Владимир Павлович Винник
Бессрочная осень
«Поскольку деревня небольшая, то все взрослые наверное идут за гробом» – соображала она. В гробу была маленькая старушка – учительница.
Сзади идущие оглядывались на Женю, шептались, и одна из женщин, наконец решилась подойти и спросить ее:
– Вы не новая-ли наша учительница, здравствуйте!
–Да, здравствуйте! – ответила Женя.
Они познакомились. Женщина эта была техничкой-истопником при школе. Она оглядела всю Женю, покачала головой, видимо подумав:
«Господи! Какая молоденькая, тихая, ей трудно будет первое время с ребятнёй».
– А прежнюю вот всей деревней провожаем в последний путь, – горестно сказала она, – такая задушевная была, такая сердечная и одинокая. Так вот и померла без родственников. Ребятишки уважали ее, хоть иногда и пошаливали, – продолжала причитать женщина. Петя, – обратилась она к рослому, сзади идущему подростку, – это вот Евгения Федоровна, ваша новая учительница. На ключи, отнеси вещи в школу.
Подросток застенчиво поздоровался и, приняв ключи с вещами, направился к школе.
– Пойдемте, – обратилась опять она к Жене.
Они медленно пошли вслед за процессией. На кладбище все кланялись гробу, дотрагивались до него и до земли рукой. Женя тоже подошла к гробу своей предшественницы, посмотрела на высохшее лицо, на которое падали мелкие капли дождика. Наклонилась и дотронулась своей рукой до нее – высохшая она была, как восковая. Потом выпрямилась и тихо отошла. Она стояла рядом с этой познакомившейся женщиной, уже как со своей, и смотрела.
Слушала, как переговариваются люди, говоря добрые слова об усопшей, слышала ,как стучала по крышке гроба земля. Затем люди стали потихоньку отходить и расходиться с кладбища, а они вдвоем все стояли у свежего могильного холмика….
– Ну, пойдемте и мы устраиваться, мамзель! – усмехнувшись, не к месту пошутила женщина.
– Поговаривали, – уже в дороге продолжила она, – что была из бывших господ, сама-то не любила про себя рассказывать, откуда-то с какой-то Гатчины родом. Проживала и училась в столицах. Да где же она, эта Гатчина, одному Богу известно. Ехали беженцами вслед за белой армией на восток в гражданскую да туточки и застряли. Сначала в городу, да голодно больно в городе стало, вот и подалась учительствовать в деревню. Почитай, годов шесть – семь у нас прожила. Хозяйства не вела, – она усмехнулась, – бывало, загляну к ней, жилье-то учительское под одной крышей со школой, а она все сидит в кресле-качалке, прикрывшись пледом, и читает любовные романы. Кресло-качалку то по ее просьбе наш плотник Юхим смастерил, – не без гордости за земляка добавила она…
– Боже мой, а ручонки то у нее беленькие, детские, да и грех один такими руками за той же скотиной ходить. Задушевная была. Тихо жила и тихо померла, никому не желая зла за свою горькую судьбу.
Так за разговором и подошли к школе, где их, сидя на завалинке, поджидал подросток Петя. Школа представляла из себя простую землянку, разделенную сенями с топкой на две половины. В одной был учебный класс для детворы, а в другой жилье учительницы, служившей и учительской со сложенными на полках стопками учебников и висящих на стенах в виде плакатов наглядных пособий. Самой ценной вещью из школьной утвари считался микроскоп. Тут же стоял письменный стол с четырьмя венскими стульями и железная кровать с периной и горой разнокалиберных подушек, натасканных, по-видимому, женщинами-родительницами. В углу вешалка у окна умывальник, а на стене часы-ходики. На подоконнике стояли две керосиновые лампы.
– Во-т, – протяжно произнесла женщина, – это и есть наша обитель, – она вздохнула, глядя на Женю, по-видимому, подумав: «Надолго ли к нам».
Они вошли во вторую половину-класс.
В классе в два ряда стояла дюжина парт, за каждую могло свободно сесть три человека. Полы деревянные выкрашены коричневой охрой, как и парты, только крышки парт черные.
– Вот прибрались малость, – женщина развела руками. – Вы да я, вот и вся наша дружная семья, – опять пошутила она.
Наступило тягостное молчание, каждая думала о своем.
– Знаете что! – вдруг спохватилась женщина. – Пойдемте ко мне, а то как-то с дороги и одной в первую ночь, да и день сегодня, сами видите какой-траур. А завтра все расставится по своим местам, приберемся, протопимся….
– Спасибо! – не дав договорить, поспешила ответить Женя, боясь остаться одной в первый раз в незнакомой обстановке, да еще после покойницы….
Начался учебный год. Учеников с 1 по 4 класс набралось около трех десятков. Все в одном классе, и каждому нужен свой подход и свое задание.
Было поначалу трудно, но постепенно Женя проявляла, где надо, строгость, где находчивость, – и все вошло в нужное русло. И стала она чувствовать важность своей работы и как была довольна собой, когда ребенок первый раз произносил по складам слова. И никакое слово не казалось ей таким ласковым, как произнесенное впервые устами ребенка слово «Родина». Она впервые в жизни почувствовала такую важность произнесенного этого слова детьми. С детства она верила в свое счастье и ждала его, но ожидание никогда не сбывалось. А вот сейчас пойдишь – сбылось!..
Уехала Женя из этой деревни на следующий год по окончании учебного года, крадучись, сказав, что надо продолжать самой учиться, стараясь не расстраивать сельчан с их милой простотой и добротой. Уехала так, чтобы избежать конкретных расспросов и невыносимой тяжести расставания с людьми, ставшими уже близкими ей.
Прибыла она в родное село Новосанжаровку, где ей нашлось место в семилетке, и заодно поступила учиться заочно. Семилетка-совсем другое дело, это уже коллектив коллег, где всегда поймут и поддержат в трудную минуту. К тому же родное село. В степном краю нет особенных красот и богатств, кроме бескрайних лугов с озерами и ковыльной дали, да чистого океана воздуха, которые обладают большой притягательной силой. Она выросла среди простонародия, бегала как все босиком по росе. Любила и до сих пор не может без слез слушать малороссийские песни, от которых шла какая-то разрывающая сердце нежность. Во время уроков она часто подходила к окну и с умилением смотрела в степную даль. Трепетно билось сердце, глядя на эти сибирские степи, которые она не променяла бы ни на какие города, даже столицы…
2
С любовью к родному краю пришла к ней и любовь женская. Вместе с ней в родное село после учебы вернулся учительствовать и Саша Кожухарь, с которым она и раньше была знакома, но не проявляли они в то время друг к другу никаких симпатий. А став коллегами по работе, вольно или нет, стали чаще общаться, делиться своими школьными заботами и впечатлениями, даже в чем-то помогали друг другу. И так сами не заметили того, как возникла обоюдная потребность ежечасно, ежеминутно видеться и заботиться друг о друге. В этом проявлении заботы было что-то волнительное и нежное двум молодым сердцам. Что это, как не зарождение любви. И такой простой и желанной оказалась любовь, не понятная еще самим их душам, но была так чиста, так глубока, что своей опьяненностью давала какую-то горькую сладость. И тогда они впервые поверили, что пришла к ним единая, неделимая любовь и что они предназначены друг для друга, чтобы любить и желать. По окончании учебного года они уже были мужем и женой. Сашу, Александра Федоровича Кожухаря, назначили директором школы в д. Голубовка, и к началу следующего учебного года они покинули родное село.
Родилась дочь, а с окончанием учебного года он был призван в ряды Красной Армии. Женя вернулась в родное село жить к его родителям. Муж служил на востоке. Весной 1941 года ждали его возвращения домой. Но вместо этого пришло от него письмо, в котором сообщал, что ему присвоено звание техник-интендант 2 ранга и служить будет при штабе по военно-хозяйственному обеспечению дивизии в г. Комсомольске-на-Амуре. И заверял, что вскорости пришлет вызов Жене с дочкой для проезда к месту его службы. И они с надеждой ждали от него вызова. Учебный год закончился, а вызова все не было.
Но вскоре объявили, что началась война с Германией. Вместо вызова через месяц пришло письмо короткого содержания. В письме говорилось, что их часть перебрасывают с востока на запад, на фронт, и будут проезжать через Омск ориентировочно в таких-то числах. Она решила ехать в город и жила надеждой встретить своего Сашу, чтобы сказать, как он ей дорог. Омск на то время был неуютен, до безобразия грязен, везде суматоха. Она томилась ожиданием, который день просиживая до полуночи в грязном вокзале, встречая все военные эшелоны, к которым гражданских лиц близко не подпускали часовые. Издали она вглядывалась в лица военных, сошедших на несколько минут на перрон. Но мужа не было среди них.
«Военные эшелоны проходили и глубокой ночью», – думала она и вздрагивала при одной мысли, что их эшелон, возможно, уже прошел. И она, отчаявшись уже встретиться с ним, ходила по перрону с думами, и эти думы ложились на душу непереносимой тоской. Так чередой прошли те дни ожидания, на которые ориентировал он ее на возможную, хоть и мимолетную встречу. Угнетенная и подавленная внутренний тоской, вернулась она домой…
Следующее письмо от него пришло осенью уже с фронта:
«Здравствуй, Женя» Привет всем домочадцам. Как жаль, что летом нам так и не удалось увидеться. Наш эшелон проследовал ночью без остановки от Новосибирска до Исилькуля. Пишу, сидя в землянке, здесь наш штаб. Если бы ты знала, как вокруг все противно, потому как условия жизни отвратительные, и еще потому, что можно погибнуть в любую минуту. Но самое трудно переносимое то, что вокруг везде только злоба, грубость, и мне кажется, командование, судя по настроению, толком ничего не понимает, что происходит и что делать дальше.
Но ты не беспокойся, я не жалуюсь, не я один в таких условиях, пишу об этом лишь потому, что чуткий человек не выдержит таких условий и сойдет с ума. Чтобы выдержать все это, нужно отупеть и перестать понимать чувство прекрасного – вот условия, в которых мы живем.
Особенно тяжело молодым ребяткам, вчерашним школьникам. Везде злоба, грубость-матерки, человек в таких условиях тупеет и по своим склонностям и поступкам становится просто животным, а человеческая личность не ценится и ничего не стоит. Человек на войне теряет свою цену, теряет свою осмысленную и одухотворенную жизнь – все это убивает война. Я здоров, чего и вам желаю. Мысли о вас придают мне силы, чтобы выстоять все это.
Поцелуй за меня дочку. Низкий поклон родителям. Целую вас, ваш сын, муж и отец Александр. Снизу приписка: Мне писать пока не надо, поскольку постоянного места дислокации нет и письмо может затереться вовсе.
При первой же возможности дам о себе весточку снова…
Писем больше не было.
Первые месяцы войны были неудачными для нашей армии, поскольку по вине высшего политического руководства страны не были готовы дать должный отпор агрессору. Наши войска все пятились назад, неся большие людские потери. На фронтах царил хаос, не были должным образом согласованы действия разрозненных армий. В оправдание своих ошибок высшее руководство искало «виновных» за случившиеся, посылая своих эмиссаров по частям и армиям разбираться с войсками должным образом: кто не сумел сдержать натиск врача. В их часть тоже прибыл какой-то полковник из «центра», и за временные неудачи командование части со всем своим штабом было отдано под трибунал…
К концу лета 1942 года, почти через год после той весточки, уже с места отбывания наказания каким-то образом Александру Федоровичу, еще Саше, удалось дать о себе знать семье, по-видимому, через сочувствующих офицеров лагеря. Не вдаваясь в подробности случившегося он сообщал, что из-за неудач на фронте весь штаб осужден на десятилетний срок лагерей.
…Едва ли я выдержу этот срок, – говорилось в письме, – здесь люди показывают свое настоящее истинное лицо, и так гадко на душе, так физически противно это общество.
Удерживает и придает мне силы жить только одно – мысль о вас… Женя, дорогая! Кто знает, как все кончится, десять лет – срок немалый. Ты не губи свою молодость. Мне трудно и больно об этом тебе говорить, но если встретишь хорошего человека, выходи за него замуж. А со мной тебе лучше развестись, чтобы не сказалось мое заключение на твоей работе. Для меня же настали дни серые и тревожные…
Прочитав весточку с «фронта», она была в недоумении, ей стало так мрачно и даже как-то сонно. Так сразу много грез, так много глубокой тоски. Образ Саши преследовал ее. Всего лишь образ и небольшой клочок бумаги с убористым почерком – это все, что осталось от их большой любви… Она молча вышла из хаты и пошла в сад, ноги подкашивались. В саду долго сидела на засохшем пеньке спиленной старой яблони, сломанной во время бури. Над садом кружились облака, вдали сверкала молния, и от этого еще тягостней и мрачней становилось на душе.
«Никто не знает, где он, – и на ее голубых глазах появился влажный блеск. – Еще вчера было все по-другому, какая-то надежда, а теперь…»
Она сидела среди сада, ей стало нездоровиться:
«Только в разлуке любовь бережешь как некую драгоценность, потому как твое сердце принадлежит человеку, который далеко от тебя».
Она заплакала и плакала напролет от безнадежности, нежности, от непонимания, что все же произошло и как недолго тянулось ее женское счастье. Между тем тучи заволокли все небо, полоснула молния, и гром грянул раскатами по всему небу. Гроза долго полыхала над степью с нетерпимой пугающей страстью, а она все сидела наедине со своими мрачными мыслями и смотрела в одну точку на лист яблони, трепещущий от ветра, и боялась, что его вот-вот сорвет, и улетит он от яблони навсегда, как от нее Саша. Она впервые за время их разлуки плакала навсхлип-тяжело, задыхаясь и стыдясь неизвестно перед кем своих слез. Гроза все еще ликовала, когда она привстала наконец, поправила косынку, мокрую от слез, и пошла к дому. Глядя на свою хату, ей невольно мысленно пришли строки Тараса Шевченко:
«…Не знаю,
Найдется ли у Бога зло,
Что в хате той бы не жило?» -
Свекр, накинув на себя свитку, вышел ей навстречу и, стоя у калитки сада, говорил:
– Разве мысленно ходить в такую погоду. Заходи скорейше в хату, дочка.
Ей ничего не нужно было сейчас, только покой и силы, поскольку на руках трехлетняя дочь. Она сослалась на здоровье, чтобы ее не тревожили расспросами и своим сочувствием.
И свёкр ни о чем больше ее не расспрашивал и только изредка поглядывая на нее, видел, как она украдкой вытирала слезы. Было в хате тихо и слышно, как где-то закравшийся в сенях сверчок издавал своеобразный звук и этот звук наполнял хату живым ощущением горя. Что делать? Чтобы прошло это горе, каждый из домашних молча задавал себе этот вопрос. Она не могла объяснить себе, что случилось с ее мужем. Единственное, что сознавала в этом горестном состоянии, так это то, что у нее на руках их дочь и надо как-то жить дальше, а не плакать напролет от безнадежности что-либо поправить, хотя тяжелая боль все еще сжимала ей грудь. Она еще тогда не понимала и не знала, что это не какая-то временная, хоть и долгая разлука, а разлука навсегда. От отчаяния она думала:
«Ах, если бы можно было вернуть время назад и остановить его, чтобы никогда не приходил сегодняшний день», – но потом вздрогнула от этих мыслей, по-видимому, вспомнив о дочери.
Всю ночь, эту первую горестную ночь, гром то затихал, то усиливался, намереваясь вызвать дождь, но кроме полыхания синего пламени ничего не было. Она еще долго не могла уснуть и все смотрела в окно, в темноту, которую вспышками озаряла молния. К утру тучи раздвинулись-разбежались и пробилось солнце, и Женя, совершенно ясно оценив вчерашнюю горькую новость, могла уже держать себя в руках, думая о делах насущных.
«Какая жестокая несправедливость судьбы, – все думала она, – но надо как-то дальше жить». И она жила, отдавая всю себя школе и заботе о близких.
3
Пришла осень – начало учебного года.
«Дети и война – нет более ужасного противопоставления», – думала она, глядя на своих полуголодных и полураздетых подопечных. Работа в школе отнимала почти все время, некогда было заниматься собой. Удавалось ненадолго вырваться после занятий домой и опять возвращаться в школу, решая все хозяйственные и организационные дела. К концу каждого дня надо было проверять стенгазету, которую делали старшеклассники, с рисунками, лозунгами, с материалом о соцсоревновании и ударничестве и потом отправлять их на колхозные бригады: «Все для фронта, все для Победы!»
Уходила всегда последняя из учителей, когда уже наступали сумерки и в степи умирал закат, бледный и короткий, какой-то весь чужой – закат.
«Не такой как раньше», – и с тревогой и волнением шагая домой, думала она.
Осеннее время. В колхозе уборка урожая шла к концу, увозились последние обглоданные ветром сложенные снопы и скирды на колхозный ток. Со своими коллегами и школьниками с 12 лет и старше надо было после занятий идти подбирать павшие колоски пшеницы и ржи.
Вокруг села много озер. Разнообразие трав в лугах так душисто, что с непривычки туманится в голове. А между ними (лугами) вспаханы небольшие делянки колхозных полей. Но некогда любоваться всей этой красотой. Получив от объездчика задание, полуголодные дети как саранча бросились врассыпанную по всему полю, едва удерживаемые своими наставниками. В конце работы, выстроив детей в шеренги, всех заставляли перед объездчиком выворачивать карманы, – не утаил ли кто зернышко.
Один из подростков выбежал из строя в сторону и, упав на колени, взялся рвотой: наелся с голоду зерен.
Объездчик, увидя все это, вытащил из-за голенища сапога кнут и стал стегать его. Евгения Федоровна бросилась, накрыв собой ребенка, и объездчик стеганул кнутом и ее несколько раз, злобно выругавшись:
– Сука! Смотри за своими щенятами.
Возвращались все с поля домой беспорядочной толпой, помрачнев в лицах от впечатления случившегося и усталости, как «пленные французы под Москвой». Каждый думал о своем, думала и Евгения Федоровна не без сожаления и иронии, конечно: «Человек, это звучит гордо»…
Дни и месяцы своей мрачностью тянулись, как по небу серые облака, складываясь в годы, полные забот, лишений и тревог.
Наконец пришла долгожданная Победа! Но не сильно-то радовала людей эта победа, вернее, внешне все было соблюдено до крайности благопристойно, под зорким оком тех, кто больше всего в войне повинен. Но у каждого на душе был какой-то горестный осадок за унижение, страдание, лицемерие, ибо народ уже настолько был замучен бесконечными тяготами, что стали все с вытравленным начисто чувством собственного достоинства.
Строгость военного режима перекочевала и на трудовые будни, ибо надо было поднимать запущенные хозяйства.
Лишь через пару лет после войны наступило кое-какое послабление: отменены продовольственные и промтоварные карточки. Кое-что завозилось для свободного приобретения в сельскую кооперацию.
И в школе тоже мало-мальски все потихоньку обновлялось, это радовало Евгению Фёдоровну как руководителя пед.коллектива.
Из райцентра в село зачастили разной масти чиновники райкома и райисполкома, помогая хозяйствам села налаживать организацию работ. Часто собирались совещаться в школе, больше негде было. И Евгении Федоровне, как хозяйке, невольно приходилось общаться с такого рода посетителями. Как правило, это были молодые мужчины – бывшие фронтовики, и кое-кто из них оказывал знаки внимания молодой женщине, хотя она давно уже смирилась со своим одиночеством. Это внимание к ней впервые за столько-то лет заставило ее подумать о себе, о своем женском счастье.
« Встретишь хорошего человека, выходи за него замуж», – эти слова, посланные ее Сашей «издалека», вертелись в голове после разговора с одним из таких районных работников, который был более настойчив и внимателен к ней, как ей показалось. В конце концов, ей, как любой женщине, нужно крепкое мужское плечо даже при ее сильном характере. И она сдалась на милость судьбе.
Вскоре избранник ее сердца перебрался в село, получив новое назначение. Теперь она опять замужняя женщина. Один за другим появилось еще трое детей. И поначалу вроде все и было неплохо, но постепенно ее суженый стал проявлять неуважительное отношение к матери своих детей. Долго не задерживался ни на одной работе и, в конце концов, из руководителей перешел в разряд изгоев.
Все свои неудачи стал вымещать на семье. Много стал пить, и было так, что иногда доходило дело до рукоприкладства. Но она все терпела из-за детей. Да и давно, еще в тот военный год, как получила весточку разлуки, смирилась со своей женской судьбой: терпеть и переносить все трудности, и не быть уже тому счастью, что довелось в молодости когда-то испытать…
Шли годы, и она уже пенсионерка, бабушка, и судьба преподнесла ей еще одно испытание: на руках остались на ее попечении малолетние дочки сына. И она тянула этот кряж как могла:
«Слава Богу, не война все же», – успокаивала себя.
Выросли и покинули бабушку-маму внучки, – последняя ее надежда на счастливую старость…
Ей давно уже за девяносто, но она в здравом уме и светлой памяти. Как будто за те все муки и лишения, что пережила, судьба наградила ее таким долголетием…
Она тихо лежала в своей комнате. Время за полночь, за окном в темноте блеснула молния, и она ждала первого в эту весну раската грома, но было тихо. В памяти стал вырисовываться тот непогожий день, когда она молодой девчонкой шагала по бездорожью к деревушке, где начала свой долгий учительский путь.
Поплыли образы тех людей, идущих за гробом, и в нем старушка-учительница. Она «наклонилась» к ней, в лике лица покойной узнала себя и испуганно отшатнулась – дернулась в постели, намереваясь приподняться, но не было сил.
В ушах послышалось:
« Боже мой, а ручонки-то у нее белые, детские, – в голосе она признала ту женщину, которая приветливо встретила ее, подходя к деревне, – задушевная была, тихо жила и тихо померла»…
Затем все куда-то стало удаляться и погружаться в темноту. Тихо померла, никому не желая зла за свою горькую судьбу.
Память любящего сердца
1
Настали сентябрьские дни, кроны деревьев и кустарников желтеют и редеют от опадавших листьев. По тротуару вдоль железной высокой ограды, за которой по всему периметру тянулся кустарник, шел молодой человек. Он шел не спеша, словно впервые попал в этот огромный суетливый город, и наслаждался всем, что окружало его: кустарниками, домами, машинами, наконец, людьми, с которыми ему хотелось заговорить, поделиться чем-то своим сокровенным, но им и дела не было до него. Его трогательное сердце бьется в ожидании неизвестного, но дышится в осенней утренней прохладе легко и сладко. Он был в этот момент мыслями в каком-то другом измерении, что ли! В последнее время одолевала болезнь, и он зачастил в больницу. Работа или несуразный образ жизни, связанный с его одиночеством, являлись причиной недуга, как тут сказать!
Причем болезнь начиналась, как правило, в самые неподходящие моменты жизни, то с работы, то во время отпуска его отвозили на «скорой» в больницу – сердце, знаете, не давало покоя. Там, в больнице, уколами и капельницами его подкармливали и через неделю – другую отпускали с советами беречься. За последние полтора года он лежал два раза в больнице. И сейчас, его не как прежде привезли в лечебное учреждение, а он сам, на своих двоих, шел в областную поликлинику, знаменитую своими врачами-профессорами…
В приемном отделении, предъявив паспорт с направлением на госпитализацию, выпиской «родословной» болезни, его принимал дежурный врач с мед.сестрой:
Поступил 16 сентября 1981 года
Осташов Сергей Николаевич.
Возраст – 32 года
Место работы – гл. инженер треста, –
зачитывала мед.сестра, заполняя приемные документы. Дальше упоминался диагноз с приложением результатов последних обследований, послуживших причиной принятия решения о его госпитализации…
Его облачили в больничный гардероб, приняв личные вещи на хранение. Определили в хирургическое отделение. Позвонили, и тут же откуда-то с этажа спустилась другая мед.сестра, чтобы проводить его до места. Они вошли в пустую палату с одним койка-местом, позаботились сослуживцы по работе.
– Устраивайтесь, пожалуйста, сегодня, а завтра вам назначат лечащего врача, ну и затем уже процедуры, прочие обследования, – любезно отрапортовала она, представившись ему Мариной, – если что, я на этаже в ординаторской отделения.
– Спасибо, Марина.
Обустроившись, разложив свои вещи по местам и выложив принесенные с собой фрукты в вазу на стол, прилег. Прилег на кровать и тут же уснул, утомленный своими тягостными мыслями о предстоящих ему испытаниях в этих больничных стенах…
Проснулся неожиданно, глянул на часы, проспал всего полтора часа, а показалось что долго.
Он встал, подойдя к окну, открыл его. Во дворе было много гуляющих в больничных халатах и пижамах. Они ходили группами и в одиночку, переживая каждый по-своему испытания, и делились своими впечатлениями. Глядя сверху на них, ему почему-то пришла на память, и так может быть не к месту, одна притча, как цыганка гадала одной порочной девке:
«Эх, милая! У тебя все еще впереди,…а нагнешься, все окажется позади».
Усмехнувшись, отойдя от окна, опять прилег, чтобы почитать, но тут в дверях показалась детская мордашка любознательного мальчугана. Он молча бегал глазами по палате.
– Здравствуй! Как тебя зовут? Сколько тебе лет? – спросил Сергей Николаевич у непрошенного гостя.
– Марат, на следующий год в школу пойду, – шустро отозвался малыш.
– Ну проходи, гостем будешь. Ты здесь один или с мамой?
– С Олей. Там наша комната, – он произвольно указал рукой на выход.
– А Оля, это кто, сестренка?
– Нет, подружка моя.
– Даже так! Ну понятно. Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо!
– Угощайся, – протянул ему в руке яблоко.
– А вас как зовут? – взяв с руки яблоко, еще больше осмелел малыш.
– Меня зовут дядя Сережа!
– Ну я пойду. Приходите к нам в гости.
– Спасибо, дорогой, обязательно, еще увидимся… и с Олей тоже.
Встреча и знакомство с этим ребенком несколько взбодрило его:
«Хороший мальчуган, компанейский, черненький и Марат, почему-то, скорее всего татарчонок», – улыбнувшись, подумал он…
Двери были приоткрыты, и из соседней палаты иногда доносился женский разговор со смехом.
« Женщины по соседству не к добру», – цинично заметил он.
В дверях появилась полноватая, невысокая женщина лет пятидесяти, может, чуть старше, но довольно подвижная.
– Можно, молодой человек!
– Да, пожалуйста! «Сегодня какой-то день свиданий и знакомств», – любезно пригласив незнакомку, подумал он.
– Ну-с, здравствуйте вам, вы стало быть и есть наш новый «постоялец». Я тетя Дуся, Евдокия Ван-новна собственной персоной, если угодно. Санитарка и техничка ваша, приставлена смотреть за чистотой.
– Очень приятно, Сергей, – добродушно ответил он.
– Приятного мало, молодой человек, потому как не по доброй воле вы здесь. Но все равно за участие спасибо! А по батюшке вас как же величать?
– Сергей Николаевич, да зовите просто по имени, Евдокия Ивановна.
– Это я так, для порядка, сынок. Апартаменты-то вон вам выделены отдельные, – она глазами пробежала по палате, – не как всем, значит, большого полета птица, я так разумею.
– Ну что вы, тетя Дуся! Я простой инженер. Простой главный инженер, – поправил он себя для пущей важности. – Друзья сочувствуют и из уважения выхлопотали место, вот, – он виновато опустил глаза.
– До вас тут с обкома один лежал, господи, носит же грешная земля таких, не к месту будет сказано, так к нему и на рябой кобыле не подъедешь. А вы, я смотрю, нашенский, свой.
Она, несмотря на свою полноту, принялась ловко орудовать тряпкой и шваброй.
– Осень нынче, – продолжила она, – одна благодать господня, ни тебе распутья, ни холода лютого. К вам, смотрю, только вселились, ребятня стала бегать с соседнего блока, давеча видела, малец к вам прибегал. Только грязь вам тащат, – сказала со всей строгостью, как работник, борющийся за чистоту. Но тут же смягчила свой гнев. – Жалко детишек. Бывало, и прикрикну на них, а у самой на сердце неспокойно.
– Болезнь не разбирается, Евдокия Ивановна.
– Ну-а, вы! Как же это…парубок, я смотрю, хоть куда, а занемог.
– Да, говорят доктора, что один желудочек у сердца барахлит немного.
– Подумаешь, один. У меня, бывало, насмотришься на этих галчат-детишек, да иной раз так прихватит сердечко, аж все четыре желудочка надрываются, и то я ничего, скрепю потихонечку.
– Их всего два желудочка у сердца, – поправил ее.
– А это, милый, у кого сколько.
Она, охая, чтобы ей посочувствовали, тут же управившись со своими делами, вышла.
«Простая, неграмотная баба, а сколько участия в чужом горе, сколько доброты и сочувствия», – думал он про себя…
2
Жизнь Сергея Николаевича после окончания института, затем почти сразу же женитьбы, пошла как-то наперекосяк. Их эта женитьба хотя и была обдуманным шагом, по крайней мере с его стороны, но как-то все произошло скоропалительно. Через год родилась дочь. Очаровательное создание, названное Снежаной. Работа его по большей части была связана с командировками. Жена молодая, красивая, работала официанткой в ресторане, с работы часто возвращалась поздно, стала увлекаться другими мужчинами, и в конце концов им пришлось расстаться по истечении семи лет, прожитых вместе. При расставании они не ссорились, не ругались. Запомнился ему день, в который он уходил, оставив им квартиру.
– Ты хотя бы поматерил меня на прощанье, а то как-то аж не по себе, – стоя с сигаретой в руке у кухонной форточки, говорила ему жена, которая являлась инициатором развода.
– Нет, что ты! Зачем? Мы взрослые люди, надо уметь сдерживать свои эмоции и держать себя в руках.
– Ну, тогда прощай!– сказала она, когда он взялся за чемодан, собираясь уходить. – Теперь уже навсегда.
– Прощай! – кротко бросил он, не оглядываясь. Они с того дня никогда не виделись. Договаривались, когда надо было ему брать дочь, по телефону. Мать девочки не подавала на алименты, и он ежемесячно за все это время перечислял бывшей жене на счет деньги на содержание дочери, – так договаривались изначально, при расставании. Девочка теперь была уже подростком, и она с отцом встречалась без посредничества матери.
У мамы, рассказывала ему дочь, был сначала дядя Коля, затем дядя Миша, а потом и вовсе… Одним словом, «мужья» мамы после их развода стали меняться, как солдаты на посту, и это не могло не беспокоить Сергея Николаевич, как отца девочки.
Он после развода не женился, и вот, когда у него вроде появилась женщина, с которой он вместе работал и мог бы связать свою судьбу, у которой был сын, ровесник его дочери, и по обоюдному их согласию они собирались забрать, после того как сойдутся, и его дочь, стало давать о себе знать его здоровье. И все опять затянулось на неопределенный срок.
