тернер предлагает возродить древний кодекс арийской аристократии, законы Ману, в силу которых «чернь» обязана влачить жалкое существование рабов, должна питаться только чесноком и луком, одеваться в лохмотья, не иметь своих домов – словом, быть навозом, удобряющим почву, на которой будет произрастать раса привилегированных мудрецов, законодателей страны.
Как проект новой конституции, придуманной Боргом, так и кодекс арийской аристократии, о котором мечтает Тернер, остались одной утопией. Интеллигенция не только не была призвана стать «правительницей», ее судьба в буржуазно-деловом обществе с его свободной конкуренцией складывалась крайне трагично.
Стриндберг не скупится на идеализацию своих героев-интеллигентов. Он наделяет их обыкновенно сверхчеловеческими знаниями, магической властью над природой и людьми. Они скорее похожи на сказочных колдунов, чем обыкновенных смертных. И тем не менее их положение крайне тяжелое.
Профессор Тернер с трудом отстаивает свои знания и опыт от дерзких посягательств дикаря-цыгана, представителя «черни», пытающегося завладеть ими, так что в конце концов вынужден насильственно отделаться от него, а философ Борг, закинутый в деревушку почти первобытных рыбаков, чувствует себя в ней такой ненужностью, таким непризнанным, что кончает с собою.
«Новая аристократия» мудрецов-интеллигентов не вытеснила «старой военной и придворной знати». Даже больше. Она была обречена на тяжкую конкуренцию, на равнодушие общества и с трудом отстаивала уж не свое право на власть, а просто свое право на существование.
И тогда непризнанным мудрецам (как Борг) стало казаться, что их всюду окружают явные и тайные враги, что их хотят стереть с лица земли.
Они начинают страдать «манией преследования».
Это болезненное настроение доходит до высшей точки в романе или скорее в «исповеди» Стриндберга «Ад».
Автору «Inferno» кажется, что против него устроены заговоры, что его хотят погубить конкуренты, что за каждым углом стоит его личный враг, что даже само небо направляет свои молнии специально против него.
Нервы его звучат, как натянутые струны. Он «нервен, как лошадь вблизи волков». Его мучают навязчивые идеи. Он окружен «целым адом страхов». Он галлюцинирует. Подушки на постели вдруг принимают вид «готических драконов», «крылатых змей» и «демонов в средневековом стиле», или даже «дьявола с лицом фавна и прочими атрибутами».
Стриндберг не только верит в существование духов, он явственно видит их вокруг себя, над собой: «Весь воздух переполнен призраками».
Эти духи самолично вмешиваются в его жизнь. Порой они добрые и тогда они посылают ему предостережения, удерживают от тех или других вредных для него поступков. Чаще всего они, однако, злые демоны, выходцы из адской тьмы. Его преследуют «суккубы и ламии». И незаметно жизнь превращается в глазах Стриндберга в настоящий ад, в дантовское «Inferno», перенесенное сюда, на землю.
Он совершает, например прогулку за городом, и все кажется ему столь странным, что в нем зреет убеждение: он ходит по адским кругам:
«Внизу, у скалы, прилепилась хижина мельника. На ручке двери висит козлиный рог и метла. Я дохожу до деревянного здания, необыкновенный вид которого меня пугает. Это длинный, низкий ящик с шестью печными заслонками. Печными заслонками!!! Предо мной встает картина дантовского ада, раскаленные гробы грешников.
Дорога суживается в проход. Впереди лежит огромный датский дог. Цербер делает вид, будто не замечает меня. Дорога вьется меж низких и мрачных домов. Появляется на вид красивая женщина; когда она подходит ближе, я вижу, что она беззуба и безобразна. Далее идет кузница с черными рабочими, у которых голые руки, а в руках щипцы, крючья и молотки. В воздухе стоит несмолкаемый грохот, потрясающий мозг, разрывающий сердце на куски».
И Стриндбергу ясно:
«Нет никакого сомнения, я – в аду!»
Это убеждение окончательно в нем укрепляется после чтения сочинений шведского духовидца Сведенборга «Arcana Coeli».
В этой книге, замечает он, события последних лет его жизни объяснены с такой «наглядностью», что он – «дитя славного XIX в.» – проникается «непоколебимым убеждением», что ад действительно существует и что он сам только что в нем побывал.
И снова – как в былые века, как потом, в творчестве Барбе д’Оревильи и Гюйсманса, – над миром-адом воцаряется дьявол – князь тьмы.
Его присутствие Стриндберг чувствует во всех будничных фактах, его руку он видит во всех событиях дня. Он входит, например в сапожную мастерскую, и в тот же момент там поднимается шум.
«Это сам дьявол!» – убежденно восклицает Стриндберг.
Так превращается жизнь в глазах интеллигента, мечтавшего о роли «правителя», встретившего на самом деле лишь одни тернии, в сумрачный ад, населенный демонами и управляемый дьяволом.
По мере роста капитализма, накоплялась в больших городах многочисленная богема, интеллигентный пролетариат, обреченный на нищенское существование, на голод и мрак.
В мозгу этих нищих интеллигентов, этих пасынков общества, жизнь, естественно, отражается, как безумная и дикая фантасмагория[160].
В новеллах норвежского писателя Т. Крага[161] «Тубал-изгнанник» (по-русски – «Ночные тени») выведена целая вереница таких неудачников: тут и учитель провинциальной гимназии, в юности мечтавший об ученой карьере, но затертый конкуренцией, и потомок старой знати, неизвестно как и чем существующий, и актер, опустившийся на дно.
Все они люди странно-болезненные, страдающие навязчивыми «страхами», преследуемые «призраками».
Писателю, становящемуся на точку зрения этих нищих интеллигентов, творящему из глубины духа этой общественной группы, мир, естественно, также представляется каким-то кошмаром ужаса и безумия…
В одном рассказе Крага («Дьявольское наваждение») обедневший аристократ, отвергнутый «денежными мешками», хочет мстить, мысленно поджигает благотворительный базар, видит ясно, как он идет туда, как разбивает лампу, как огонь охватывает все здание, потом убеждается, что это все только галлюцинация, отправляется на самом деле в помещение базара и видит – здание горит. В другом рассказе («Поцелуй») жена учителя-неудачника кончает с собою, чтобы освободить мужа от будничных и семейных забот. Он тщетно пытается создать нечто крупное, все более приходит в ненормальное состояние, и вот, ночью к нему является покойная, целует его руку, а на другое утро на этом месте – красное пятно, которое все разрастается, отравляет его кровь, приводит к параличу руки.
Неудачник-актер, опустившийся на дно, ночует в амбаре и сходится здесь с нищей, как он, девушкой, с «девушкой-крысой», а она незаметно превращается в его глазах в олицетворение его темной и серой доли. Истощенный недоеданием, разбитый и подавленный, он находится в каком-то полудремотном состоянии, не понимая, бодрствует ли он или спит.
И вот однажды ему кажется, будто он видит сон: «Помню, это было во мгле, в серой, прозрачной мгле. Я схватил девушку за горло и услышал резкий, продолжительный крик: «Ты должна умереть!
Я хочу выйти из серого мрака! К солнцу! К свету!» И мне казалось, что вдали стоит пурпурная радость и манит меня».
