Георг Эберс
Дочь фараона
– О, расскажи нам побольше о Греции! – воскликнула Атосса. – Но пусть Небенхари сперва сделает перевязку на глазах матери.
Глазной врач, высокий, серьезный человек, в белой одежде египетских жрецов, принялся за свое дело и по окончании его молча удалился в глубину комнаты, после того как Нитетис дружески приветствовала его. В комнату вошел евнух и осведомился, может ли Крез засвидетельствовать свое почтение матери царя.
Вскоре затем явился лидиец и, в качестве старого, испытанного друга царского дома, был принят с сердечной радостью. Неугомонная Атосса бросилась к нему на шею, царица протянула ему руку, а Нитетис приветствовала его как нежно любимого отца.
– Приношу благодарность богам, что они допустили меня снова увидеться с вами, – воскликнул бодрый старик. – В мои лета нужно смотреть на всякий год как на незаслуженный дар со стороны богов, между тем как юность считает жизнь за нечто законное, за собственность, составляющую ее исключительное достояние.
– Как завидую я твоему радостному воззрению на мир, – со вздохом проговорила Кассандана. – Я моложе тебя, но каждый новый день, рассвета которого боги не дозволяют мне видеть, я считаю новым наказанием бессмертных.
– Неужели это говорит супруга великого Кира? – спросил Крез. – С каких пор исчезла надежда и уверенность из мужественного сердца Кассанданы? Говорю тебе, ты прозреешь снова и, подобно мне, станешь благодарить богов за счастливую и глубокую старость. Кто был серьезно болен, тот сумеет во сто крат более оценить то счастие, которое дается нам здоровьем. Кто был слеп и снова прозрел, тот, несомненно, принадлежит к избранным любимцам богов. Представь себе только восторг, который охватит тебя, когда после многих лет мрака ты снова увидишь блеск солнца, черты дорогих твоему сердцу лиц и всю красу мироздания; и признайся, что торжественность этой минуты может вознаградить за целую жизнь, проведенную во мраке и слепоте. Когда ты будешь исцелена в старости, то для тебя настанет новая, юная жизнь, и я предчувствую, что ты согласишься с моим другом Солоном.
– А что такое он говорил? – спросила Атосса.
– Он желал, чтобы Мимнерм Колофонский[61], утверждавший, что приятная жизнь кончается с шестидесятым годом, исправил свои стихи и вместо шестидесяти написал восемьдесят.
– О нет, – воскликнула Кассандана, – такая продолжительная жизнь устрашила бы меня даже и тогда, если бы Митра соблаговолил возвратить мне свет очей моих. Лишаясь моего супруга, я уподобляю себя путнику, блуждающему в пустыне без цели и проводника.
– Ты забываешь о своих детях и об этом государстве, которое образовалось и возвеличилось на твоих глазах.
– О нет! Но дети более не нуждаются во мне, а властитель этого государства не желает обращать внимания на советы женщины.
При этих словах Атосса схватила правую, а Нитетис – левую руку царицы и египтянка воскликнула:
– Ради твоих дочерей, ради нашего счастья, ты должна желать себе долговременной жизни. Что стали бы мы делать без твоего покровительства и твоей помощи?
Кассандана улыбнулась и едва слышно проговорила:
– Вы правы, дети мои, вы будете иметь нужду в матери.
– По этим словам я узнаю супругу великого Кира, – воскликнул Крез, целуя одежду слепой. – Говорю тебе, Кассандана, что в тебе будут нуждаться, и притом, может быть, очень скоро! Камбис – это твердый металл, который, ударяя обо что-нибудь, отовсюду извлекает искры. Твоя обязанность – заботиться о том, чтобы эти искры не заронили пожара в кругу тех, кто всего дороже твоему сердцу. Одна ты можешь сдерживать вспышки царя своими увещаниями. Только одну тебя он считает равною себе по происхождению, он презирает мнение людей, но ему неприятно порицание матери. Поэтому твоя обязанность – оставаться на своем посту в качестве посредницы между царем, государством и своею семьей, и заботиться о том, чтобы гордость твоего сына не была унижена карою богов, вместо твоего порицания.
– О, если бы у меня была возможность достигнуть этого! – отвечала слепая. – Но как редко мой гордый сын обращает внимание на советы своей матери!
– Но он, по крайней мере, принужден будет выслушивать, что советует ему мать, – возразил Крез, – уже и этим будет достигнуто многое, потому что если бы он даже и не последовал твоим наставлениям, то все-таки они, подобно голосам богов, будут звучать в его груди и удерживать его от многих проступков. Я останусь твоим союзником, так как и я, которому отец, умирая, поручил помогать сыну советом и делом, решаюсь иногда противопоставлять мое смелое слово его сумасбродствам. Из всего двора мы двое – единственные люди, порицания которых он боится. Будем мужественны и станем добросовестно исполнять свой долг увещателей: ты – из любви к Персии и к твоим детям, я – из благодарности к великому человеку, который некогда даровал мне жизнь и свободу. Я знаю, ты сетуешь, что не воспитала его иначе; но позднего раскаяния следует избегать, как вредоносного яда. Не раскаяние, а «улучшение» – вот целительное средство для ошибок мудрых; так как раскаяние терзает сердце, а улучшение наполняет его благородной гордостью и заставляет его биться свободнее.
– У нас в Египте, – сказала Нитетис, – раскаяние считается даже в числе сорока двух смертных грехов. «Ты не должен терзать своего сердца», – гласит одна из наших заповедей.
– Этими словами, – кивнул старик Крез, – ты напоминаешь мне, что я взялся обучать тебя персидским обычаям, религии и языку. Я охотно удалился бы в Барену, город, подаренный мне Киром, чтобы отдохнуть там в мирной и очаровательнейшей из горных долин; но остаюсь здесь ради тебя и ради царя и буду продолжать заниматься с тобой персидским языком. Сама Кассандана посвятит тебя во все обычаи, которым следуют женщины при здешнем дворе, а верховный жрец Оропаст, по приказанию царя, ознакомит тебя с учением иранской религии.
Нитетис, до тех пор радостно улыбавшаяся, теперь опустила глаза и, понизив голос, спросила:
– Неужели я должна отречься от богов моей родины, которым я молилась до настоящего дня и которые постоянно ниспосылали мне свои милости? Разве я смею и могу забыть их?
– Ты обязана, можешь и даже непременно должна сделать это, – выразительно проговорила Кассандана, – так как жена не должна иметь никаких друзей, кроме друзей мужа. А так как боги – самые могущественные, верные и первые друзья мужа, то, в качестве жены, ты обязана почитать их, и, подобно тому как ты заперла бы двери другим женихам, ты должна отвратить свое сердце от богов и суеверия своего прежнего отечества.
– Притом же, – сказал Крез, – ведь у тебя не отнимают богов, они будут существовать для тебя, только под другим именем. Подобно тому как истина вечно остается неизменной, станешь ли ты называть ее «maa» на языке египтян или «aictheia» по-эллински, так никогда и нигде не изменяется и сущность божества. Возьми пример с меня, дочь моя. Когда я еще был царем, то с неподдельным благоговением приносил жертвы эллинскому Аполлону и нисколько не предполагал оскорбить этим делом набожности лидийского бога солнца Сандона; ионийцы искренне поклоняются азиатской Кибеле[62], а теперь, после того как я превратился в перса, я с молитвою воздеваю руки к Митре, Аурамазде и прекрасной Анахит[63]; Пифагор, учения которого не чужды и тебе, молится только одному божеству. Он называет его Аполлоном, потому что от этого божества, так же как от бога солнца у эллинов, исходят чистый свет и гармония, которые для него превыше всего. Наконец, Ксенофан Колофонский[64] насмехается над многоразличными богами Гомера и возводит на престол единое божество: неутомимо созидающую силу природы, сущность которой составляют мысль, разум и вечность. Из нее произошло все, она есть сила, остающаяся вечно равною самой себе, между тем как материя мироздания, в постоянном изменении, возобновляется и дополняется. Неудержимое стремление к высшему существу, в котором мы могли бы найти опору, когда недостает наших собственных сил; странное, живущее в нашей душе влечение – иметь молчаливого поверенного для всех страданий и радостей, волнующих наше сердце; благодарность наша при виде этого прекрасного мира и всех благ, которые так щедро расточаются на нашу долю, – мы называем благочестием. Сохрани в себе это чувство, но обдумай, что миром управляют не отдельно египетские, греческие и персидские боги, а что все они суть одно единое и нераздельное божество, в каких бы различных и многообразных видах ни представляли и ни изображали его, и что оно держит в своей власти судьбы всех людей и народов.
Персиянки с удивлением прислушивались к словам старика. Вследствие неразвитой способности понимания, они не могли следить за течением мысли Креза, но Нитетис вполне поняла его и воскликнула:
– Ладикея, моя мать, ученица Пифагора, преподавала мне нечто подобное; но египетские жрецы называют эти воззрения греховными, а их изобретателей – богохульниками. Поэтому я старалась подавить в себе подобные мысли. Теперь же я не буду более делать этого. То, во что верит мудрый и достойный Крез, не может быть безбожным. Пусть приходит Оропаст! Я готова внимать его учению и превратить нашего Аммона, бога Фив, в Аурамазду, а Исиду или Гагор – в Анахит. Я буду с благоговением взирать на божество, объемлющее весь мир, которое заставляет и здесь все зеленеть и цвести и изливает радость и утешение в сердца персов, обращающихся к нему с молитвой.
Крез улыбнулся. Он полагал, что Нитетис не так легко отречется от богов своей родины, потому что ему была известна непоколебимая привязанность египтян к старым традициям и ко всему, привитому воспитанием; но он не принял в соображение, что мать Нитетис была эллинка и что учение Пифагора не осталось безызвестным дочерям Амазиса. Наконец, он не подозревал горячего сердечного желания девушки приобрести благосклонность гордого властелина. Сам Амазис, несмотря на свое глубокое уважение к самосскому мудрецу, на свою податливость к влиянию эллинов и на вполне заслуженное звание свободномыслящего египтянина, скорее пожертвовал бы жизнью, чем променял бы своих многообразных богов на общее понятие о «божестве».
– Ты – понятливая ученица, – сказал Крез, кладя руку на голову девушки. – В награду за это тебе будет разрешено каждое утро и после полудня, до захода солнца, или посещать Кассандану, или принимать Атоссу в висячих садах.
Это радостное известие было принято громким восклицанием восторга со стороны молодой персиянки, а египтянка отвечала взглядом, полным благодарности.
– Кроме того, – продолжал Крез, – я привез вам из Саиса шары и обручи, чтобы вы могли забавляться играми по-египетски.
– Шары? – с удивлением спросила Атосса. – Что же мы будем делать с тяжелыми деревянными шарами?
– Не беспокойся, – смеясь сказал Крез, – шары, о которых идет речь, у нас сделаны очень аккуратно и изящно из надутой воздухом рыбьей шкуры или кожи. Их может бросать двухлетний ребенок, между тем как вы не были бы в состоянии поднять один из тех деревянных шаров, которыми играют персидские мальчики и юноши. Довольна ли ты мной, Нитетис?
– Как благодарить мне тебя, мой отец?
– Прослушай еще раз, как будет разделено твое время в течение дня: утром – посещение Кассанданы, разговор с Атоссой и слушание наставлений достойной матери.
Слепая утвердительно кивнула головой.
– Около полудня буду являться к тебе я и, разговаривая о Египте и о твоих родных, – если ты согласна, – давать тебе уроки персидского языка.
Нитетис улыбнулась.
– Через день будет приходить к тебе Оропаст, чтобы посвящать тебя в религию персов.
– Я приложу все старания, чтобы как можно быстрее понимать его.
– Послеобеденное время ты будешь проводить с Атоссой сколько захочешь. Довольна ли ты?
– О, Крез! – воскликнула девушка, целуя руку старика.
XIV
На следующий день Нитетис перебралась в домик в висячих садах и стала вести там уединенную, но трудолюбивую жизнь по расписанию Креза. Каждый день ее переносили в наглухо закрытом паланкине к Кассандане и Атоссе.
Слепая царица вскоре сделалась для нее любящей матерью, которой она отвечала взаимностью, а веселая, неукротимая дочь Кира почти заменила египтянке ее сестру Тахот, оставленную на далеких берегах Нила. Нитетис не могла пожелать себе лучшей собеседницы, чем эта своенравная девочка, которая своими шутками и веселостью умела не допустить, чтобы тоска по родине и недовольство овладели сердцем ее подруги. Веселый нрав одной разгонял серьезность другой, и сумасбродная резвость персиянки превращалась в умеренную веселость под влиянием ровной и полной достоинства манеры поведения, которая была свойственна Нитетис.
И Крез, и Кассандана были равно довольны новой дочерью и ученицей. Маг Оропаст ежедневно расхваливал Камбису способности и прилежание девушки; Нитетис делала необычайно быстрые успехи в персидском языке; царь посещал свою мать только тогда, когда надеялся встретить там египтянку, и ежедневно осыпал ее различными драгоценными подарками и платьями. Величайшую милость он выказывал ей тем, что никогда не бывал у нее в ее загородном доме в висячих садах. Подобного рода обращением он давал понять, что намерен включить Нитетис в число своих немногих законных жен, – милость, которой не могли похвалиться многие девушки царского рода, жившие в его гареме.
Прекрасная, серьезная девушка производила на неукротимого грозного царя странное, магическое впечатление. Одного ее присутствия было, по-видимому, достаточно для того, чтобы смягчить его упрямство. По целым дням он смотрел на игру в обруч и не переставал следить взглядами за грациозными движениями египтянки. Однажды, когда мяч упал в воду, Камбис бросился за ним в своих тяжелых драгоценных одеждах и вытащил его. Нитетис громко вскрикнула, когда царь вздумал оказать ей эту рыцарскую услугу; Камбис же, улыбаясь, подал ей игрушку, с которой стекала вода, и сказал: «Будь осторожнее, а то мне придется часто пугать тебя!» При этом он снял со своей шеи золотую, осыпанную драгоценными камнями цепь и подарил ее зардевшейся девушке, которая поблагодарила его взглядом, вполне выражавшим все, что чувствовало ее сердце к будущему супругу.
Крез, Кассандана и Атосса очень скоро заметили, что Нитетис любит царя. Действительно, ее страх перед могущественным, гордым мужчиной превратился в пламенную страсть. Ей казалось, что, лишившись его лицезрения, она умрет. Его особа представлялась ей столь блестящей и всемогущей, как какое-нибудь божество, а желание назвать его своим она считала заносчивым и даже греховным, исполнение этого желания казалось ей событием еще более счастливым, нежели самое возвращение на родину и свидание с теми, кого она исключительно любила до сих пор.
Она вряд ли сама отдавала себе отчет в этой страсти и старалась уверить себя, что она только боится Камбиса и перед его приходом дрожит не от волнения, а от страха. Крез скоро рассмотрел все это и вызвал яркую краску на щеках своей любимицы, пропев старческим голосом новейшую песенку Анакреона, которую выучил в Саисе от Ивика:
Отметка скакуна – тавро,
Прожженное огнем,
По шапкам издали, легко
Мы парфян узнаем;
А на влюбленных я взгляну
И тотчас в их глазах
Прочту, что нежный знак любви
Написан в их сердцах.
Таким образом, среди занятий и забав, серьезных дел, шуток и взаимной любви проходили дни, недели, месяцы. Слова Камбиса: «Тебе должно понравиться у нас», – оправдались на деле, и когда прошла месопотамская весна (январь, февраль и март), сменяющая в тех местностях дождливый декабрь, когда во время весеннего равноденствия был отпразднован важнейший праздник жителей Азии – новый год, когда майское солнце начало жечь своим зноем, – тогда Нитетис окончательно освоилась с Вавилоном и все персы узнали, что молодая египтянка вытеснила Федиму, дочь Отанеса, из сердца царя и может наверняка рассчитывать сделаться первой любимой женой Камбиса.
Авторитет начальника евнухов Богеса все более падал, так как всем было известно, что царь не посещает уже гарема и что евнух обязан своим влиянием только одним женщинам, которые обыкновенно должны были выпрашивать у Камбиса все, что Богес желал для себя или для других. Оскорбленный евнух ежедневно совещался с опальной фавориткой Федимой, каким бы образом погубить египтянку; но самые тонкие интриги и ловкие ухищрения оказывались бессильными перед любовью Камбиса и безупречным поведением царской невесты.
Федима, женщина нетерпеливая и жаждавшая мести, постоянно подталкивала осторожного Богеса к решительным действиям; но последний уговаривал ее подождать и потерпеть.
Наконец, по прошествии многих недель, он прибежал к ней сильно обрадованный и сообщил:
– Как только возвратится Бартия, мое сокровище, наступит время действовать. Я придумал маленький план, с помощью которого мы свернем шею египтянке, и это так же верно, как то, что меня зовут Богесом.
При этих словах вечно улыбавшийся евнух потер свои гладкие, мясистые руки и глядел так весело, как будто ему удалось сделать доброе дело. Впрочем, он не выдал Федиме своего плана, даже ни единым намеком, и уклончиво отвечал на ее настойчивые вопросы:
– Я скорее положил бы свою голову в львиную пасть, чем доверил бы свою тайну женскому уху. Я вполне ценю твое мужество, но прошу тебя сообразить, что смелость мужчины выражается в действии, а женщины – в послушании. Поэтому делай то, что я скажу тебе, и терпеливо выжидай, чем порадует тебя будущее.
Глазной врач Небенхари по-прежнему лечил Кассандану, уклоняясь от всякого общения с персами, и, вследствие мрачного, молчаливого характера этого человека, его имя обратилось в прозвище. При дворе стали называть каждого счастливца «Бартией», а каждого ипохондрика – «Небенхари». Днем египетский врач неслышно присутствовал в комнатах матери царя, занимаясь перелистыванием больших свертков папируса; а по ночам очень часто взбирался, с позволения царя и Тритантехмеса, вавилонского сатрапа, на одну из высочайших башен, для наблюдения за звездами.
Халдейские жрецы – древнейшие ревнители астрономии – предложили ему производить свои наблюдения на вершине большого храма Ваала, бывшего их обсерваторией; но он решительно отказался от этого приглашения и продолжал соблюдать величайшую замкнутость. Когда маг Оропаст захотел объяснить ему знаменитый вавилонский указатель теней, который был введен также и в Греции Анаксимандром Милетским, то он иронически улыбнулся и отвернулся от главы мидийских жрецов, сказав:
– Это было известно нам прежде, чем вы узнали, что такое – час.
Нитетис обходилась с ним очень ласково, но он не обращал на нее никакого внимания и, по-видимому, даже намеренно избегал ее. Когда она однажды спросила его:
– Не видишь ли ты, Небенхари, чего-нибудь дурного во мне или не оскорбила ли я тебя? – то он отвечал:
– Ты – чужая для меня; я не могу причислить к моим друзьям ту, которая так охотно и скоро отказалась от всех самых дорогих сердцу привязанностей, от богов и обычаев своей родины.
Богес скоро заметил, что глазной врач не жалует будущую супругу царя, и попытался приобрести в его лице союзника; но Небенхари с достоинством отверг его льстивые заискивания, подарки и любезности.
Как только какой-нибудь ангар въезжал на царский двор, привозя известие царю, евнух торопился расспросить его, откуда он и не слыхал ли он чего-либо о войске, посланном против тапуров.
Наконец, явился желанный гонец, привезший известие, что возмутившееся племя снова покорено и что Бартия вскоре возвратится.
Прошло три недели. Один гонец за другим возвещал о приближении победоносного царевича; улицы снова красовались в богатейшем праздничном уборе; войска вступили в Вавилон;
Бартия благодарил ликующий народ и вскоре очутился в объятиях матери.
Камбис также встретил брата с нелицемерной радостью и нарочно повел его к Кассандане, рассчитав, что и Нитетис находится там же.
В сердце царя утвердилась уверенность в любви к нему Нитетис. Он хотел показать Бартии, что он доверяет ему, и считал свою прежнюю ревность безумным заблуждением.
Любовь сделала его кротким и ласковым; его руки не уставали раздавать подарки и делать добро, его гнев дремал, и вавилонские вороны, каркая от голода, кружились теперь вокруг того места, на котором в прежнее время виднелись многочисленные головы казненных, выставленные с целью устрашения.
С падением влияния льстивых евнухов, типа людей, приблизившихся ко двору Кира только вследствие присоединения Мидии, Лидии и Вавилона, где они занимали многие государственные и придворные должности, стало увеличиваться влияние благородных персов из рода Ахеменидов, и, к счастью для страны, Камбис приучился слушаться более советов своих родственников, а не наговоров этих людей.
Престарелый Гистасп, отец Дария и наместник персидских земель в собственном смысле, постоянной резиденцией которого был Пасаргадэ, двоюродный брат царя Фарнасп, его дед с материнской стороны Отанес, его дядя и тесть Интафернес, Аспатипес, Гобриас, Гидарнес, полководец Мегабиз, отец Зопира, посланник Прексасп, благородный Крез, старый герой Арасп – словом, самые знатные родоначальники из семейств персов находились именно теперь при дворе царя.
К тому же все знатные люди целого государства, сатрапы и наместники всех областей и главные жрецы со всех городов собрались в то время в Вавилон, чтобы отпраздновать день рождения царя.
Всевозможные заслуженные люди и депутаты из всех областей стекались в столицу, чтобы поднести властелину подарки, пожелать ему благополучия и принять участие в больших жертвоприношениях, при которых обыкновенно забивали в честь богов тысячи лошадей, оленей, быков и ослов.
В этот торжественный день раздавались подарки всем персам, и каждый мог обратиться к царю с просьбой, которая редко оставалась неисполненной; а народ повсюду кормили в этот день за счет царя. Камбис решил, что по прошествии восьми дней после празднования дня его рождения должна состояться его свадьба с Нитетис и что на нее будут приглашены все вельможи государства.
Улицы Вавилона пестрели приезжими, исполинских размеров дворцы по обеим сторонам Евфрата были переполнены, и все дома красовались в праздничном убранстве.
Эта радость народа, эта толпа, состоявшая из депутатов всех областей, в лице которых вокруг Камбиса было собрано как бы целое государство, немало способствовали увеличению радостного настроения царя.
Его гордость была удовлетворена, а единственная пустота, остававшаяся в его сердце, – недостаток любви – наполнена образом Нитетис. Камбису казалось, что он впервые в жизни может назвать себя вполне счастливым, и он раздавал подарки не только потому, что персидский царь должен был дарить, но и потому, что раздача подарков действительно доставляла ему удовольствие.
Полководец Мегабиз не находил слов для восхваления военных подвигов Бартии и его друзей. Камбис обнял юных героев, одарил их золотыми цепями и лошадьми, назвал их «братьями» и напомнил Бартии о той просьбе, исполнить которую он обещал в случае, если возвратится победителем.
Когда юноша опустил глаза, не решаясь немедленно высказать своего желания, царь расхохотался и воскликнул:
– Поглядите-ка, друзья, наш юный герой краснеет, точно девушка! Мне сдается, что я буду принужден исполнить какую-нибудь весьма важную просьбу, поэтому пусть Бартия подождет до дня моего рождения, и во время попойки, ободренный вином, шепнет мне на ухо то, о чем он не решается просить теперь. Смотри же, Бартия, потребуй чего-нибудь позначительнее! Я счастлив, и поэтому желаю видеть счастливыми всех своих друзей!
Бартия ответил улыбкой на эти слова и отправился к матери, чтобы теперь в первый раз поделиться с ней желаниями своего сердца.
Он боялся встретить энергичное сопротивление; но Крез весьма искусно подвел мины и наговорил слепой царице так много хорошего о Сапфо, о ее добродетели и привлекательности, так расхвалил ее способности и образование, что девушки уверяли, будто внучка Родопис дала старику напиток, – и поэтому Кассандана согласилась на просьбы своего любимца после небольшого сопротивления.
– Эллинка – законная жена персидского царевича! – воскликнула слепая. – Ведь этого еще никогда не случалось! Что скажет Камбис? Каким образом добьемся мы его согласия?
– Об этом нечего беспокоиться, матушка, – возразил Бартия. – Я так же уверен в согласии моего брата, как и в том, что Сапфо станет украшением нашего дома.
– Крез рассказывал мне много хорошего об этой девушке, и я очень довольна, что ты, наконец, решаешься жениться; но мне кажется, что подобный брак не приличествует сыну Кира. Да и обдумал ли ты, что ребенка, могущего родиться от этой эллинки, Ахемениды едва ли признают своим царем в том случае, если у Камбиса не окажется сыновей?
– Я не опасаюсь ничего, так как и не помышляю о царском венце. Впрочем, ведь многие персидские цари были сыновьями женщин происхождения гораздо более низкого, чем моя Сапфо. Я уверен, что мои родственники не станут порицать меня, когда я покажу им сокровище, которое нашел на берегах Нила.
– Лишь бы только Сапфо была похожа на нашу Нитетис! Я люблю ее, как родную дочь, и благословляю тот день, в который она вступила на нашу землю. Своими нежными взглядами она смягчила непокорный дух твоего брата; ее доброта и кротость утешают меня среди мрака, в который я погружена, и услаждают мою старость; ее кроткая сдержанность превратила твою сестру Атоссу из неукротимого ребенка во взрослую девушку. Позови же теперь наших девушек, играющих внизу в саду; надо сообщить им, что благодаря тебе у них появится новая подруга.
– Прости меня, матушка, – возразил Бартия, – но я попрошу тебя не говорить сестре об этом деле до тех пор, пока мы не получим согласие царя.
– Ты прав, сын мой. Мы должны держать это в тайне от девушек, хотя бы для того, чтобы избавить их от возможного разочарования. Разрушение радостной надежды труднее перенести, чем неожиданное горе; поэтому мы будем ожидать согласия твоего брата. Да ниспошлют тебе боги свое благословение!
Рано утром, в день рождения царя, персы совершали жертвоприношения на берегу Евфрата. На искусственной горе возвышался громадный серебряный алтарь, на котором горело могучее пламя, возносившее к небу благоухания и огромные огненные столбы. Маги в белых одеждах поддерживали огонь, бросая в него искусно нарубленные куски самого лучшего сандалового дерева вперемежку со связками прутьев.
Головы жрецов были обвиты повязками, называемыми поитидана, концы которых прикрывали рот и таким образом не допускали до чистого огня их нечистое дыхание. На лугу, возле реки, закалывали животных, предназначенных в жертву; их мясо разрезалось на куски, посыпалось солью и раскладывалось на нежной траве и клевере, на миртовых цветах и листьях лаврового дерева для того, чтобы ничто мертвое и кровавое не касалось прекрасной дочери Аурамазды, терпеливой, святой земли.
Затем Оропаст, старший из дестуров – персидских жрецов, – подошел к огню и плеснул в него свежего масла. Пламя взметнулось высоко. Все персы упали на колени и закрыли свои лица, так как думали, что пламя возносится навстречу своему отцу, великому богу. Затем маг взял ступку, бросил туда листья и стебли священного растения гаомы, растолок их и вылил в огонь красноватый его сок, считавшийся пищей богов.
Наконец, он поднял руки к небу и стал петь по священным книгам большую молитву, между тем как другие жрецы постоянно подливали масла в огонь, чтобы он разгорался сильнее. В этой молитве призывалось благословение богов на все чистое и доброе, а прежде всего на царя и на все государство. Воспевались добрые духи света, жизни, правды, благородных дел, щедрой земли, освежающей воды, блестящих металлов, пастбищ, деревьев и чистых творений и проклинались злые духи мрака, лжи, вводящей людей в обман, болезни, смерти, греха, пустыни, леденящего холода и всеистребляющей засухи, отвратительной грязи и всяких нечистых насекомых, вместе с их отцом, злым Анхраманью; наконец, голоса всех присутствовавших соединились в торжественном гимне: «Чистота и блаженство ожидает непорочного праведника».
Жертвоприношение завершилось молитвой царя. Затем Камбис, облаченный в самое роскошное одеяние, сел в золотую колесницу, украшенную топазами, сердоликами и янтарями и запряженную четверкой белоснежных низейских коней, и отправился в большую приемную залу, где были собраны все знатные вельможи и депутаты областей.
Как только удалился царь со своей свитой, жрецы выбрали себе лучшие куски жертвенного мяса, а остальное разобрал и унес домой народ.
Персидские боги не принимали жертвы в качестве кушанья, они требовали для себя только души убитых животных, и многие небогатые люди, в особенности жрецы, постоянно питались мясом от обильных царских жертвоприношений.
Подобно тому как молился маг, должны были молиться все персы. Их религия запрещала отдельным лицам вымаливать у богов что-нибудь лично для себя. Напротив того, каждый перс должен был испрашивать у богов счастия для всех персов, а в особенности для царя; каждый отдельный человек считался частью целого и был осчастливлен, когда боги ниспосылали государству свое благословение. Это прекрасное отречение от собственной личности в пользу всех возвеличило персов. Когда же молились за царя, особо, то это делалось потому, что на него смотрели как на олицетворение государства в целом.
Египетские жрецы превращали фараонов в настоящих богов, а персидские называли своих властителей только сынами богов; но на деле первые властвовали гораздо ограниченнее, чем последние, так как персидские цари сумели уклониться от опеки касты жрецов, которая, как мы видели, если не владычествовала над фараонами, то все-таки умела влиять на них в самых существенных обстоятельствах.
В Азии не имели понятия о нетерпимости египтян, которые старались изгнать с берегов Нила всех иноземных богов. Побежденные Киром вавилоняне могли, после своего присоединения к великой азиатской державе, по-прежнему молиться своим старым богам. Евреи, ионийцы, малоазийцы, одним словом, десятки народов, подчинившихся скипетру Камбиса, продолжали беспрепятственно исповедовать унаследованную от прадедов религию и придерживаться прежних нравов и обычаев.
Таким образом, и в этот день рождения царя в Вавилоне рядом с огненными алтарями магов горело множество других жертвенных огней, зажженных приехавшими на праздник иноверцами во славу богов, которым они поклонялись у себя на родине.
Исполинский город издали уподоблялся необозримой плавильной печи, так как над его башнями носились густые облака дыма, затемнявшие свет жгучего майского солнца.
