Владимир Рыскулов
Вспоминалки
– Что ты скажешь, если предложат должность переводчика советника командира дивизии?
– Я останусь с Вами, – ответил я.
Но ко мне никто не обратился. Дело в том, что моя должность уже была майорской, хотя я числился лейтенантом (ошибка выяснилась только после окончательного расчёта с Министерством обороны СССР; оказалось, ещё накануне загранкомандировки мне присвоили очередное звание старшего лейтенанта, а моё представление, написанное начальником и отправленное в Москву, ненужным).
Новый командир бригады начал знакомство с советником рассказом о том, что он переведён из Хамы, где долго работал с нашими специалистами, и что владеет русским языком. Всё это он говорил по-арабски. Затем прошёл митинг, где надо было выступить с речью. Текст её и перевод мы написали заранее. С трибуны, оснащённой микрофонами, советник читал по предложению, а я вслед за ним дикторским голосом, выработанном ещё в «Интуристе», озвучивал перевод. Затем ко мне подошёл незнакомый сирийский офицер и, улыбнувшись, сделал комплимент:
– Когда Вы читали перевод, Вас на слух невозможно было отличить от араба.
Через некоторое время генерал сказал мне по-русски в присутствии моего начальника:
– Обычно ваши переводчики умеют что-то одно: либо неплохо понимают, либо хорошо говорят. Вы делаете и то, и другое.
Специально для нового генерала мне пришлось перевести на арабский целую книгу с описанием новой техники. Затем я увидел, что старшина при штабе печатает мой перевод на пишущей машинке. Я подошёл к нему, с удовлетворением отметил, что генерал, сверяя мой перевод с русским текстом, исправил лишь несколько терминов, и даже немного попечатал сам, пока старшина ушёл на обед. Спустя три года я узнал, что нашего генерала перевели на должность заместителя командира дивизии.
Вернувшись в Сирию через три года, я несколько подзабыл разговорную речь, о чём сообщил своему шефу. Воспользовавшись моей откровенностью, он через некоторое время сказал мне:
– Чем неправильно переводить, лучше бы помог мне в работе.
И я разделил с ним ряд функций: составлял отчёты о командировках, сочинял и печатал на пишущей машинке все письма сирийской стороне, вёл учет специалистов, ходил сам в Генштаб САР и местный ОВИР и т.д. В пути мой шеф называл меня своим штурманом (все дорожные знаки в Сирии были написаны на арабском и английском языках, к тому же я хорошо знал Хомс, где в военных колледжах работало много наших русистов), а в других городах шутя представлял меня следующим образом:
– Это мой переводчик и начальник штаба, аналитик, полуэкстрасенс (а ещё недавно, относясь ко мне иронически, говорил иначе: «Это переводчик… слепых старушек через дорогу»).
Работы у нас было много, потому что мы отвечали за русистов в военных учебных заведениях, Дамасском, Алеппском и Латакийском университетах (контракты с двумя последними были подписаны уже при нас), в Институте русского языка (в г. Телле, возле Дамаска), а также за наших спортивных тренеров, работников театра и музыкантов. Я уже не говорю о том, что мне постоянно приходилось работать на различные службы Аппарата экономсоветника. Там я часто общался с сирийским водителем, бывшим военным, который помогал нам в различных инцидентах, связанных с авариями. Он знал русский, но со мной предпочитал говорить по-арабски. Если мы вместе ехали куда-то, он любил вспоминать о своей прежней работе, при этом неоднократно рассказывал о наших переводчиках, которые мне, по его словам, не чета. Я не спорил с ним: раз так говорит носитель языка, значит, ему видней. Однако когда мы в очередной раз в присутствии нашего адвоката уладили неприятное дело с дорожной полицией, он вдруг признался мне:
– Я знал, что если ты поедешь с нами, то всё будет хорошо.
Переводчик фельдмаршала Паулюса
Я ходил ещё в детский сад, когда в нашей старой квартире появился новый человек. По своему возрасту дядя Саша (имя его из чувства благодарности за всё, что он для меня сделал, я не изменяю) годился моей маме в отцы. В войну он был одним из переводчиков взятого в плен фельдмаршала Паулюса. У нас дома хранится пишущая машинка из его бункера, переделанная на русский шрифт. На фронте дядя Саша отморозил себе обе ноги, поэтому бинтовал их. Лёжа на кровати, он часто поднимал ноги вверх, уперев их в стену, и держал так в течение долгого времени.
Поначалу дядя Саша был маминым клиентом – диктовал ей с листа перевод текстов из немецких журналов (что-то о сахарной свёкле), а она печатала его на пишущей машинке. Нередко он приходил забирать меня из детского сада, и я по-настоящему гордился им. Однажды, гуляя с нами зимой, он поскользнулся и, неудачно упав, сломал себе правую руку. Придя в очередной раз за мною в садик, он ничем не мог помочь папам других детей сгребать лопатами снег. Я очень жалел тогда, что он не может показать свою силу. Он часто возил меня в разные районы города, где мы гуляли с ним по улицам, а однажды мы все поехали во Внуковский аэропорт смотреть, как взлетают и садятся самолёты. Там мы пообедали. Помню, на второе была солянка, и я случайно надкусил горошинку чёрного перца. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я словно чувствую во рту её горький вкус.
Кажется, тогда он и научил меня читать, потому что уже в старшей и подготовительной группах детсада меня сажали на стул перед детьми с книгой в руках, и я читал им её вслух не по слогам, а совершенно свободно. Для того времени это было необычно, потому что часть детей приходила в школу, вообще не умея читать. Тогда же я стал переписывать гигантскими печатными буквами «Королевство кривых зеркал» Виталия Губарева (один такой пожелтевший от времени лист формата А4, явно из тех, на которых печатала мама, сохранился до сих пор). Через много лет моя тётя, ведя уроки русского языка и литературы в английской спецшколе, вспоминала эту историю, называя меня «абсолютно грамотным человеком» (с годами, занимаясь больше тремя иностранными языками, чем своим родным, я в значительной степени утратил эти навыки грамотности и сейчас могу делать самые нелепые ошибки).
Так прошло два года. Дядя Саша относился ко мне, как к своему сыну, правда, однажды я несколько раз ткнул его в живот деревянной саблей, и он в гневе сломал её (то же самое я постоянно проделывал с нашей доброй соседкой, но она никак на это не реагировала). Потом они с мамой вдруг начали ссориться, и однажды он ушёл навсегда, оставив в выдвижном ящике шкафа все свои тканевые бинты.
Шинная лихорадка
Работая в совместном предприятии, я часто, по указанию сирийского гендиректора, выполнял разные просьбы его друзей и знакомых. Раз я поехал с ними на Ярославский шинный завод на гигантском трейлере, который прибыл в Москву сухопутным путём из Сирии. Ребята спали, а я помогал шофёру, читая дорожные указатели. Когда мы подъехали к заводу, я стал вылезать из машины и, пропустив нижнюю ступеньку, шагнул вниз. В результате я упал, врезавшись локтем правой руки в асфальт, покрытый тонким слоем снега. На мне была дорогая турецкая дублёнка, купленная ещё в Алеппо, но удар был таким сильным, что моя рука повисла, как плеть. Вечером мы пошли гулять и остановились около пары девушек, которые продавали разные мелочи. Один из сирийцев поддерживал меня за руку, боясь, что я снова упаду. Девушки посмотрели на нас, переглянулись и прыснули от смеха.
– Почему они смеются? – спросил один из сирийцев.
– Они подумали, что мы…, – тут я вместо известных мне крепких словечек, которым я научился за долгие годы пребывания в их стране, употребил редкое литературное слово, но, к счастью, они его не знали.
На следующий день шофёр, ночевавший в кабине трейлера, а не с нами, в гостинице, пожаловался нам, что к нему подходили какие-то тёмные личности и требовали с него мзду за стоянку, но он ничего им не заплатил. Сирийцы расписали на листе бумаги количество нужных им покрышек и камер, посчитали общую сумму, и я заполнил на себя пустой бланк доверенности с печатями и подписями (покупка производилась от имени нашего совместного предприятия).
– О, как хорошо, – сказала мне бухгалтер завода, принимая наличные деньги, – сегодня мы можем выдать рабочим зарплату.
Потом сирийцы стали загружать трейлер. Когда мы выезжали из города, все дружно загалдели. Я присоединился к общему веселью и, на мгновение забыв о взятых на себя штурманских обязанностях, допустил ошибку – не заметил на дорожной развязке знак с указанием поворота на Москву. Проехав несколько километров по незнакомой местности, мы остановились. Я вылез из трейлера и спросил у людей, стоявших на обочине, можно ли где-нибудь впереди свернуть на дорогу, ведущую в Москву.
– Нет, – сказал один из них, – там, дальше, идут ремонтные работы.
Пришлось нам возвращаться к дорожной развязке. Водитель долго ругался и сказал, что возьмёт с меня деньги за израсходованный впустую бензин. В пути он отошёл и больше этот вопрос не поднимал.
Вернувшись в Москву, я осмотрел свою правую руку и ужаснулся: на ней был гигантский кровоподтёк. Тогда я пошёл к своему другу-мануальщику, который жил в том же районе, и он сделал мне массаж локтя и области, прилегающей к нему, с втиранием медвежьего жира.
– Так Вы могли потерять руку, – укорял он меня, но его лечение оказалось весьма эффективным.
Я ещё дважды сопровождал сирийцев в Ярославль. Добирались мы туда разными способами – на трейлере, поездом и на междугороднем автобусе, стоя всю дорогу. Но больше с нами никаких приключений не произошло.
О литературах стран Азии и Африки
Из арабской литературы всем известна восьмитомная «Книга тысячи и одной ночи», изданная у нас в 1958-60 гг. В «Библиотеке всемирной литературы» имеется почти 800-страничная «Арабская поэзия средних веков». Стихи Абу-ль-Аля аль-Маарри (X-XI вв.) в ней перевёл Арсений Тарковский. В.Н. Кирпиченко, одна из преподавательниц нашего института, специализировалась на египетской литературе и участвовала в переводе романа «Зеркала» Нагиба Махфуза ещё до того, как он стал Нобелевским лауреатом в 1988 г.
Из того, что я прочитал, мне понравились «Чудеса Индии» Бузурга ибн Шахрияра (X века), сборники новелл арабских писателей, большинство которых тоже перевели наши преподаватели, и роман «Парус и буря» Ханны Мины. Как-то в Сирии мы с моим первым гражданским начальником сопровождали важного чиновника из Министерства культуры СССР. Во время экскурсии по Латакии гид сказал:
– В нашем городе живёт писатель Ханна Мина.
Древнейшим литературным памятником Китая является «Ши-цзин» – «Книга песен» (XI-VI вв. до н. э.). Величайшими поэтами VIII века были Ду Фу и Ли Бо. Многие стихотворения последнего перевела Анна Ахматова. Четырьмя классическими романами китайской литературной традиции являются следующие: Ши Найань «Речные заводи», Ло Гуаньчжун «Троецарствие», У Чэнъэнь «Путешествие на Запад» и Цао Сюэцинь «Сон в красном тереме». К ним примыкают следующие романы: Ли Юй «Полуночник Вэйян, или Подстилка из плоти», Ланьлинский насмешник (анонимный автор) «Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй», Ли Жучжэнь «Цветы в зеркале» и У Цзинцзы «Неофициальная история конфуцианцев». Первые два из них весьма эротичны. Роман «Троецарствие» я проглотил ещё в 10-ом классе. По отдельным его эпизодам в Китае было поставлено несколько фильмов. Один из последних – «Битва у Красной скалы» в 2 сериях. Кто читал "Трактат о военном искусстве" Сунь-цзы (VI-V вв. до н.э.), тот с удовольствием ознакомится с его применением на практике полководцами "Троецарствия". Прекрасный язык всех романов, отличные переводы, в т.ч. стихотворных вставок. По своим литературным достоинствам и цене в букинистических магазинах первенство принадлежит роману «Сон в красном тереме». В 2000 г. Нобелевским лауреатом по литературе стал Гао Синцзянь, проживающий в Париже китайский прозаик и драматург, а в 2012 г. – Мо Янь.
Из китайских прозаиков XX века, помимо классика Лу Синя и Го Можо, мне запомнились Лао Шэ и Ба Цзинь (первый, правда, с неприятной стороны). Преподавательница, читавшая у нас курс «Основы литературной критики», предложила всем список произведений. Мне достались «Записки о Кошачьем городе» (Роман и рассказы) Лао Шэ. Я зачитал свою рецензию по ней в зале перед всеми филологами нашего курса, но моё выступление преподавательнице не особо понравилось, и она сделала по нему ряд замечаний. Я же с присущим мне упрямством (по этому поводу ректор нашего института однажды шутя сказал мне по телефону, что я «упрям, как два арабских хима́ра», т.е. осла) почти ничего в нём не исправил и получил оценку «хорошо», единственную в приложении к моему диплому. На 5-ом курсе некоторые выпускники специально пересдавали экзамены, чтобы вместо синего получить красный. Мне это не понадобилось, тем более оказалось, что, кроме меня, он никому не нужен.
В Турции Нобелевскую премию по литературе получил Орхан Памук (2006). Из известных писателей там ещё следует упомянуть Назыма Хикмета, Сабахаттина Али, Факира Байкурта, Орхана Кемаля, Яшара Кемаля и Азиза Несина. Что касается меня, то я даже прочитал «Книгу моего деда Коркута» (памятник средневекового огузского героического эпоса).
В японской литературе заметное место принадлежит сочинениям двух придворных дам – «Повести о Гэндзи» Мурасаки Сикибу и «Запискам у изголовья» Сэй-Сёнагон (обе X-XI вв.) и автору трёхстиший (хокку) – Мацуо Басё (XVII века). У них есть такие известные писатели, как Фтабатэй Симэй, Рюноскэ Акутагава, Кобо Абэ, Юкио Мисима и Харуки Мураками. Нобелевскую премию по литературе получили Ясунари Кавабата (1968) и Кэндзабуро Оэ (1994).
Персидская литература славилась своими великими средневековыми поэтами: Рудаки, Омаром Хайямом, Руми, Саади, Хафизом, Джами и, конечно же, Фирдоуси, автором поэмы «Шахнаме».
Величие древнеиндийской литературы выразилось в «Махабхарате», «Рамаяне», «Панчатантре» и драмах Калидасы. У них есть свой лауреат Нобелевской премии – Рабиндранат Тагор (1913).
Что касается африканского континента, то в Нигерии Нобелевскую премию по литературе получили Воле Шойинка (1986), в ЮАР – Надин Гордимер (1991) и Джон Кутзее (2003), а в Танзании – Абдулразак Гурна (2021), проживающий в Великобритании. Из «Истории литератур стран Азии и Африки» мне также запомнился нигерийский писатель Чинуа Ачебе. Успехом пользовались тогда антирасистские романы Питера Абрахамса (ЮАР) – «Венок Майклу Удомо», «Живущие в ночи» и «Тропою грома». Последний мы читали в институте на английском, шутя называя его "Пасасандрой" («The path of thunder»).
Обсценная лексика
Изучая сирийский диалект, я не мог обойти стороной такую специфическую его область, как ругательства. С первого года пребывания в Сирии я записывал их вслед за шофером ПАЗика, на котором ездили наши военные специалисты. Когда-то за коммунистические взгляды он был разжалован из офицеров, поэтому ругал их особенно изощренно. Раз он подъехал со мной к своему дому, вышел его брат, который возглавлял местную ячейку компартии. Из осторожности я остался в автобусе (были соответствующие инструкции при выезде).
Оказалось, ругательства в сирийском диалекте так многочисленны, что нередко образуют длинные синонимические ряды. Часть из них я нашёл в Большом арабско-русском словаре, значит, всё-таки они были не такими крутыми, как наш мат. Ругались вокруг, несмотря на присущую сирийцам вежливость, многие – солдаты, офицеры, таксисты, уличные мальчишки и даже женщины-христианки, одетые в дорогие меха.
В отличие от русского языка, в речи с арабами я не стеснялся прибегать к обсценной лексике. Когда я работал в совместном российско-сирийском предприятии, к его гендиректору часто приходили друзья и знакомые. В разговоре с ними я, хулиганя, употреблял отдельные крепкие слова, чем повергал их в ступор: они никак не ожидали от иностранца такого богатого запаса слов, хотя сами тоже начинали изучение русского языка с мата. Однажды ко мне подошла жена руководителя фирмы и зачем-то попросила меня научить её нескольким арабским ругательствам. Я написал ей печатными буквами одно, но самое длинное и забористое. В тот же день она зачитала его по бумажке своему мужу. Говорили, что он дико покраснел и тоже впал в ступор. Через несколько дней, проходя мимо, он мне строго сказал по-русски:
– Не надо учить девушек ругаться.
Больше я этого не делал. Впрочем, он хорошо относился ко мне (сам он раньше служил в сирийском спецназе) и, когда я увольнялся, чтобы перейти на работу в первый свой банк, он сказал мне тоже по-русски:
– Если тебе там не понравится, возвращайся назад.
Но я не вернулся: меня затянула работа в банках и турфирмах. На этом закончилась моя карьера переводчика арабского языка.
Как я нарушал ст. 153 УК РСФСР
О том, чтобы заниматься репетиторством, я даже не задумывался. У меня и так уже были заняты три вечера – по вторникам и четвергам я ходил на каратэ, а в среду вёл занятия на Высших курсах иностранных языков (ВКИЯ) при Госкомитете по внешнеэкономическим связям (ещё два урока на них я проводил по утрам). Неожиданно одна симпатичная девушка, с которой я учился на 10-месячных курсах в Институте повышения квалификации «Интуриста» (впоследствии я ей тоже помог, связав с моим учеником на курсах, который занимался загранкомандировками), сказала, что одна её знакомая хочет изучать арабский язык. С последней мы встретились в метро и стали договариваться о цене.
– За 45 минут английского берут 5 рублей, – сказал я. – За арабский должно быть больше.
– Хорошо, – согласилась она, – пусть будет 7.50, тогда за полтора часа выйдет 15 рублей.
Здание, в котором она работала, располагалось недалеко от «Интуриста». Я приходил к ней в 18:15, заглядывал в комнату, где она сидела, и мы шли заниматься в их библиотеку. Судя по словарям, которые лежали на столе, их учреждение имело отношение к нефтяной промышленности. Арабским она решила заниматься, потому что её оформляли в загранкомандировку в Ирак. Училась она охотно и с усердием. Все мои записи, сделанные ужасным почерком (по-арабски я пишу понятнее, чем по по-русски), она аккуратно переписывала в другую тетрадь и тщательно заучивала. Однажды она напросилась ко мне на занятия ВКИЯ, посидела с нами и сказала, что мне следует построже спрашивать с моих учеников. Один из них, капитан, тут же подвёз её на своих «Жигулях» до метро (девушка она была привлекательная и даже сквозь стёкла очков, которые она не снимала, было видно, что у неё красивые глаза).
Спустя какое-то время она уехала в Ирак и прислала мне открытку. Жена была недовольна этим (я, несмотря на то, что мы занимались всё время одни да ещё после работы, не допускал даже намеков на какие-либо отношения, выходящие за рамки деловых), поэтому я не ответил. Спустя несколько месяцев я получил вторую открытку и поступил так же. На этом наша односторонняя переписка прекратилась.
Тогда в «Интуристе» моя зарплата уже составляла не 144 рубля в месяц, как в начале, а 156. На ВКИЯ мне платили 75, с этой ученицей у меня выходило за четыре урока 60. Таким образом, получалось чистыми деньгами около 250 рублей в месяц. О том, что я тружусь сразу на трёх работах, я однажды обмолвился нашему сэнсэю.
– И всё в яму, – заметил он, улыбаясь.
Затем ко мне обратился пожилой швейцар в гостинице «Космос», у которого дочь была замужем за египтянином. Он выдержал всего несколько занятий, а потом сказал:
– Вы всё правильно преподаёте, но в моём возрасте учить арабский тяжело.
Короткие юбки
В начальной школе мы ещё застали дубовые, единые со скамьями парты с откидными крышками и вырезками под ручки- «вставочки» и чернильницы-«непроливайки». Во 2-ом классе их разместили прямо в рекреации спального корпуса, потому что в школьном шёл ремонт. Раньше они стояли отдельно, а теперь их соединили переходом, хотя мы всё равно, чтобы срезать угол между двумя зданиями, съёжившись от холода, перебегали зимой из одного корпуса в другой по улице. Вскоре парты заменили столами, а вместо держателей пера и пёрышек появились сначала самописки, которые частенько подтекали, оставляя на указательном пальце чернильное пятно, а потом удобные шариковые ручки.
Форму мальчики носили серого цвета (позже её сменили на более симпатичную, тёмно-синюю, но мы это время уже не застали), а девочки – чёрную с белым фартуком на праздники и коричневым – в будни. К ней подшивались, как в армии, белые подворотнички. К субботе, когда после уроков мы разъезжались по домам, они представляли собой жалкое зрелище. Пионерские галстуки, а потом и комсомольские значки носили только на форменных пиджаках и фартуках. «Домашняя» одежда, которую тоже выдавали в интернате, была немного разнообразнее, например, зелёные вельветовые костюмы со слегка расклешёнными брюками были вполне хороши. Ученики из семей побогаче носили даже что-то модное, и мы молча завидовали им. В старших классах девочки начали носить очень короткие юбки, что было красиво, но заставляло некоторых, самых любознательных мальчиков постоянно дежурить на лестнице, чтобы увидеть нечто большее, чем просто голые ноги. Брюки в то время девочки надевали редко. Что касается обуви, то ребята ходили в полуботинках и сандалиях, а кеды оставляли для уроков физкультуры. Девочки носили туфли, босоножки и чешки соответственно.
Длинные волосы я стал отращивать в 7-ом классе, начиная с весны. 1-го сентября я пришёл ещё более обросшим, но в течение недели меня и других одноклассников отправили стричься. Девочкам разрешалось иметь длинные волосы, но они должны были быть собраны в пучок или хвостик. Серёжки и какие-либо ювелирные украшения им носить не позволяли. Что касается маникюра и макияжа, то он был запрещён. Только на праздничные и танцевальные вечера девочки приходили накрашенными.
Наручные часы у меня, чуть ли не первого, появились уже в 5-ом классе (впоследствии я привёз из загранкомандировки в Сирии японские часы Casio с будильником и калькулятором, которыми так же гордился). Массивные, с белым циферблатом, календарём и глубокой царапиной на стекле, эти часы мне достались от умершего двоюродного дяди. Они были удобны, чтобы следить за временем на уроках, но создавали впечатление, что они длятся дольше, чем положенные 45 минут.
Многие ребята курили, я этим баловался немного в 10-ом классе, но, поступив в институт, перестал. Выпивали редко, потому что особой возможности для этого в интернате не было. Зато в трудовом лагере отыгрались за все годы. Даже мы с моим одноклассником отметились, получив за это четыре наряда вне очереди и общественное порицание.
На районе
Район, в котором мы живём, никогда не был особо радостным. Раньше здесь проходила железная дорога, рядом с которой простирались сплошные болота. Их осушили, рельсы и шпалы убрали и построили дома, которые уже успели состариться. Долгое время здесь не было метро. Чтобы попасть в центр, на работу, приходилось ехать в переполненном автобусе до ближайшей станции метро, теперь относящейся к другой линии. Тогда дорога до Управления занимала у меня добрых полтора часа. Наконец, появилось метро, но все равно по вечерам наш район был пустынным. В лихие 90-е гг. в нём часто случались убийства, и спустя два десятилетия они продолжают происходить здесь и в прилегающих к нему районах. В нулевые годы на соседней с нами улице молодой парень убил ножом школьника. Проходя мимо заднего фасада взрослой поликлиники, я видел на том месте лежащие на земле лепестки алых роз. Оказалось, что этот парень ранее уже убил бомжа, кажется, не поделив с ним женщину. В десятые годы на другой улице старшеклассник открыл стрельбу в школе, убив двоих и ранив одного человека. Через год в начале той же улицы недавний школьник нанёс своей бывшей девушке, 19-летней студентке, более десяти ножевых ранений. На месте убийства, рядом с автобусной парковкой, ещё долго лежали цветы. Через два года на соседней с нами улице, в подъезде своего дома, была застрелена девушка, работница банка. В этом году на другой улице мужчина зарезал своего приятеля.
Впрочем, люди умирали у нас и сами: то скончался какой-то бомж, живший под лестницей, на первом этаже, то вымерли один за другим местные алкаши из нашего и соседних зданий. Раз зашёл ненадолго к своим знакомым. Довольно молодой мужчина, который не знал кода, пробормотал что-то невнятное (казалось, у него были затруднения с речью) и последовал за мной. Примерно через час, спускаясь по лестнице вниз, я услышал в подъезде голоса людей и увидел недавно вошедшего со мной в дом мужчину уже мёртвым. Он лежал, лицом вверх, прямо на ступеньках (голова выше, ноги ниже). На первом этаже милиция опрашивала жителей дома, все говорили, что умерший мужчина им незнаком. У подъезда наготове стояла синяя «труповозка» с надписью «Специальная». Сердечная недостаточность, инсульт, передоз – я так и не смог выяснить потом у своих знакомых.
В другой раз я там же решил спуститься на лифте. Выхожу на первом этаже и не понимаю, что происходит. Из-за пара ничего не видно: где-то прорвало трубу, с потолка хлещет горячая вода и, спускаясь по ступеням вниз, заливает подъезд. Вижу, что посуху на улицу мне не выйти. Снимаю зимние сапоги и носки, закатываю наверх брюки и иду по воде. Слава богу, из-за мороза на улице она не горячая, а тёплая. Выхожу из подъезда, сажусь на скамейку и обуваюсь. Проходящие мимо люди удивляются, не понимая, почему я в сильный мороз вышел на улицу босой. Звоню знакомым по мобильному телефону, говорю, что у них в подъезде потоп.
Ходить по улицам у нас было небезопасно. Как-то, под Новый год, из высотного дома в меня кинули пустую бутылку. Она разбилась поблизости, и рядом с моими ногами закрутилось её горлышко с металлическим кольцом, оставшимся от открытой пробки. Пару раз в нескольких метрах от меня взрывался наполненный водой целлофановый пакет, а затем совсем рядом упало целое деревянное кашпо с пустыми цветочными горшками. На одной из улиц сверху на детскую коляску сбросили конфорку от электроплиты. Маленькая девочка погибла. Чаще всего это делали, развлекаясь, безмозглые дети, игнорирующие законы физики. Однажды мальчишки кинули сверху в старшую сестру жены яйцо (в её районе). Оно попало ей на зимнюю шапку, но всё равно вызвало сотрясение мозга. Наученный этим печальным опытом, я, проходя вдоль домов, особенно их заднего фасада, старался идти как можно ближе к ряду выстроившихся на обочине машин. Дело в том, что для анонимных злоумышленников легче было бросить тяжёлый предмет в незнакомого прохожего, чем в машину одного из соседей, за что им или их родителям пришлось бы раскошелиться, поскольку в своем доме этих мерзавцев вычислить намного легче. Не успел я рассказать сестре об этих случаях и способах обезопасить себя, как на неё с мужем в их районе тоже сбросили сверху водочную бутылку. Она не стала церемониться, как я, с этими малолетними преступниками, и сразу же вызвала полицию. Но заниматься этим не захотели, мол, вычислить их трудно.
Как-то я вышел из дома и, радостно засмотревшись на весеннее солнышко, ступил носком зимнего сапога в выемку на тротуаре. В результате падения на проезжую часть я получил разрыв связок правой ноги. Хирург районной поликлиники, в молодости работавший в военном госпитале в Ницце, вылечил меня, сделав несколько дорогих иностранных уколов прямо в ногу. Во второй раз я не стал ждать очереди, а просто заглянул к нему в кабинет и начал говорить по-французски. Никто меня, конечно, не остановил (к иностранцам у нас относятся с пиететом), и медсестра, которой в прошлый раз не было, вначале вообще не поняла, что происходит. Так я неоднократно проникал в его кабинет без очереди и по другим вопросам. Однажды помощь хирурга понадобилась моей жене, и я с нею передал ему записку на французском языке, чтобы он сразу понял, от кого она.
Впрочем, в последние десять лет, здесь многое изменилось в лучшую сторону. Из окраины Москвы он превратился в оживлённый, вполне благоустроенный и культурный район.
Об общественных науках
Изучение общественных дисциплин начиналось с истории КПСС, где приходилось конспектировать однообразные, скучные работы Ленина. Только потом, когда я занялся историей СССР сталинского периода, я понял, что от этого предмета мне никуда не уйти.
– А что было потом с Зиновьевым и Каменевым? – спросил я двоюродную бабушку, поскольку об их судьбе в учебнике ничего не сообщалось.
– Их тоже расстреляли, – ответила она (мужа её, который находился на противоположной большевикам стороне, репрессировали, поэтому когда я однажды спросил её о красных, она назвала их обыкновенными бандитами).
Про тех же политических деятелей, с добавлением Троцкого, я спросил бабушку (деда-коммуниста расстреляли даже раньше его родственника, который когда-то возглавлял местное правительство, сотрудничавшее с Колчаком; обоих впоследствии реабилитировали).
– Я с ними всеми танцевала, – сказала она. – Умнейшие люди.
Основы научного атеизма читал мужчина с характерной фамилией Никонов, однако экзамен принимала симпатичная, но весьма суровая девушка (возможно, аспирантка), сидевшая на расстоянии от него, за отдельным столиком.
– Не говорите про анимизм, если ничего в нём не понимаете, – сказала она мне.
Затем я подошел к преподавателю, показал аккуратно написанные конспекты первоисточников, и он поставил мне «отлично».
Политэкономия была достаточно сложной наукой, недаром один из наших преподавателей арабского языка шутил:
– Мне бы не хотелось познакомиться с девушкой, которая понимает политэкономию.
Вопреки расхожему мнению, что умная женщина обычно представляет собой иссушённое наукой существо, обязательно в очках, политэкономию капитализма, а также экономику арабских стран нам читала просто красавица.
Потом были лекции по марксистско-ленинской эстетике, но студенты узнали, что по этому предмету не будет зачета и перестали ходить на занятия. В результате его убрали из расписания.
Научный коммунизм меня не заинтересовал, а вот марксистско-ленинскую философию, особенно диалектический материализм, я изучал с удовольствием. Тот же преподаватель арабского языка, любитель Гегеля (как позднее и я), часто говорил нам о так наз. гносеологической обработке. По его словам, она сводилась к следующему: чтобы познать какое-то явление, надо учитывать только самое главное, существенное, отбросив предварительно все частные случаи и исключения – камень в огород оппонентам, которые пытаются утопить в последних любую дискуссию (известная софистическая уловка «концентрация на частностях»).
К философии я неожиданно вернулся, работая в Управлении. Дело в том, что я параллельно преподавал арабский на трёхгодичных Высших курсах иностранных языков при Госкомитете по внешнеэкономическим связям. Поскольку некоторые женщины в нашем отделе очень ревниво относились к отлучкам на работе других сотрудников и чуть что бегали жаловаться в отдел кадров, мы с начальником придумали мне следующую маскировку: два утра я прикрывал, якобы, посещением со средней дочерью логопеда, а один вечер – занятиями в Университете марксизма-ленинизма при ЦДСА (в компартии я не состоял). До этого я ему говорил про аспирантуру ВКИМО СССР (бывшего Института военных переводчиков), к которой я собирался прикрепиться, поэтому он сказал:
