Владимир Рудинский
Вечные ценности. Статьи о русской литературе
Б. Акунин. «Внеклассное чтение». (Москва, 2002)
С некоторым огорчением следим за эволюцией творчества Б. Акунина. Его новый роман проявляет ряд прежних недостатков и, к сожалению, новых, еще худших. Хотя и содержит проблески немалого таланта, ему присущего.
Книга распадается на две части, слабо между собою связанные: в одной действие происходит в современной Москве, в другой – в царствование Екатерины Великой в разных местах России.
Вторая линия гораздо интереснее: настоящий авантюрный роман с напряженным действием. Но увы! Построенный на грубой, тенденциозной лжи, – как только мы попробуем на него взглянуть с точки зрения реальной российской истории.
Екатерина Великая представлена целиком в согласии с наихудшими канонами раннего большевизма. Легко рассказывать о великой императрице похабные анекдоты: но просто нелепо представлять ее глупой!
Нет уж, глупой она никак не была.
С другой стороны, куда как неубедительно изображать ее двор как какое-то собрание клинических монстров и ничтожных интриганов. Вот в романах Алданова (который, однако, тоже относился к Екатерине враждебно) те же нравы, тот же быт представлены несравненно правдивее.
Довольно сравнить Россию, какою Великая Жена (по выражению Пушкина) ее приняла – и какою оставила: расширение ее границ, развитие ее культуры и ее вес на международной арене весьма заметно изменились! Не за это ли ее и не любят?
А люди ее времени тоже были титанами: Суворов, Ушаков, несправедливо оклеветанный Потемкин, – и сколько других!
Говорить же всерьез о жестокостях тогдашней «секретной экспедиции», – нам ли, Боже мой! Мы знаем принцип Фелицы161: лучше простить 10 виновных, чем наказать одного неповинного. Что бы сказали о нем товарищи Ежов и Берия? И что бы она сказала, увидев гулаги советских лет, пыточные допросы чекистов?
Центральный персонаж повествования мальчик-вундеркинд, начитавшийся французской энциклопедии, наставляет царицу, с беспокойством следящую за успехами якобинцев, что, мол, свободные солдаты всегда побеждают подневольных.
Ой, так ли? Суворовские солдаты выкинули французов из Италии; кутузовские разбили Наполеона.
Судьба России XVIII века, в версии Акунина, находилась в руках масонов, а в их рамках боролись добродетельные вольные каменщики и другие, ответвившиеся от оных, которые от идеи прямой борьбы с Сатаною переключились постепенно на служение ему.
Впрочем, о сути масонства у автора – через уста одного из героев, Данилы Фандорина, – вырываются весьма меткие слова: «Стоит добрым, честным, бескорыстным людям объединиться и начать войну во имя хорошего дела, как вскоре главнокомандующим у них непременно оказывается наихудший из злодеев».
Верно, конечно. И не только о масонах. Но все же: при каком изначальном направлении подобные вещи легче всего случаются?
Перейдем ко другой линии, к России наших дней.
Тут мы видим нагромождение непомерных ужасов (не всегда и правдоподобных) дикого капитализма. В обрисовке коих автору решительно изменяет чувство меры и хорошего вкуса.
Отметим, что в числе действующих лиц (и отнюдь не отрицательных) появляется некий андрогин, – молодой парень, половину времени мужчина, половину женщина, меняющий с одного дня в другой «половую ориентацию» вместе с платьем. Он обрисован с мягким юмором; но нам при чтении, право не смешно, а противно… и даже страшно.
К числу наиболее удачных типов отнесем кошмарную садистку Жанну Богомолову, плавающую в море акул от бизнеса, рвущих глотки друг у друга.
Но приключения действующих лиц и резкие повороты в их участи тут (как, впрочем, и в «екатерининской» линии) вполне невероятны, и читатель должен быть весьма нетребователен, чтобы принимать их с доверием.
Отметим вскользь, что некая дама Цецилия Абрамовна, именуется на страницах «Внеклассного чтения» Цыца, а потом, без особой мотивировки, уже Цаца.
И еще одну курьезную деталь: английские и немецкие слова, пестрящие в тексте (и специально в речи двуполого Вали) даются без перевода, в качестве общепонятных; французские же снабжены подстрочными разъяснениями.
В прежние времена, для культурной публики, было бы, скорее уж, наоборот.
Сомнителен прием (положим, употреблявшийся писателем и ранее) – заменять подлинные имена исторических лиц на выдуманные: графа Зубова на Зурова, Перекусихиной на Протасову.
Невольно думается: не напрасно ли автор оставил Эраста Петровича Фандорина и эпоху, когда тот действовал? Образ добросовестного слуги престола и борца с революцией был для публики оригинальным, неожиданным и, именно поэтому, притягательным. Перемещения же в современность или в более отдаленные времена получаются у Акунина не совсем удачны.
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 21 сентября 2002 г., № 2715–2716, с. 5.
Борис Акунин. «Ф. М.». (Москва, 2006)
С беспокойством следим за эволюцией творчества Акунина. Его серия романов об Эрасте Фандорине была блестящей. Хотя входившие в ее романы не все были одинаково удачны, общий их уровень оставался чрезвычайно высок. Жаль, что она прервалась: мы ничего не знаем о последующих годах Фандорина, не знаем, на ком он был женат, и от кого имел законное потомство (и сколь многочисленное?).
Другая серия, о монахине Пелагии оказалась несколько слабее; и притом первые были лучше, чем более поздние. Самое же худшее, что они соскальзывают постепенно к темам, граничащим с богохульством.
Другие его романы, в которых фигурируют предки и потомки блистательного Эраста, в основном менее увлекательны, оставаясь все же всегда увлекательными, иногда и захватывающими.
Но вот – какая недобрая сила несет автора соревноваться с титанами, что ему явно не по плечу? Если бы он тягался, допустим, с Агатой Кристи или Дороти Сейерс162, – оно бы могло быть любопытно. С Конан Дойлем или Честертоном уже не стоило: это большие и своеобразные мастера в своем детективном жанре.
Но с Шекспиром и Достоевским (даже и с Чеховым) ему состязаться явно не следовало. А он пытается, – и крайне неудачно!
Пародировать Достоевского – напрасный труд! Известно, тот не был стилистом, писал небрежно, наспех; но за каждой его строчкой стоит глубина мысли, которую имитировать трудно, а вернее – невозможно.
В «Ф. М.» именно такой рискованный замысел. Впрочем, тут налицо две линии: одна современная, об открытии неизвестной рукописи Достоевского, содержащей вариант «Преступления и наказания»; другая – воспроизведение этого последнего.
Не знаем, использовал ли Акунин подлинные черновики, и в какой степени. Мы-то полагаем, что черновики писателей вообще не подобает использовать для широкой публики, коей они не были предназначены. Тут же мы имеем дело, явно, с неограниченными фантазиями на данную тему.
И все же эти попытки подражания великому писателю представляют собою наиболее интересную часть книги. Современная же часть полна неправдоподобия и, – неожиданно для Акунина! – местами (особенно во втором томе и ближе к концу) просто смертельно скучна.
Не спасают дело и не идущие к сюжету иллюстрации, и еще менее уместные разъяснения в конце второго тома.
Печально, если талантливый, безусловно, писатель будет и дальше топить свои способности на ложном пути!
Ему бы вернуться к статскому советнику Эрасту Фандорину и рассказать нам об элементах его биографии пока нам не известных, – и очень бы для нас любопытных!
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 11 августа 2006 г., № 2801, с. 7.
Б. Акунин. «Сокол и ласточка» (Москва, 2009)
Книга распадается на две части.
Действие первой протекает в наше время, в 2009 году; действие второй в 1703 году. В первой центральный герой Николас Фандорин; во второй – Летиция де Дорн (она же фон Дорн) из замка Теофельс.
Первая часть вызывает у нас определенное разочарование.
Акунину не свойственно чувство юмора, и когда он хочет быть забавным, получается скорей скучно; и даже неприятно.
У этого Фандорина есть полупарализованная старая тетка-миллионерша, мягко сказать взбалмошная.
Она его пригласила на «круизный лайнер “Сокол”», на котором путешествуют дряхлые (но очень богатые!) полутрупы.
Появляются на горизонте жена Фандорина Алтын, и его отвратительная секретарша-дегенератка Валя (эта, по счастью, лишь мельком!).
В остальном, Фандорин с тетушкой занимаются расшифровкой старинного документа о кладе, спрятанном на Антильских островах (написать Карибских у меня рука не поднимается! по-русски они всегда нормально именовались Караибскими).
Во второй части повествование ведется от лица… попугая. Который интересуется жизнью людей и принимает в ней активное участие.
То есть перед нами – волшебная сказка. От коей реализма или хотя бы правдоподобия ни ждать, ни требовать нельзя.
Сказка о пиратах, с переодеванием молодой девушки в мужчину и с приключениями в жанре Стивенсона.
Оставляя в стороне явную невозможность многих ситуаций, можно читать с удовольствием, а то и с увлечением.
Но, увы: постепенно рассказ становится не только искусственным, а и явно неубедительным, не только с точки зрения фактов, но и психологических движений.
Так что, – совсем уж неожиданно, читая Акунина! – под конец начинаешь испытывать скуку.
Возврат на лайнер «Сокол» с корабля «Ласточка», и из эпохи флибустьеров и корсаров в наш век мало помогает делу.
Обозревая творчество Акунина в целом, приходишь к выводу, что лучше всего ему удаются приключения Эраста Фандорина, на фоне предреволюционного времени.
Отчасти и цикл о Первой мировой войне начинающийся двумя романами под заглавием «Смерть на брудершафт» и некоторые о других представителях рода Фандориных (но не те, где сюжет перенесен в современность).
Когда же автор пускается соревноваться с Шекспиром и Достоевским, да даже и с Чеховым – получаются сплошные неудачи.
И вообще стремление к экспериментам и погоня за оригинальностью не всегда гарантируют успех.
Жаль, что бесспорно талантливый и своеобразный писатель подобными приемами слишком часто злоупотребляет!
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 6 ноября 2009 г., № 2879, с. 2.
Б. Рябухин. «Кондрат Булавин» (Москва, 1993), «Степан Разин» (Ростов-на-Дону, 1994)
Нужно немало мужества и оригинальности, чтобы в наше время предлагать публике две исторические хроники в манере Пушкина и А.К. Толстого! Обе написаны в белых стихах, почти всегда правильных, и в обеих довольно хорошо выдержан язык эпохи (хотя сомневаюсь, чтобы разинский казак мог употреблять слово паника, как тут).
Можно бы пожалеть, что автор выбрал своих героев в соответствии с большевицким каноном, из числа революционеров и, так сказать, «коммунистов до Маркса». Но, с другой стороны, Стенька Разин издавна был романтическим персонажем, не только в фольклоре, но и в русской литературе…
Да и нужно признать, что противоречивость в действиях этих бунтарей показана у Рябухина достаточно четко; они идут не только вразрез с интересами русского государства, но даже и с глубинными интересами крестьянских масс.
Вот царь Алексей в «Степане Разине» изображен определенно несправедливо; он больше похож на Иоанна Грозного, вопреки своему добродушному характеру и, во всяком случае, внешней приветливости, которые ему были свойственны.
Что до Петра Великого, писатель ему как бы отпускает все грехи, заканчивая свою «хронику» его словами:
– Господь, спаси и сохрани Россию!
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 28 января 1995 г., № 2320, с. 2.
В. Бахревский. «Никон» (Москва, 1988)
Роман сделан очень неплохо; сначала вроде бы и не так интересно, но чем дальше, тем с большим увлечением следишь за развитием действия.
Подкупает объективность автора. Его сочувствие, явно, на стороне противников Никона, ревнителей старой веры. Книгу, как факт, с таким же успехом можно было бы назвать «Аввакум»: биография великого расколоучителя подробно рассказана, и его человеческий образ становится нам близок и симпатичен. Но и сам патриарх, несмотря на свои честолюбие и властолюбие и свой крутой нрав, показан в полный рост; государственные заслуги его отнюдь не умалены. Любопытны указания на его мордовское происхождение и его связь со своим родным племенем.
Еще привлекательнее их изображен царь Алексей Михайлович. Писатель широко пользуется, говоря о нем, относительной свободою, которой не имели его предшественники (вспомним, например, роман Шильдкрета163 «Гораздо тихий государь», где царь представлен безвольным ничтожеством). Подлинно добрый человек на троне, Алексей в то же время и поистине великий монарх: его правление ознаменовывается грандиозным расширением пределов России, воссоединением с нею Белоруссии и Украины.
Эти события вызывают у Бахревского горячие слова патриотической радости, по поводу возврата временно отторгнутых у нас и завоеванных Польшей областей: «Русская земля – живое тело, – рассеченная мечом ненавистника на кровоточащие части, ныне, окропленная живою водой, вновь соединилась, и пред миром, пред светом солнца и звезд, пред надеждою угнетенных и яростью угнетающих должен был явиться богатырь отменной чистой души, ясных помыслов и великой доброй силы».
На фоне рисующих нам картин жизни русского народа той эпохи, равно бояр, духовенства и крестьян, особое место занимают описания колдовства и язычества у уцелевших среди русского моря, вкрапленных в него, остатков угро-финских народностей.
Трудно не усмотреть в повествовании некоторых аллюзий, столь любезных сердцу подсоветских литераторов; впрочем, умеренных, и употребленных со вкусом и кстати.
Стрелецкий десятник Агишев везет опального протопопа Ивана Неронова в ссылку, и дорогой всячески тиранит – а в монастыре, куда тот отправлен, его принимают с колокольным звоном как мученика за правду. Испугавшись, Агишев просит арестанта: «Прости, святой отец, и не погуби!» И Неронов ему отвечает: «Зачем мне тебя губить, сами вы себя погубите. Да уже и погубили». Слова напрашиваются на применение к чекистам нашего века.
Столь же актуальны мысли, вложенные в уста Аввакуму: «Мы и про завтра ничего сказать не умеем, а у Бога и что через год будет записано, и через 10 лет, и на каждый день, на каждый час для всякого, кто с душою рожден».
Тот же Аввакум, вернувшись из заключения, спрашивает жену, помогали ли ей его братья, а та ему за них заступается: «Не ропщи ты на братьев. Страшное нынче время. Не только за подачку, за доброе слово наказать могут». Чем не сегодняшний день?
Выпишем еще такой пассаж об образе Владимирской Богоматери: «То была воистину русская и московская святыня. Из Владимира ее перенесли в 1394 году. Святой ее силой был остановлен Тохтамыш164, направлявшийся разорить Москву. Это была совершенная по красоте икона. Ни золото царственных одежд, ни божественное предначертание судьбы младенца Бога-человека не могли укротить в матери любви к своему ребенку. Русские люди шли к этой иконе, чтоб почерпнуть от ее любви. Но и ныне царь припадал к святыне своего отца и деда, и всего своего народа».
Рассказав о наставлении царя военачальникам, выступающим в поход, автор комментирует его чувство следующим образом: «Для Алексея Михайловича его заповедь не была пустословием для очистки совести. Эта заповедь происходила из глубочайшей религиозности царя и его понимания царской власти, где ответственность за действия всех людей царства была на его собственной совести».
Закончим воспроизведением сцены, где царь смотрит ночью на церковь в Вязьме:
«Тут как раз тучу снесло ветром на запад, полная луна воссияла на небе, и государь, глядя на трехглавый устремленный в небеса храм Одигитрии, ахнул:
– За такой-то красотой в тридевятое царство ходят, а у нас вот она!
Каменное белое, как серебро, кружево не стояло на земле, оно летело, и все три купола, как три стрелы, как три белые птицы, летели среди небес, и луна летела, и Алексею Михайловичу чудилось, что и сам он тоже летит».
Вот как стали писать в подъяремной России! А люди, достигшие внутренней свободы, добьются, верим и надеемся, и свободы физической. Бог им в помочь!
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 27 августа 1988 г., № 1986, с. 2.
Суд над левой интеллигенцией
Если изложить суммарно содержание большого романа (780 стр.) Бориса Можаева165 «Мужики и бабы», опубликованного в Москве в 1988 году, это есть рассказ об ужасах раскулачивания, коллективизации, закрытия церквей и подавления крестьянского сопротивления насилию властей. Тут много убийственной для режима правды. Жаль, что автор ее портит (искренне ли или по необходимости) ссылками на Ленина, при котором, мол, было лучше.
Выпишем, однако, оттуда некоторые мысли по вопросам русской истории в целом, вложенной в уста главному положительному герою Димитрию Успенскому (он, между прочим, сын священника; этого бы, однако, довольно оказалось в сталинские времена, чтобы книгу запретить, а автора отправить в места не столь отдаленные):
«Дело в той привычке традиции – пинать русскую государственность, в той скверной замашке, которая сидит у нас в печенках почти сотню лет. Дело в интеллигентской моде охаивать свой народ, его веру, нравы, только потому, что он живет не той жизнью, как нам того бы хотелось… Ну, а если русский человек гордится святыней национальной жизни, мы тотчас обвиняем его в шовинизме и требуем переделать среду, то есть разрушить памятники, выразившие эту национальную идею… Русская идея культурного призвания всегда была не привилегией, а сущей обязанностью, не господством, а служением. Посмотрите хотя бы на историю освоения Сибири, приобщения к русской культуре ее народностей. Вы заметите всюду необыкновенную жертвенность русских учителей, докторов, миссионеров. Конечно же, национализм, замыкающийся в своей исключительности, как в ореховой скорлупе, скуден и ограничен. Но идея национальности, понимаемая как культурная миссия, благотворна по сравнению с бесплодным космополитизмом. Люби все народы, как свой собственный!.. Я говорю про нашу радикальную, самовлюбленную, самоуверенную интеллигенцию. Она всегда стремилась вывести сознание из-под контроля нравственности. Она плевала на религию, на семейные устои, на общественную традицию… Ведь те дореволюционные интеллигенты имели такие права, которые нам теперь и не снятся. Но им мало было…»
Опираясь на В. Соловьева и на Достоевского, Успенский подробно разбирает и уничтожающе критикует Чернышевского и его теорию разумного эгоизма. Вторит ему и другой, тоже положительный, персонаж книги, Роман Юхно: «Устроить жизнь человека без Бога, без религии – давненько пытается так называемый прогрессивный материализм».
Сходно по сути, рассуждают и мужики. Один из них, Прокоп Алдонин, говорит так: «Сейчас ты ничего не увидишь. Эдак лет через 50 или 100 видно будет как сложится жизнь – по-божески или по законам Антихриста». Вот мы и увидели…
Любопытны вскользь упоминаемые писателем слухи в крестьянской среде о Лжеанастасии, порождающие надежду на возврат монархии.
Не везет советской власти с писателями-деревенщиками! Все больше, все громче поднимают они речь об ее преступлениях, все сильнее колеблют самые ее основы… Не близится ли уж для нее час расплаты?
Рецензируемая книга входит в состав серии Библиотека российского романа. Не так давно еще, подобная фразеология было бы невозможна: для большевиков существовал только советский роман, в крайнем случае – русский. Tempora mutantur166…
«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 10 сентября 1988 г., № 1988, с. 4.
Василий Белов. Воспитание по доктору Споку (Москва, 1978)
Мы, в эмиграции, слышим время от времени (включая из уст Солженицына) о расцвете сейчас в СССР литературы на деревенские темы; но, в общем, с ней мало знакомы, кроме превосходных рассказов и романов Солоухина.
Разбираемая книга представляет собою именно образец такой литературы, и на высоком уровне; в особенности, стоящая в ней первой (и, действительно, далеко превышающая по качеству остальные четыре новеллы) повесть «Плотницкие рассказы».
Тут описаны, безо всякого нажима, судьбы двух односельчан, родившихся в конце прошлого века, Олеши Смолина и Авинера Козонкова. Оба, каждый в своем роде, – типичные русские крестьяне; только первый вобрал в себя лучшие, а второй – самые скверные черты нашего национального характера.
Смолин от роду (таков был уже его отец и, похоже, такова же и его единственная дочка) – работяга, честный и скромный, с инстинктивной деликатностью и тактичностью, сдобренной в меру развитым чувством юмора. Козонков – бездельник, наглый горлопан и, во всех случаях жизни, бессовестный плут, к которому, как по мерке, прикладывается есенинская строчка:
«Мужик, что твой пятый туз».
При нормальных условиях (и в царской России, в частности), Смолин с семьей пошли бы в гору, а Козонков – вниз, и, верно, кончил бы в тюрьме или под забором. Революция смешала карты…
Впрочем, мы видим, в наши дни, обоих в почти равном положении, в жалкой обстановке захолустного колхоза; только на совести у Козонкова – участие во всех ужасах раскулачивания (чем он сам-то лишь гордится и даже хвастается…), а у Смолина совесть чиста, хотя тяжелых испытаний у него за спиной много осталось.
«А тут еще и меня начали прижимать, такое пошло собачество…» – сжато роняет он о событиях после того, как он отказался подписать, в качестве понятого, акт о ссылке мало-мальски зажиточного соседа.
То, что эти два столь различных человека – Смолин и Козонков, между собою еще и приятели, хотя им и случается по пьяному делу вцепиться друг другу в волосы (а выпить они оба не дураки!) – такое только и бывает в России и, вероятно, иностранцу непостижимо.
Кусок правды о страшном, безумном и преступном периоде коллективизации (а мы еще все, по инерции, ахаем про жестокости помещиков!) делает честь автору. И метко он подмечает, что старый плотник, разговорившись, потом опасливо спрашивает: «А ты не партейный?»
Герой Белова167, ведущий персонаж всего сборника, инженер Константин Зорин, замявшись, отзывается:
– Как тебе сказать… Партейный, в общем-то.
Раз люди начали всерьез стыдиться принадлежности к компартии, значит, сознание и совесть в них пробудились. И это – залог лучшего будущего для нашей родины!
«Современник», рубрика «Библиография, Книжное обозрение», Торонто, 1979 г., № 43–44, с. 258–265.
