Элизабет Гаскелл
Крэнфорд
Если б я ничего не знала о мистере Голбруке, я могла бы сказать что-нибудь на это; но я знала и не могла придумать ничего, что показалось бы естественным, и таким образом мы обе молчали несколько времени.
– Батюшка приучил нас, начала она: – вести дневник в два столбца на одной стороне; мы должны были писать утром, что мы предполагали должно было случиться в наступающий день, а вечером записывали на другой стороне, что действительно случилось. Некоторым людям было бы грустно рассказать свою жизнь (при этих словах слеза упала на мою руку); я не хочу сказать, чтоб моя жизнь была грустна, только она была так непохожа на то, чего я ожидала. Я помню, в один зимний вечер, сидели мы с Деборой обе в спальне у камина – помню как будто это случилось вчера – сидели и строили планы о нашей будущей жизни; обе строили мы планы, хотя говорила только она одна. Она говорила, что желала бы выйти за пастора и писать за него проповеди; а вы знаете, душенька, она никогда не была замужем и, сколько я знаю, она во всю свою жизнь никогда не говорила с холостым пастором. Я не была честолюбива и не могла писать проповеди, но думаю, что могла бы управлять домом (матушка называла меня своей правой рукой); я всегда так любила детей, что самые застенчивые малютки протягивали ко мне свои ручонки. Когда я была молоденькая, я проводила половину времени, нянчась с детьми в соседних избушках, но я не знаю, как это случилось, только я стала печальна и серьёзна, а это произошло года два спустя, и малютки стали от меня отвертываться. Поэтому я боюсь, что отвыкла от них, хотя люблю детей по-прежнему и сердце мое как-то странно затоскует, когда я увижу мать с ребенком на руках. Вот, душенька (внезапно вспыхнувшее пламя в камине показало мне, что глаза её были полны слез и пристально устремлены как будто на то, что могло бы случиться), знаете ли, я иногда вижу во сне, что у меня есть ребенок, всегда тот же самый – девочка лет двух, никогда не старше, хотя я вижу ее во сне уж несколько лет. Я никогда не вижу, что она говорит и что она делает; она очень спокойна и тиха, но приходит ко мне, когда ей очень грустно или очень весело, и я просыпаюсь, чувствуя, как её ручонки обвивают мою шею. Только в прошлую ночь, может быть, потому, что я заснула, думая об этом мячике для Фебы, моя маленькая любимица явилась ко мне во сне и подставила свой ротик, чтоб я его поцеловала, точно так, как, я видела, делают настоящие малютки с настоящими матерями, когда идут ложиться спать. Но все это глупости, душенька! только не пугайтесь предостережений мисс Поль о замужестве. Я полагаю, что оно может быть очень счастливым состоянием; небольшое легковерие приятно услаждает жизнь и лучше всегдашних сомнений, подозрений и неприятностей во всем.
Если б я расположена была пугаться замужества, то, конечно, не по милости мисс Поль, а вследствие участи бедного синьора Брунони и его жены; а все-таки поощрительно было видеть, как, несмотря на все свои заботы и печаль, они думали друг о друге, а не о себе; и как сильны были их радости, если они касались которого-нибудь из супругов или маленькой Фебы!
Синьора рассказала мне однажды очень много о их прежней жизни. Этому подал повод мой вопрос: справедлив ли рассказ мисс Поль о близнецах. Но синьора, или (как мы узнали, она предпочитала, чтоб ее называли мистрисс Броун), сказала, что это совершенно справедливо, что её деверя многие принимали за её мужа, что весьма было им полезно в их занятиях.
– Хотя, продолжала она – я не могу понять, как могут принимать Томаса за настоящего синьора Брунони, но он говорит, его принимают за синьора, и я полагаю, надо ему верить. Я не говорю, чтоб он не был добрый человек; я не знаю, как мы бы расплатились по счету в Восходящем Солнце, если б он не прислал денег; но люди верно мало понимают в искусстве, если могут принимать его за моего мужа. Вот, например, мисс, в штуке с шариком, когда муж мой широко растопырит пальцы и повертывает мизинцем с таким грациозным видом, Томас сжимает руку кулаком, как будто у него в ней спрятано много шариков. Кроме того, он никогда не бывал в Индии и не понимает, как надо надевать тюрбаны.
– А вы разве были в Индии? спросила я, несколько удивленная.
– О, да! и оставались там несколько лет. Сэм был сержантом в 31-м полку; и когда полк послали в Индию, мне тоже достался жребий[12] и я была так рада; разлука с моим мужем была бы для меня медленной смертью. Но, право, мисс, если б я знала все, не лучше ли мне было умереть на месте, нежели претерпеть все, что я вынесла с-тех-пор. Конечно, я успокаивала Сэма и была с ним; но, мисс, я лишилась шестерых детей, сказала она, смотря на меня тем же странным взором, который я примечала только в глазах матерей, у которых дети умерли; она взглянула с каким-то диким выражением глаз, как бы отыскивая то, чего они никогда не могут найти. – Да! шестеро умерли в этой ужасной Индии. Я думала, что не буду в состоянии никогда больше любить детей; а когда рождался новый ребенок, я не только любила его, но в нем и всех умерших прежде его братьев и сестер. Перед рождением Фебы я сказала мужу: «Сэм, когда родится ребенок и я буду здорова, я оставлю тебя; это жестоко подрежет мое сердце; но ведь если и это дитя тоже умрет – я помешаюсь. Помешательство есть уже во мне и теперь; когда же ты отпустишь меня в Калькутту с ребенком на руках, я пойду пешком, стану копить и экономничать и просить только, чтоб получить проезд в Англию, где наш ребенок будет жив.» Господь да благословит его! Он позволил мне идти, откладывал жалованье, а я сберегала каждую копейку, которую получала за стирку, или за что-нибудь другое. Когда родилась Феба и здоровье мое поправилось, я отправилась. Путь был уединенный, чрез густые леса, темные от огромных деревьев, вдоль по реке (но я выросла близь Авона в Варвикшайре, и мне в этом шумном течении было что-то знакомое), от места до места, от деревни до деревни шла я одна, с ребенком на руках. Туземцы были очень ласковы. Мы не могли понимать друга друга, но они видели ребенка у моей груди, подходили ко мне, приносили рису и молока, а иногда цветов; у меня есть еще сухие цветы. Наутро я так устала! Они хотели, чтоб я осталась с ними; это я поняла, старались испугать меня густым лесом, который, точно, казался очень темен и страшен; но мне чудилось, будто смерть гонится за мною и хочет отнять у меня ребенка; что я должна идти, идти… Я думала: Господь заботится о матерях с-тех-пор, как создан мир. Он позаботится и обо мне. Я простилась с ними и пустилась снова в путь. Один раз, когда девочка моя захворала и нам обеим нужно было отдохнуть, он привел меня к месту, где я нашла доброго англичанина, проживавшего между туземцев.
– И вы наконец дошли благополучно до Калькутты?
– Да-с, благополучно. О! когда я узнала, что мне остается только два дня пути, я поблагодарила Бога за Его великое милосердие. И поступила служанкой к больной даме, которая очень полюбила мою малютку на корабле. Через два года Сэм получил отставку и воротился к нам. Тут он вздумал заняться чем-нибудь, но он не знал ничего; только как-то давно, давно выучился он штукам у индийского фокусника; вот он и начал давать представления. Пошло так хорошо, что он просил Томаса помочь ему, пригласил его, как помощника, знаете, а не как другого фокусника, хотя Томас теперь занимается этим сам. Но для нас сходство между близнецами было большой подмогой, и много штук славно сошли с рук. А Томас, брат добрый, только не так хорош, как мой муж, и я не знаю, как могут принимать его за синьора Брунони.
– Бедная Феба! сказала я, вернувшись мысленно к ребенку, которого она несла на руках целые сотни миль.
– Ах, вы говорите справедливо! Я никогда не думала, что взращу ее, когда она занемогла в Чундерабаде; но этот добрый, ласковый Ага Дженкинс принял нас к себе в дом, что, конечно, спасло ее.
– Дженкинс! сказала я.
– Да, Дженкинс. Верно, все из этой фамилии добры; вот хоть эта добрая старая дама, которая приходит каждый день брать Фебу гулять…
Но в голове моей мелькнула мысль: не пропавший ли Питер этот Ага Дженкинс? Правда, многие уведомляли о его смерти; но и то правда, что некоторые рассказывали, будто он возвысился до степени великого тибетского ламы. Мисс Мэтти думала, что он жив. Я хотела осведомиться.
Част третья и последняя
I. Помолвлены
Был ли Ага Дженкинс в Чундерабаддаде «бедным Питером» из Крэнфорда, или нет? как сказал кто-то – вот в чем вопрос.
У меня дома, когда людям нечего больше делать, меня осуждают за недостаток скромности. Нескромность – это мой главнейший недостаток. У каждого есть свой главнейший недостаток, нечто в роде отличительной черты характера, pièce de resistance для нападок друзей, на который они обыкновенно и нападают с усердием. Мне надоело получать упреки в нескромности и в неосторожности, и я решилась, по крайней мере на этот раз, выказать себя образцом благоразумия и мудрости. Я даже и не намекнула о моих подозрениях относительно Аги. Я хотела собрать доказательства и изложить их дома перед батюшкой, семейным другом обеих мисс Дженкинс.
Отыскивая факты, я часто припоминала выражения, которыми батюшка описывал один дамский комитет, в котором он был президентом. Он говорил, что не мог не припоминать одно место из Диккенса, описывавшее хор, в котором каждый пел на свой лад и к своему собственному удовольствию. Так и в этом человеколюбивом комитете каждая дама выбирала свой любимый предмет и говорила о нем к своему собственному удовольствию, что, впрочем, не слишком подвигало вперед предмет, о котором они собрались рассуждать. Но даже этот комитет не мог сравниться с рассуждениями крэнфордских дам, когда я пыталась собрать ясные и определенные сведения о росте и наружности бедного Питера, и о том, когда и где видели и слышали его в последний раз. Например, я помню, что спросила мисс Поль (и думала, что вопрос был очень кстати, потому что я сделала его, встретившись с нею у мистрисс Форрестер; обе дамы знали Питера и я вообразила, что они могут взаимно напоминать друг другу), какие последние известия она о нем имела, и она начала глупейший рассказ, о котором я упоминала, будто он выбран тибетским ламой, и это послужило поводом для каждой из этих дам развить собственную свою идею.
Мистрисс Форрестер начала с закрытого покрывалом предвещателя в «Лалла Руке», спрашивая, думаю ли я, что этот предвещатель то же самое, что Далай Лама, хотя Питер был не так безобразен, даже скорее красив, если б у него не было веснушек. Я была рада, видя, что она распространяется о Питере, но, через минуту обманчивая дама перешла к Калидору Роуланда и к достоинству косметических средств и мазей для волос вообще, и рассуждала так плодовито, что я обернулась слушать мисс Поль, которая от лам (вьючного скота) перешла к перувианским акциям и к её жалкому мнению о коммерческих банках вообще и о том в особенности, в котором находились деньги мисс Мэтти. Напрасно я вмешивалась с: «когда это было? в котором году слышали вы, что мистер Питер сделался великим Ламой?» Они только продолжали спорить: мясоедные ли животные ламы или нет; в каковом споре они оказались не совершенно равносильны: мистрисс Форрестер (после того, как они погорячились и потом опять охладели) призналась, что она всегда смешивала мясоядных и травоядных, точно так же, как горизонтальный и перпендикулярный; но она извинялась в этом очень мило, говоря, что в её время четырехсложные слова употреблялись только затем, чтоб научиться, как читать по складам.
Я узнала из этого разговора только одно: последнее известие о Питере было из Индии или «из окрестных с нею стран», и это недостаточное сведение достигло Крэнфорда в том году, когда мисс Поль купила себе платье из индийской кисеи, давно уже изношенное (мы его вымыли и починили и следили за его упадком до тех пор, пока из него были сделаны сторы, прежде-чем разговор пошел далее), и в тот год, когда Уомбуелль прибыл в Крэнфорд, потому что мисс Мэтти желала видеть слона, чтоб лучше представить себе, как Питер на них ездил, и видела тоже удава, которого она даже не хотела и воображать в своих мыслях о месте жительства Питера; и в тот год, когда мисс Дженкинс выучила наизусть какое-то стихотворение и говорила беспрестанно на всех крэнфордских вечеринках, как «Питер обозревал области от Китая до Перу» – выражение, которое все считали очень великолепным и очень ученым, потому что Индия находится между Китаем и Перу, если вы позаботитесь перевернуть глобус налево, а не направо.
Я полагаю, что все эти мои расспросы и любопытство, возбужденное ими в друзьях моих, сделало нас слепыми и глухими ко всему, что происходило вокруг нас. Мне казалось, что солнце восходило и заходило, что дождь шел в Крэнфорде точно так, как обыкновенно, и я не примечала признаков, которые могли бы почесться предвестниками необыкновенного происшествия. И сколько мне известно, не только мисс Мэтти и мистрисс Форрестер, но даже сама мисс Поль – которую мы считали чем-то в роде жрицы, за искусство её предвидеть обстоятельства прежде, чем они случались, хотя она не любила беспокоить своих друзей, сообщая им свои предвидения – даже сама мисс Поль едва переводила дух от изумления, когда явилась рассказать нам удивительное известие. Но я должна прийти в себя; воспоминание об этом, даже после стольких лет, захватило мне дух и сбило с толку, и покуда я не укрощу свое волнение, не сладить мне и с моим правописанием.
Мы сидели, мисс Мэтти и я, как обыкновенно, она в синем ситцевом спокойном кресле, задом к свету, с чулком в руках, а я читала громко газеты. Еще несколько минут и мы отправились бы сделать некоторую перемену в туалете при наступлении визитного часа (двенадцати) в Крэнфорде; я помню хорошо и сцену и день. Мы говорили о быстром выздоровлении синьора с-тех-пор, как настала теплая погода, хвалили искусство мистера Гоггинса, жалели о недостатке утонченности в его обращении (странно, что именно это составляло предмет нашего разговора, но оно было так), когда послышался стук; стук гостя, три ясные удара, и мы побежали (то есть мисс Мэтти не могла уйти слишком скоро, с ней был припадок ревматизма) в наши комнаты переменить чепчики и воротнички, когда мисс Поль остановила нас, всходя на лестницу.
– Не уходите… мне некогда ждать… я знаю, что еще нет двенадцати… но нужды нет как вы одеты… мне надо поговорить с вами.
Мы употребили все силы сделать вид, как будто вовсе не производили торопливого движения, которого шум она услыхала, потому что, разумеется, нам неприятно было заставить предполагать, будто у нас есть старые платья, в которых прилично быть только в «домашнем приюте» – как мисс Дженкинс однажды мило назвала заднюю комнату, где она завязывала банки с вареньем. Поэтому мы с двойной силой предались аристократическому нашему обращению и казались настоящими аристократками в продолжение двух минут, пока мисс Поль переводила дух и сильно возбудила наше любопытство, с изумлением подняв кверху руки и молча опустив их, как будто то, что она хотела сказать, было слишком изумительно для словесных выражений и могло только быть выражено пантомимой.
– Что вы думаете, мисс Мэтти? что вы думаете? леди Гленмайр выходит замуж… помолвлена, я хочу сказать… леди Гленмайр… мистер Гоггинс… мистер Гоггинс женится на леди Гленмайр!
– Женится! сказали мы: – женится! Какое сумасшествие!
– Женится! сказала мисс Поль с решительностью, свойственною её характеру. – Я говорю точно так же, как и вы, неужели он женится? и я также сказала: «какую глупость делает миледи!» Я могла бы сказать: «безумие», но я удержалась, потому что услыхала об этом в лавке. Куда исчезла женская деликатность? Я не знаю, мы с вами, мисс Мэтти, сгорели бы от стыда, узнав, что о нашем замужестве толкуют в мелочной лавке, да еще при лавочнике!
– Но, сказала мисс Мэтти, вздыхая, как человек, оправляющийся от удара: – может быть, это неправда, может быть, мы к ней несправедливы.
– Нет, сказала мисс Поль: – я позаботилась в этом удостовериться: пошла прямо к мистрисс Фиц-Адам попросить у ней поваренную книгу и вставила мои поздравления à propos, к разговору о затруднительности для мужчин вести хозяйство; мистрисс Фиц-Адам встрепенулась и сказала: она полагает, что это правда, хотя она не знает, где и как я об этом услыхала. Она сказала, что, наконец, брат её и леди Гленмайр объяснились. «Объяснились!» какое варварское слово! Но миледи придется покориться разным следствиям недостатка светскости. Я имею причину полагать, что у мистера Гоггинса каждый вечер за ужином бывает только хлеб, сыр, да пиво.
– Женится! сказала мисс Мэтти еще раз. – Ну! я никогда этого не думала. Двое из наших знакомых венчаются. Скоро дойдет очередь и до нас.
– Так скоро, что мое сердце перестало биться, когда я об этом услыхала, и вы могли бы сосчитать до двенадцати, пока я оправилась, сказала мисс Поль.
– Никто не знает, чья очередь придет прежде. Здесь, в Крэнфорде, бедная леди Гленмайр могла бы считать себя в безопасности, сказала мисс Мэтти с кротким состраданием в голосе.
– О! сказала мисс Поль, покачав головою – разве вы не помните песню бедного капитана Броуна: «Тибби Фоулер»:
Set her on the Tintock Tap,
The wind vill blaw а man'til her.[13]
– Это потому, что Тибби Фоулер был богат, я полагаю.
– Ну, для леди Гленмайр это некоторый род расчета, который мне, признаюсь, стыдно было бы иметь.
Я выразила мое удивление.
– По как она могла прельститься мистером Гоггинсом? Мне неудивительно, что мистеру Гоггинсу она понравилась.
– О! я не знаю. Мистер Гоггинс богат, хорош собой, сказала мисс Мэтти: – он прекрасного характера и предобрый.
– Она выходит затем, чтоб пристроиться. Полагаю, что она берет за ним и аптеку, сказала мисс Поль, сухо засмеявшись своей собственной шутке.
Но как многие люди, думающие, что уже высказали много колкого, насмешливого и вместе остроумного, она начала смягчать свою угрюмость с той минуты, как сделала намек на аптеку, и мы стали рассуждать о том, как мистрисс Джемисон примет это известие. Особа, которой она поручила управлять домом и не допускать поклонников до служанок, завела поклонника для самой себя! И поклонника такого, которого мистрис Джемисон провозгласила пошлым и недостойным крэнфордского общества; не только по причине его фамилии, но и за его голос, за цвет лица, за сапоги, пахнувшие конюшней, за всю его особу, пахнувшую лекарствами. Ездил ли он к леди Гленмайр в дом мистрисс Джемисон? Известковый хлор не очистит в таком случае дома в мнении его владетельницы. Или свидания их ограничивались случайными встречами в комнате бедного больного фигляра, к которому они оба были так необыкновенно добры, в чем мы не могли не сознаться, несмотря на все наши понятия о mésalliance? Теперь открылось, что у мистрисс Джемисон была больна служанка и мистер Гоггинс лечил ее несколько недель. Стало-быть волк был в самом стаде и унес пастушку. Что скажет мистрисс Джемисон? Мы заглядывали в мрак будущего, как ребенок смотрит на ракету, поднимающуюся в темном небе, исполненный ожидания трескотни, взрыва и блестящего дождя искр. Потом мы опускались на землю и к настоящему времени, расспрашивая одна другую (мы все были равно, не имели ни малейшей данной, чтоб вывести какое-нибудь заключение), когда это случится? где? Сколько лет мистеру Гоггинсу? Расстанется ли она с своим титулом? Как Марта и другие служанки в Крэнфорде будут докладывать о таких новобрачных, как леди Гленмайр и мистер Гоггинс? Но поедут ли с визитами? Примет ли их мистрисс Джемисон? или мы должны будем выбирать между знатной мистрисс Джемисон и разжалованной леди Гленмайр? Мы все любили больше леди Гленмайр. Она была весела, ласкова, обходительна и приятна; а мистрисс Джемисон угрюма, вяла, напущена и скучна. Но мы так долго признавали власть последней, что нам казалось как бы вероломством даже помышлять о неповиновении запрещению, которое мы предвидели.
Мистрисс Форрестер застала нас врасплох, в заштопанных чепцах и воротничках, и мы совершенно об этом забыли, торопясь узнать, как она перенесет известие, передачу которого мы благородно предоставили мисс Поль, хотя, если б мы были расположены несправедливо воспользоваться преимуществом, мы могли бы сами рассказать его, потому что с ней сделался весьма некстати сильный припадок кашля в продолжение целых пяти минут после того, как мистрисс Форрестер вошла в комнату. Я никогда не забуду умоляющее выражение её глаз, когда она смотрела на нас через свой носовой платок. Они говорили так ясно, как только красноречивейшие слова могут выразить: «Не пользуйтесь случаем, чтоб лишить меня принадлежащего мне сокровища, хотя на некоторое время я не могу им воспользоваться». И мы не воспользовались.
Удивление мистрисс Форрестер равнялось нашему, а чувство оскорбления было еще сильнее, потому что она обижалась также за свое звание и понимала гораздо лучше нас, до какой степени подобное поведение пятнало аристократию. Когда они ушли с мисс Поль, мы старались успокоиться; но мисс Мэтти была просто вне себя от ужасного известия. Она считала и пересчитывала, и вышло, что более пятнадцати лет не приводилось ей слышать ни о какой знакомой свадьбе, исключая одной мисс Джесси Броун, и это, как она говорила, совершенно ее поразило и заставляло чувствовать, как будто она не может ручаться за будущее.
Не знаю, мечта ли только, воображение ли с нашей стороны, или оно действительно так, но я приметила, что, тотчас после того, как разнесется весть о помолвке в каком-нибудь обществе, все незамужние в этом обществе встрепенутся необыкновенной суетливостью, вздумают наряжаться, как будто говоря безмолвно и бессознательно: «ведь мы также девицы». Мисс Мэтти и мисс Поль говорили и думали о шляпках, платьях, чепцах и шалях в продолжение последовавшей за тем недели более, чем в продолжение предшествовавших этому многих лет. Но, может быть, это происходило вследствие весенней погоды: март был такой теплый и приятный, а меринос, пух и всякие разные шерстяные материалы были не весьма приличны для ярких блестящих солнечных лучей. Не наряд леди Гленмайр завоевал сердце мистера Гоггинса; она, совершая свои добрые дела, ходила в платьях, еще более поношенных, чем прежде. Хотя при торопливых взглядах, бросаемых на нее и в церкви и в других местах, она, казалось, как будто избегала встречи с своими друзьями, на лице её почти расцвела свежесть юности; губы казались краснее и полнее, чем в их прежнем сжатом положении, а глаза покоились на всех предметах с медлительным блеском, как будто она научилась любить Крэнфорд и его обитателей. Мистер Гоггинс сиял радостью и пол в церкви скрипел под его совершенно новыми сапогами – шумный и вместе очевидный признак предполагаемой перемены положения; потому что ходило предание будто он до тех пор носил все те же самые сапоги, в которых приехал в Крэнфорд двадцать пять лет назад; только они были починяемы заново вверху и внизу, в носках и голенищах, в каблуках и подошве, черной кожей и рыжей столько раз, что и не перечтешь.
Ни одна из крэнфордских дам не заблагорассудила одобрить этот брак поздравлением жениха или невесты. Мы не хотели принимать участия в этом деле до возвращения нашей законной начальницы, мистрисс Джемисон. Покуда она не воротится предписать нам нашу роль, мы думали, что будет лучше смотреть на помолвку как на факт, конечно, существующий, но о котором чем меньше говорить, тем лучше. Это воздержание, наложенное на наши языки (потому что рассудите: если мы не говорили об этом никому из действующих лиц, то как же могли мы получить ответы на вопросы, которые так нетерпеливо желали предложить), начинало делаться ужасно-скучным, наши понятия о достоинстве молчания начинало бледнеть перед силою любопытства, когда мыслям нашим вдруг дано было другое направление, объявлением от главного крэнфордского лавочника, который занимался всякой торговлей, от самой мелочной до модных нарядов, что весенние моды прибыли и будут выставлены в следующий вторник в его магазине, на главной улице. Мисс Мэтти только этого и ожидала, чтоб купить себе новое шелковое платье. Я предполагала, правда, послать за выкройками в Дрёмбль, но она отказалась от моего предположения, кротко намекнув, что не забыла о своем разочаровании касательно светло-зеленого тюрбана. Я была рада, что находилась теперь с нею и могла противиться ослепительному очарованию желтых и красных материй.
Здесь я должна сказать несколько слов о себе самой. Я говорила о старинной дружбе отца моего с семейством Дженкинс; и, право, не знаю, не были ли мы с ними даже в дальнем родстве. Он охотно позволил мне остаться на целую зиму в Крэнфорде, в уважение письма мисс Мэтти, которое она написала к нему во время общего крэнфордского страха и в котором, я подозреваю, она преувеличила мою силу и мою храбрость, как защитницы её дома. Но теперь, когда дни стали и длиннее и светлее, он начал торопить мое возвращение; а я откладывала его только вследствие странной, отчаянной надежды, что если получу более ясные сведения, то могу найти связь того, что мне рассказала синьора об Аге Дженкинсе, с тем, что я выведала из разговора мисс Поль и мистрисс Форрестер о появлении и исчезновении «бедного Питера».
