Владислава Николаева
Удача
– Мы будем ждать, – я долго поцеловала его. Он посмотрел мне в глаза и тоже поцеловал. За последние дни он вернул своё спокойствие и мог поделиться им со мной. Он улыбнулся одними глазами, молча кивнул.
Перед уходом он склонился над кроваткой, положил обе ладони волчонку на пояс, постоял, глядя ему в глаза, потом прижался губами к светлым волосам. Волчонок вряд ли что-то понимал.
Он ещё раз поцеловал меня и вышел за дверь.
Я надолго запомнила этот поцелуй.
Да, я умышленно рассчитала время, но мне не стало от того легче. Раньше я думала о сохранении лишь собственной жизни, теперь она ушла для меня на второй план. Я влюбилась в своего волчонка. Он уже сам стоял в своей кроватке, держась за перильца. Он был очень похож на отца. Я хотела, чтобы у него был свой ум и свой характер. Я посвятила себя его воспитанию. Мы часто гуляли, сначала я носила его на руках, потом он пошёл сам, я знакомила его с неярким фоновым миром. Я часто разговаривала с ним, рассказывала ему истории, учила, чему могла, читала книги.
Мои тревоги оставили меня, волнения выровнялись, казалось, покой первых семнадцати лет вернулся в мою жизнь. Солнце ласково светило с неба мне и моему ребёнку. Мы бегали босиком по зелёной траве, мы с разбега прыгали в прохладную речную воду, мы собирали осенние рыжие листья и ели тёплые каштаны, гуляя по парку.
Мы гуляли каждый день, в любую погоду, часами. Когда волчонок дорос мне до середины бедра, ему больше всего нравилось заниматься на спортивных площадках, лазать, бегать и кататься на качелях. Только позавтракав с утра, мы отправлялись на какую-нибудь площадку и оставались там до обеда. Придя домой, нагулявшись на свежем воздухе, волчонок голодно набрасывался на еду, а потом засыпал на пару часов.
Я сидела на скамейке и крутила между большим и указательным пальцами яркий осенний листок. Я следила за волчонком, без устали бегающим по лабиринту. Иногда он ловил мой взгляд и махал мне рукой, я улыбалась ему в ответ.
Я думала о своих домашних делах, когда услышала:
– Волчонок!
Голос позвал негромко. Я застыла на своём месте. Я не звала так сына вслух, но он замер с приоткрытыми губами, беззащитно выставив перед собой руки и глядя куда-то мне за спину. Я рывком обернулась – мой мужчина наградил меня своей самой широкой улыбкой. Его ледяные глаза лучились. Я не знала, что ему пришлось пережить за прошедшие годы, и не хотела представлять. Он сел по другую сторону скамейки, запрокинул меня и впился в губы. Я едва не задохнулась. Он не мог ждать, и жаль, что мы с волчонком не успели погулять, как обычно, и он не успел устать.
Мне пришлось запереть сына в его комнате, он был напуган и удивлён, но его отец уже ждал в постели. Я закрыла дверь и зашторила окно. Он провожал мои движения взглядом. Я сбросила одежду. Он глубоко выдохнул. Я легла напротив, поверх одеяла. Он разглядывал меня, чуть улыбаясь. Я приподнялась и поцеловала его первой.
Он не набросился на меня, как когда-то в семнадцать лет. Прежде всего, он обнюхал меня очень придирчиво. Сначала я не придала этому значения, но потом до меня дошла причина – он проверял, верна ли я ему. Я оскорбилась против воли.
Он ткнулся носом в мою шею.
– Пойми, – прошептал он, – я не тебе не верю. Я не верю другим.
Он подмял меня под себя. Я и забыла, какой он тяжёлый, какую уверенность даёт его тёплое жёсткое тело.
– Нет других, – шепнула я, чувствуя себя безвольной куклой. Он так плотно приник ко мне, что мы уже практически были единым целым.
Он сжал своими мою верхнюю губу. У его губ была эталонная форма. Он умел целовать, как мне нравилось. Я чуть приоткрыла глаза, он смотрел на меня. Он упёр лоб в мой лоб:
– Мне нравится в этом убеждаться.
Потом он плотно прижался ртом к моей щеке и стал старательно двигать губами. Он говорил со мной, беззвучно. Я угадывала слова по движению его губ: «Я очень соскучился. Потерпишь?»
Вместо ответа я перевернулась на живот. Он хмыкнул и потёрся лицом о мою спину, потом навалился всем весом. Мы лежали поверх одеяла, но было жарко. Не думала, что соскучусь по этому. Я слушала его дыхание, иногда оно срывалось со звуком, с одним из нечеловечьих тихих, свистящих звуков. Он будто давился от удовольствия, но вместо того, чтобы остановиться и отдышаться, продолжал глотать его большими кусками. Он сжимал пальцы на моём плече, вторая рука приподнимала меня под животом навстречу его движениям. Горячая ладонь опаляла меня, от неё словно пламя разбегалось по крови. Я жалась к нему. Он рвался навстречу мне.
Его не было долго, волчонок едва научился стоять в кроватке, когда он уходил, теперь волчонок дорос мне до середины бедра. Он, не способный засыпать, не переспав со мной, не спал со мной годы, у него не было воли остановиться. Он и так сдерживался.
Когда он удовлетворился, заново взошло солнце, и хоть за запертой дверью плакал голодный волчонок, и моё сердце сжималось от боли, я знала, что мы все должны потерпеть.
Солнце поднялось высоко, так что лучи проникли сквозь узкое окно под потолком, когда он лёг рядом, улыбаясь широкой улыбкой счастливого человека. Он не был человеком.
– Волчата? – он провёл рукой по моему животу.
Я почти не удивилась. Ему требовалось подтверждение моей преданности. Наверное, я виновата. Я не давала ему почувствовать свою любовь, как он давал мне. Если он думал, что кто-то кроме него способен также излучать любовь, то он ошибался.
– В комнате.
Он как будто удивился. Поднялся, абсолютно голый, оглянулся на меня с сомнением и пошёл в комнату. Щелкнул язычок замка. Я гадала, не испугается ли волчонок. Волчонок не особенно испугался. Отец поднял его на руки, поднёс к левому уху животом и распознал причину похожего на поскуливание плача в голоде. Он не стал морщиться, как морщился в первые дни его жизни. Инстинкты, руководящие его существом, подсказали ему, что кормить волчонка его долг. Я вздохнула с облегчением. Проснувшийся инстинкт оказался одним из священных, как инстинкт не делиться мной, как инстинкт спускаться в свой мир через каждые пять лет, как инстинкт убивать в ответ на нападение… я знала далеко не всё, раньше не хотела, а теперь должна была узнать – ради волчонка.
Его лицо приобрело озабоченное выражение. Он пошёл голый на кухню, предлагая волчонку, вытирающему кулачком глаза, коробку за коробкой. Волчонок кивал, он не был придирчив. Я накинула халат и наблюдала от двери, как отец ребёнка варит ребёнку кашу.
Он повзрослел, или, как говорят о волках, заматерел. Он продолжал часто улыбаться. Он становился серьёзным, когда спрашивал о волчатах. Он вёл себя в постели так, будто продумал заранее свои движения и предугадал мои. Он добывал пропитание.
Я пыталась приучить его заботиться о волчонке. Он хорошо усвоил, чем его можно кормить, во что одевать, без труда согласился, что с ним надо гулять, но неожиданно запретил помогать ему мыться и едва переносил, когда вечером я оставалась у маленькой кроватки, чтобы почитать. Он почти бегал по коридору за спиной, положив руки на пояс, и недовольно зыркал в открытую дверь, словно подозревал нас в заговоре.
По его мнению, вечера принадлежали ему. Он даже не сразу требовал раздеться, но стоило начать смеркаться, я должна была сидеть рядом. Держать его за руку или обнимать. Или целовать.
Я приноровилась читать волчонку, поглаживая его отца по руке. Мы сидели на кровати, двери в обоих комнатах были распахнуты, волчонок устраивался в своей кроватке и слушал. Чувствуя, что он заснул, я мягко высвобождалась из обхвата тяжёлой, жёсткой, как камень, руки, клала книгу на полукруглый столик в коридоре, кратко заглядывала к волчонку, убеждаясь, что всё в порядке, закрывала одну дверь, вторую дверь. Я раздевалась без напоминаний, он смотрел с тёплой улыбкой, протягивал ко мне руки, я шла к ним, позволяла сомкнуться на моих рёбрах, позволяла уложить себя, придавить себя, взять себя.
Волчонок дорос ему до середины бедра, когда я, как ни странно, почувствовала, что должна привести в мир ещё одного. История, изначально изобретённая для того, чтобы утешить мужчину, стала правдой. Я была удивлена и рада. Часть груза была снята с моей совести. И он, конечно, почувствовал моё настроение. У него было чутьё. Он часто спрашивал про волчат, но на этот раз я сообщила ему радостную новость, не дожидаясь вопроса.
Его лицо озарила улыбка, он поцеловал место над пупком и попросил рассказать, как я почувствовала, что пора.
– Мы соединились в единое целое, я ощутила как по моей крови разливается жар, я посмотрела в твои глаза, увидела, как ты любишь меня… и захотела подарить тебе волчонка.
Он издал счастливый нечеловеческий звук, похожий на всхлип и восклицание одновременно. Он прижал ухо к моему животу, и хотя я знала, что там ещё нечего слушать, я не сомневалась, что он слышит.
На следующий день он не спрашивал про волчат. Мы позавтракали и пошли гулять с волчонком на спортивную площадку. Всё было прекрасно, мной овладело приподнятое настроение человека, снявшего груз с совести. Я не была человеком.
Волчонок резво побежал к нагромождению узких железных лесенок, а мы сели на длинную скамью. Мы держались за руки. На нас все смотрели, но никто не смел подойти. Он не обращал никакого внимания на посторонние взгляды. Следил за волчонком – это был один из священных инстинктов, и размышлял о чём-то важном – не улыбался. Я ждала, когда он поделится со мной своими мыслями. Он был открыт передо мной, он расскажет, если это не то, о чём я не хочу знать.
– Значит, – наконец выдавил он, – ты ещё дольше не сможешь спуститься со мной…
Я знала, о чём он. О мире, в котором он был главным, мире, который мог не вынести мой рассудок, и в который он обязан был спускаться через каждые пять лет. Наконец, в его голове волчата связались не только с моей преданностью, но и с большой ответственностью, но теперь мне это было не нужно. Я уже носила второго, и он должен был ждать его вместе со мной, он должен был хотеть его.
– Старший сын будет уже взрослым, – сказала я. – Если всё будет в порядке, мы сможем оставить младшего на его попечение.
Его лицо просветлело. Он по-новому взглянул на бегающего по площадке волчонка.
– Надо научить его, – добавила я.
Он согласно кивнул.
Наконец, пришло время родиться второму волчонку. Заматеревший мужчина сидел у изголовья нашей кровати и гладил меня по волосам. Мне приходилось несладко.
Напуганный волчонок держался за его руку. Он сам позвал его и теперь втолковывал убедительным и ласковым голосом, что скоро у него появится младший брат, о котором он должен будет заботиться, которого должен будет беречь, как я берегла его самого.
Волчонок о чём-то спрашивал его, но мне уже было не до этого.
Когда появился ребёнок, его уже не было в комнате. Я не помнила, когда он вышел, или точнее он его вывел. Видимо, наступил вечер.
Второй волчонок родился ночью. Мы назвали его Ульфом.
Он поднёс его мне, и я взяла его на ослабевшие руки. Он был похож на старшего, когда он родился. Светловолосый, белокожий, голубоглазый. Я прижала его к груди, а мой мужчина уже гладил меня по внутренней поверхности бедра.
– Ты понимаешь, что мне больно? – не выдержала я. – Ты способен понять, что можешь причинить мне вред?
Он вскинул на меня ледяные глаза. Я ждала услышать самый ужасающий в своей жизни рык. Некоторых вещей он терпеть не мог.
Он кивнул и убрал руку.
Декорации менялись. Давно мы этого не делали, но он почувствовал необходимость сменить мир. Для волчат переезд был внове. Младший, конечно, ещё ничего не понимал, а старший был заинтригован. Я хотела объяснить ему, но он сказал, что отец уже объяснил ему.
Он приучал старшего присматривать за братом. Он был мал для этого, но я всё равно не возражала против их занятий, тем не менее не сводя глаз с обоих.
Я видела как в мужчине развивается привязанность к его волчатам, кроме инстинктов проявлялось и что-то человеческое. Я гордилась им, когда видела, как он заботливо склоняется над колыбелью, как разговаривает с волчатами, серьёзно заглядывая в глаза, как гладит старшего по голове, когда он верно следует его указаниям, как гуляет по саду под окнами с младенцем на руках, как играет с подросшим старшим в мяч, азартно бегая по двору.
Я сама позвала его в постель и сама ласкала его. Он смотрел на меня снизу вверх, потрясённо. Я водила ладонями по его жёсткой груди. Чувствовала, как под кожей под моими руками ходит его естество. Оно сокращалось, оно потягивалось, оно нежилось под моими прикосновениями, оно клокотало, оно довольно порыкивало…
Мы были счастливы. В отведённый нам срок мы были абсолютно счастливы. Мы принадлежали друг другу со всей полнотой, и волчата не отнимали меня у него, а его у меня. Теперь когда он улыбался мне, излучая бескомпромиссную любовь, я улыбалась в ответ, и он всегда целовал мою улыбку.
Когда он собрался уходить, я плакала. Младший волчонок тоже плакал. Старший серьёзно сдерживался, копируя отца.
– Пожалуйста, – он опустился со мной на пол, я рыдала, повиснув на нём, – тяжелее всего уходить, родная моя, если ты будешь так убиваться… я просто не смогу… я же должен…
Я отпустила его. Он не мог жить без этого. Это было частью его природы.
Я обнимала волчат, стискивала изо всех сил, и они терпели.
Ждать было тяжело. Прежде мне не приходилось ждать. Я дождалась двух волчат, но тогда я не торопила события, не испытывала нетерпения. Я не скучала в нашу первую разлуку, тогда мне был интересен только мой волчонок, а он был всегда при мне.
Ждать так сложно. Чтобы ждать не нужно ничего делать, но это так сложно. Рос наш младший, креп наш старший. Он всё больше походил на отца. Иногда его лицо приносило мне облегчение, иногда боль. Он старался быть хорошим братом и сыном, старался оправдать доверие отца. Я всегда могла положиться на него, он был мой защитник.
Всё проходит, прошла и долгая пара лет. На этот раз мой мужчина обжёг меня ослепляющей улыбкой, сев за стул напротив в кафе в квартале от нашей маленькой уютной квартиры. Я ждала сыновей из школы, коротая время за чтением пухлой растрёпанной книги. Я забыла о книге и воззрилась на него в изумлении. Он улыбался мне, неудержимо оголяя зубы. Отчего-то казалось, что его кожа давно не видела солнца и не вдыхала лёгкого воздуха, хоть он и выглядел также молодо и свежо, как прежде. Он потянулся в мою сторону, сжал в горсти мои пальцы и так и не выпустил. Если бы я не сидела, я бы упала.
– Волчата, – он мягко расплылся в улыбке, глядя мне за спину.
Из-за спины уже долетали возбуждённые возгласы и стук быстро приближающихся шагов. Сыновья сомкнули руки вокруг него. Он чуть побледнел и неконтролируемо дёрнулся, но сделал усилие над собой и оправился. Краска вернулась к худым щекам, он стерпел объятия, а потом церемонно по-мужски пожал волчатам руки. Они остались довольны.
Волчата не хотели идти гулять в день, когда вернулся отец, но послушались. Я закрыла за ними дверь и сразу пошла в спальню.
Он сидел на кровати, низко повесив голову. Он утомился. Я не знала, что ему пришлось пережить, и страшилась спрашивать. Я опустилась перед ним на колени, пытаясь заглянуть в глаза. На его лице не было ни одной эмоции. Я больше не намерена была отпускать его одного. Я потянулась, встречая его губы. Он закрыл пронзительные глаза. Он целовал меня, медленно оживая. Наконец я почувствовала губами стойкую улыбку. Я поднялась к нему на руки. Я соскучилась по нему и знала, что ему не было покоя без меня.
Я вернула ему жизнь, я дала ему покой, я дала ему себя.
– Волчата? – он вопросительно вскинул брови, устроив ладонь на моём животе.
– В комнате.
Он будто удивился. Поднялся голый, окунутый в пронзительный утренний свет, и пошёл на разведку. Волчата, как и прежде, нашлись. Я слышала, как он отправился готовить им завтрак.
За столом он какое-то время с подозрением смотрел на старшего. Наконец, он отложил ложку и протянул руку к нему. Сын перестал есть и вопросительно взметнул брови – один в один отец, спрашивающий час назад о возможном потомстве. Он обнюхал его придирчиво, будто отыскивал изъян. Мне не нравилась его обеспокоенность.
Он отстал от ребёнка, посидел какое-то время, глядя прямо перед собой, и чихнул. Обошлось. Недаром он так долго обнюхивал его при рождении. Запах младенца был усвоен настолько прочно, что запах уже взрослого мужчины не сбивал с толку. Он в очередной раз узнал своего сына.
Прощаться с детьми не то же самое, что провожать своего мужчину. В тот день он был абсолютно спокоен. Его пальцы сжимали мою ладонь и не собирались её выпускать. Мы уходили вместе.
Уходя, я не могла быть равнодушной, как и не могла впасть в истерику. Старший волчонок смотрел отцу в глаза на равных, он давно дорос до волка. Младший, дотянувшийся ему до плеча, стоял рядом. Они были серьёзны, но не убивались. Они не теряли нас. Нашу связь скрепляла кровь, а такая связь не рвётся. Прожить два года без нас для них было приключением. И я… я предпочитала, чтобы они остались здесь, а не пошли за мной в мир, который может не перенести рассудок.
Я провела рукой по лицам своих волчат, и мы пошли.
Мы шли по пути, который нельзя было нанести на карты, его нельзя было спросить, нельзя было запомнить, его нельзя было знать. Только он мог найти его, и я не знала, как ему это удаётся. Мы шли, не всегда обращая внимание, день стоит или ночь, ночью иногда даже было удобнее. Он не выпускал моей руки. Мы ничего не брали с собой, но страдать от голода, жажды, холода не приходилось. Он ограждал меня от невзгод надёжнее, чем мужья, клянущиеся в этом перед лицом своего бога. Мы шли. Я не считала себя выносливой, он мог идти месяцами без сна, сохраняя ритм. Когда я уставала, он подхватывал меня под лопатки и колени и нёс на руках. Я спала на его руках, а он продолжал идти. Я просыпалась, и он целовал меня. Мы шли, его загар становился плотнее. Мне казалось там, куда мы шли, не будет солнца.
Солнца не было. Последний отрезок пути мы прошли, не зная о смене дня и ночи. Мы шли по каменному тоннелю, вьющемуся под толстым слоем земли, закрывающим нас от неба и солнца. Я опасалась сужающихся стен, но тоннель начавшийся тонкой кишкой, в которой моему мужчине приходилось пригибать голову, расширился до монстрозных размеров, и вот мы шли, слушая как гулко разносятся наши лёгкие шаги в тишине. Мы шли по тоннелю, прорытому гигантскими челюстями, кошмарными когтями, а ужас шёл по омытым кровью сосудам к моему сердцу и сжимал его так, что иногда я не справлялась с ним и застывала на месте, а голос в моей голове кричал, что я не сделаю больше ни шагу.
Он оборачивался и мягко тянул меня за руку. Ему почти не терпелось показать мне место, в которое он уходил, оставляя меня. Нас было только двое, мы были одни. Он хотел от меня понимания, потому что больше его никто не способен был понять. Но я сомневалась, что пойму его. В нём не было и намёка страха. Он не боялся того, что ждало впереди. По сосудам к его сердцу бежала лишь бесстрашная красная кровь.
Наконец, пришёл конец безликой глухой тьме. Тоннель стал ещё шире и перестал быть тоннелем. Я увидела подземный свет и крепко зажмурилась. Он не ослепил меня, он был такого неестественного свойства, что не слепил, как слепит истинный свет. Лишь как истинный свет он показал, что было в огромном каменном зале, и я не могла смотреть на это. Я вжалась в своего мужчину, намертво вцепилась в него руками, уткнулась лицом в его грудь. Я почти чувствовала, что он улыбается. Он погладил меня по голове, отчётливо произнёс непонятные мне слова, поднял меня на руки и понёс куда-то.
– Всё, родная, – ласково шепнул он. Я почувствовала его лёгкое дыхание на своём лице и открыла глаза. Мы были наедине в неприятной комнате с костяной кроватью и круглой ванной, заполненной белым. Было неуютно, но мы были одни.
Я сидела на кровати, он стоял передо мной на коленях.
– Я должен выйти наружу. Меня не будет несколько часов. Не беспокойся. Сюда не зайдёт никто, кроме меня. Я сказал, что убью их, и они знают, что я это сделаю. Ты не должна бояться, потому что здесь нет никого страшнее меня.
Я кивнула.
Он рассмеялся. Его глаза сверкнули мистическим зеленоватым светом, которого сроду не было в их голубизне.
– Ничего, – он поправил прядь волос, сбившуюся мне на лицо, – я понимаю, что тебе нужно время, чтобы успокоиться. Я подожду. – Он помолчал, рассматривая меня, и серьёзно добавил: – Я рад, что ты со мной.
Он вернулся через несколько часов. Он нёс свою одежду в руках, на нём теперь был какой-то кожаный плащ, обитый бурым мехом по краю. Я никогда не видела его в чём-то подобном.
– Это для тебя, – он протянул свёрток. – Отложи свою одежду до возвращения.
