Владимир Павлович Винник
Бессрочная осень
Заснеженные улицы и деревянный дом в два этажа, где я жил, пристроился, казалось, так не к месту среди частных маленьких хибарок, между которыми надо было пробираться узкой тропинкой по сугробам к своему дому. На доме был единственный фонарь, который в сумерки, покачиваясь от ветра, освещал небольшой дворик. Иногда казалось из-за его тускло-оранжевого света, что он висит больше для того, чтобы покачиваться на ветру, нежели светить.
Надо признаться, неприятно и скучно я жил тогда. Днём работа на заводе, а вечером учеба на вечернем факультете. Но в выходные дни меня изредка навещали друзья, которые тоже, работая, учились кто где. В один из воскресных зимних дней вечеров сидел как всегда за учебниками, когда в прихожей позвонили в дверь.
Я пошел открывать: в подъезде стояли мои два приятеля со своими подругами. Познакомившись и с девушками, быстро организовали чай и легкий фуршет (они пришли с тортом, а у меня была бутылка хорошего вина «Терик»). Как обычно в таких компаниях вели разговор по пустякам: с полуправдой-полувымыслом, с жаркими новостями откуда-то и легкими на слух анекдотами…
Уже потемну проводил их к трамваю со словами:
– Буду рад видеть вас всех у себя в любое время. Пожалуйста, без излишних церемоний, до свидания!
– Пока! – дружно ответили гости, входя в вагон.
Прошло недели две, наверное, после этого, и как всегда в выходной я сидел дома, когда зазвенел в прихожей звонок. Отворил дверь: у порога стояла девушка одного из моих приятелей Наталья, которая была с ними в прошлый раз.
– Здравствуйте! – виновато опустила глаза.
Довольно удивленный, я все же ответил тем же и любезно пригласил:
– Проходите, вы разве одна? – спросил, думая, что сейчас ввалятся в подъезд и остальные.
– А разве ваши друзья не у вас? – с некоторым лукавством, переборов застенчивость, спросила она. – Куда-то запропастились, – и уже в прихожей, глядя жалобно мне в глаза, тихо шепнула, – мы с ним расстались неделю назад. Он показал с первых же дней свою невоспитанность и получил от ворот поворот.
– Странно, я за ним не замечал ничего подобного, – поспешил вступиться за своего приятеля.
– Странно для вас, наверное, то, что я пришла без на то, казалось бы всяких причин, хотя и было от вас приглашение в прошлый раз, – она вздохнула, начав снимать пальто, – мне самой как-то на душе паршиво, так что о нем не говорите больше ни слова.
– Хорошо, проходите!
От нее пахло свежестью с морозной улицы, пахло всем тем женственным – молодым, что было в ней, и я почувствовал, едва сдерживая улыбку, некое удовольствие – надо же!
Затем мы прошли в комнату. Она села на диван, а я, не зная, о чем говорить, сказал:
– Пойду поставлю чайник.
– Да, пожалуйста! Никак не могу согреться.
Я поспешил выйти. Затем тихо с опущенной головой, как будто в чем-то провинившись, вернулся обратно. Она, видя мое смущение, уже властно произнесла:
– Так и будете стоять! Присаживайтесь! – и подвинулась на диване. – В кинотеатре «Октябрь» идет новый фильм «Приваловские миллионы», я сумела достать билеты только на послезавтра, на вторник, неудобно среди недели, ну что поделаешь. Хочется посмотреть, как жили когда-то аристократы.
Затем сдержанно засмеялась:
– Воображаю, что вы обо мне думаете сейчас. Явилась девица легкого поведения.
– Ну что вы! Наоборот, я даже рад. Вдруг ниоткуда счастье привалило, словно во сне нахожусь, – неожиданно для самого себя пошутил я.
Послышался свисток – закипел чайник. Она помогла поставить чашки и заварить чай. За чаем говорили об учебе, работе, обо всем, только не о том, что могло бы нас «сблизить» в этот день, хотя меня волновало все в ней женственное, и я чувствовал все ее молодое сильное тело и еле сдерживал себя. Затем, уже одевшись в прихожей, перед тем как выйти, она застенчиво сказала:
– Вы мне еще в тот раз понравились. Потому и пришла сегодня с билетами, между прочим.
Сдерживая улыбку, я ответил той же любезностью:
– Вы мне тоже нравитесь, – и окрыленный успехом обнял ее. Она нисколько не отстраняясь, запрокинув голову, закрыла глаза, и я не спеша долго целовал ее лицо и губы.
__________
Вечером на учебу «после завтра» я, конечно, не пошел, смотрели «Приваловские миллионы», после которых мы уже не расставались всю зиму. Она практически жила у меня, даже ключ от квартиры имела, изредка возвращаясь в общежитие. Иногда уже в сумерки я встречал ее с занятий на трамвайной остановке. Старались, подбадривая и подгоняя друг друга, быстро добраться до заветного подъезда с тусклым фонарем, и уже в подъезде жадно целовал ее в губы, казавшиеся горячими от прикосновения ее холодных щек. Затем, вбегая в квартиру, быстро, как заведенные, раздевались, бросая одежду куда попало, и все начиналось опять как в первый раз.
– Скорее! – бормотал, помогая расстёгивать ей кофточку.
Затем она на минуту, буквально, забегала в ванную.
– Куда спешим? – с наивной глупостью лукаво спрашивала, вернувшись.
Как прекрасно это «скорей». И вот уже от «скорей» с томными телами лежим с избытком счастья, прижавшись лбами, обдавая друг друга горячим дыханием. Это легкое телесное и душевное счастье продолжалось всю зиму. Никогда еще не жил так счастливо…
Что еще было? Была весна, с наступлением которой зачастили дожди с первой майской грозой, правда, темнеть стало ближе к полуночи. Мы стали видеться реже из-за подготовки к экзаменам. Но странно, при этом на душе было какое-то спокойствие. Встречались в основном по выходным, дружно обедали где-нибудь в кафе, аж на целых 5 рублей, бродили по весеннему городу.
С наступлением лета Наташа с сокурсниками студенческого отряда уехала в Краснодар на сбор чая. Я провожал ее на железнодорожный вокзал и, прощаясь, горячо целовал с надеждой на скорое возвращение.
_______________
Явилась она через месяц так же неожиданно, как и в первый раз. Было это во второй половине выходного дня. Зазвенел в прихожей звонок, я отворил дверь: стояла она и была бледна, или мне так показалось, но во всяком случае к ее черным волосам и карим глазам не шел южный загар, которым обзавелась там. Была слегка взволнована, и по тому, как она спешила меня обнять, во мне вызвало скорее некую жалость к ней, чем восторг. Войдя в квартиру, она даже не поцеловала меня, только слегка неохотно улыбнулась и, пройдя в комнату, присела на диван.
– Я совсем устала, вчера только с поезда, еще толком не выспалась.
– Не вижу препятствий для этого, – и придвинулся к ней вплотную.
Она дала поцеловать себя в губы, затем отстранилась и, тяжело вздохнув, виновато заговорила:
– Я послезавтра прийду к тебе, сегодня и завтра еще нельзя, так что, дорогой, не заводи себя понапрасну.
Разговор у нас был короток: я поинтересовался ее поездкой и сколько «выдали на-гора», и удалось ли побывать где-нибудь, юг все-таки. Она же спросила, что нового произошло в ее отсутствие, и на этом все закончилось.
Она засобиралась уходить, и я не препятствовал этому, надеясь на скорую встречу послезавтра. Удивительно, но ее скорый уход, как и появление, не вызвало во мне никакой тревоги и печали, и это после всего того, что между нами было.
«Послезавтра» с работы летел, словно на крыльях, надеясь на скорую заветную встречу с той, которая скрашивала мое одиночество счастливыми днями. Войдя в квартиру, я не сразу обратил внимание на небольшой листочек на столике, у дивана, небрежно вырванный из записной книжки, на котором размашисто было написано знакомым мне почерком:
Мишутка, Дорогой! Я больше не приду.
Прости меня и не ищи, пожалуйста.
Ты хороший, добрый, милый.
Будь счастлив и прощай.
Наталья
Внизу приписка: ключи от квартиры в почтовом ящике.
«Почему?» – спрашивал я сам себя, держа в руках роковой листок.
Сердце колотилось, отдавая в виски, в горле пересохло: «От же, стерва!»
Гречанка
1
Село Кобельцы, это на Подольщине, жило своей мирной тихой жизнью. В таких малороссийских деревушках-куренях, во второй половине девятнадцатого столетия, жизнь всегда протекала скромно. Низенькие хатенки с белыми боками и маленькими окошками, но с большими-высокими крытыми соломой-старкой или очеретом-комышом крышами, стояли в разброс среди разной зелени, словно грибы-боровички. Жизнь там спокойная, потому что живут люди каждый своей уединенной жизнью. Но живут все же дружно, без ссоры, ибо нет причин для раздора. При таких домишках-хатках, как правило, растут плодовые кусты, скажем, вишни или черемухи, так роскошно цветущие и пахнущие по веснам. Тут же, чуть по одаль от дворов стоят фруктовые деревья, к осени увешанные спелыми плодами. Усадьбы, как правило, обнесены плетнем по всему периметру. Народ, хотя и смирный, но гордый и разный, по крови, разумеется. В любой хате, какая только есть на лицо, можно встретить полурусского, полухохла, полуполяка, но все непременно привержены одной вере и считают себя не иначе как русскими – православными людьми. И как будто на розживу стоит в околотках жилье иного люда, скажем еврея, держащего на селе шанок, а при нем небольшую лавку…
В одной из таких хат, на краю села, там, где сразу за дворами особняком порос развесистый клен, вдовствовал который год пан Сашко, по фамилии Заметельский. Его жену и двоих детей бог прибрал до сроку, в разное время, и остался у него один сын-парубок Данило, с которым в последнее время он не виделся почти год, по причине учебы сына в бурсе, и со дня – на дань ждал его возвращения по случаю окончания учебы. Он уже не думал, как обустроить дальше свою жизнь, он думал теперь о сыне Даниле, о том, как все сложится у него хорошо с семьей, и он в окружении внуков будет доживать свой век. Эти мечты приводили его иногда до такого умиления, что невольно наворачивались слезы на глаза, так это трогало его душу.
Еще издали подъезжая к селению, видна его усадьба с выкрашенными на окнах ставнями, разительно отличавшее это жилье от остальных более простых, без ставен, хат. А когда, кто-либо подъезжал к самому причилку-крыльцу этого двора, то всегда находил в нем спокойствие, поскольку с того дня как свезли на погост хозяйку двора, перестала в нем водиться всякая живность: не погомонит криком более гусь, не пропоет петух в предрассветный час. Просто потому, что пан Сашко не занимался дворовым хозяйством, как его жена. Битую птицу себе на потребу получал с других дворов, в свою очередь получавшие от щедрого пана благодарность в виде части урожая с его весьма солидного клина земли. Довольно таки приличный, по своей площади , фруктовый сад был тоже запущен, поскольку он не любил возиться со стволами деревьев и особо не был строг со своими «помощниками», которые немилосердно обирали фруктовые деревья, не заботясь о их приличном состоянии. Не занимаясь дворовым хозяйством и садом, он все же ездил на пашню к косцам и жницам, иногда сам берясь за работу. А в последнее время, как старшина куреня, оставил и это занятие…
2
Пану Сашко за пятьдесят лет, сам из числа дворовых крепостных, из поместья усадьбы поляка, пана Метельского. Отца своего не знал с рождения и не досаждал в будущем с этим вопросом свою матушку. А мать была дворовой девкой и злые языки дворни поговаривали, что нагуляла она его от самого пана Метельского, который был чересчур охотчь к женскому полу, и не очень разборчив. Ну как бы то не было, когда вышло время учиться грамоте единственному сыну пана, Ежему, который был ровесник Сашку, и с которым по ребячьи сдружились, бегая вместе, во время занятий барчуга с приглашенными для этого воспитателями, пан по просьбе своего малолетнего сына не возрожал, чтобы во время его занятий с ним слушал грамоту и этот босоногий дворовый мальчуган. И когда пани Метельская с льстивым польским тоном, явно недовольная решением мужа, спрашивала его: «Зачем вы это дозволяете?», он всерьез отвечал: «Пусть познает грамоту. Может из него выйдет хороший управляющий имением… для нашего сына». Убедившись в правоте мужа, но все же оставшись не вполне довольной его решением, ибо была тоже в курсе дворовых сплетен – оставила этот разговор.
Так, мало-мальски постиг Сашко грамоту. На Украине, находящейся под долгим Польским влиянием в те времена, заводились ее порядки.
Сашко, тоже, взрослея, тяготел к их нравам и культуре. Он любил их умеренность во всем, нравились ему порядки, заведенные панами: как они проводят обеды, вечера, охоты и прочие бытовые штучки.
Когда они стали уже парубками, молодой пан Ежий собрался уезжать из этих мест учиться в Киев, а затем в Петербург. И старший Метельский, может чувствуя за собой какую-то вину за прошлое, не зря же баили дворовые на счет появления Сашка на свет, да к тому же чтобы угодить своему сыну, находящемуся с ним все еще в дружбе, дал Сашку – вольную.
Когда писарь-дьячек выправлял бумаги, чтобы дать ему фамилию, ехидно спросил Сашка: – «За чьим ты, холопье, был двором?», – зная наперед решение пана.
За Метельским – ничуть не обижаясь выпалил молодой парень. Так с легкой руки писаря ему была дана фамилия – Заметельский.
Сашко, владея грамотой, был помощником управляющего имением пана и в последствии женился на его дочери. В 1956 году у них родился сын Данило.
Когда было отменено крепостное право (1861 г), все дворовые и крестьяне получили вольную, не сразу правда, а в течении двух-трех лет.
А Сашко со своим семейством продолжал трудиться в усадьбе, выполняя обязанности уже управляющего. Но вскоре после этого умер хозяин имения, и постепенно стало хозяйство расстраиваться – разоряться, уже используя не подневольный, а наемный труд. Наследник пан Ежий, вызволив к себе в столицу вдовую мать, поручил стряпчему хлопотать о продаже имения, упомянув ему однако о Сашке, чтобы тот опирался в этом щекотливом деле и на его доводы и советы.
Из продажи имения, кое-что перепало и ему, и с тех пор, его уже в околотке именовали все не иначе как – пан!
Вот такая родословная у молодого человека Данилы, возвращавшегося в родные места.
Сам Данило имел чувства отличные от отца. Был проворен, словоохотлив и вспыльчив, ежели чувствовал свою правоту в каком-либо деле, когда его склоняли к обратному. Одним словом, имел сильный характер…
К приезду Данилы, все комнаты в хате были прибраны девчатами, посланными вдовой кумой пана Параськой, которая после смерти кумы, стала вести себя на этом дворе не иначе как «хозяйка» и за это, за глаза, девки на старый лад называли ее ключницей, распоряжалась добром пана, по мелочи конечно, как своим. Да к тому же у нее была дочка Ганна, на две весны моложе Данила и, сначала в шутку, а затем на полном серьезе, все донимала пана: «Как бы хорошо вышло поженить наших детей», как только Данило закончил учебу. Сама же языкатая Параська с некоторой горделивостью трепалась бабам, что могла бы уже давно сойтись с паном, да мол нельзя, из-за детей»: «Породнюсь с паном с другого боку».
Ганочка, как ласково называл ее сам пан Сашко, была красавицей, слов нет, и вряд ли кто на селе из девок мог составить ей конкуренцию, претендуя на внимание Данилы. Поэтому кума Параська, привлекая девок к работе на его усадьбе, не опасалась за дочь и заставляла их делать все наилучшим образом: «Для дочки же стараюсь».
Сами же молодые больше проявляли в общении дружеские отношения, как брат с сестрой, поскольку росли вместе, нежели между ними можно было заметить вспыхнувшую искорку страстных чувств.
– выйдешь за Данила, сама запануешь – все наставляла дочь неуемная мать – эко сколько у них добра. Сама всему этому будешь хозяйка.
3
Июнь месяц. День выдался жаркий и куда ни глянь в степную даль, везде сухой воздух переливался струями. Пан Сашко успел уже отправить прибывших с раннего утра мужиков, на сенокос. Пришла пораньше и кума Параська с девками – помощницами, готовить обед по случаю приезда Данилы. Сам же хозяин, успев уже уходиться в заботах, присел у крыльца хаты под навесом и оттуда, из тенечка, оглядывал свой двор:
«Господи ты боже мой, милосердный, какой я хозяин, везде все в запустении. Строения все стали ветхие, требуют участия. Сад тоже в запустении… вот воротится сынку Даноло, все поправит, все приведет в порядок». И как бы внимая его рассуждениям, вскорости подкатила к усадьбе посланная за сыном в Кременчуг телега на взмыленных лошадях, обдавая двор клубом пыли…
– А, сынку! … а ну покажи свою бумагу, что выдали тебе в бурсе. Посмотрю какой ты стал граматей.
С такими словами отец встретил сына, когда тот только что слез с повозки и, отряхнувшись от пыли, подошел к крыльцу.
– Постой! – вытянул вперед руку перед собой – дай хоть гляну на тебя. Ну здравствуй, сынок!
Они обнялись и отец от умиления пустил даже слезу. Затем Данило из внутреннего кармана свитки вынул свернутую трубочкой грамоту об окончании учебы. Утерев слезы, отец развернул лист и оглядел его пристально, всматриваясь на приложенную внизу печать.
– Ах ты такой-сякой сук-кин сын! Осилил все-таки грамоту. Добре, сынок! Ей-богу, хорошо! Ну, пойдем в хату.
Не успели они поворотиться, как увидели куму Параську, вылезшую из кладовой под навесом амбара во дворе, которая, кряхтя, вытащила набитую всякой съестной всячиной корзину. Завидя рядом с хозяином Данила, охнув, выронила из рук ношу:
– Боженько-ж ты мой, Динилка! Приехал!
– Здравствуйте, тетя! Я смотрю вы все такая же, неуемная. Все хлопочите по хозяйству. Здоровья вам!
– спасибо, сынок. Как же не хлопотать – обняла и поцеловала возмужавшего за последний год дюжего парня – что же мы стоим, пановье, пошли в хату. Мы сейчас зараз соберем обед.
Затем прошли в светелку, где трое девок, одна из них дочь кумы, Ганна, возились у стола. Они, увидев молодого паныча, вскрикнули, а Ганна бросилась Даниле на шею – Братушка!…
– Давайте девчата все что не есть ставьте на стол – сказал Сашко, чтобы укоротить минуты встречи Данило и Ганны видя как от их объятий двое других, соблюдая свой девичий обычай, от стыда прикрывали лица руками.
Большой стол был заставлен закусками и графинами со всякими наливками.
Пришли двое товарищей Данила по детству и началась пирушка. Гости поздравляли Данила с окончанием учебы и хвалили дядьку Сашка за то, что тот сделал доброе дело, отправил сына на учебу. Теперь его ждет хорошее будущее, раз он стал слишком умным…
Когда гости разошлись, а вместе с ними пошел по селу и Данило, солнце еще висело в уголку неба. Пан Сашко уже в глубоком хмелю, чего раньше редко позволял, взял еще раз грамоту сына, не мог налюбоваться на нее, затем, свернув опять в трубку, ступая, ища равновесия в походке, вышел во двор, намереваясь пройтись и показать этот документ сельчанам, так в нем воспряла гордость за сына. Пошатываясь, дошел до плетня и, увидев своего шедшего товарища, окликнул его:
– Панас? Подь сюда. Данило бурсу окончил… ось бумага – он поднял над собой бумажный сверток. В глазах его затуманилось, и промычав еще что-то несуразное себе под нос, грохнулся тут же у плетня и громко захрапел, еще до того, как подошел к нему его товарищ.
Прошла уже неделя, как Данило в отчем доме, и отец все водил его по усадьбе и знакомил с расстроенным хозяйством. Но сын не проявлял к этому никакого интереса. После Киева, городской жизни, он смотрел на всю эту усадьбу, и перед ним вырисовывалась жалкая картина. Он никак не мог заняться каким-нибудь делом, хотя дел было невпроворот. Не лежала ко всему этому его душа, и глядя на все это, он чувствовал в себе какую-то духоту в сердце. В глубокой тоске томилась его душа и собрался он в Кременчуг, посмотреть как живут там люди, оглядеться вокруг, может и сам в чем-то проявит интерес к какому-нибудь делу. С одобрения отца, покинул он село:
«Хотя это не Киев, но все же, веселее здесь живет народ» – размышлял он.
4
Данило, бродяжничая по улицам Кременчуга, забрел на базар, излюбленное место препровождения бурсаков, когда свободны от учебы, еще по Киеву, где они, «хозяйничая», заставляли торговцев быть осторожными и внимательными к своему добру, увидев шуструю шандропу-бурсаков. Но теперь Данило – дюжий парень, не своим видом обряженный в новую суконную свитку, статью и учтивым поведением, не выказывал того, что он выходец из бурсачьего племя.
На базаре куча народа, торгуют всякой всячиной и греки, и татары, и евреи, и нашего брата-православного довольно-таки много, и язык вокруг пестреет разным говором-разноречием. Идя по торговым рядам, он услышал вдруг звонкий девичий смех, и поворотившись, на соседнем ряду противоположной стороны, увидел девушку, как раз на том месте, где висела торговая вывеска:
«Промышленные товары»
Купец 1-й гильдии Циберцаса.
Под вывеской стоящий молодой человек в сером сюртуке, по-видимому, приказчик хозяина, то и дело нашептывал девушке что-то на ухо, и она заливалась заразительным смехом.
Едва глянул Данило на нее, как почувствовал что пропал. Чаще застучало сердце, потому что ничего подобного он еще не испытывал.
«До чего же хороша» – подумал он, и глядел на нее не отрываясь, не зная что делать. Затем подошел поближе, и воспользовавшись моментом, когда ее развлекатель отошел за какой-то надобностью, обслуживая очередного покупателя, встал против нее. Их взгляды сошлись. Прекрасная черноволосая, белая лицом девушка так испугалась, что перед «покупателем» не смогла проронить ни слова, а только скраснев лицом, мило улыбнулась:
– Кто ты? – вырвалось у него после недолгого замешательства – как тебя зовут, красавица?
Она, смущаясь молодого человека опустила голову.
– Ты разумеешь по нашему?
– Да! – живо ответила она и глаза ее вдруг пронзительно-ясно впились в него. С минуту оба пребывали в оцепенении, но затем где-то там, глубоко внутри, прихлынувшая кровь к вискам внезапно вызвала в нем потребность в любви и он, бессвязно заговорил:
– Ты… ты свободна? – спросил, по-видимому, подумав об удалившемся на время молодом человеке – где я могу видеть тебя? Ты только скажи!
Она, улыбнувшись, отвела свой взгляд куда-то в сторону и, взяв рукой кончик шелкового платка, повязанного на ее тонкой длинной шее, и прикрыла им слегка лицо.
– Почему пан интересуется? – щуря глаза спросила так, как быдто сама уже проявила к нему интерес.
– Как почему? Странная какая ты, однако! Я… меня зовут Данилой. Я из ближайших хуторов, у родителя своего … после учебы… в гостях. А ты?
– Я, Олимпия – перебила его – я здесь присматриваю иногда за нашим семейным добром, помогаю родителю – указала вверх пальцем на торговую вывеску.
– Дак, ты….
– Да, я гречанка. – не дала договорить – а что? – она посмотрела на его удивленное лицо – вы чем-то разочарованы, пан? На вас лица нет – уже она взяла инициативу в свои руки – вы удивлены, молодой человек? – не унималась она, стараясь при этом чем-то заняться у прилавка.
– Ну что ты, краса… Олимпия! – недоговорив, поправил сам себя – где мы можем видеться? – быстро спросил, опасаясь что вот-вот появится тот молодой ее обольститель и испортит им всю «обедню».
– Пан, Данило намерен назначить мне свидание? – искоса посмотрела она не его озабоченное лицо – Я ведь Вас не знаю. А вдруг вы губитель дамских сердец, любовный соблазнитель или того хуже – отъявленный злодей?
– Помилуй, Олимпия! Душа моя! – в горле у него пересохло и он еле выдавливал слова, не зная, чем ее завлечь и как расположить к себе – я скорее сам расправлюсь с любым злодеем… кто только посмеет обидеть мою паночку…
При словах «мою паночку», она слегка по-девичьи смутилась и не стала больше задавать дерзких вопросов, потому что уловила своим женским чутьем его влечение к ней, со всей его искренней простотой и душевностью. Они оба чувствовали друг к другу не выразимый словами интерес, и уже нельзя было вот так, по живому разорвать это мимолетное знакомство…
5
Данило все чаще стал пропадать из села, уезжая в Кременчуг, для встречи с Олимпией. От нее он узнал, что ее мать с отцом из Крыма, с Феодосии. И сама она родилась там же. Но отец, ища выгоду в торговле, обосновался в Кременчуге. С каждой встречей их сердца находили все больше отклика на заботу и внимание друг к другу. И вот однажды, заявившись домой после очередного свидания, сказал отцу, что хочет показать ему свою избранницу. Отец сперва проявил даже беспокойство, ибо кума Параська не переставала ему досаждать о скорой женитьбе детей, а тут – такое!
Он поначалу недоумевал:
–Ты что такое говоришь, сынок! А как же Ганочка?
– Да что вы, ей-богу, со своей Ганочкой – вскипел Данило.
– Грех Бога гневать, сынок! – стоял на своем отец.
Потеряв жену и двоих детей, вся теперь привязанность его сосредоточилась только на единственном сыне Даниле и все его мечты о спокойной жизни в старости обернулись теперь в сущий кошмар, с этим выбором сына…
Делать было нечего, как только согласиться со случившимся. Буквально через день после их разговора, собрались ехать в Кременчуг за покупками и заодно глянуть отцу на выбор сына.
Кума Параська, завидя бравых мужиков, сына с отцом, собравшихся в дорогу и обряженных в новые свитки, непременно поспешила вставить словцо:
– Пановья собрались на Ярмарку в город, за покупками? … Помогай вам бог.
Она на радостях подумала: «Дело к свадьбе, наконец-то».
В город добрались, выбравшись спозаранку, когда базар был в полном разгаре, и повел Данило отца по его многочисленным рядам, к тому, теперь уже заветному для него месту. Остановились напротив, как и тогда, где впервые увидел ее. Улыбчиво кивнул отцу, чтобы тот взглянул напротив, указав на стоящую за прилавком статную девицу.
– Ну как, бать? Хороша? – спросил, не скрывая восторга.
– И-и, бусурманка! – воскликнул отец, увидев девицу с черно-смоляным отливом волос.
– Не бусурманка, а гречанка.
Хороша то хороша, но все же отцу не давало покоя то, как все выйдет с этой гречанкой. И не зная, как поступить с выбором сына, все еще стоял на своем:
– А как же Ганочка, сынок?
– Да что вы, ей-богу, со своей Ганочкой – пуще прежнего вскипел Данило. При этом вся кровь бросилась ему к лицу, и сейчас же отхлынула назад, так сильна была его потребность любви к ней.
Данило, видя такое озабоченное настроение отца, не стал подводить и знакомить его со своей избранницей, оставив это действо на потом. И потому, обойдя ряды и прикупив кое-что с базарного дня, к вечеру воротились в родное село.
Месяц, висевший на небе, давно уже осветил весь двор, а пан Сашко все сидел у крыльца, обдумывая их поездку, принесшую ему беспокойство.
Он озадаченный просидел бы так до самого рассвета, если бы дремота не стала туманить его разум, и он тяжело вздохнув, отправился на покой.
6
Закручинился пан Сашко, огорченный выбором сына, с этой гречанкой. И, чтобы как-то утешить, успокоить самого себя, свою печаль, найти возможность поправить, так сказать, положение дел – обратился он за советом к своему давнему приятелю, еврею Яше Циммерману, державшему лавку, а при ней шанок-кабак, и который пользовался у всех в округе мудростью и ученностью…
– Здорова, Яша, здорова, друже! – пожали друг другу руку – все торгуешь, – он не разнимая руки взглядом окинул его заведение, – все богатеешь, еврейская твоя душа, – улыбчиво погрозил пальцем – я рад за тебя, друже!
– Доброго дня, пан Сашко! Я так думаю, что ко мне пожаловали не только ради чарки горилки – с его лица не сходила улыбка от похвалы пана, не лишенная, однако, ехидности.
Они присели за стол.
– Пришел просить совет, Яшка – оправив усы, он немного в растерянности, не зная как начать разговор об этом весьма деликатном деле.
– Какой совет? – засуетился корчмарь – что за просьба? – пан Сашко молчал, и он продолжил, воспользовавшись паузой – если есть такая услуга, почему бы и не помочь, доброму человеку.
– Не говори ничего – перебил его пан – лучше выслушай меня. Я бы не стал просить тебя, Яша, но я не горазд на такие тонкости, какие учудил мой Данило. А вы, евреи, в таких делах мастера – погрозил улыбчиво пальцем – по этой части умны.
– Да что случилось? Пан, скажи, наконец!
– Одним словом – замялся было он – Данило влюбился и путается с иноверкой.
– Н-ну, так и пусть путаются. Та-а, поплюйте и забудьте.
– Как, пусть? Как наплюй? – удивился тот – а наша вера, разве можно?
– А-а, пан разве не знает, что бог на то и создал мужчину и женщину, чтобы любились и плодились. Э-эх – тяжело вздохнул – не такое уж ваше горе – он подал ему чарку с горилкой – выпейте для успокоения души своей.
А я в этих делах вам не помощник – он лукаво посмотрел на угрюмое лицо пана – ай-ай – закачал головой – пан думает раз уж и еврей, значит все может, значит все знает, по-вашему.
Сашко с еще большим огорчением посмотрел на него.
– Пан, так на меня смотрит, как будто я задолжал ему десять червонцев… а, кто такая? – наконец полюбопытствовал – знатного ли рода? – съязвил он.
– из Кременчуга, купца-грека Циберцаса дочь, Олимпия!
– Боже, Олимпия!
– Дак ты знаешь, видел ее?
– А как же! – корчмарь соскочил с места, поднял руку вверх, прищурил глаза и покачав головой, продолжил – боже, какая красавица! Мои очи еще никогда не видели такой красоты, как… спелый персик!
Он затем склонился к пану поближе и, сделав знак обеими руками, как будто хочет объявить что-то важное, продолжил:
– Не все же, пановье, вашему роду потреблять одни «галушки», а и треба попробовать хоть раз «персика» – образно выразился предприимчивый еврей, на счет выбора его сына – я вам так скажу: велика власть женщины, коли человек влюбится – и тут же сразу запричитал – дай бог им здоровья, и побольше детишек. Прощай, отчий дом и пусть хранит их бог от всякого несчастья – уже с некоторой печалью, сочувствуя пану как родителю, пропел он.
Подивившись его умственной натуре, пан облегченно вздохнув, пожав плечами, осушил содержимое чарки…
– Коли свадьба, за мной бочка горилки – после небольшой паузы, подмигнув пану с юморцой сказал корчмарь, наливая вторую ему чарку, видя, что тот, вроде уже согласился с его доводами на счет молодых…
Делать было нечего, как ему взять приятеля Яшу в «сваты», ибо надо было уже что-то предпринимать:
«Данило не отступится от своего, и кто как не Яша может разрешить это щекотливое дело. К тому же, он уже, наверное, прикинул, сколько сможет заработать на моем горе с этим сватовством и нашей свадьбой. Не говоря уже об укреплении своего авторитета, разрешив такой вопрос» – думал Сашко.
7
Когда молодые решили не расставаться, пожениться, сообщив об этом каждый своим родителям, пан Сашко, чтобы соблюсти приличие наперво решил познакомиться с ее родителями, чтобы обговорить все дела, надеясь при этом на помощь своего приятеля Яши Циммермана.
В один из ближайших погожих дней, когда солнце подходило к полудню, явился он к нему, чтобы уточнить время поездки.
– Ну так, что Яша, когда едем? – едва переступив порог его жилища, перешел сразу к делу.
